7.6. Модернизировать и архаизировать
Имея в виду оппозицию модернизация / архаизация, посмотрим на разные переводы библейской книги, озаглавленной «Экклесиаст». В оригинале она называется «Когелет», и толкователи не пришли к единому мнению о значении этого слова. «Когелет» может быть именем собственным, но это слово отсылает к этимону кагал, означающему «собрание». Так что «Когелет» может быть тем, кто проповедует в собрании верующих. Поскольку по-гречески собрание называется экклесия, «Экклесиаст» оказывается недурным переводом. Посмотрим теперь, как разные переводчики либо пытаются сделать эту фигуру доступной для адресатов текста, либо стремятся подвести их к пониманию еврейского мира, в котором вещал Экклесиаст.
Verba Ecclesiastae, filii David, regis Jerusalem.
Vanitas vanitatum, dixit Ecclesiastes. Vanitas
vanitatum et omnia vanitas.
Quid habet amplius homo de universo labore suo,
quo laborat sub sole?
Generatio praeterit, et generatio advenit; terra autem
in aeternum stat.
Oritur sol, et occidit, et ad locum suum revertitur:
ibique renascens. (Vulgata*)
[Слова Экклесиаста, сына Давидова, царя
в Иерусалиме.
Суета сует, сказал Экклесиаст, суета сует, —
все суета!
Что пользы человеку от всех трудов его,
которыми трудится он под солнцем?
Род проходит, и род приходит, а земля пребывает
во веки.
Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит
к месту своему, где оно восходит.]
(«Синодальный» перевод)
The words of the Preacher, the son of David,
king in Jerusalem.
Vanity of vanities, saith the Preacher, vanity
of vanities; all is vanity.
What profit hath a man of all his labour which he
taketh under the sun?
One generation passeth away, and another
generation cometh:
but the earth abideth for ever.
The sun also ariseth, and the sun goeth down,
and hasteth
to his place where he arose. (King James Version)*
[† Слова Проповедника, сына Давида,
царя в Иерусалиме.
Суета сует, речет Проповедник, суета сует; все суета.
Какая польза человеку от всех трудов его,
что несет он под солнцем?
Одно поколение преходит, другое поколение
приходит, но земля пребывает вовек.
И солнце так же восходит, и солнце заходит
и спешит к месту своему, где оно взошло.
(англ., «Библия короля Иакова»)]
Dies sind die Reden des Predigter, des Sohnes Davids,
des Königs zu Jerusalem.
Es ist ganz eitel, sprach der Predigter, es ist alles
ganz eitel.
Was hat der Mensch für Gewinn von all seiner Mühe,
die er hat unter der Sonne?
Ein Geschlecht vergeht, das andere kommt;
die Erde bleibt aber ewiglich.
Die Sonne geht auf und geht unter und läuft
an ihren Ort,
daβ sie wieder dasselbst aufgehe. (Luther)
[† Вот речи Проповедника, сына Давида,
царя в Иерусалиме.
Все это суета, сказал Проповедник, все это одна суета.
Что за выгода человеку от всего труда его,
что несет он под солнцем?
Один род преходит, другой приходит, но земля
остается вечно.
Солнце восходит, и заходит, и бежит к своему месту,
чтобы снова так же взойти. (нем., Лютер)]
Parole di Kohelet, figlio di David, re in Gerusalemme.
«Vanità delle vanità! – dice Kohelet —
Vanità delle vanità! Tutto è vanita!»
Quale utilità ricava da tutto il suo affaticarsi
l’uomo nella penosa esistenza sotto il sole?
Una generazione parte, una generazione arriva;
ma la terra resta sempre la stessa.
Il sole sorge e il sole tramonta;
si affretta verso il luogo
donde sorge di nuovo. (Galbiati)
[† Слова Когелета, сына Давида, царя в Иерусалиме.
«Суета сует! – говорит Когелет. –
Суета сует! Все суета!»
