Крошечное солнце напоминало аневризму на тонкой линии красного света, протянувшейся вдоль линии горизонта. Вечерние сумерки. Небо было чистым, как лед, и осязаемо незримым. Это один из парадоксов природы — осязаемая пустота. Земля — раздавленные руины Холма и вся остальная часть планеты — была вытолкнута в космическую пустоту, которая проглотила обычные атмосферные слои.

Аневризм медленно растворился, и осталась лишь тоненькая красная полоска на горизонте, идеально ровная и гладкая, как будто излечившаяся от мучительных страданий за эти долгие мгновения. Казалось, будто эта изящная тонкая линия, протянувшаяся в холодном пространстве неба, этот удивительный кровеносный сосуд накачивается самой кровью Христовой. На небе, прямо над головой, уже высыпали звезды, похожие на внутреннее созвездие синаптических огней.

Во многих частях города развалины были раскиданы в стороны и раздавлены настолько, что в конце дня можно было без особых помех увидеть линию горизонта. Там, вдали, русские накапливали свои силы. Вскоре в пятнадцати километрах от города, на опасном для подразделений вермахта выступе линии фронта появились немецкие пушки. Это давало возможность поддерживать артиллерийским огнем защитников осажденного города.

Сегодня пушки не стреляли. Причину их молчания знали Шерер, Мабриус и несколько старших офицеров. Остальным было известно лишь то, что русские прорвались на участке Пауперса, но в конечном итоге были отброшены за периметр.

Русские, или по меньшей мере их начальство — командиры и комиссары — должно быть, пришли в ярость от этой неудачи, от неспособности воспользоваться подвернувшейся возможностью. Имея за плечами почти полугодовой опыт войны, они привыкли к неудачам и стремились воспользоваться любым неожиданным тактическим преимуществом. В такие моменты они впадали в гнев, который спокойно уживался в них с терпеливым стоическим фанатизмом.

Такой противоречивый и нестабильный тип мышления приводил к частой смене настроения командиров и комиссаров, которые, возможно, решили бы расстрелять оставшихся в живых солдат, виновных, по их мнению, в сегодняшней неудаче. Тех, кто ворвался на немецкие позиции и смог вернуться назад в лагеря советских войск, расположившиеся на заснеженных болотах, которые со всех сторон окружают Холм.

Вместо этого они решили с наступлением ночи повторно атаковать город.

Поскольку Кордтс был последним, кто видел Байера и Фрайтага живыми, он получил приказ вернуться и отыскать их. В любом случае Байер был ранен, и если он не погиб при атаке танков, то, по всей видимости, в данный момент находится в полевом госпитале. Или, возможно, оказался в каких-то развалинах, где ему окажут помощь другие солдаты. Вообще-то он может находиться где угодно, и на самом деле главной задачей Кордтса был поиск Фрайтага. Фрайтаг считался надежным парнем и должен был уже объявиться где-нибудь на периметре. Периметр в эти дни был настолько непрочен, что губительным для него могло стать даже отсутствие одного человека и омрачить тем самым мысли всего своего подразделения и командира. Кордтсу велели вернуться после часа поисков обратно в город, с Фрайтагом или без него. Кордтс был именно той боевой единицей, от которой зависела жизнь его товарищей.

На краю города между несколькими домами тянулось огромное открытое пространство. Дома, похоже, были когда-то выстроены хаотично, без плана. Таким образом, немецкие солдаты, перемещавшиеся внутри периметра и центральной части города, оставались уязвимыми для русских снайперов, да и для огня из любого вражеского оружия. Здесь имелись такие места, которые защитники Холма старались пересечь исключительно бегом. При этом неприятельским наблюдателям или засевшим в развалинах домов снайперам они были видны как на ладони. Если, конечно, Шерер не перевешал всех снайперов. В отношении этого Кордтс испытывал самые серьезные сомнения. Но даже если за ним сейчас следят глаза врагов, он все равно не станет перебегать эти открытые пространства, как делает это большинство его товарищей. Он слишком устал. Когда люди устают, они необязательно становятся беззаботными, если помнят о том, какому риску ежеминутно подвергаются. Они просто находятся на пределе человеческих сил и идут в тех случаях, в которых иначе наверняка побежали бы.

Над миром опускалась ночь, и Кордтс ожидал наступления темноты, которая позволит передвигаться более свободно. Ему действительно был дан всего час для розыска Фрайтага, но он не относился к тому типу людей, которые буквально выполняют приказы. Кордтс думал лишь о том, как бы скорее прошел этот час. Нынешняя ночь, судя по всему, будет такой же холодной, как и вчера. Кордтс слышал, как скрипят на снегу его сапоги. Почувствовав холод, он прибавил шаг. Ему посчастливилось избежать выстрелов, и вскоре он оказался в относительной безопасности, выйдя на улицу, где унылой чередой тянулись разрушенные здания. Чем ближе к центру города, тем кучнее располагались развалины. Здесь были улицы и переулки. Некоторые из них довольно узкие. До границ периметра отсюда было рукой подать. Он посмотрел назад. Длинная и узкая красная полоска линии горизонта здесь была видна лишь частично, коротким отрезком, ограниченным с обеих сторон черными силуэтами искореженных взрывами домов.

Внутри некоторых соседних зданий горел огонь — это жгли костры забившиеся туда в поисках тепла немецкие солдаты.

Мысль о возвращении в полевой госпиталь, расположенный в здании ГПУ, — самое подходящее место, в котором мог оказаться Байер, — угнетала его, потому он решил прежде заглянуть в несколько других мест.

Кордтс остановился у бочки из-под бензина, в которой пылал огонь. Из нее торчали во все стороны длинные доски, напоминая макушку индейского вигвама. Пламя весело лизало сухое дерево. Стоявшие вокруг солдаты молча посмотрели на Кордтса. Было слишком холодно, чтобы вести лишние разговоры. Они лишь изредка скупо обменивались короткими словами, причем только в тех случаях, когда в этом возникала необходимость. Кордтс потопал ногами, чтобы согреться, и ему показалось, будто к его щиколоткам привязаны кирпичи. Тупая боль отдавалась в области лодыжек.

Было холодно настолько, что даже не хотелось думать. В голове Кордтса сформировался вопрос: вы не видели Фрайтага или Байера? Гарнизон был мал, и поэтому кто-нибудь из солдат вполне мог видеть или того, или другого. Правда, не всех в городе знали по фамилиям. Кордтс никак не мог придумать, как выразить точнее то, что ему нужно.

— Курить есть? — наконец выдавил он из себя.

Трое солдат, гревшихся возле бочки, ответили ему сардоническими улыбками.

— Может, тебя и шнапсом угостить? — съязвил один из них. Все слабо рассмеялись, явно не желая тратить лишние силы.

Из-за раны в щеке Кордтсу было трудно нормально говорить.

— Гм, — произнес он, стискивая зубы и стараясь удержаться от дрожи, вызванной холодом. Он схватился за конец одной из досок, торчавший из бочки, и ощутил тепло нагретого пламенем костра дерева и тепло самого костра. Лечение гипнозом… Эта мысль откуда-то появилась в его сознании, как будто чей-то голос прошептал ее ему на ухо. При этом он неотрывно смотрел на огонь.

Языки пламени плясали перед лицами собравшихся вокруг бочки солдат, постепенно делаясь ниже и слабее. В холодном воздухе был хорошо виден дым, дыхание людей и взлетавшие вверх искры.

— Бледный тощий парень, почти альбинос, — с усилием произнес наконец Кордтс. — Низкорослый, с рыжими кудрявыми волосами. Видели такого? Он описывал Фрайтага, о внешности которого — это очевидно — было проще рассказать другим людям. Хотя внешние черты защитников города были скрыты под всевозможной одеждой, собранной где придется, под красноватой патиной зимнего загара, под коростой обмороженной кожи и слоем серой копоти и неимоверной усталости, вечной печатью лежавшей на лицах. Все они казались похожими, как братья. И все же Кордтс почувствовал ничтожную радость от способности достаточно точно описать внешность Фрайтага. О боже, как все-таки здесь холодно, подумал он.

— Да, пожалуй, я видел его, — отозвался один из солдат. — Как его зовут?

— Фрайтаг, — ответил Кордтс.

— Да, точно, — подтвердил солдат. — Я видел этого парня. Он пропал без вести?

— Он отводил в госпиталь раненого. Они убегали от русского танка.

— Мы видели этот танк, — вступил в разговор второй солдат. — Он промчался мимо нас, прямо к зданию ГПУ.

— Всего было два танка, — сообщил первый.

— Верно, — кивнул второй. Оба солдата напоминали деревенских жителей, обсуждающих какой-то невероятный случай.

— Да-да, я видел его сегодня. Он сюда тоже заходил. Это было чуть позже танковой атаки.

— Отлично, — произнес Кордтс, немного удивившись тому, что ему удалось хотя бы что-то разузнать. И все-таки он слишком замерз, чтобы продолжать поиски сообразно логике. На глаза ему навернулись слезы, вызванные отчасти дымом.

— Куда он пошел? — спросил Кордтс.

— Бог ты мой, да он где-то здесь, — ответили ему. — Заходил вон в тот дом.

— Вот свинья! — произнес, обращаясь к ответившему, другой солдат, и тот рассмеялся и указал Кордтсу на вход в разрушенный дом.

В указанном здании были люди, из него доносились чьи-то возбужденные голоса. Там также оказалось несколько костров, разведенных в металлических бочках и разваливающейся русской печке. В помещении находилось около тридцати человек. Некоторые из них согрелись и успели снять с себя кое-какую одежду. Воздух быстро нагревался, но так же быстро и выходил через трещины в стенах. В потолке имелись дыры, через которые, в свою очередь, можно было разглядеть прорехи и в самой крыше.

Какой-то офицер приказал приведшему Кордтса солдату возвращаться на пост.

— Вас сменят через несколько минут. Скажи об этом двум остальным.

— Слушаюсь! Благодарю вас, герр гауптман.

— Есть среди вас Фрайтаг? — спросил этот же офицер, обращаясь к собравшимся. Большинство повернули к нему головы, но никто ничего не ответил. — Значит, здесь только мои, — констатировал гауптман. — Днем у нас было несколько солдат из других подразделений, но они, наверно, давно вернулись к своим.

Он подошел к унтер-офицеру, сидевшему, скрестив ноги, возле русской печки.

— Здесь еще остаются чужие солдаты?

Унтер-офицер ответил, что, по его мнению, никого чужих в доме больше нет. Затем явно не без усилия поднялся и, громко и намеренно четко проговаривая все звуки, обратился с тем же вопросом к тридцати солдатами, собравшимся в помещении.

Если на вопрос гауптмана никто не ответил, то на вопрос унтера отозвались человек пять-шесть.

Гауптман повернулся к Кордтсу.

— У вас тут, наверно, недокомплект личного состава, я угадал? — спросил гауптман.

— Так точно, — ответил Кордтс. — Наш парень найдется. Наверно, ушел от вас еще до моего прихода.

— А мы только второй день здесь, — признался офицер.

Это прозвучало как некое предисловие к дальнейшему рассказу.

— Я понял, герр гауптман, — тихо произнес Кордтс. Ему очень не хотелось возвращаться на холод зимней ночи, и он стал ждать, когда гауптман заговорит снова. В этом помещении, где гуляли сквозняки, становилось попеременно то тепло, то холодно. Многие из солдат частично разделись, сняв маскировочные накидки, шинели, найденную где-то гражданскую одежду и бесформенное тряпье, даже сняли с себя листы газет, которыми обмотались для дополнительного утепления. Кордтс понял, что это главным образом полицейские. Их часть перебросили в Холм на последних «юнкерсах». Вскоре воздушный мост оборвался, потому что русские захватили взлетно-посадочную полосу, находившуюся на окраине города.

Эта новость быстро облетела весь гарнизон, возможно, потому, что только что прибывшие полицейские достаточно открыто рассказывали о тех жутких операциях, в которых они принимали участие до того, как их внезапно перебросили в качестве подкрепления на помощь защитникам осажденного города.

Некоторые из них, скорее всего меньшинство, вероятно, испытывали стыд от содеянного, чтобы бесстрастно рассказывать о том, чем им было приказано заниматься. Остальным такое чувство было неведомо, и они с какой-то будничной интонацией и поразительным спокойствием делились своим недавним опытом. Были и такие, — среди них неизменно находилось некое число фанатиков, — кто свои воспоминания излагал смачно, хотя в конечном итоге получались их рассказы опять-таки будничными, само собой разумеющимися.

Кордтсу были известны эти слухи, хотя никого из полицейских до этого он еще не видел. Гарнизону от них имелась некая польза, почти как от еды для голодных. Пополнение могло до известной степени на время избавить защитников от тоски по теплу или табаку. В минуты затишья он, Фрайтаг и Молль, — до того, как Молль начал жутко страдать от последствий долгого марша от озера Селигер, — подсчитали, что долго не думать о табаке невозможно, о нем вспоминаешь каждые три-четыре минуты. Исключением является лишь бой, когда все вдруг резко меняется.

