Кордтс и Фрайтаг прибыли вместе с несколькими солдатами своей дивизии, которым посчастливилось остаться в живых, пройдя многие сотни километров от озера Селигер. Отступавшим наступали на пятки передовые отряды Красной армии и невыносимый зимний холод. От знакомых солдат их взвода, роты или батальона они узнали о том, что Герц был ранен и умер от переохлаждения, Браммлер пропал без вести, Лаутерманн убит в бою, Эриксон погиб при невыясненных обстоятельствах. У Кордтса и Фрайтага были обморожены ноги, а у Молля, который был вместе с ним, дела и того хуже — обморожены и руки, и ноги. Но ему все равно повезло, пусть даже и относительно, потому что его вывезли на самолете сразу после начала осады.

Таким образом, Молль улетел, а Кордтс и Фрайтаг остались в составе разношерстной воинской части, командование над которой взял генерал Шерер и которая получила название боевая группа «Шерер».

Они пробыли в ней до апреля, проведя в осаде почти три месяца. Фрайтаг находился где-то на внешнем оборонительном периметре, который в отдельных местах проходил по центру города. Кордтс оказался в полевом госпитале, размещавшемся в старом здании ГПУ. У него была высокая температура, из-за которой он находился в бредовом состоянии.

К сожалению, бывшее здание ГПУ находилось относительно недалеко от оборонительного периметра. Время от времени русские штурмовые группы прорывались сюда и оказывались едва ли не у дверей госпиталя. Их приходилось отбрасывать автоматным огнем, ручными гранатами и даже штыками. Однако другого места для содержания раненых и больных в городе больше не было. Переменным огнем советской и немецкой артиллерии Холм был превращен в груду развалин с немногочисленными уцелевшими зданиями. Древний русский город не был сожжен дотла, подобно окрестным деревням, а скорее раскрошен, превращен в груду камней. Здание ГПУ, свидетельство бесславных дел сталинской тайной полиции, выглядело не слишком импозантно, но построено оно было прочно, как крепость, подобно всем тюрьмам как в России, так и в других уголках света. Оно было оцарапано, расколото, разбито и почернело от огня, однако упрямо продолжало стоять посредине развалин, в которые превратился Холм.

Штаб-квартира Шерера находилась в этом же здании, и ему часто были слышны крики и стоны раненых. До его обоняния доносились мерзкие запахи больной, изуродованной человеческой плоти, однако он вскоре принюхался к этим запахам, и они больше не беспокоили его.

Он вполне мог слышать и бредовые речи Кордтса, валявшегося в беспамятстве на набитом соломой тюфяке. Кордтса попеременно бросало то в жар, то в холод; он то погружался в подобие сна, то бодрствовал, вслушиваясь в звуки близкого боя. Окна были давным-давно выбиты, и лишь приколоченные к ним доски мешали русским штурмовым отрядам забросать гранатами помещения, в которых находились раненые. Многие доски были разбиты в щепы или держались на честном слове.

В апреле было все еще холодно, но холод стал уже не таким невыносимым, как в зимние месяцы, особенно в конце января и начале февраля, когда Кордтс был ранен в первый раз и впервые оказался в этом месте. Осколок то ли шрапнели, то ли льда со стенки из снега, которую нагребли солдаты, распорол ему левую щеку от уголка рта и почти до скулы. Какой бы необычной ни была рана, он мог бы обратиться к медику, который зашил бы ее. Но Кордтс не имел особого желания застрять в здании ГПУ, которое Иваны атаковали практически каждую ночь. Пребывание на периметре его удручало в не меньшей степени, потому что боль и страх заставляли Кордтса сохранять чувствительность к окружающему миру. Раненому необходима передышка, но поскольку для этого нигде не было безопасного места, он остался там, где и был.