Какую пользу извлекает из всех своих тяжких трудов
человек в своем мучительном существовании
под солнцем?
Поколение уходит, поколение приходит;
но земля всегда остается одной и той же.
Солнце восходит, и солнце заходит;
спешит оно к тому месту,
откуда восходит снова. (ит., Гальбьяти)]
Paroles de Qohèlèt, le fils de David, roi de Jeroushalhaîm.
Fumée de fumée, dit Qohèlèt: fumée de fumée, tout
est fumée.
Quel avantage pour l’humain, en tout son labeur,
dont il a labeur sous le soleil?
Un cycle va, un cycle vient: en perennité la terre se dresse.
Le soleil brille, le soleil décline: à son lieu il aspire
et brille là. (Chouraqui)
[† Слова Когелета, сына Давида, царя Йерушалайма.
Дым дыма, говорит Когелет, дым дыма, все дым.
Что за выгода для человека во всем его труде,
которым трудится он под солнцем?
Цикл уходит, цикл приходит: в вечности высится
земля.
Солнце сияет, солнце заходит: к своему месту
стремится оно и сияет там. (фр., Шураки)]
Parole di Kohèlet, figlio di Davide, re in Gerusalemme.
Spreco di sprechi ha detto Kohèlet,
spreco di sprechiil tutto è spreco.
Cos’è di avanza per 1’Adàm: in tutto il suo affanno
per cui si affannerà sotto il sole?
Una generazione va e una generazione viene
e la terra per sempre sta ferma.
E è spuntato il sole e se n’è venuto il sole: e al
suo luogo ansima, spunta lui là. (De Luca)
[† Слова Когелета, сына Давида, царя в Иерусалиме.
Утрата утрат, сказал Когелет, утрата утрат, все утрата.
Что за выгода Адаму во всем его тяжком труде,
которым должен он тяжко трудиться под солнцем?
Поколение уходит, и поколение приходит, а земля
всегда стоит прочно.
Солнце взошло, и солнце ушло: к своему месту
рвется оно и восходит там. (ит., Де Лу́ка)]
Parole di Qohélet
Figlio di David
Re di Ierushalèm
Un infinito vuoto
Dice Qohélet
Un infinito niente
Tutto è vuoto niente
Tanto soffrire d’uomo sotto il sole
Che cosa vale?
Venire andare di generazioni
E la terra che dura
Levarsi il sole e il tramontare il sole
Corre in un altro punto
In un altro riappare (Ceronetti 1970)
[† Слова Когелета
Сына Давида
Царя Иерушалема
Бесконечная пустота
Говорит Когелет
Бесконечное ничто
Все – пустое ничто
Столько страданий человеческих под солнцем
К чему?
Приход уход поколений
А земля остается
Восход солнца и заход солнца
Бежит оно в другое место
В другом снова появляется (ит., Черонетти 1970)]
I detti di Qohélet
Figlio di David
Re in Ierushalem
Fumo di fumi
Dice Qohélet
Fumo di fumi
Tutto non è che fumo
È un guadagno per l’uomo
In tutto lo sforzo suo che fa
Penando sotto il sole?
Vengono al nascere
I nati e vanno via
E da sempre la terra è là
E il sole che si leva
È il sole tramontato
Per levarsi di nuovo
Dal suo luogo (Ceronetti 2001)
[† Речения Когелета
Сына Давида
Царя в Иерушалеме
Дым дымов
Говорит Когелет
Дым дымов
Все лишь дым
Есть ли выгода человеку
Во всех усилиях его, что тратит он
В муках под солнцем?
Рождаются
Рожденные и уходят прочь
А земля всегда тут
И солнце восходящее —
Солнце закатное
Чтобы вновь взойти
Со своего места (ит., Черонетти 2001)]
Вульгата, вне всякого сомнения испытавшая влияние прежнего греческого перевода, «Септуагинты», учитывает, что читатели той поры знали: «экклесия» означает собрание. Напротив, версии «Короля Иакова» и Лютера модернизируют текст и говорят о Проповеднике. Возможно, они предают смысл оригинала, но выводят перед своими читателями фигуру узнаваемую.