С другой стороны, Кордтс придерживался того мнения, что слухи возникают лишь в том случае, если они полностью соответствуют истине или в них есть хотя бы крупица истины. Поэтому он продолжал верить в те истории, которые стали стремительно разлетаться по всему гарнизону сразу после прибытия полицейских.

Наконец гауптман заговорил снова.

— Значит, вам здесь нелегко приходится. Понимаю. Но я не ожидал, что вы будете нам завидовать. Мы получили приказ переправиться на самолетах в Холм, и не прошло и суток, как мы оказались здесь. Многие из нас впервые столкнулись с регулярными частями Красной армии. Но мы не боимся русских. Мы справимся. Вообще-то мы уже успели понюхать пороху.

— Убивать русских просто, — произнес Кордтс. — Но вы знаете, их очень много.

Гауптман резко дернул головой, услышав последние слова. Кордтс произнес их без всякого намека и вне всякого подтекста, потому что ему казалось, что гауптман общается с ним столь же просто и бесхитростно. Офицеры иногда разговаривают с солдатами достаточно человечно. Кордтс испуганно моргнул, не будучи уверен в том, действительно ли его высказывание вызвало неудовольствие гауптмана. Он совершенно не знал этого человека, равно как и остальных людей, собравшихся в разбитом здании. Он поймал себя на том, что внимательно рассматривает их после того, как заметил полицейскую форму, пытаясь обнаружить что-то такое в выражении их лиц и в поведении, что отличает этих парней от солдат, уже давно обороняющих периметр, и делает это вполне бесцеремонно. Кордтс понял, что чувствует небольшие различия вроде неуловимых изгибов и выпуклостей в самой неизменности реального мира, и в то же самое время не уверен в том, что не домысливает ли он того, чего на самом деле не существует.

Слухи, ходившие о новоприбывших, были кошмарны. Но что может быть страшнее тех ужасов, что происходят здесь? Что может быть еще ужаснее? Однако жуткая природа слухов усиливала интерес к ним, делая по контрасту повседневную жизнь защитников города унылой и малоинтересной. Чтобы извилистыми лабиринтами разума прийти к такому умозаключению, потребовалось немало времени, — а что касается Кордтса, то он был не склонен блуждать по тропам собственного сознания, — однако это умозаключение каким-то образом представляло собой нечто вроде новорожденного ребенка и не нуждалось в поиске доказательств. Совершенно неинтересно, совершенно неинтересно…

— Хорошо. Пожалуй, мне пора, — произнес он. — Если я не найду моих парней в ближайшее время, то мне сразу придется возвращаться обратно.

— Это совсем небольшое место, — проговорил гауптман.

— Так точно, герр гауптман. В следующий раз они, пожалуй, отправят нас по суше, а не по воздуху. Тогда, наверно, мы все и выберемся отсюда.

— Сколько вы уже находитесь здесь?

— Я уже потерял счет времени. Наверно, больше месяца.

— Вы уже были здесь, когда все началось?

— Так точно.

— Отлично. Тогда занимайтесь вашим заданием.

— Так точно, герр гауптман.

Кордтс козырнул, испытывая странное чувство отрешенности от окружающего мира.

Полицейские — числом три десятка, — собравшиеся в этом помещении, были частью более крупного подразделения, насчитывавшего около ста человек, которые бортом последнего «юнкерса» были доставлены в Холм, — также понимали, что логика их судьбы была неинтересна. Они понимали, что существует определенная справедливость, точнее злая судьба, состоящая в том, что их переправили в последний момент в это обреченное на верную погибель место, где царствует холод и смерть, вокруг которого русские войска медленно сжимают тугое кольцо блокады. Еще неделю назад они участвовали в долгой, тяжелой и грандиозной по масштабам операции, оказывая содействие отрядам СС на оккупированной немцами территории, выполняя те же задачи, что и мобильные подразделения патронируемого Гиммлером ведомства. СС не хватало людей для проведения операции только собственными силами. Кордтс сказал, что убивать русских легко, и это действительно соответствовало истине. Однако полицейские уже и без того знали это, хотя раньше и не воевали на передовой. Они еще не сталкивались с красноармейцами в непосредственном бою. Их небольшой военный опыт ограничивался знакомством лишь с особыми группами населения оккупированной России. Крови, которую они проливали несколько месяцев, было слишком много, чтобы понять несложный механизм убийства. Некоторые из них ощущали свою вину, большинство — нет. Те, кто испытывал вину какое-то недолгое время, переставали испытывать ее вовсе. Они понимали, что приливная волна пролитой ими крови согласно какой-то необъяснимой, но вполне поддающейся логике судьбы неожиданно подбросила их вверх и выбросила на берег в самом далеком краю этого заледенелого, осажденного крошечного островка чужой земли. Но поскольку это имеет огромное значение и понятно самому последнему из них, то на самом деле не представляет никакого интереса. Обычный хаос — причем не последних нескольких месяцев, а всеобщий — оказался слишком большим беспорядком. Хотя они и были полицейскими и считали своей главной задачей именно поддержание порядка. Ранее они прошли довольно длительный курс регулярной военной подготовки и в настоящий момент намеревались с максимальной пользой использовать то, чему научились в Холме, чтобы плечом к плечу с разношерстным гарнизоном отчаянно сражаться за свою жизнь. Шерер был рад любому пополнению и позднее, когда к нему прибыл полицейский батальон, признал, что он хорошо проявил себя в боях с русскими, так же как и бойцы из его охранной дивизии, а также солдаты из различных пехотных частей, оказавшиеся под его началом. Так же как и небольшой отряд военных моряков, неизвестно как оказавшийся в Холме, два латышских взвода, егери, горстка парашютистов и солдаты из разномастных тыловых служб и даже обозники.

Кордтс снова оказался под открытым небом, не успев даже настроиться на выход в холод черной зимней ночи. Он побрел среди развалин к разрушенному входу в дом на другой стороне, где находился пост с теми солдатами, которых он встретил первыми.

— Это опять ты, — произнес тот, который всего несколько минут назад подвел его к костру, пылавшему в металлической бочке. Все трое по-прежнему грелись возле нее и явно ждали, когда явится смена.

— Мерзнете, да? — спросил Кордтс с легкой ноткой жизнерадостного пренебрежения. На большую жизнерадостность его не хватило, потому что через пару секунд он сам ощутил дикий холод. Он не успел взять себя в руки, и тепло его тела, полученное недавно в относительно прогретом помещении соседнего дома, мгновенно улетело в ледяное окружающее пространство. Это ощущение слегка оглушило его, хотя и было ему хорошо знакомо. Кордтс втянул голову в плечи, как это делал во время артобстрела. Боль в изуродованной щеке моментально ослепила его. Он снова пришел в себя и подошел ближе к костру. Трое других стояли в той же опасной близости к раскаленной бочке.

Кордтс снова испытал искушение повнимательнее приглядеться к ним, однако на этот раз не смог даже сосредоточить на них взгляд.

Он стоял возле огня и напоминал себе о том, что еще не выполнил порученного задания. Пора возвращаться обратно, подумал Кордтс, причем неважно, вместе с Фрайтагом или одному. При этом его не оставляло желание суметь сказать Ольсену что-то определенное относительно судьбы его подчиненного, Байера.

— Видишь вон ту церковь? — неожиданно для самого себя спросил он одного из караульных, чье лицо оставалось в тени.

Двое посмотрели в указанном направлении, третий бросил на Кордтса взгляд и спросил:

— А в чем дело?

— Пойдем со мной. Вашему гауптману нужно там кое-что выяснить, если, конечно, он сам уже все не разузнал сам.

— Нас через минуту сменяют.

— Да все будет в ажуре, — заверил его Кордтс. — Захвати головешку. Посветишь мне. Нужно, чтобы все было чисто и аккуратно.

Его странные слова не смогли вызвать даже искру интереса в усталых глазах двух других солдат.

Кордтс вытащил из бочки длинный и тонкий обломок горящей доски. Затем вытащил второй и вручил этот импровизированный факел одному из солдат, тому, что задал ему вопрос. Вытянутые из костра деревяшки горели слабо и не ярко, каким-то куцым пламенем.

— Опусти его вниз, — посоветовал Кордтс.

Он опустил свой «факел» вниз, и огонь как будто ожил, увеличившись в размере. Солдат последовал его совету.

— Пойдем. На это уйдет минута, не больше.

Вполне возможно, что любопытство поможет найти силы противостоять этому жуткому холоду. В голове Кордтса медленно возникла лукавая мысль.

— Ладно, какая мне разница. Оставайся здесь, если хочешь.

Он зашагал вперед, полагая, что следом за ним никто не пойдет. Холод превратил его лицо в маску, настоящую маску смерти, чему способствовала жуткая рана на щеке. Когда воспаленные нервы не слишком беспокоили его, он мог ощущать ее, частично испытывая боль, частично чувствуя онемение. Кордтс оглянулся и увидел, как солдат с факелом шагает следом за ним.

Он узнал знакомый силуэт церкви на фоне звездного неба. В ее куполе зияли огромные дыры, и поэтому храм был похож на разорванный бумажный фонарик. Рядом с церковью высилась какая-то покосившаяся хижина, не то сарай, не то другая хозяйственная постройка.

Стены старинного храма были покрыты глубокими оспинами, высеченными снарядными осколками. Деревянная дверь была почти сорвана с петель. Кордтс сунул факел в дверной проем и заглянул внутрь, ожидая, когда подойдет караульный. Через секунду оба вошли в церковь.

— Здесь до весны будет хранилище, — пояснил Кордтс. — Мы больше никого не хороним. Покажи это место вашим остальным парням.

— Да. Весна, — нескладно ответил караульный. Он слишком замерз, что понять, что имел в виду Кордтс. Солдат просто повторил одно из сказанных им слов. Кордтс подумал, что полицейские будут убиты, или попадут в плен и отправятся в Сибирь, или смогут вырваться из этого ледяного ада задолго до того, как наступит весна. Этот полицейский пробыл в Холме слишком мало времени и еще не заглядывал так далеко в будущее. Он просто рассматривал сложенные штабелями мертвые тела.

Они были раздеты, правда, не полностью. Оставить мертвецам одежду, в то время как живые жутко страдали от холода, было бы абсолютно неразумно. И все же что-то не позволило живым раздеть догола умерших. Все-таки следовало соблюдать хотя бы видимость приличий. Но теплую одежду с них все-таки сняли — варежки, маскировочные накидки, одеяла, куски ткани, ватники, валенки, меховые шапки. На убитых все еще оставались мундиры, на большинстве были шинели, поскольку шинели оставались у всех живых и не считались особой ценностью. То же самое касалось и сапог, которые были почти на всех покойниках.

— Мы только русских оставляем на улицах, — сообщил Кордтс.

Полицейский нечего не ответил.

Кордтс подошел к следующему штабелю высотой примерно по пояс взрослому человеку. В нем лежали такие же мертвецы. В основном они не были изуродованы смертью, однако имелись среди них и обожженные огнем, и с оторванными конечностями. Штабели были практически неотличимы один от другого, за исключением одного, сложенного довольно странным образом у церковной стены.

— Это были раненые, — продолжил объяснения Кордтс, указав в ту сторону факелом. — Здесь был еще один госпиталь, но русские захватили его. Мы снова отбросили их за периметр, но они успели облить их ледяной водой.

— Я слышал об этом, — кивнул головой полицейский.

Группа мертвецов, превращенных в лед, плотно склеилась друг с другом. Их лица были искажены страданием, а конечности вытянуты под неестественным углом, как бывает у людей, видящих кошмарный сон. Эта куча изуродованной жуткими муками человеческой плоти как будто являла собой одно некогда живое существо.

Кордтс осветил ее факелом, как будто показывал любопытному посетителю редкий музейный экспонат.

— Да ты хочешь поразвлекаться на мой счет, — неожиданно произнес полицейский.

В его голосе не прозвучало обиды, во всяком случае, Кордтсу так показалось. Наверно, он не был уверен в том, что Кордтс имел особые причины, чтобы показать ему то, что находится в церкви. Или, возможно, посчитал, что это место каким-то образом достойно интереса. Холод внутри импровизированного морга был непохож на тот холод, что царил снаружи, под открытым небом. Или, может, так просто казалось.

— Нет, — ответил Кордтс. — Ничего подобного. Я сказал, что мне нужна помощь всего на одну минуту.

Он вернулся к огромной куче мертвых тел рядом со штабелем спаянных льдом тех, кого заморозили еще живыми. Затем посветил на верхний ряд, где лежали убитые совсем недавно солдаты.

— Ах, да, ты ищешь того альбиноса, — произнес полицейский.

— Именно, — отозвался Кордтс.

Подсвечивая себе слабым огнем импровизированного факела, он узнал среди убитых Хаика, Бирсу и несколько других, чьи лица помнил, но имена забыл. Насмешливое ощущение все еще не оставило его, но было ясно, что ему уже больше не до забав.