Невыносимый холод притупил боль от раны. Наблюдавший за Кордтсом Фрайтаг, заметивший, как гротескно тот выглядит, когда улыбается, стал называть его Улыбчивым. Когда Кордтс затягивался сигаретой, которая немного ослабляла боль, дым забавно выбивался наружу сквозь рану. Однако скудный табачный паек закончился очень быстро, и через несколько дней холод и сильные ветры растравили рану еще больше. Воспалились даже зубные нервы. Боль сделалась невыносимой. Затем кто-то из товарищей снял с него повязку и сказал, что у него скоро начнется гангрена, если уже не началась. Но Кордтс все еще не хотел отправляться в полевой госпиталь — по-прежнему боялся, что, лежа там, умрет, да и был не особенно уверен в том, что гангрена может появиться на лице. Хотя все может быть. Но случаи гангрены он видел — гниющая черная плоть со скверным запахом — на руках и ногах других солдат. Причем не только здесь, под Холмом, но и при мучительном отступлении от берегов Селигера. Этого следовало бояться, да и боль иногда вызывала в нем панический страх, заставляя впиваться зубами в собственную руку, чтобы успокоиться.

В конечном итоге он добрел до здания ГПУ, захватив с собой винтовку и несколько ручных гранат, чтобы иметь хотя бы что-то на случай нападения русских.

Врачи поняли, что он способен передвигаться самостоятельно и при необходимости защищать госпиталь, а сам Кордтс был рад, что не настолько немощен, чтобы валяться на холодном полу долгими часами или днями, не имея медицинского ухода. Здесь к нему снова вернулась тревога о возможности гангрены. Он боялся, что костоправы со скальпелем могут подойти к нему ночью, когда он будет спать, и вырезать ему пол-лица. Усталый врач попытался разубедить его в том, что ничего с его раной пока не произошло и что Кордтсу стоит по возможности больше оставаться в тепле и меньше передвигаться.

По возможности больше оставаться в тепле… Это звучало как насмешка. Внутри было так же холодно, как и снаружи. Все соседние дома были разрушены, и помещения было просто нечем протопить. Хотя огонь в печах и бочках из-под бензина горел день и ночь, массивное здание бывшего ГПУ было холодным как смерть. Раненые не переставая стонали не только от ран, но и от жгучего холода. По ночам некоторые из них сползались из разных углов в большую кучу, пытаясь согреться друг о друга, не сводя взглядов с раскаленной железной печки, стоявшей посередине комнаты.

Другие, кто не могли передвигаться, лежали то здесь, то там на полу, на который было брошено немного соломы. Многие из них один за другим умирали от холода или от сочетания холода и ран.

Кордтс пытался согреться, чтобы не клацать зубами, и для этого иногда забирался в кучу людей, хотя ощущение было не из приятных — приходилось прижиматься к изуродованным телам незнакомых людей, от которых отвратительно пахло. Если это не удавалось, то он пытался согреться, двигаясь по комнате или грея руки возле печки. Иногда он был вынужден жевать какую-нибудь тряпицу, чтобы не стучать зубами. По ночам красный свет сочился из трещин в печке, слабо освещая комнаты. Снаружи темное небо над развалинами Холма изредка озарялось вспышками выстрелов трассирующих пуль. Подобная картина повторялась день за днем, и подобное освещение стало привычным, ни в чем не уступая по уникальности огням святого Эльма. Иногда возникало чувство, будто это некая неизвестная науке разновидность северного сияния, которое Кордтсу теперь доводилось видеть достаточно часто.

Опасность гангрены уменьшилась, хотя рана заживала не очень хорошо. К этому времени Кордтс провел в госпитале неделю. За это время русские не предприняли ни одной попытки прорываться в центр горсуда, и у стен бывшего ГПУ он не видел пока еще ни одного рукопашного боя. Тела солдат, убитых в других боях, по-прежнему оставались лежать на улицах. Похоронить их было невозможно — от морозов земля обрела твердость камня, — как невозможно было оттащить их куда-то в сторону. Наконец он обратился с просьбой отпустить его обратно в часть, точнее отряд, потому что частью ее было назвать трудно. Отупевший от бессонницы врач, бегло осмотрев его, ответил согласием, и Кордтс отправился через развалины домов к периметру. К его поясному ремню были пристегнуты, как и две недели назад, две ручные гранаты.