В версии Гальбьяти современный итальянский переводчик пытается ввести читателя в еврейский мир. Поскольку речь идет об авторизованном переводе, опубликованном в католических кругах, Гальбьяти стремится направить истолкование священного текста и потому вынужден вводить разъяснительные примечания, хотя и предпочитает не переводить слово «Когелет».
Последние четыре перевода по своим намерениям – явно архаизирующие и в то же время гебраизирующие; они стремятся воссоздать поэтическую атмосферу семитского текста.
Первые четыре перевода передают еврейское слово хэвэл как «суета» (лат. vanitas, англ. vanity, нем. Eitel), хотя их авторы осознавали, что в ту эпоху это слово относилось не к чрезмерной заботе о собственной внешности, как сегодня, а к «неверным обличьям» в метафизическом смысле, к непостоянству всего сущего. Черонетти в комментарии к своему последнему изданию указывает, что буквально это слово означает «влажная мгла, туман, испарения», упоминает переводы Бубера (Dunst derDünste, «туман туманов») и Мешонника (buée des buées, «пар паров») и подчеркивает, что христианское понятие vanitas связано с нашим земным существованием, обреченным когда-нибудь прекратиться, тогда как то, о чем говорит «Экклесиаст», – это полный распад, закат, течение без конца, без времени и без надежды на избавление. Вот почему Черонетти, который в версии 1970 г. еще придерживался чтения св. Иеронима и перевел «пустота» и «ничто», в версии 2001 г. предпочел «дым дымов».
Шураки тоже считает, что слово vanité утратило свой исконный смысл, и усматривает в нем ценностную коннотацию, тогда как «Экклесиаст» выражает именно философский скептицизм, а не морализирующую позицию. Поэтому он переводит fumée («дым»). Де Лу́ка в предисловии отмечает, что хэвэл понимается как vanitas уже на протяжении 1600 лет и «никто не может исправить этот перевод, сделанный прадедом всех переводчиков, святым Иеронимом». Тем не менее он отказывается от традиционной версии по причине «созвучия слов хэвэл и Авель» и считает, что это созвучие не следует недооценивать, хотя оно и ускользнуло от внимания всех прежних переводчиков. Так ему удается объяснить, почему в следующем стихе человек (так понимают все другие переводчики) обозначен как Адам. Авель – первая утрата Адама. В этом смысле архаизация была бы совершенной, но дело в том, что само по себе слово spreco («<у>трата») не дает явственной отсылки к Авелю, останавливается на полпути и ускользает от понимания читателя.
Что же касается последнего стиха, то Шураки и Де Лу́ка решают ввести искаженный синтаксис (не итальянский, не французский) именно для того (и еще раз), чтобы дать представление об аромате оригинального стиля. Как сказал Де Лу́ка в другом месте, желательно пробудить у читателя «ностальгию по оригиналу». А она, как я полагаю, и есть то чувство «странного», о котором говорил Гумбольдт.
* * *
После Библии – Данте. Попыткам передать метрику, третью рифму и Дантову лексику несть числа (отсылаю по этому поводу к соображениям, высказанным в главе 11). Здесь я хотел бы рассмотреть три французских варианта начала поэмы, расположенные в порядке убывающей архаизации. Первый относится к XIX в. и принадлежит Литтре:
En mi chemin de ceste nostre vie
Me retrouvais par une selve obscure
Et vis perdue la droiturière voie.
На, comme à la décrire est dure chose
Cette forêt sauvage et ́âpre et forte,
Qui, en pensant, renouvelle ma peur! (Lillré)
[† На моем пути сей жизни нашей
Я очутился во мрачной чаще
И понял, что утратил верный путь.