Полицейский видел подобное и раньше, но это были штабеля мертвых тел других людей, не военных. Да и сложены они были не в промерзшей насквозь церкви, а в кюветах и в огромных ямах за городом, где он находился до этого. Все они были покрыты липкой, еще не засохшей кровью, да и он сам был заляпан ею после бесчисленных выстрелов в затылок жертвам, выстрелов с близкого расстояния. Однако воспоминания об этом не слишком беспокоили его. Он подумал о том, что этот незнакомый солдат решил посмеяться над ним, и уже собрался было резко ответить ему, но вовремя понял, что тот и не думал оскорблять его.

Он посмотрел на потеки замерзшего льда на куполе церкви, похожие на огромные слезы, на видимые сквозь дыры холодные звезды, на лики русских святых на стенах. Однако последние были покрыты многовековым слоем копоти и пыли, и двумя жалкими головешками из костра было невозможно рассеять ночную тьму и получше разглядеть произведения древних русских художников, находящиеся на высоте примерно десяти метров над полом. Кордтс видел, как его дыхание вырывается изо рта и взлетает вверх туманным облачком, и снова почувствовал, как сильно замерзли у него ноги. Он посмотрел туда, где должна была находиться дверь, но, не увидев ее, поднял выше свой «факел».

Стоявший рядом с ним Кордтс спросил:

— Как же было тогда, с теми евреями?

Полицейский задумался, все еще смотря в сторону двери.

— Это было что-то особенное, — наконец ответил он.

Кордтс коротко рассмеялся и неожиданно задумался. Вот уже много месяцев, с тех самых пор, как все это началось, — имелась в виду даже не осада Холма и даже не война на Востоке, а лишь зима с ее кошмарным холодом, — он мечтал о том, как хорошо было бы заснуть на долгие недели или даже месяцы и проснуться где-нибудь вдали от этих мест. Он мысленно видел себя дома, вместе с Эрикой…

— Я понял, его здесь нет, — наконец произнес Кордтс. — Но теперь ты знаешь, где находится эта маленькая кладовая, верно?

— Конечно, — ответил полицейский. — Я уже видел сегодня, как сюда занесли несколько человек. И вчера тоже. Мы ведь находимся рядом.

— Почему же ты сразу не сказал, что знаешь про церковь?

— А что в этом такого? Я подумал, что ты просишь помощи, чтобы найти своего товарища.

Кордтс зажмурил глаза. Возможно, этот парень слишком туп; возможно, здесь слишком холодно. Люди часто говорят очень скупо, сжато, короткими предложениями, и поэтому в их словах не сразу угадываешь истинный смысл.

Он задумался над тем, не заснул ли и не оказался, пробудившись, в этом жутком месте. Эта мысль появилась в его сознании буквально на мгновение и столь же быстро исчезла, подобно тысячам других мыслей. Затем Кордтс подумал о том, что нужно что-то сделать, чтобы скрыться от холода. Мысль тоже не новая, она часто приходила ему в голову и тут же сменялась какой-то другой.

— У тебя уродливая рана, — заметил полицейский. — Тебе надо было не запускать ее.

— Я только что вернулся из этого чертова госпиталя, — пробормотал Кордтс.

Он снова стал смотреть на звезды, видимые через дыры в куполе церкви. Затем они с полицейским вышли наружу и зашагали по разрушенной улице. В это время русские уже глубоко проникли в город на другом его конце, прорвавшись на участке Пауперса. Несколько красноармейских отрядов на этом участке были обстреляны с аванпостов немцев и вынуждены отступить. В этом не было ничего удивительного. Атака служила прикрытием одновременного наступления вражеских дозоров через уже известные противнику бреши на слабой линии обороны на другом краю города. Первый из этих дозоров уже внедрился в город и оказался в переулке между церковью и разрушенным зданием, где грелись полицейские. Другие небольшие отряды русских солдат, прорвавшиеся через периметр, оставались на окраине города, устанавливая огневые точки как раз напротив известных им немецких опорных пунктов.

Это была простая и в то же время дерзкая боевая операция, осуществленная с относительной легкостью. Шерер часто просыпался по ночам в здании ГПУ, разбуженный подобными налетами вражеской пехоты.

Когда Кордтс и полицейский прошли мимо поваленных бревен соседнего с церковью сарая, русские проскользнули туда же и прошли вглубь переулка. Они уже заметили двух немцев и нацелили на них оружие. Кордтс с унылой покорностью смотрел на дальний край простиравшейся перед ним улицы, где сужалась и сжималась домами красная линия заката. Перед ним предстала усеянная звездами бездна, повисшая над его головой и подпираемая плечами разрушенных зданий. Лицевые нервы Кордтса снова затрепетали от возбуждения, а может, от страха. Ему показалось, будто в его раненую щеку вонзили нож. Всю правую половину лица резко стянуло болью, и правый глаз на мгновение как будто ослеп. Он подумал, что нужно на несколько минут нырнуть обратно в дом, где греются эти свиньи-полицейские, немного прийти в себя и лишь потом двинуться в обратный путь.

Боль заставила Кордтса на несколько шагов изменить курс. Он наверняка забрел бы в переулок, если бы не куча камней, возникшая перед ним. Он ни на что не смотрел, поскольку физически был на это не способен, однако спрятавшиеся примерно в метре от него русские были не уверены в этом, заметив, что странный немец непонятным образом помахивал факелом. Горящая головешка высветила несколько лиц и оружейных стволов, однако Кордтс, глядя перед собой, не видел ничего, на короткое время потеряв зрение. Из щелей и дыр здания на другой стороне переулка пробивался свет.

Русские были вооружены ножами и могли в любую секунду убить простофилю-немца и второго солдата, находившегося примерно в метре позади него. Когда они открыли бы огонь, чтобы обнаружить свое присутствие в центре города, то уничтожили бы больше врагов, чем эти два бестолковых фрица. Однако они проявили выдержку, даже когда огнем факела осветили то место, где они прятались, сжимая в руках ножи, и застыли в полной неподвижности за грудой битого камня. Чтобы пробраться в эту часть города, им пришлось пройти так же близко от других немецких караульных и других немцев, бродивших в одиночку по разрушенным улицам под бескрайним куполом стылого ночного неба. Русские солдаты совершали подобные вылазки и раньше, выведав лучшие маршруты проникновения внутрь периметра, шныряя по улицам Холма и убивая немцев. Однако эта вылазка в город имела другую цель, являясь частью крупномасштабного плана, который имел самые серьезные намерения.

Неожиданно Кордтсу стало лучше, как будто незримая рука щелкнула выключателем на той стороне его лица. Боже мой, подумал он, ощущая, как на глаза ему наворачиваются слезы. Боль в щеке прекратилась, осталось лишь привычное ощущение холода. Значит, пора возвращаться. Поскольку он придет с пустыми руками, то начальство останется недовольно, впрочем, плевать на это. Кордтс почувствовал, как у него жутко замерзли конечности, даже сильнее, чем лицо. От холода лицо порой немело настолько, что он не мог сдвинуться с места. К черту холод!

Он посмотрел вперед и увидел двух полицейских, гревшихся возле разведенного в бочке огня. Третий караульный стоял рядом с Кордтсом у входа в переулок и с любопытством смотрел на него.

— Все в порядке, еврейский парень, — произнес Кордтс. — Желаю удачи!

— Да пошел ты к черту, — ответил полицейский. — Я не убил ни одного человека. Да и вообще, какое тебе до этого дело?

— Конечно, конечно. Но ты не расстраивайся, — сказал Кордтс. — Здесь приходится рассчитывать на окружающих. Одному здесь не выжить. Даже в моем взводе есть люди, которых я видеть больше не могу, но приходится смириться с их присутствием. Такая уж тут жизнь.

— Я понял. Мы справимся. Ступай.

— Ладно. Пока! — ответил Кордтс. Он знал, что если дальше пойдет с факелом, то на открытом пространстве русские подстрелят его раньше, чем он успеет добраться до своих. Поэтому он бросил головешку обратно в костер.

Полицейские проводили его внимательными взглядами. Тот, который ходил с ним в церковь, произнес:

— Похоже, что ты очень странный парень. Ты как будто знаешь все и в то же время ничего не знаешь. Приходи к нам, если захочешь.

— Обязательно, — ответил Кордтс.

Боль, недавно пронзавшая лицо, оставила в его голове странную невесомость и опустошенность, которая охватила едва ли не все его тело. Ему казалось, будто легким порывом ветра его может оторвать от земли и унести вверх, к звездам. Опять-таки это лучше, чем топать собственными ногами, подумал Кордтс.

— Видишь вон то, Эмиль? — спросил полицейский, стоявший возле бочки у своего соседа. — Там, где ты недавно стоял?

— Вижу.

Караульный имел в виду слабый парок у входа в переулок, невидимый в темноте, но ставший различимым в узких полосках света, вырывавшихся из щелей разрушенного дома. Это могло быть дыхание людей, собравшихся в нем, или дым от разведенного внутри костра. Сначала полицейские подумали именно так. На таком холоде трудно думать одновременно о чем-то еще. Оказалось, что они ошибались.

Кордтс даже не успел понять, что происходит, почувствовав лишь, как что-то покалывает кожу на голове.

На окраине города началась стрельба, причем в тех местах, где катастрофически не хватало людей и где Шерер успел побывать днем. Прежде чем русские снова устремились на участок Пауперса, на котором находились Кордтс и большинство защитников города, вспышки трассирующих пуль вспарывали ночную темноту, ассоциируясь с внезапным приступом мигрени. Наступление началось примерно в километре от того места, где он находился, возле церкви, разрушенного дома, где собрались полицейские, и соседнего переулка. Другие русские солдаты, просочившиеся в город, находились сзади, ближе к окраине, и зашли в тыл защитникам расположенных там аванпостов, стреляя им в спину. Это был сигнал для атаки вражеских войск численностью до полка, поддержанного броневой мощью шести танков «Т-34».

Между тем отряд русских солдат, нырнувший в переулок и находившийся в 5–6 метрах от дома, где грелись полицейские, выжидал последние секунды перед атакой.

На относительно небольшом расстоянии от них адъютант генерала Шерера сжимал в руке трубку полевого телефона, разговаривая с гауптманом, под началом которого были эти три десятка полицейских. На проводе был полковник Мабриус. Полицейские прибыли в Холм всего несколько дней назад, но уже успели получить подробные наставления относительно того, чего ожидают от них защитники гарнизона. От них ждали того же самого, что и от прочих солдат, державших оборону города и временно бывших в резерве, еще не переброшенных на периметр. Разговор с Мабриусом оказался недолгим. Полицейские начали натягивать на себя одежду и собирать оружие. Несмотря на звуки стрельбы, все услышали гул сигнального колокола, раздававшегося во всем городе. В него ударили с опозданием, но набат был все равно услышан. Он донесся до каждого разрушенного дома и каждого подвала, в котором прятались солдаты, и даже до дальних окраин Холма.

Внимание полицейского по имени Эмиль и обоих его товарищей отвлекли звуки перестрелки. Стреляли достаточно далеко, и какой-то присущий полицейским инстинкт — или обретенный опыт пехотинца, если у него и появился таковой, — заставил его, спутника Кордтса, коим он стал в течение последних минут, броситься в переулок, в котором… Как им показалось… Впрочем, наверно, там ничего не было. Одной половиной сознания он уже приготовился следовать за гауптманом и остальными своими товарищами. В то же мгновение гауптман и его подчиненные высыпали на улицу. В других местах появлялись все новые кучки солдат, выбиравшихся из развалин. Именно этого и ждали затаившиеся в засаде в этом и прочих переулках русские.

Необходимости прибегать к холодному оружию больше не было, и полицейский по имени Эмиль получил пулю в грудь. Ее выпустил из нагана офицер Красной армии, чьи бойцы открыли автоматный огонь по полицейским, выбежавшим на улицу и бросившимся в сторону переулка. Огонь был таким сильным на столь малом пространстве, что очереди прогрохотали подобно взрыву, и результат оказался сродни последствиям взрыва снаряда. Русские также забросали противника гранатами. Гауптман, стоявший внутри дома возле входа и криками подгонявший своих подчиненных, вылетел наружу и рухнул на землю примерно в метре от Кордтса.

Кордтса это нисколько не смутило. За долю секунды до того, как был убит Эмиль, он успел заметить русских, уже вскидывавших свои автоматы. Он вовремя успел почуять недоброе, потому что, в отличие от других участников этой драмы, не стал ждать приказов командира. Русские уже открыли огонь и уничтожили большую часть тех немцев, которые сбились в плотную кучу на улице и теперь с криками валились на землю. Жуткая боль, возникавшая оттого, что человеческую плоть разрывает свинец пуль и кошмарный холод, способна свести с ума тех, в ком еще теплится жизнь. После первого шока люди, которым оставалось прожить еще немного, находили в себе силы приподняться или даже встать и безумно кричали, вернее, вопили или даже издавали лай, как обезумевшие собаки. Кордтс моментально бросился на твердый, как железо, снег в ту же секунду, когда понял, что происходит, за долю мгновения до того, как противник открыл огонь. Он решил было остаться на месте и притвориться мертвым, но заметил, что русские выбежали из переулка и очередями добивают всех, кто попадается им на пути, будь то живые или мертвые. Он отцепил от поясного ремня гранату и залег за телом гауптмана, изо рта которого все еще вырывался парок дыхания. Однако глаза, его, устремленные в небо, уже медленно стекленели. Кордтс метнул гранату в груду мусора, возвышавшуюся у входа в переулок. Оттуда прогремели новые автоматные очереди. Кордтс понял, что с той стороны его не видно, и уткнулся лицом в подмышку мертвого гауптмана. В темноте грохнул короткий взрыв. Кордтсу показалось, будто его плашмя ударило по голове и плечам тупым лезвием ножа. Ему послышалось, что гауптман застонал. Кордтс поднял голову. Сначала он ничего не увидел, но когда охватил взглядом всю картину происходящего, то не заметил никакого движения.