— Неплохо тебя подлатали, — заметил встретивший его Фрайтаг. Они спрятались за высокими, в рост человека, снежными стенами, которые окаймляли занятый немецкими войсками центр города. Земля, обретшая крепость камня, не позволяла вырыть в ней окопы, и поэтому возвести удалось лишь такое подобие укрытий. Они возвышались всюду, покуда хватало глаз; проходили по окраинам города и в его центре. Короче, повсюду, где русским войскам открывался удобный участок обстрела. Лабиринты снежных стен напоминали фундаменты домов нового города, который когда-нибудь будет выстроен на руинах старого.

— Дай покурить! — попросил Кордтс.

— А ты разве не принес табачку?

— Да откуда? У них там вообще ничего нет.

Фрайтаг с сомнением посмотрел на него и вытащил сигарету из-под простыни, в которую был замотан с головы до ног.

— Ты только на нас особенно не рассчитывай, Улыбчивый. Похоже, лекари тебя неплохо залатали. И у тебя еще осталась неделя отпуска.

— Какой тут к черту отпуск! — отмахнулся Кордтс. Поскольку боль в щеке все также продолжала беспокоить его, он пребывал в не слишком хорошем настроении, хотя был доволен тем, что вернулся из госпиталя. Он знал, что эта радость ненадолго и через пару дней, проведенных на периметре, настроение его изменится, причем не в лучшую сторону. — И больше не называй меня так.

— Почему? — удивился его товарищ.

— Глупое прозвище, вот почему.

Фрайтаг пожал плечами, и прозвище как будто испарилось в хрустальном полуденном воздухе. Они покурили, передавая друг другу одну сигарету. Небо, как и несколько дней назад, было пронзительно-голубым. Казалось, будто холод поглотил весь воздух, а небо низко повисло над головой. Иногда это вызывало неприятные ощущения. Оба солдата часто закрывали на несколько секунд глаза, чтобы снова вернуться в знакомый мир теней, который отбрасывали на землю их фигуры.

Другие солдаты из их взвода и роты занимали позиции и возились с оружием или лениво сидели, прислонившись к снежной стене. Яркий солнечный свет искажал расстояния, и находящийся неподалеку от тебя человек казался далеким, а далекий, наоборот, близким. При этом их лица можно было разглядеть с одинаковой четкостью.

— Спасибо, — поблагодарил Кордтс, глядя на дымок сигареты. — Я не знал, что отбираю у тебя последнюю.

— Да ладно, — перебил его Фрайтаг. — Нам сбросят еще курева, рано или поздно.

Дымок, поднимавшийся над его головой, испарился.

Неожиданно грохнул выстрел. В этом не было ничего необычного. Какой-то солдат, сидевший возле снежной стены, упал, удивленно вскрикнув.

— К чертям все это! — рявкнул кто-то, отреагировав на происходящее быстрее остальных. Кордтс не узнал этого человека, сердитым тоном приказавшего им отойти прочь от стены. Раненый лежал на снегу и стонал. К нему подбежали Фрайтаг и незнакомый сердитый солдат. Остальные бросились врассыпную.

Однако никакого укрытия поблизости не было. Единственной защитой оставалась снежная стена. Солдаты двигались на удивление медленно. Ближайшее здание находилось метрах в ста отсюда, и несколько человек решили найти прибежище там. Они все еще продолжали бежать к нему, когда грянул второй выстрел. Остальные солдаты предпочли залечь за невысокими сугробами и обломками камней, зарываясь лицом в снег.

Кордтс уже был измотан долгой ходьбой от здания ГПУ до периметра. Его легкие болели от холодного воздуха, и он никак не мог восстановить дыхание. Кроме того, хватать ртом воздух ему мешали швы на левой стороне лица. Больнее всего было уголку рта возле самой губы. Он проковылял мимо снежной стены, сделав всего несколько шагов, и упал прямо в снег. Все осажденные очень устали и находились на крайней стадии физического истощения и, хотя по-прежнему неизменно пытались найти укрытие от вражеских пуль и избежать смерти, нечасто задумывались об этой неприятной штуке.