О, сколь тяжко описывать
Сей дикий лес, тернистый и непроходимый,
Который при мыслях о нем снова пробуждает
мой страх! (фр., Литтре)]
Второй – классический перевод Пеза́ра:
Au milieu du chemin de notre vie
je me trouvai par une selve obscure
et vis perdue la droiturière voie.
Ha, comme à la décrire est dure chose
cette forêt sauvage et ́âpre et forte,
qui, en pensant, renouvelle ma peur! (Pézard)
[† Посреди пути нашей жизни
Я оказался во мрачной чаще
И понял, что утратил верный путь.
О, сколь тяжко описывать
Этот дикий лес, тернистый и непроходимый,
Который при мыслях о нем вновь пробуждает
мой страх! (фр., Пезар)]
Третий – относительно недавний, сделанный Жаклин Риссе:
Au milieu du chemin de notre vie
Je me retrouvai par une forêt obscure
Car la voie droite était perdue.
Ah dire ce qu’elle était est chose dure
Cette forêt féroce et ́âpre et forte,
Qui ranime ma peur dans la pensée! (Risset)
[† Посреди пути нашей жизни
Я оказался во мрачном лесу,
Ибо верный путь был утрачен.
Ах, сказать о том, что было, – тяжко:
Этот лютый лес, тернистый и непроходимый,
Воскрешающий страх в моих мыслях! (фр., Риссе)]
Это все тот же Данте, но, по мере того как сравниваешь переводы, в глаза бросаются немалые различия. Жаклин Риссе представляет такой случай, когда сам переводчик заявляет о своем решении: хотя достоинства поэтической субстанции (размер, рифма, лексика с ее звукосимволическими эффектами) в оригинале являются основополагающими, в переводе их воспроизвести невозможно. В предисловии к своему труду, «Переводить Данте» («Тгаduire Dante»), Риссе исходит из заявления, сделанного в Дантовом «Пире», где утверждается, что ни один поэтический текст нельзя перевести на другой язык, не утратив при этом сладости и гармонии. Раз так и если перевод всегда будет некой «редукцией», бесполезны попытки сохранить на другом языке (и притом современном) третью рифму, не допуская при этом чрезмерных повторов и не создавая впечатления механистичности, что предало бы еще один аспект поэзии Данте, «быть может, еще более важный, а именно – самовластную изобретательность, которая поражает и приводит в замешательство читателя на каждом шагу по неизвестным путям мира иного». Вот ясно заявленный выбор того, что переводчица считает основополагающим в поэме. С другой стороны, на предшествующих страницах предисловия она настаивала на инициационных ценностях и на других аспектах «Комедии», рассматривая ее связи с нашей современной литературой, отношения Данте с собственной субъективностью, с собственным телом, сновидческие элементы, а также почти прустовское отношение поэта к своей книге, которую он должен будет написать, рассказав о том, что видел.
Риссе вспоминает первого французского переводчика «Комедии» Ривароля, считавшего французский язык слишком целомудренным и робким для того, чтобы тягаться с Дантовыми загадками и ужасами. И хотя Риссе признает, что сегодня французский язык уже не столь целомудрен, она все же полагает, что Дантово многоязычие, его вкус к «низкому» и «отвратительному» в корне чужды французской традиции. Пытаться воспроизвести архаизмы поэмы, как делал Пезар, – значит отсылать к французскому, а не к итальянскому Средневековью; кроме того, воспроизведение архаизмов на другом языке придало бы тексту ностальгический привкус, тогда как Данте – поэт, всецело обращенный в будущее. В заключение Риссе соглашается с мыслью о том, что перевод – это «процесс принятия решений» (что не так уж далеко от нашей идеи переговоров), решает везде делать упор на лихорадочной быстроте Дантова рассказа и приходит к такому выводу: чтобы этого добиться, нужно быть как можно более буквальным.