До него не сразу дошло, что, в отличие от многих своих товарищей, он с опозданием понял происходящее и повел себя не так, как следует поступать солдату. Однако в том, что касается выживания в бою, Кордтс проявил себя правильно. Он стоически принял этот факт и не стал терзать себя угрызениями совести и отказался признать свою недавнюю неуклюжесть, которая спасла ему жизнь. Он был абсолютно уверен в своей правоте, и любой, кто знал об этом, мог думать о нем все, что ему угодно. Иными словами, Кордтс никогда ни перед кем не извинялся, предпочитая время от времени резкие доказательства всяким там извинениям. Насколько ему было известно, он не допустил ни одного такого случая, когда товарищ погиб по его вине. Хотя задним умом Кордтс понимал, что такое рано или поздно произойдет, если, конечно, он сам не погибнет раньше, он не имел привычки обвинять в этом других, — он мог презирать отдельных людей, но обвинять — никогда. Он отказывался брать вину на себя, даже если заслуживал этого. Возможно, это был некий механизм самосохранения, однако, несмотря на то что Кордтс несколько раз озвучил его для самого себя, он не слишком интересовал его, растворяясь в непроизносимой форме в той разновидности упрямства, которым обладал. Он никогда ничего не требовал от других. Несмотря на некоторую неуклюжесть, он был до известной степени хитроумен и уяснил основные правила, необходимые для того, чтобы сохранять сдержанность и нелюдимость среди рядовых, унтеров и офицеров. В этом отношении Кордтс не был исключением. Он привык к тому, что у многих вызывает сомнения, однако понимал, что кое-кто из числа солдат относится к нему с уважением. Он был не до конца уверен, однако принимал это как должное, как принимал и собственную неуклюжесть, считая ее неким защитным средством от тех сомнений в собственной нужности, которые иногда посещали его. Он обладал забавной сообразительностью и гибким упрямством, которое было даже глубже, чем то могли представить себе окружающие. Кордтс считал, что даже если он и медленно постигает всевозможные знания, то в конце концов все-таки научится всему, что нужно, а если погибнет раньше, то так тому и быть. Он пережил семь трудных месяцев в России и месяц в Холме, но не знал точно, сколько будет продолжаться его везение. Он практически никогда ни на что не жаловался и относился к числу тех, кто, даже яростно несколько раз пожаловавшись на что-то, никогда не воспринимался окружающими как нытик.

Он давно знал о чертах своего характера, и если не обо всех, то хотя бы о некоторых. Сейчас, когда он лежал, уткнувшись лицом в тело умирающего гауптмана на твердой, как железо, земле, ему было не до рефлексии. Он был удивлен, что ему без особых усилий удалось совершить что-то действительно значимое. В тишине, наступившей на несколько секунд, это чувствовалось особенно явственно. На глазах его неожиданно появились слезы, которые он поспешил вытереть рукавом.

Вообще-то никакой тишины не было, за нее он принял несколько долгих секунд временной глухоты, вызванной грохотом взрыва. Вскоре слух вернулся, и он услышал раздающиеся где-то вдалеке звуки стрельбы, а также жуткие стоны умирающих и раненых, пытающихся подняться и силящихся понять, что же следует делать.

Оставшиеся в живых русские, находившиеся в переулке, — их, кстати, с самого начала было не так много, — успели скрыться. Их офицер был убит, и те, кто чудом остался в живых, могли испытывать удовлетворение оттого, что им удалось сильно потрепать один из постов ненавистных фрицев, то есть выполнить доверенную им боевую задачу. Сейчас они находятся где-то в городе, а может, уже покинули его, чтобы вместе с основной массой войск, прорвавшей периметр, нанести мощный удар по немецкому гарнизону. В атаке явно задействованы танки, потому где-то недалеко лязгают гусеницы и рокочут моторы русских бронемашин.

Это услышал не только Кордтс, но и другие оставшиеся в живых немцы. Теперь на улице появились солдаты из других караульных постов, ближних и дальних. Они мгновенно смешались с полицейскими. Несколько русских солдат все еще находилось на соседней улице. Оставшиеся в живых полицейские, придя в себя и заметив противника, одного за другим перестреляли их. Смертельно раненный русский попытался встать и ответить автоматной очередью, однако какой-то полицейский добил его выстрелом в живот.

Между тем главная штурмовая группа успела глубоко внедриться в город, и те защитники Холма, что находились рядом с церковью и домом, где совсем недавно были полицейские, слышали, как они стремительно приближаются. Остальные резервы — караулы, состоящие из примерно десятка человек, — испытали на себе удары русского десанта, который небольшими группами активно действовал в центре города. Именно поэтому звуки стрельбы раздавались с каждой секундой все ближе и ближе. И вот уже силуэты танков стали видны на том конце улицы. Затем загрохотали орудийные выстрелы, раздававшиеся со всех сторон.

Убирайся отсюда поскорее, приказал себе Кордтс. Им неожиданно овладела летаргия. Он стоял, не помня, когда именно поднялся на ноги. Ему захотелось снова броситься на землю, туда же, где он только что лежал. Он больше не чувствовал холода. Твердый, как железо, снег казался таким же манящим, как накрытая белыми простынями постель. Убирайся скорее отсюда, с этой улицы, еще раз приказал он себе. Кордтс посмотрел на лежавшего у его ног убитого гауптмана. Глаза полицейского были не видны, заслоненные то опадающими, то поднимающимися языками пламени. Нет, это было не пламя, это была головокружительная чернота, вздымавшаяся и опадавшая в сознании Кордтса, освещаемая порой редкими тусклыми искрами. Это было небытие. Он отогнал ее прочь, шлепнув себя по виску тыльной стороной ладони, и почувствовал, как студеный воздух ввинтился в его ноздри, проникнув до самой грудной клетки. Кордтс бросился к дому, в котором совсем недавно находились полицейские.

В доме стоял могильный холод. От ударной волны, вызванной взрывами гранат, костры погасли. По всему полу разметало все еще тлеющие угли. В странном приступе необъяснимой активности Кордтс полез в складки одежды, достал фонарик и принял освещать окружающее пространство. Внутри царил неописуемый хаос. Когда луч фонарика скользил по лицу или неестественно вывернутой руке мертвеца, они казались частью всеобщего беспорядка, ничем не отличаясь от разбросанного повсюду мусора. Разношерстные военные части, переброшенные в Холм до того, как русские захватили взлетно-посадочную полосу, в целом были в избытке оснащены тяжелым стрелковым оружием, чтобы восполнить его нехватку в осажденном отрядами Красной армии городе. Качества новой модели пулемета, «сорок второго», скоро стали известны всем немецким солдатам. Кордтс нашел на полу коробку с торчавшими из нее по-змеиному патронными лентами. Он не смог уложить их обратно и поэтому закинул ленты себе на плечи, взяв коробку в руки.

В следующее мгновение он испытал непривычное ощущение панического страха. Обычно в большинстве случаев ему удавалось сохранять хладнокровие. «Что же мне делать со всем этим?» — подумал он.

Он услышал чьи-то голоса и в дверном проеме увидел чью-то фигуру.

— Не стреляйте! Не стреляйте! — резко выкрикнул Кордтс.

Луч фонарика ударил ему в лицо.

— Что ты здесь делаешь?.

— Я пулеметчик, — ответил Кордтс.

— Отлично, — произнес тот же голос. — Я так и думал, что у них тут есть пулемет. Где он?

— У меня только патроны, — признался Кордтс.

— Давай их сюда. На улице уже поставили один пулемет. Но еще один нам не помешает.

Последняя фраза незнакомца была обращена либо к самому себе, либо к его второму, незримому собеседнику. Возле развалин появилось еще несколько силуэтов, подсвечивавших себе фонариками. Огонь на крыше дома сделался сильнее, позволив разглядеть фигуры солдат на фоне стены.

— Кордтс! — произнес кто-то, узнав его.

— Герр лейтенант! — обрадовался Кордтс.

— Выходи сюда, к нам!

Кордтс на секунду замешкался, разглядывая то, что происходило на улице. Солдаты — некоторых он узнал в лицо — шныряли между телами убитых в поисках оружия и боеприпасов. Какой-то солдат вытаскивал пулемет из рук мертвого полицейского.

— Этот сгодится, — произнес лейтенант.

— Нет, — возразила вторая фигура. — Ствол погнулся.

Издавая ругательства, солдаты стали более энергично шарить на снегу возле убитых в поисках запасных частей, отталкивая ногами валившиеся с крыши горящие доски.

Лейтенант поднял голову и посмотрел вверх, затем перевел взгляд на Кордтса. Тот шагнул вперед.

С улицы по-прежнему доносились крики и стоны раненых. Кордтс увидел, как два оставшихся в живых полицейских устанавливают пулемет на тело убитого, который, возможно, и нес его, когда его скосила вражеская пуля.

— Так ничего не получится, — покачал головой Кордтс, опуская на землю коробку с патронами.

— Должно получиться, — угрюмо возразил один из тех, кто возился с пулеметом, человек с грубым лицом, немного успокоившийся после недавнего ужаса и снова вспомнивший былой опыт службы на улице, в полицейском участке, на операциях по уничтожению евреев где-нибудь в прифронтовой полосе или, наконец, в боях где-нибудь на Восточном фронте. Подразделение полицейских, прибывшее в Холм, было рассечено на части русскими штурмовыми отрядами, но оставшиеся в живых не проявили ни малейших признаков паники или даже беспокойства. Кордтса это очень удивило. Что ж, неплохо держатся, молодцы, подумал он.

Пулемет был поставлен на плечо мертвеца, потому что треногу не удалось нигде отыскать. Наверно, она валяется где-нибудь в развалинах. Один из них открыл огонь, и отдачей пулемет отбросило куда-то в сторону. Кордтс оставил им патроны и снова бросился в укрытие. Огонь, охвативший разрушенный дом, усилился. Кордтс поспешил укрыться за грудой мусора, наваленной у входа в переулок. Два человека пытались установить пулемет в более удобное положение. Один из них поднял руку трупа и просунул ствол под мышку убитого. Второй, заряжающий, навалился всем телом на руку мертвеца. Пулеметчик выстрелил короткой очередью. Заряжающий подхватил принесенную Кордтсом коробку с патронами и расположил ее возле себя так, чтобы до нее было удобнее дотянуться. Затем снова прижался к руке убитого. Пулеметчик дал длинную очередь. Кордтс посмотрел туда, где должна была находиться их цель, и увидел какие-то тени, пробегавшие по улице то туда, то обратно. Понять, кто это, русские или немцы, он не смог и понял, что пулеметчик и его второй номер этого тоже не знают. Они были слишком взбудоражены происходящим, чтобы осознавать свои действия.

Кордтсу не хотелось кричать или что-то говорить, но тем не менее он крикнул. Его не услышали. Тогда он снова подскочил к ним и легонько похлопал пулеметчика по плечу.

— Там могут быть наши!

— Да, верно, — отозвался тот, стараясь не показать своего смущения, однако палец со спускового крючка убрал.

Неожиданно возле них возникла фигура лейтенанта.

— Прекратить огонь! Повторяю, прекратить огонь!

— Так точно. Слушаюсь, — ответил пулеметчик. Кордтс не мог не восхититься легкой смущенной усталостью его тона.

— Ждите моего сигнала! — продолжил лейтенант. — Если со мной что-нибудь случится, поступайте сообразно обстановке. Вы сами увидите, что лучше всего подпускать врага на близкое расстояние. Дождитесь, когда он приблизится к вам на сотню метров, и только тогда открывайте огонь. Вы положите их всех, как косой выкосите, можете мне поверить. Вам все ясно?

— Так точно, герр лейтенант! — ответил пулеметчик. Лейтенант привел еще один пулеметный расчет к груде мусора, возле которой стоял Кордтс. Какой-то солдат вставил в пулемет ствол, найденный среди развалин. Лейтенант бросил взгляд на горящую крышу дома и приказал отодвинуть пулемет чуть дальше, ближе к церкви, чтобы он оставался в тени и не был виден в отбрасываемом пожаром свете. При мысли о том, что русские могут снова появиться в переулке, Кордтсу стало не по себе. Он заметил несколько трупов русских солдат, лежавших возле развороченной взрывом его гранаты кучи мусора. Кордтс обратил на них внимание только сейчас. Они были, несомненно, мертвы. Неожиданно его взгляд упал на какого-то человека, пытавшегося отползти в сторону от горящего здания. Это был полицейский по имени Эмиль, с которым он разговаривал всего несколько минут назад и который первым упал от вражеской пули. Про него Кордтс тоже совершенно забыл.