Некоторые из них приподняли головы и стали перекликаться. Никто не знал, откуда ведут огонь русские. Фрайтаг подтащил раненого ближе к Кордтсу. Второй солдат исчез неизвестно куда. Раненый стонал и при помощи Фрайтага полз вперед. На белой накидке выступило яркое кровавое пятно. Они приблизились к тому месту, где лежал Кордтс, и упали рядом с ним. Раненый больше не стонал. Повернув пепельно-серое лицо к Фрайтагу, он лишь судорожно хватал ртом воздух.

— Это мое место, — проворчал Кордтс.

— Ну, ты свинья! — отозвался Фрайтаг.

Кордтс вовсе не собирался препираться из-за места, это была лишь мрачная шутка, которая в эти мгновения даже ему не показалась забавной. Фрайтаг это понял, потому что знал своего товарища уже около года. Он покачал головой и больше ничего не сказал.

Раненый по фамилии Байер поднял глаза к небу. Ему стало немного лучше, хотя он по-прежнему часто дышал. Вид у него теперь был не такой испуганный, как минуту назад. Он выругался, затем пробормотал что-то невнятное. Судя по всему, его ранило в плечо. В отбрасываемой снежной стеной тени проступившая через белую накидку кровь казалась не красной, а серой или скорее бесцветной. Глаза не сразу приспосабливались к переходу от яркого света к тени.

— Он мертв? — спросил Кордтс.

Фрайтаг оглянулся на тропинку, которую только что преодолел вместе с Байером.

— Похоже на то.

— Кто это?

— Забыл, как его зовут. Кажется, Фриче или что-то в этом роде. Он вчера прибыл вместе с отрядом егерей.

Незнакомый солдат, которого Кордтс счел пропавшим, лежал вдалеке во взрыхленном взрывами снегу. На ветру шевелилась его маскировочная накидка. Человеческое тело казалось неотличимым от мусора, которым были завалены руины непривычно широких городских улиц.

— Если он пошевелится, то я за ним сползаю.

— Пусть ему помогают его товарищи, — предложил Кордтс. — Не будь дураком.

Фрайтаг, который был скорее импульсивным и энергичным, а не склонным к героизму человеком, привык к подобным словам товарища и поэтому не удостоил его взглядом. Они оба посмотрели на унтер-офицера егеря, но тот даже не пошевельнулся. Совсем недавно Кордтс окончательно укрепился в своем презрении к войне и всем ее участникам, включая и самого себя, но особенно офицеров, которых за редким исключением считал жертвами какого-то генетического заболевания. То же самое относилось и к унтер-офицерам и даже его товарищам-рядовым. Однако в подобные моменты, когда у него не было времени, чтобы раздумывать о том, насколько ему все осточертело, он мог, рискуя собственной жизнью, броситься на спасение товарища. Но не незнакомого человека.

Фрайтаг, похоже, не знал, как ему поступить, и наконец посмотрел на Байера.

— Как ты себя чувствуешь?

— Ты не знаешь, самолеты сюда все еще летают?

— Ты же сам знаешь, что нет, — ответил Фрайтаг.

Байер ответил ему сердитым взглядом, как будто его поймали на лжи. Однако вскоре выражение недовольства слетело с его лица, сменившись гримасой боли.

— Откуда мне знать? Может, мои дела и не настолько плохи.

— Тебя ранили в плечо, — произнес Фрайтаг, отодвигая в сторону пропитанную кровью маскировочную накидку и рассматривая место ранения. — Тебе холодно?

— Конечно, холодно. Зачем спрашиваешь? — снова рассердился Байер, качнувшись, как пьяный, от пронзившей его тело боли.

— Все в порядке, тогда, пожалуй, с тобой все будет хорошо, — ответил ему Фрайтаг.

Похоже, что раздражение раненого свидетельствовало о том, что уже не испытывает болевой шок. Холод часто приводит людей в чувство, так что ранение Байера было не слишком опасным. Ветер сегодня существенно утих, погода улучшилась, солнце светит ярко. На одном из «юнкерсов» — еще до того, как самолеты перестали прилетать к Холму, — осажденным сбросили несколько ящиков с ампулами адреналина. Шерер приказал спрятать несколько ящиков в здании ГПУ, но большую часть ампул решил распределить среди солдат периметра. Адреналин следовало использовать сразу, когда в этом возникала необходимость, хотя выделенного количества явно на всех не хватало. И все же это решение спасло немало жизней.