Поскольку третья рифма, да и сама рифма вообще, производит воздействие вторящее и замедляющее, нужно попытаться вместо ее форсированного марша соткать в конце стихов некую ткань созвучий более общего рода, напрямую передающих понятие пространства, где все соответствует внутреннему ходу некоего ритма, как можно более плотного и свободного. Впрочем, речь идет не о том, чтобы отбрасывать все александрийские стихи и одиннадцатисложники, сами собою вырывающиеся из-под пера: ведь они составляют самую глубинную, самую непосредственную часть нашей лингвистической памяти; именно они позволяют добраться до света буквы, до насилия буквы и до возможности того, чтобы текст был переведен «без чужой помощи»… В действительности речь идет о том, чтобы исходить из современной просодии, из той, которой мы располагаем.
Далее Риссе высказывает другие соображения, но мы можем остановиться и на этом. Как бы ни судить о ее переводе, он, несомненно, представляет собою пример не «одомашнивания», а модернизации, и именно в таком качестве он и был воспринят.
Чтобы понять намерения переводчицы, достаточно взять несколько стихов, в которых Данте выказывает всю свою жесткость средневекового тосканца, и посмотреть, как они были переданы применительно к пониманию современного французского читателя:
Diverse lingue, orribili favelle
parole di dolore, accenti d’ira,
voci alte e fioche, e suon di man con elle
facevano un tumulto, il qual s’aggira
sempre in quell’aura sanza tempo tinta
come la rena quando turbo spira.
[Обрывки всех наречий, ропот дикий,
Слова, в которых боль, и гнев, и страх,
Плесканье рук, и жалобы, и всклики
Сливались в гул, без времени, в веках,
Кружащийся во мгле неозаренной,
Как бурным вихрем возмущенный прах*.]
Diverses langues, et orribles jargons
mots de douleur, accents de rage,
voix fortes, rauques, bruits des mains avec elles,
faisaient un fracas tournouayant
toujours, dans cet air éternellement somber
comme le sable où souffle un tourbillon. (Risset)
[† Различные языки и ужасные говоры,
слова страдания, интонации гнева,
голоса громкие, хриплые, а с ними – удары руками <в грудь>
создавали клубящийся гул
непрерывно, в этом воздухе, вечно мрачном,
как песок, когда налетает вихрь. (фр., Риссе)]
S’io avessi le rime aspre e chiocce,
come si converrebbe al tristo buco
sovra l’qual pontan tutte l’altre rocce,
io premerei di mio concetto il suco
più pienamente; ma perch’io non l’abbo
non sanza tema a dicer mi conduco;
ché non è impresa da pigliare a gabbo
discriver fondo a tutto l’universo
né da lingua che chiami mamma о babbo.
[Когда б мой стих был хриплый и скрипучий,
Как требует зловещее жерло,
Куда спадают все другие кручи,
Мне б это крепче выжать помогло
Сок замысла; но здесь мой слог некстати,
И речь вести мне будет тяжело;
Ведь вовсе не из легких предприятий —
Представить образ мирового дна;
Тут не отделаешься «мамой-тятей»*.]
Si j’avais les rimes ́âpres et rauques
comme il convendrait à ce lugubre trou
sur lequel s’appuient tous les autres rocs,
j’exprimerais le suс de ma pensée
plus pleinement; mais je ne les ai point,
et non sans frayeur je m’apprête à parler:
car ce n’est pas affaire à prendre à la légère
que de décrire le fond de l’univers entier
ni celle d’une langue disant «papa, maman». (Risset)
[† Если бы у меня были стихи шершавые и хриплые,
как подобало бы этой мрачной дыре,
на которую опираются все другие скалы, –
я выжал бы сок из моей мысли
обильнее; но таких у меня нет,
и не без боязни готовлюсь я говорить,
ибо это дело нешуточное —
описывать дно всего мира, –
и оно не для того языка, на котором говорят
«папочка, мамочка». (фр., Риссе)]