— Оставайся с нами!

— Что? — переспросил Кордтс.

Это был пулеметчик-полицейский, занявший позицию посреди улицы.

— Оставайся с нами. Нам понадобятся надежные руки.

— Найди кого-нибудь из своих, — посоветовал ему Кордтс. — Мне нужно отыскать мое подразделение.

Пулеметчик бросил на него тяжелый взгляд и привстал на одно колено. Похоже, что после разговора с лейтенантом он решил быть более внимательным, чтобы пулеметной очередью случайно не задеть своих товарищей. Полицейских из его части в живых осталось совсем немного. Они прятались среди соседних развалин группами по два-три человека. Пулеметчик позвал к себе какого-то Пауля, который вскоре подбежал к нему вместе с еще каким-то полицейским. Кордтс направился к лейтенанту, стоявшему возле второго пулеметного расчета, в котором были незнакомые солдаты из какого-то другого подразделения. Но он по крайней мере знал, кто это такие. Кордтс, лейтенант и эти двое солдат месяц назад проделали большой путь от Селигера до Холма.

Кордтс упустил возможность вовремя вернуться в свое расположение, находящееся на периметре. Ему показалось, что он занимался поисками Фрайтага много часов, хотя на самом деле они заняли не так уж много времени. Несмотря на то что он прекрасно понимал это, ему почему-то хотелось верить в то, что он ушел с периметра очень давно. Тому виной было оцепенение, вызванное холодом, усталостью и болью в изуродованной щеке.

Он хорошо знал стандартные правила всех караулов, знал, что любой свободный человек, оказавшийся в том или ином месте, должен выполнять приказы любого офицера, командующего тем или иным подразделением, которое ведет бой. Незавидная судьба — оказаться против своей воли в чужом отряде, которому может выпасть смертельно опасное задание, однако к такому повороту событий обязывает солдатский долг, ведь их учили не раздумывая принимать такую судьбу. Кордтс испытал неприятное и одновременно смутное, гипнотически мрачное предчувствие в то же мгновение, как где-то вдали прогрохотали выстрелы, точнее за долю секунды до того, как с нескрываемым изумлением увидел русских солдат, ворвавшихся в переулок. Вполне возможно, что его мог бы взять в свой отряд гауптман, командир полицейской части, и он мог бы погибнуть вместе с этими истребителями евреев. Нет, следует по возможности избегать подобных опасных ситуаций, интуитивно угадывать их и делать новые шаги, идти наперекор слепой судьбе. Возможно, в глубине души он довольно равнодушно воспринимал подобное, однако у него не оказалось возможности более внимательно проанализировать собственные мысли прежде, чем разразился настоящий ад. В равной степени не было у него возможности думать об этом и сейчас, в эти минуты.

Однако командир полицейского отряда, тот самый гауптман, был мертв или доживал последние мгновения жизни. Кордтс понимал, что никак не может избавиться от мысли о том, что несколько минут назад он мог погибнуть вместе с парнями из полицейской части. Поэтому он зашагал, именно спокойно зашагал, а не побежал, к лейтенанту, имя которого неожиданно пришло ему на ум. Брандайс. Да, его фамилия Брандайс.

— Где ваши остальные, Кордтс? — спросил Брандайс.

— На участке Пауперса. Мы стоим рядом с людьми лейтенанта Ольсена.

— Ты здесь один?

— К сожалению. Ольсен отправил меня искать пропавшего солдата.

Брандайс испытал раздражение, правда, всего на пару секунд, надеясь на то, что подразделение Кордтса находится где-то рядом.

— Отлично. Остаешься со мной.

— Так точно, — ответил Кордтс.

— Кто эти парни?

Кордтс еле заметно улыбнулся, не разжимая губ, и ответил:

— Они из той полицейской части, которая прибыла несколько дней назад.

— Неужели? — произнес лейтенант и как будто собрался пожать плечами, однако не сделал этого. Когда человек хочет пожать плечами, то это заметно по его лицу, подумал Кордтс. — Отлично. Похоже, что командира у них больше нет. Будем считать, что они с нами.

Он произнес эти слова, обращаясь к самому себе, Кордтсу, пулеметному расчету и еще нескольким другим солдатам, которые пришли вместе с ним. Между тем на улице разворачивались самые серьезные события. Звуки боя сливались в сплошной гул. В поле зрения появился первый танк, по всей видимости, первый из нескольких. Брандайс бросился вперед по улице, чтобы организовать оборону из тех, кто остался жив.

— Мы ведь ожидали этого, верно? — спросил Шерер. — Значит, необходимо принять ответные меры!

Он обращался к нескольким операторам-телефонистам комнаты связи, где по всему полу в беспорядке змеились провода полевых телефонов. Он считал вполне вероятным, что русские попытаются до наступления рассвета прорваться к зданию ГПУ. Теперь все зависело от защитников дома и от тех, кто сражался снаружи. Генерал не хотел, чтобы те, кто был внутри, запаниковали, когда противник начнет закидывать гранатами забитые досками окна. Он подумал, что красноармейцы вряд ли станут это делать. Но было уже ясно, что в город прорвались не отдельные разрозненные группы убийц немецких солдат, а мощное, многочисленное и хорошо вооруженное подразделение.

Слабоукомплектованный участок периметра, носивший название Полицейский овраг, — это название не имело никакого отношения к полицейской части, переброшенной по воздуху в город, — был уже прорван неприятелем. Шерер пока ничего не знал о том, что проникшие в город русские солдаты открыли огонь в спину немцам, атаковав охранные посты с тыла. Вражеская штурмовая группа, поддержанная танками, по всей видимости, уже уничтожила опорные пункты защитников города. Они, должно быть, слышали рокот танковых моторов, однако так и не поняли, почему штаб гарнизона не сообщил им по телефону о наступлении противника.

Он не знал, что враг, ворвавшийся на окраины города, открыл огонь по аванпостам еще до того, как советские танки завели свои моторы. В тот же миг телефонные линии, тянущиеся в Полицейский овраг, были перерезаны. В одной части оврага снег был настолько глубок, что там не могли пройти даже танки, поэтому немецкие опорные посты сразу заметили бы их приближение. Даже ночью защитники города обязательно услышали бы их. Однако танки безмолвно ждали команды к наступлению на своих тайных местах среди снега. Их экипажи едва не превратились в лед в стылых металлических коробках бронемашин, напрягая слух, до того мгновения, как проникшие в город красноармейцы открыли стрельбу. После этого они завели моторы и на всей скорости рванули к оборонительному периметру немецких войск. Их рывок казался невозможным в условиях обычного рельефа Полицейского оврага, бездонные ямы которого были щедро занесены снегом. Однако русским, проявившим чудеса изобретательности, удалось прорыть дорогу среди самых глубоких сугробов, построив даже не дорогу, а скорее что-то вроде судоходного канала. Ее сделали в течение нескольких последних ночей. Этой ночью танковая колонна на полной скорости рванула к оврагу. При этом башни бронемашин были не видны над краями удивительной дороги-канала. Невозможно было разглядеть и силуэтов командиров экипажей, стоявших на плечах других танкистов и высунувшихся в открытые люки. В эти минуты они явно молили Бога, чтобы боевая машина не вильнула в темноте в сторону или не провалилась в яму и не загородила дорогу другим боевым машинам.

Они легко проскочили по своим собственным тылам и ничейной земле. Заканчивалась дорога, по понятным соображениям, прямо перед Полицейским оврагом. Офицер советской фронтовой разведки, предложивший этот дерзкий план, несколько дней и ночей не находил себе места, понимая рискованный характер предстоящей операции и отдавая себе отчет в том, что в случае неудачи его голова, образно выражаясь, слетит с плеч. При этом он опасался не столько расстрела за невыполнение боевой задачи или иной разновидности неминуемых репрессий, сколько того, что немецкие дозоры или воздушная разведка заметят строительство снежной атаки и прочие приготовления в непосредственной близости от оврага.

Однако его опасения оказались напрасными.

Танки с ревом вырвались из снежного канала, дно которого в самых опасных местах было выложено бревнами. Они мчались на полной скорости и немного замедлили ход в конце прорытой саперами дороги, после чего устремились внутрь периметра. Находившиеся здесь опорные пункты были слабо защищены. Кроме того, с тыла на них обрушился огонь русской пехоты. Танковым экипажам по этой причине было трудно в темноте отличить немецкие позиции от своих собственных, и они были вынуждены ориентироваться лишь по особым приметам складок местности.

Взяв курс на центр города, танкисты немного сбросили скорость. Они наверняка обрекли бы себя на верную смерть, если бы оторвались от сопровождающих их отрядов пехоты. Стрелковый полк Красной армии был лишь недавно переброшен в окрестности Холма. Красноармейцы, одетые в белые маскировочные халаты, застыли в леденящем душу и плоть ожидании неподалеку от Полицейского оврага. Они ползком продвигались вперед, напоминая призраков, являющихся и днем, и ночью. Красноармейцы разгромили опорные пункты немцев, понеся минимальные потери. Те из них, кто успел раньше глубоко внедриться в город, прекратили огонь, когда увидели, что атака прошла успешно, и убедились, что задели огнем несколько своих товарищей. Штурмовой полк ворвался в город, прокладывая себе путь в глубоком снегу, но этот рывок, — встреченный достаточно слабым сопротивлением, — показался им почти безмолвным. Только когда красноармейцы оказались на первой из соседних с Полицейским оврагом улиц, они издали громкий триумфальный клич, так хорошо знакомый немцам:

— Ур-р-ра-а-а!!!

Впереди них, рокоча моторами, катили танки.

Шерер ничего не знал об истинной сути происходящего. Но это уже не имело никакого значения. Часть операции русских войск завершилась с большим успехом.

Он знал, что отдельные группы русских солдат уже орудуют в центре города практически повсеместно. Об этом стало известно всему гарнизону. Стрельба была слышна уже у самих стен здания ГПУ. Оно уже давно сотрясалось от взрывов артиллерийских снарядов. Генерал бросился к выходу. Здесь к нему метнулась тень Гадерманна, оттеснившего его в сторону. Адъютант Шерера открыл огонь по наступавшему противнику из трофейного автомата. Когда в него попала вражеская пуля, генерал втащил его внутрь здания. Гадерманн был все еще жив. Бикерс, командир штабного караула, отвел обоих через другой, узкий выход, частично проходивший под землей и укрепленный мешками с песком. Тем, кто находился в здании штаба, повезло. Наступление противника не застало их врасплох, и они не были истреблены полностью, как отряд полицейских на соседней улице. Однако и они понесли потери, потому что прятавшийся в ближних переулках противник открыл по ним шквальный огонь, выполняя задание, предусматривавшее поголовное уничтожение всех, кто выскочит из домов на улицы. Шерер отправил вестового на поиски Бикерса.

Разразившаяся в центре города паника была в данный момент не самой главной угрозой. Вестовой получил задание передать Бикерсу приказ: оставить лишь десяток человек для охраны здания ГПУ и соседних улиц. Остальных солдат штабного караула и других сторожевых постов следовало перебросить к оврагу. Шерер вернулся в комнату радиосвязи. Бикерс явно не сможет удержать под контролем Полицейский овраг. Генерал считал, что противник уже прорвался в этом месте в город. Бикерсу тоже это известно, и ему нужно хотя бы попытаться встать на пути русских.

Шерер поинтересовался у радистов, есть ли связь с опорными пунктами, размещенными вдоль оврага. Связи не было. Офицер-связист уже отправил несколько солдат проверить линию и устранить возможный обрыв провода. Это было смертельно опасное задание и, возможно, бессмысленное, если исходить из предположения, что все посты на склоне оврага уже уничтожены. Однако не стоит исключать и той вероятности, что кто-то все-таки остался в живых. Выжившие могли оставаться в заброшенных сараях, воронках от взрывов, блиндажах, снежных крепостях или за уличными баррикадами в самой гуще наступающих русских войск или уже у них за спиной. Они могли оказать защитникам штаба пусть небольшую, но все-таки помощь. Даже крошечные группы немецких солдат, находящиеся в тылу у русских, способны нанести урон врагу. Но для координации их действий нужно как можно скорее восстановить телефонную связь.

Если это не удастся, то оставшиеся в живых офицеры поведут их в бой.

Между тем Мабриус уже находился в штабе, в комнате радиосвязи, и разговаривал со всеми подразделениями, занимавшими позиции на участке Пауперса. В большинстве своем, помимо егерской роты, это были солдаты из пехотного полка Мабриуса, месяц назад пришедшие в Холм с берегов Селигера. Поступили сообщения, что на том краю периметра спокойно, из чего следовало, что хотя отовсюду доносились громкие звуки боя, но возле самих возведенных из снега стен было тихо.

Но еще до того, как Мабриус дозвонился до Ольсена и других командиров подразделений, там уже начали готовиться к бою.

— Они готовы, — сообщил Мабриус Шереру.