Однако в мыслях у Байера было что-то другое. Он почему-то все еще надеялся на то, что раненых будут и дальше вывозить из осажденного города самолетами. Он задним умом понимал необоснованность своих надежд, лишь слова Фрайтага вернули его из грез на землю.

— Самострел, — пробормотал он, наверно отчаянно цепляясь за напрасную мечту вырваться из этого ледяного ада.

— Забудь об этом! — оборвал его Фрайтаг. — Твое ранение в плечо тебе не поможет.

— Как знать, вдруг поможет. Сигарета у тебя есть?

— Кордтс выманил у меня последнюю.

— Нет. У меня курево есть. Посмотри в кармане. Я сам не дотянусь.

Фрайтаг пошарил в карманах у Байера, но так ничего и не нашел. Байер выругался. Кордтс, о чем-то задумавшийся, буркнул:

— Самострел лишь даст тебе билет в здание ГПУ. Это жуткое место. Но тебе там понравится.

Кордтс часто говорил подобные вещи, и Байер пропустил его слова мимо ушей.

— Как же мне выбраться отсюда? — спросил он у Фрайтага.

Это был неплохой вопрос. После первоначального смущения они поняли, что произошло. Внутри города действовали советские снайперы, причем уже довольно давно. Дней десять назад пять гражданских были пойманы на верхних этажах разрушенных зданий. У них нашли радиопередатчики и винтовки с оптическими прицелами. По приказу Шерера их повесили на городской площади. После этого в Холме стало немного спокойнее, по крайней мере внутри периметра. Похоже, что все началось снова.

Русские снайперы действуют чрезвычайно искусно и наверняка произведут следующий выстрел лишь через несколько часов. Или, может быть, они ждут, когда немцы поползут вперед, чтобы забрать раненого.

Кордтс обернулся и посмотрел в сторону города. Он даже не пытался разглядеть снайперов, понимая, что это бессмысленно, но все равно не удержался и бросил взгляд в сторону разбитых снарядами домов. На одной из улиц он увидел несколько фигурок, которые находились настолько далеко, что было трудно понять, солдаты это или штатские. Они беззаботно расхаживали туда-сюда, видимо, не опасаясь неприятельского огня. Расстояние и перспектива искажали истинное положение вещей, и люди на этих далеких улицах казались созданиями ростом не более нескольких сантиметров, находящимися у Кордтса едва ли не перед самым носом. Где-то вдали по контрасту с этой странной спокойной картиной раздавались звуки канонады. Обстреливали какую-то другую часть города. Это был бессвязный, непонятный шум — Иваны еще не наступали, но вели бессистемный обстрел периметра в разных местах; порой он длился по нескольку часов.

Байеру по-прежнему хотелось курить. Он постепенно впадал в отчаяние. Кроме того, ему стало холодно. На несколько минут на его лицо вернулся румянец, но теперь оно снова побледнело. Лица защитников периметра были загорелыми от частого нахождения на солнце, и поэтому по контрасту с ними лицо раненого казалось особенно бледным. В его плече теперь пульсировала боль, отдаваясь во все тело. Байера терзала жуткая мысль — всего несколько сантиметров выше, и пуля угодила бы не в плечо, а впилась ему в голову Вот теперь ему стало по-настоящему страшно.

Фрайтаг решил, что Байер может передвигаться самостоятельно, хотя не до конца был уверен в своих силах. Выглядел он не очень хорошо. Фрайтаг захотел поднять и поставить раненого на ноги, по крайней мере попытаться сделать это, но побоялся вызвать на себя огонь вражеских снайперов. Всех троих как будто неожиданно накрыла волна летаргии.

— Черт тебя побери, посмотри еще, сигареты точно еще остались! — раздраженно, почти по-детски произнес Байер. — Я это отлично помню.