Мабриусу не хотелось бросать в бой последние резервы. То же самое нежелание испытывал и Шерер. Генерал разговаривал с командирами сторожевых постов и находившихся внутри города подразделений, которые ожидали приказов начальства. Он какое-то время обладал неверной картиной происходящего — не было точно известно, сколько немецких отрядов подверглось ударам противника из засады с самого начала и сколько солдат погибло позднее, когда командиры вывели их на улицы. Первыми жертвами русских войск стали полицейские, остальные повели себя благоразумнее и ответили врагу, засевшему в переулках, мощным огнем, однако стремительность контратаки была серьезно нарушена. Шерер постепенно осознавал это, по мере того, как с ним стали связываться по телефону и докладывать обстановку командиры опорных пунктов или их подчиненные, там, где командиры погибли. Шерер приказал им подчиняться непосредственным приказам Бикерса, если его, Бикерса, солдаты, свяжугся с ними. Если, конечно, сам Шерер или Мабриус не явятся к ним, чтобы взять их под свое начало.

— Это — хаос, — произнес Шерер. — Нам придется взять к себе людей с участка Пауперса.

— Они держат удар, — ответил Мабриус.

— Если они придут сюда так же, как пришли днем, — продолжил генерал. — Впрочем, это неважно. Свяжитесь с ними.

— Мы должны верить в наших людей, герр генерал. Вера поможет им выстоять.

— Вера — нетипичное для вас слово, Мабриус.

— Верно.

— Что сообщают с участка Пауперса в последних сводках?

— Час назад они обратили в бегство вражеские дозоры. В данный момент там тихо.

— Отлично. Связывайтесь с остальными.

Мабриус, наверно, целую минуту разговаривал по нескольким телефонным трубкам. Сторожевые посты с участка Пауперса были сняты и направлены обратно в Холм. Тем, кто все еще оставался на периметре, Мабриус приказал готовить новые сторожевые посты. Командиры отделений подтвердили получение приказа, но заявили, что в таком случае у них не останется людей для обороны участка Пауперса.

— Вас понял, — ответил Мабриус. — Подтвердите приказ.

После этих слов он замолчал, слушая ответ.

— Отлично. У меня пока все.

Шерер и один из писарей занесли Гадерманна в личные покои генерала. Это была крошечная изолированная комната, напоминавшая кладовку и освещавшаяся керосиновой лампой. На комоде были кучей навалены топографические карты. Шерер смахнул со своей койки какие-то бумаги, и они уложили на нее Гадерманна.

— Останься с ним! — приказал Шерер.

— Слушаюсь, герр генерал!

Фрайтага разбудили грубыми толчками, если не пинками. Орудийные выстрелы раздавались уже давно, и он слышал их сквозь сон, так же как и остальные солдаты, набившиеся в это тесное помещение, — но разбудил их вернувшийся со своего поста караульный.

Фрайтаг отреагировал автоматически, совершив знакомую последовательность движений: натянул сапоги, застегнул поясной ремень, натянул на голову капюшон маскировочного халата. Все спали одетыми, и поэтому требовалось всего несколько секунд, чтобы привести себя в порядок, прежде чем выползти наружу.

Наружу действительно приходилось выползать, в буквальном смысле этого слова, потому что выпрямиться во весь рост в этой яме было невозможно. Раньше здесь, видимо, было картофелехранилище. Из бревен и кусков листовой жести было сложено подобие крыши. Позднее на нее навалили снег и обломки льда. Наружу высовывалась похожая на перископ печная труба, но, несмотря на это, нора в бывшем подвале была всегда полна дыма. Солдаты, нашедшие в ней укрытие, постоянно находились в полуобморочном состоянии, — если не спали мертвецким сном, — вызванном нехваткой кислорода. Чтобы сохранить в своей берлоге правильное соотношение тепла и пригодного для дыхания воздуха, им приходилось постоянно тушить костер, однако это ни разу им не удалось.

Сейчас, пробудившись ото сна, мечтательных раздумий, бессознательной скуки или тупого сна без сновидений, они один за другим выбирались наружу, на холод, где можно было выпрямиться. У всех немного кружилась голова, солдаты слегка покачивались, еще не придя в себя после тяжелого, свинцового сна.

Жуткий холод бодрил и сначала показался даже немного приятным, но через несколько секунд все почувствовали, что мороз пробирает до костей. Солдаты принялись разбирать каски, оружие и гранаты, лежавшие на деревянных полках, которые были устроены в пробитой в снегу нише и висели на крючках.

Все они равнодушно наблюдали за живописным фейерверком пожаров, пылавших по всему городу и ярко освещавших темное предутреннее небо.

Русские, разумеется, атаковали Холм отнюдь не круглые сутки, и нередко устанавливалось затишье. Поэтому солдаты могли встать в полный рост возле своей берлоги, вслушиваясь в тишину, которая была столь же привычна для них, как и звуки боя. Сейчас вокруг них и над ними было спокойно, в отличие от ночи, когда стреляли сильно. О происходящем можно было судить по силе пожаров. Бой был в самом разгаре, и теперь следовало ожидать приказа. Совсем скоро им скажут, куда отправляться.

Ольсен и еще один унтер-офицер привели их к расположенному неподалеку разрушенному дому, где горели костры и собирались один за другим караульные.

Они выстраивались в группы и наблюдали за горящим городом. Тех, кого только что разбудили, выстраивали подобным образом в небольшие отряды. Им было сказано, что они вскоре отправятся на помощь защитникам города. Судя по всему, ждать остается недолго.

Фрайтаг вернулся на периметр из центра города вскоре после наступления темноты. Во время дневного боя он видел преследовавший их танк «Т-34», видел, как Байер скатился с санок, которые вскоре попали под лязгающие гусеницы и отлетели куда-то в сторону; видел, как бросившийся на помощь Байеру егерь вскарабкался на броню танка. Высунувшийся из люка русский танкист выстрелил в него из пистолета. Оглушенный Фрайтаг в это мгновение сидел на снегу, глядя на лобовую броню танка. Бронемашина находилась всего в паре метров от него. Иногда дневной свет производил необычный эффект, делая окружающее совершенно безобидным на вид. Теперь ему казалось, что это лишь неуклюжая грубая машина, выкрашенная зеленой краской и ничем не отличающаяся от прочих машин, остановившаяся в снегу всего в двух метрах от него. Танк крутился на задних гусеницах, осыпая его снегом и ледяной крошкой. Через секунду он покатил в направлении городского центра.

Фрайтаг все так же оставался на снегу. Его лицо было красным от дождя из ледяной крошки и снега. Он механически поднялся и подошел к Байеру, помог ему встать, механически прикрикнул на него, чтобы он двигался сам. Байер, все еще испуганно кричавший, неожиданно замолчал. Фрайтаг помог ему добраться до ближайшего укрытия, но идти дальше не смог и положил раненого на заледенелые доски пола в разрушенном доме.

Здесь стоял жуткий холод, и Байер прямо на глазах начал терять последние силы. Похоже, что жить ему осталось совсем недолго, и Фрайтаг не знал, что ему делать. Он с какой-то тупой отрешенностью выглянул в окно, по ту сторону которого, в нескольких сотнях метрах от дома, возле снежной крепости, все еще шел бой. Неожиданно танк взорвался. Вдали возник второй танк. Он чем-то напоминал подводную лодку, неожиданно всплывшую на поверхность. Остановившись, он начал стрелять из башенного орудия.

Фрайтага охватила какая-то черная неподвижность. Он застыл на месте, сидя прямо и не в силах ни встать, ни лечь. Байер лежал рядом с ним и бредил. Его лицо сделалось еще бледнее, чем веснушчатое лицо Фрайтага. Фрайтаг молча заплакал. Светлый день почему-то стал черным, хотя в его воображении он странным образом обрел, наоборот, жуткую голую белизну, но это была не чернота ночи, а чернота яркого солнечного света, резко обрушившегося на него. Фрайтагу было стыдно своей беспомощности, неспособности помочь умирающему Байеру, но в то же время ему стало настолько плохо, что чувство стыда тут же покинуло его.

Затем совершенно неожиданно он почувствовал себя лучше. Приступ закончился гораздо быстрее обычного. Ему действительно стало значительно лучше. Холод, пронизывавший ноги и руки и пробиравший буквально до костей, теперь казался чем-то таким, с чем можно справиться или, по крайней мере, вытерпеть. Он до сих пор не знал, что делать с Байером. Фрайтаг медленно встал. Выглянув в окно, он увидел, что возле снежной стены идет бой. Над поверхностью снега волной прибоя время от времени мелькали то головы, то торсы русских солдат. Оглушительно хлопали выстрелы. Вражеских солдат убивали очень часто. Один за другим они валились вниз с обледеневших пригорков снежной крепости. Фрайтаг высунул наружу винтовку. Он почувствовал, как живот скручивает в болезненный узел, когда понял, что затвор не повинуется его замерзшим рукам. Он выругался и ударил затвором о подоконник и, когда тот нормально щелкнул и плавно встал на место, начал спокойно стрелять, выбирая первые попавшиеся цели. Фрайтаг чувствовал, как его густые рыжие волосы треплет холодный ветер.

Когда обстановка немного стабилизировалась, он вытащил Байера из дома. Тот не издал ни единого звука. Фрайтаг точно не знал, умер Байер или еще жив. Несколько солдат впряглись в тележку, на которой лежал другой раненый. Они остановились и подождали, когда Фрайтаг уложит Байера. Заметив, что он не в состоянии сделать это один, солдаты принялись помогать ему. После этого Фрайтаг вместе с ними потащил тележку. Они добрались до полевого госпиталя, размещавшегося в здании ГПУ, с любопытством разглядывая в снегу ведущие к нему следы танковых гусениц.

Когда он вернулся на периметр, начало смеркаться. Стало темно, и, забравшись в то же самое укрытие, Фрайтаг так и не смог уснуть в задымленной, плотно набитой людьми норе. Вскоре его разбудили, так же как и всех остальных. Через несколько минут он уже стоял под открытым небом, вслушиваясь вместе с другими солдатами в далекую стрельбу, и ждал приказа.

Ему казалось, что уже наступил новый день, хотя до полуночи оставалось еще несколько часов. Тем не менее ощущение нового дня не покидало его. Все, что было плохого в минувшем дне, как будто ушло, уступив место для новых событий, которые еще не произошли.

Кто-то рассказал ему о Кордтсе.

— Улыбчивый оказался умнее, чем это кажется с первого взгляда, — весело заявил он. — Надеюсь догнать его, когда мы окажемся в городе.

— Да-да, мы догоним его, — согласился стоявший рядом с ним солдат.

— Ну и дела! — произнес Фрайтаг. Ему почему-то вспомнился ледовый праздник, который он видел когда-то в далекие счастливые дни детства. Если его убьют до наступления рассвета, то он, по крайней мере, избавится от ощущения слабости, посещавшего его вот в такие ранние утренние часы. Раздувая ноздри, он внимательно вглядывался в темноту ночи. Находившийся позади него Ольсен сделал несколько звонков по полевому телефону.

Их отряд понадобился достаточно скоро. Они отправились в город, двигаясь небольшими группами по открытым пространствам пустырей на окраине и наконец вышли на улицы города.

Брандайс несколько раз сказал им, чтобы они ждали. Ждать, ждать, ждать… Он выкрикнул эти слова, адресуясь и к двум полицейским, которые залегли с пулеметом у мертвого тела своего товарища. Ждать было трудно. Все как зачарованные следили за отдельными фигурами, которых с каждой секундой становилось все больше и которые наконец превратились в огромную толпу. Улица была узкой, и толпа ворвалась в нее подобно океанской волне. Русские взбирались на груды камня и падали с развалин домов вниз, подталкиваемые в спину массой своих товарищей. Потом появились танки. Первый из них сразу же раздавил несколько человек. Подобное происходило и раньше, и поэтому казалось, что такое будет повторяться постоянно.

В то время как остальные продолжали отступать, прятаться в развалинах домов, все новые и новые массы людей волнами поднимались и опадали вниз, теснимые грозной бронемашиной. Танк же не спешил никого догонять. Он заглушил мотор и выпустил несколько снарядов в направлении церкви, превращенной в морг, и руин дома, в котором совсем недавно прятались полицейские. Орудийные выстрелы крушили стены домов и оставляли в земле огромные воронки. Они повернули головы и, посмотрев назад, увидели другие группы людей меньшей численности, которые, скорее всего, были немцами, которые прибыли им на подмогу или занимали позиции на улице, у них в тылу.

Кордтс увидел у себя за спиной людей, выбежавших в переулок, и решил, что это русские, заходящие им в тыл. Он крикнул Брандайсу, чтобы тот обратил на это внимание. Тот не услышал его, и тогда он схватил его за плечо. Брандайс посмотрел туда, куда указал Кордтс. В слабых языках пламени, которым все еще был охвачен дом, который недавно занимали три десятка полицейских, сквозь дыры в его стенах в свете пожаров были видны мертвые тела. Затем в поле зрения Кордтса попали силуэты людей, двигавшихся по соседнему переулку. Кордтс приготовил к бою последнюю гранату и с трудом удержался от соблазна метнуть ее в переулок. Его мысли по-прежнему не оставляло то, что он вначале увидел в переулке. Но он вовремя успел заметить четырех немецких солдат, занятых установкой миномета.

Кордтс попытался навинтить обратно колпачок взрывателя на рукоятку гранаты, но замерзшие руки не слушались его. Он положил ее на доску, не сводя глаз с колпачка, который свисал с вытяжного шнура, торчавшего из полой деревянной рукоятки. Ему отчаянно захотелось поскорее избавиться от гранаты, но противник находился все еще далеко от него.

— Ну что? — спросил Локхарт, солдат, залегший возле пулемета, обращаясь к Брандайсу. Они оба наблюдали за тем, как слаженно работает минометный расчет.

— Подожди немного, сынок, — ответил Брандайс, который, по всей видимости, был ровесником Локхарта. Оба явно были моложе Кордтса. — Хладнокровнее. Ты же знаешь, с какого расстояния следует стрелять, Локхарт. Ты ведь даже во сне сможешь стрелять правильно. Прояви терпение.

— Я и не теряю терпения, герр лейтенант, — прошипел Локхарт.

Руки, сжимающие пулемет, сводят Локхарта с ума. Напряжение помогает ему не чувствовать холода или, вернее, забыть о том, насколько сейчас холодно, но в эти мгновения он уже еле сдерживается. Он издает глухой, лающий звук и пускает очередь на уровне колен наступающих красноармейцев, сердито поглядывая на Брандайса и ругаясь себе под нос.

Брандайс положил руку ему на спину и стал наблюдать за тем, как на надвигающуюся на них массу вражеских солдат, прямо в ее гущу, летят выпущенные из миномета снаряды, правда, взрываясь чуть дальше и не нанося ощутимого урона противнику.

— Все правильно, Локхарт. Бери чуть выше.

— Да-да, так точно, герр лейтенант, — пробормотал, выпучив глаза, Локхарт. Он снова издал невнятный лающий звук, сжал руки и стиснул зубы.

И все-таки выдержку он действительно проявил. Находясь на периметре, он уже несколько дней ни на минуту не разлучался с пулеметом и поэтому в советах лейтенанта не нуждался.

— Отлично! Теперь, стреляй! Огонь! — скомандовал Брандайс нарочито свирепым голосом. — Огонь!

Локхарт открыл стрельбу. Ему было трудно держать пулемет достаточно крепко, чтобы контролировать отдачу. Он вскрикнул и крепче сжал его, слившись с оружием воедино, посылая в сторону противника очередь за очередью и забыв о боли в плече.

Казалось, будто русские атакуют уже очень давно, едва ли не пару часов подряд, и преодолели половину расстояния. Они неожиданно вырвались вперед, теперь от немецких позиций их отделяло не более тридцати метров.

Прямо на глазах у Кордтса первая волна атаки обрушилась на защитников города подобно строительным лесам, опрокинутым на землю одним-единственным мощным толчком. Обзор у него был не слишком велик, как и у Локхарта. Кордтс стрелял из винтовки, а Локхарт бил короткими очередями. Занявшие позицию посредине улицы двое полицейских также продолжали вести пулеметный огонь. Русские откатились назад, однако тут же были снова вытолкнуты вперед массой своих товарищей, наступавших сзади.

— Ур-р-ра-а-а! — подбадривали они себя громкими криками, которые порой заглушались рокотом пулеметных очередей, гулким эхом отдававшихся на узкой улочке.

Кордтс вспомнил о ручной гранате, и ему снова захотелось поскорее избавиться от нее. Сорвав колпачок взрывателя, он метнул ее в подступавшую все ближе и ближе толпу русских солдат. Грохнул взрыв. Кордтс отругал себя за то, что лишился последней гранаты, но тут же согласился с тем, что теперь ему, по крайней мере, больше не нужно думать о ней. После этого он принялся стрелять из винтовки, не выбирая особенно цели, просто посылая в гущу врага пулю за пулей.

Он каким-то образом понимал, что ему больше не холодно и он сейчас испытывает истерическую радость, немного отличающуюся от обычной ярости. Но главным образом он не понимал ничего, помимо того, что представало перед его взглядом.

Он видел горы трупов на улице, затем вторую волну атаки, нахлынувшую как будто неизвестно откуда. Это действительно была волна, настоящая волна, которая вот-вот обрушится на него, накроет с головой. Направляли ее вражеские командиры. От первой волны ее отделяли считаные секунды, а это означало, что возникла короткая передышка в бою. Не все, но большая часть немецких пулеметчиков прекратила стрельбу, инстинктивно чувствуя необходимость беречь патроны. Затем русские снова устремились вперед. Новые кучи мертвых тел, о которых разбивались теснимые сзади новые и новые группы красноармейцев, по которым тут же одновременно ударили молчавшие секунду назад немецкие пулеметы. Их ураганный огонь оказался гораздо эффективнее, чем в предыдущий раз.

И тут снова появился первый танк.

Нам конец, мелькнула в голове Кордтса тревожная мысль, о которой он тут же забыл.

— Прекратить огонь! Не стрелять! — прошипел Брандайс.

Башня танка развернулась. Все мгновенно юркнули под наваленные кучей бревна и метнулись к стене церкви. В следующее мгновение грохнул выстрел танкового орудия. Снаряд пронесся прямо у них над головой и пролетел через развалины горящего здания, которое совсем недавно занимал отряд полицейских, и взорвался где-то поблизости. Танк двинулся вперед и почти вплотную приблизился к ним. Два полицейских подхватили свой «MG» и ящик с патронами, но не успели сделать и пары шагов, как их скосила очередь пулемета русского танка.

— Огонь! Огонь! — крикнул Брандайс.

Локхарт открыл огонь по следующей волне наступающего противника. Он стрелял до тех пор, пока пулемет не заклинило. Брандайс больше никого не понукал. Кордтс, Локхарт, лейтенант и заряжающий подняли пулемет и вернулись к стене церкви. Примерно минуту Локхарт устранял неисправность. Почувствовав, что от холода пальцы больше не повинуются ему, он прошипел что-то невнятное, и заряжающий доделал работу за него. После этого Локхарт усилием воли заставил себя снова вцепиться в гашетку пулемета. Русские снова устремились вперед, пробегая между ними и танком, который теперь боком стоял прямо перед пулеметом. Локхарт открыл огонь по всем, кто выскакивал из-за угла церкви. Стрельба велась практически в упор. Почти каждая пуля, насквозь пробивавшая человеческую плоть, звонким рикошетом отскакивала от боковой брони танка. Пулеметчики рисковали попасть под эти пули, однако упрямо продолжали поливать противника смертоносными очередями. Выстрелам Локхарта вторили немецкие пулеметы, установленные дальше по улице. Танк двинулся с места и исчез с линии прицеливания.

Когда пули перестали со звоном отскакивать рикошетом от танковой брони, пулеметчики откинулись назад, прислонившись спиной к церковной стене.

У Кордтса кончились патроны. Он бросился в переулок, чтобы, если удастся, подобрать советский автомат или ручную гранату. Дом, в котором размещались полицейские, все еще догорал, и Кордтс понял, что нужно держаться в стороне от света, отбрасываемого пожарищем. Он отступил в тень и сел на снег у входа в переулок. В его голове мелькнула мысль, что было бы неплохо остаться здесь навсегда. На самом деле это было не так. Если ему суждено погибнуть сегодня ночью, то это произойдет именно здесь. Его выкурят отсюда и либо пристрелят на месте, либо он окажется в эшелоне, медленно двигающемся в направлении Сибири. Он был уверен, что не замерзнет насмерть, потому что холода в эти минуты не чувствовал, просто забыл о нем. Он сейчас не мог ни о чем думать и равнодушно наблюдал за тем, как русские пробегают мимо него. Все так же ни о чем не думая, он пополз обратно, к тому месту, где оставались Брандайс и пулеметчики.

Они снова открыли огонь, выкашивая дождем пуль всех, кто имел неосторожность появиться возле церкви. Неожиданно Кордтс заметил какую-то фигуру, которая, низко пригнувшись, пыталась обойти их с правого угла здания и бросила что-то в Брандайса.

С какой-то необычной усталой покорностью Кордтс упал на снег, надеясь, что соседняя куча бревен погасит взрывную волну. Граната взорвалась, и через секунду белой ревущей тишины он услышал жуткие крики, которые почти мгновенно смолкли.

Какое-то время он лежал в полной прострации. Несколько раз его тело сотрясли мощные конвульсии. Окружавшие его бревна, которые разметало во все стороны взрывом, укрыли от осколков и ударной волны, но не могли защитить от холода. Впрочем, Кордтсу холод в эти мгновение был безразличен. Он ничего не чувствовал.

Постепенно он начал приходить в себя, напуганный мыслью о том, что русские могут увидеть его, но не мог заставить себя двинуться с места. Через несколько секунд он все-таки поднялся и подошел к стене церкви.

Здесь он увидел лужу крови, которую высвечивали отблески пожаров. Казалось, будто она сочится из стен разрушенных домов. Кордтс поискал глазами Брандайса или Локхарта, однако так и не увидел их в темноте. У него почему-то возникло ощущение, что ни того, ни другого уже нет в живых. Он взял в руки ствол пулемета и тут же выпустил его. Затем поднял снова. Ствол был еще теплым. Кордтс нагнул голову, ощущая это тепло кожей лица. Из его глаз неожиданно потекли слезы. Совсем недавно ствол наверняка был раскален докрасна, сейчас же сохранил тепла примерно столько, сколько умирающий младенец. Ему казалось, что он ощущает некие волны жизни, исходящие от едва ли не одушевленного металла. Кордтс снова выпустил ствол из рук Теперь по его лицу текли крупные слезы, которые он поспешил вытереть прежде, чем они превратятся в капельки льда, раздражающие кожу. Он перестал плакать, едва ли осознав причины и сам факт слез. Он впервые за последние несколько часов вспомнил о раненой щеке, почувствовав, что слезинки попали ему на язык У него моментально зародилось подозрение, что рана разорвалась сильнее прежнего. Его рука была слишком холодна, чтобы чувствовать что-то, так же как и его лицо, вернее, щека. Он собрался провести костяшками пальцев по лицу, но решил больше не делать этого.

Кордтс посмотрел на какой-то знакомый силуэт и узнал Брандайса. Тот сидел, прислонившись спиной к стене церкви и вытянув голову, как будто рассматривая что-то на земле перед собой. Он был одним из немногих офицеров, которые нравились Кордтсу. Они даже как-то раз поговорили по душам, еще на Селигере.

Кордтс сел рядом с телом Брандайса. Плоть только что умершего офицера была холодной, хотя и ненамного холодней камня, из которого была сложена церковь. Улица была завалена телами мертвых русских солдат. Их было так много, что они напоминали невысокую стену. В эту кучу угодил снаряд, и она разлетелась во все стороны обрубками развороченной холодной плоти. Несколько Иванов попытались вскарабкаться на тела убитых товарищей. Один из них застрял ногой в переплетении конечностей и тщетно пытался выбраться. Картина была неприятной и показалась ему самой жуткой из всех жутких видений, свидетелем которых Кордтс стал за последние семь месяцев. Застрявший в куче трупов красноармеец через считаные секунды был убит, так же как и другие его товарищи, пытавшиеся перебраться через этот жуткий завал. Затем те из них, кто остались живы, полезли обратно и вскоре скрылись за углом церкви.

Первый танк был подбит обычным способом.

Второй танк вывели из строя иначе, бросив в него пару мин Теллера из окна второго этажа. Обе со звоном отскочили от брони, упали на твердый, как железо, снег и взорвались. Силы взрыва оказалось достаточно, чтобы разорвалась одна из гусениц. Экипаж оставался внутри, ведя огонь из башенного орудия и пулеметов по пулеметным гнездам немцев, расположенным дальше по улице. Точность стрельбы сильно затруднял стоявший неподалеку первый танк, частично закрывавший поле стрельбы, однако танкисты продолжали поливать огнем те места, где, по их мнению, прятались пулеметчики.

Тем не менее по эффективности это напоминало мощный ураган, как будто огонь велся из нескольких пулеметов самолета-штурмовика. Натиск массы красноармейцев был удержан, и наступавшие как подкошенные падали под свинцовым дождем пуль. Это повторялось снова и снова. С более открытых участков местности возле Полицейского оврага вся штурмовая группа противника выдавливалась под сильным напором на эту улицу, значительно сужавшуюся в центре города. Русские наступали подобно телесному поршню, помещенному в плотный цилиндр. Подобного рода почти монолитный поршень устремлялся навстречу им с другой стороны этого цилиндра, вырываясь свинцовой лавой из стволов немецких пулеметов и сокрушая их. Наступление русских войск наконец замерло. Однако штурмовому полку буквально наступали на пятки через эту брешь другие полки свежей дивизии, переброшенной в окрестности Холма. Они двинулись по улице дальше к центру города, неумолимо выдавливая вперед своих соотечественников.

Улица была настолько запружена людьми, что убитые оказывались под ногами тех, кто напирал сзади. Упавших безжалостно насмерть давила выплескиваемая все дальше и дальше вперед человеческая масса. На мертвецов падали и раненые, неспособные двигаться самостоятельно. Они также погибали, растоптанные насмерть сапогами и раздавленные гусеницами танков.

Прорыв через Полицейский овраг удался русским благодаря разумному планированию. Однако главным проклятием Красной армии было отсутствие организации, пожинавшее свои зловещие плоды после того, как наступление достигало своего пика. Офицеры среднего звена были обучены плохо, а их подчиненные — рядовые — еще хуже. Части с более высокой степенью боевой подготовки, по всей видимости, наступали с обоих флангов, внедряясь в город по другим улицам и переулкам. У них было численное преимущество, а в настойчивости и упорстве они не уступали противнику. Таким образом, русским удалось ворваться в самое сердце изнуренного долгой осадой города, проникнув в него по параллельным улицам и переулкам. Немцы оказались не в состоянии встретить наступающих мощным огнем, способным оставить их натиск и защитить все эти городские артерии.

Однако принятие решений лежало на старших командирах, находившихся далеко в тылу, среди заснеженных равнин за пределами периметра. Инициатива, как некий ресурс ограниченного характера, распространялась исключительно на точку прорыва, то есть овраг. Связь с передовыми частями отсутствовала. В этом отношении тыловые командиры не слишком далеко ушли от полководцев средневековых армий, не умевших после определенной фазы сражения осуществлять прямую или опосредованную связь с основной массой войска. Нижние чины, которые были обучены так же скверно, что и солдаты средневековых армий, быстро превращались в дезорганизованную толпу.

На деле получилось так, что сторожевые посты немцев воспользовались преимуществами окружающих улиц. Они были рассечены на части отрядами проникших в город советских солдат. Однако русские при этом были вынуждены вступить повсеместно в перестрелки с малочисленными группами защитников города, которые за последнее время приобрели неплохой опыт уличных боев. Порой три-четыре человека могли серьезно затормозить продвижение противника в глубь города. Да и не все сторожевые посты оказались серьезно разбиты красноармейскими отрядами. Те из них, что были в относительно нормальном состоянии, сумели незаметно укрыться в разрушенных домах, выходивших окнами на улицу, по которой катилась волна русских солдат.

В сущности, они сделали важное и довольно сложное дело. От рук проникших в город и повсеместно орудовавших в нем русских погибло немало немцев.

Скоро большая часть домов была занята немцами, которые из окон и дверей открыли в упор огонь по атакующим вражеским солдатам, буквально рекой запрудившим улицу. Кроме того, в них летели гранаты, срываемые с поясных ремней и извлекаемые из карманов и подсумков. Вместе с ними вылетела наружу и пара мин Теллера, о которых было сказано выше. Они со звоном отскочили от танковой брони, не причинив вреда бронемашине. Следом за первыми двумя полетело еще несколько мин. Наконец экипаж не выдержал града ударов, без конца обрушивавшихся на неподвижный корпус бронемашины. Командир потерял сознание, и остальные члены экипажа покинули танк. У Фрайтага закончились гранаты. Он обрадовался возможности воспользоваться трофейным автоматом, который забрал у убитого красноармейца. Это было истинное удовольствие. Его винтовка стояла у стены возле окна, но он предпочел открыть огонь из советского автомата.

— Отлично! Отлично! — крикнул стоявший рядом с ним Босстиг.

Они испытывали настоящий экстаз от возможности убивать. Это была не радость, а именно экстаз, подобный вакууму, когда на долгие минуты и даже часы забываешь о собственной физической немощи. В такие мгновения они не чувствовали холода, он просто переставал для них существовать. Они поглаживали горячий металл стволов в поисках тепла, пытаясь не обжечься, но делая это все-таки недостаточно осторожно. Они испытают боль позднее. Фрайтаг опустошил диск автомата за считаные секунды. Он впервые взял в руки это оружие и решил оставить его себе. Его товарищи продолжали вести огонь из окна и время от времени бросали в противника гранаты. Экстаз, приносящий избавление от страданий, физических и моральных, просто не поддавался описанию, и возможность убивать без всякого разбора в этом богом забытом краю была сама по себе великой радостью. К чертям собачьим все! Получайте, гады! В такие моменты они полностью преображались, и их, наверное, путало это, потому что в глубине души они понимали, что это ненастоящее, но на какие-то мгновения забывали обо всем, испытывая полное безразличие к окружающему миру.

Фрайтаг торопливо посветил во все стороны фонариком и спустился вниз, на первый этаж, где принялся искать на полу среди мертвых тел русских солдат новый диск-магазин или другой автомат. Ничего такого найти не удалось. Он еще раз провел лучом фонарика по темному помещению, затем выключил его. Осознавал ли он, что чувствует себя гораздо лучше по ночам, даже в такую жуткую ночь, как эта? Разумеется, осознавал, хотя никогда не находил времени для того, чтобы как следует поразмыслить над этим. Он снова вернулся на второй этаж, где находились его товарищи, и схватил винтовку. Его лицо подергивалось от возбуждения, ноздри раздувались от частого дыхания, а губы растягивались в подобие улыбки. Позднее, составляя сводку для Верховного командования, генерал Шерер отметит, что эта ночь была худшей из всех предыдущих ночей осады. Даже огневой вал, обрушившийся на город 1 мая, и последующая атака советской пехоты не шли ни в какое сравнение с этим ночным наступлением. Задолго до конца ночи генерал получит донесения, доставленные вестовыми или полученные по уцелевшим телефонным линиям о настоящей бойне, разыгравшейся на Церковной улице — именно так она была названа при составлении оперативной топографической карты. Еще никогда раньше русские не внедрялись так глубоко в город такими мощными силами. Теперь периметр был практически повсеместно оголен. Любой новый штурм в районе оврага, или еще хуже, на участке Пауперса, будет иметь катастрофические последствия. Особенно если по-прежнему нет артиллерийской поддержки извне. Если они переживут эту ночь, то новый день все равно не принесет никакой радости — ничем не защищенный периметр, охраняемый жалкой горсткой солдат и все то же отсутствие артиллерийского прикрытия.

Шерер всю ночь размышлял об этих жутких перспективах. Он несколько раз связывался по радио с тылами и каждый раз получал все тот же ответ: на артиллерийские позиции, находящиеся в пятнадцати километрах от города, до сих пор не подвезли снаряды. Утром наступило затишье. Все стихло за несколько часов до рассвета, когда над миром все еще висела ночная тьма. Изредка доносились пулеметные очереди — добивали противника, еще не успевшего покинуть город. Затем стало тихо. Пришло время критически оценить сложившуюся обстановку. Времени было вполне достаточно для того, чтобы послать людей на периметр, на его участки, которые не подверглись нападению вражеских войск. Санитары занялись ранеными. Подсчитали количество убитых. Немецкие потери были ниже, чем потери русских. Число погибших русских солдат было вполне предсказуемо. Вскоре после того, как небо окрасилось светом наступающего дня, Фрайтаг вернулся на периметр. Вскоре он оказался возле знакомого укрытия из бревен и глыб снега и льда, из которого наружу торчала все та же печная труба. Из нее по-прежнему курился легкий дымок.

Вот я и вернулся, подумал он.

Эта примитивная фраза содержала в себе более глубокое значение, чем то могло показаться. Фрайтаг слишком устал, чтобы думать об этом, и поэтому значимость фразы была тут же забыта, как будто растворилась в воздухе.

Ему казалось, что мысли, которые приходили в его голову в эти мгновения, были подобны искрам, пробегающим по перетершемуся электрическому проводу. Он нередко мысленно представлял их именно такими — короткими, белыми, почти незаметными вспышками. Фрайтаг нисколько не удивлялся этому, и весь остальной мир, окружавший его, казался простым и нисколько не меняющимся.

Ему страшно хотелось есть и пить, но эти чувства заглушала и притупляла невыразимая усталость. Тем не менее он отдавал себе отчет в том, что голод и жажда никуда не исчезли. В соседнем укрытии, устроенном на уровне земли, горели костры, разведенные в металлических бочках. Там варили какую-то мерзкую жидкость, возможно, кофе или чай. Чувствуя, что может потерять сознание от усталости, он решил, что обязательно нужно выпить чего-нибудь горячего.

Он направился к кострам. То, что ему дали, оказалось горячим жиденьким чаем. Это было хорошо, потому что слабый чай все-таки лучше, чем дрянной кофе.

К его собственному удивлению он почувствовал себя необычно бодрым и заговорил о чем-то со стоявшими рядом солдатами. Ему отвечали лениво и скупо или вообще никак не отзывались на его слова.

Через минуту на него неожиданно навалилась немота. Он отошел на несколько шагов в сторону и присел, прислонившись спиной к обрушенной стене здания. Однако камень был слишком холодным, и Фрайтаг вернулся к костру. Пошатнувшись, он ухватился за плечо какого-то солдата, который помог ему устоять на ногах.

Унтер-офицерам следовало приказать им поспать, забраться в укрытия, где можно было хотя бы немного отдохнуть. Многие из солдат, судя по всему, предпочитали по непонятной причине провести последние ночные часы на ногах. Скорее всего, это было вызвано перевозбуждением последних часов, когда страшное напряжение никак не хотело уходить.

Когда Фрайтаг почувствовал, что у него уже не осталось сил стоять, он направился к своему убежищу. Возле снежной стены стояли несколько караульных. Окружающее пространство казалось вполне привычным, однако была в нем какая-то странная изломанность и угловатость. У входа в «берлогу» стояли несколько солдат в длинных шинелях, в наброшенных сверху белых простынях маскировочных халатов. Они почему-то вызвали у Фрайтага ассоциации с неаккуратно упакованными почтовыми посылками. Ему показалось, что они похожи на дьяволов, или, может быть, это и были дьяволы, принявшие человеческое обличье, которые появляются и исчезают на смутной грани восприятия, глядя обычными глазами на окружающий пейзаж и караульных, стоящих у входа в укрытие.

Стоит ли заползать в эту яму, чтобы через несколько часов выбраться из нее и снова оказаться под открытым небом? Чтобы это повторялось день за днем? Когда же это кончится?

Фрайтага неожиданно затошнило. С чего бы это? Через секунду позывы к тошноте прекратились. Теперь даже мысль о том, что придется заползать в жуткую нору, не особенно удручала его.

Кожей лица Фрайтаг ощущал, насколько свеж воздух. Он обратил внимание на это, потому что на время забыл о холоде. Он также обратил внимание на восходящее солнце, только что появившееся над линией горизонта. Оно отбрасывало более яркий свет, чем обычно бывает в этот рассветный час. Фрайтаг почему-то решил не торопиться и не лезть в укрытие, а постоять на воздухе и еще выпить чаю.

Неплохая мысль. Он слегка вздрогнул, но не от холода, а от сознания того, что этой забавной беззаботности не стоит доверять.

Он снова поперхнулся, но не от ощущения тошноты — это было что-то другое.

Он посмотрел на корявые стволы деревьев, освещенные с одной стороны лучами восходящего солнца, и увидел в них чистое творение Божье. Они находились довольно далеко от него, за пределами периметра. Освещенные солнцем деревья росли на расстоянии полутора-двух километров. Полюбовавшись рассветом, Фрайтаг на негнущихся, гудящих от усталости ногах подошел к укрытию и вопросительно посмотрел на одного из караульных и удостоился разрешительного кивка. Затем повесил на какой-то крючок каску, скинул с плеча винтовку и прислонил ее к какому-то бревну. Опустился на колени, оттянул прикрывавшее вход одеяло в сторону и заполз внутрь, в смрадную тьму, где одновременно было и холодно, и тепло.

— Эге, да тут Улыбчивый! — произнес он, увидев Кордтса среди лежащих вповалку солдат.

«Не называй меня так», — подумал Кордтс, погружаясь еще глубже в состояние полусна. Сделав над собой усилие, он произнес эти слова вслух.

— Знаю. Не буду. Помню, ты этого не любишь, — ответил Фрайтаг, устраиваясь рядом с ним. Кордтс на мгновение испытал смущение, когда Фрайтаг положил на его руку свою и крепко сжал ее. Все нормально, сонно подумал он.

Кордтс какое-то время все глубже и глубже погружался в тяжелый черный сон, однако по-настоящему заснуть пока что не мог. Однако после того как Фрайтаг попытался что-то сказать ему, а он безуспешно попробовал что-то ответить ему, он как будто сорвался с поверхности реального мира и свалился в глубокий сон.

Он знал, что Эрика находится рядом с ним, но не видел ее. И если она начинала говорить с ним, то не слышал ее. Он чувствовал, что они теперь вместе. Он больше не одинок. Они вместе смотрят на стену леса, который уходит вдаль к какому-то невидимому озеру или морю. Они догадывались о его присутствии, это загадочное море было им давно знакомо. Темные очертания смещались куда-то вверх по краям этого таинственного места. К его прочим ощущениям примешивалось почему-то глубокое презрение. По его телу пробегала дрожь, но он упрямо не обращал внимания на картины сна. Потому все заглушил шум колеблемых ветром макушек деревьев. Ветер яростно дул со стороны далекого незримого моря.