Фрайтаг уже собрался было снова пошарить в карманах Байера, когда они увидели, как кто-то бежит к ним по заснеженному полю. Когда незнакомец оказался на относительно небольшом расстоянии от них, стало понятно, что это один из егерей. Егерь подбежал к мертвому унтеру и, опустившись на снег, перевернул его. Затем поднялся и по тропинке, взрыхленной в снегу Фрайтагом и Кордтсом, подбежал к ним и опустился на колени.

— Кто-то должен передать Шереру донесение, — сообщил он. — Если здесь снова начнется заварушка, то нам мало не покажется.

Он посмотрел на убитого унтера, которого, по всей видимости, когда-то знал лично, выругался и помолчал, устремив взгляд куда-то вдаль.

— Ненавижу этих мерзавцев, — снова заговорил он. — Хочешь пойти со мной, Байер? Мы поговорим с Шерером.

Байер ничего не ответил. Всех их начал сковывать холод. О Шерере за глаза часто говорили фамильярно, как о каком-нибудь командире роты или батальона, иными словами, как о своем непосредственном начальнике. Он никогда не избегал прямых встреч с подчиненными и каждый день отправлялся на периметр, разговаривал с солдатами, которые привыкли к его частым визитам и считали своим. В разговорах с ними Шерер утверждал, что они выдержат натиск русских, и говорил об этом просто, с убежденностью солдата, не раз бывавшего в подобных передрягах. Временами он был обезоруживающе оптимистичен и жизнерадостен. Между тем его заместитель, полковник Мабриус, более опытный в вопросах пехотной тактики, брал на себя большую часть планирования, постоянно перемещая защитников города по всему периметру каждый раз, когда русские собирались нанести очередной удар на том или ином участке. Поэтому если Шерера сейчас не окажется в здании ГПУ, то они поговорят с Мабриусом или каким-то другим офицером. Называя имя Шерера, они подразумевали не только самого генерала, но и этих других лиц.

Фрайтаг и второй егерь попытались повести Байера, но тот просто повисал на них и передвигался так медленно, что они раздобыли где-то санки, и, положив его на них, потащили в город. Кордтс долго смотрел им вслед. Спустя какое-то время зазвонил колокол.

Разбросанные по всему полю солдаты снова бросились к снежной стене.

По всей видимости, русские все еще поддерживали связь с наблюдателями внутри города, которые сообщили о результатах работы снайпера. Это не имело особого значения. Немецкие наблюдатели вовремя заметили красноармейцев, наступающих по покрытым снегом лугам и болотам.

Атаку пехоты поддержали артиллерийские орудия и минометы противника. Несколько защитников города были убиты прежде, чем успели добежать до спасительной стены, возведенной из снега. Убитых оказалось не так уж много, но остальные солдаты получили лишний раз возможность убедиться в том, что нельзя собираться в большие группы. Некоторые из них, к счастью, были лишь оглушены взрывами — они успели упасть в снег, который погасил ударную волну.

Оказавшись возле стены, солдаты не стали немедленно открывать огонь по наступающим. Они осторожно выглядывали наружу, пытаясь узнать, на каком расстоянии от них находится противник. При этом они старались крепче прижиматься к земле, чтобы не попасть под снарядные осколки и пули советских снайперов. С последними в такой обстановке ничего нельзя было поделать. Начало новой атаки отнимало у защитников города все силы, все внимание, весь адреналин. Сначала их обстреливали из пулеметов, затем по ним с более близкого расстояния открыли огонь из винтовок и автоматов. В промежутках между очередями противник забрасывал защитников периметра ручными гранатами.

Русские, несмотря на потери, упрямо продолжали наступать.

«Ур-р-ра!» — прокричали они раза два или три. Их боевой клич был похож на клич североамериканских индейцев. Должно быть, кричать было довольно трудно, продираясь вперед по снегу, судорожно хватая ртом морозный воздух, падая под пулями немецких солдат, потому что дальше красноармейцы атаковали с менее громкими и пафосными криками.

Немцы, вот уже много недель ощущавшие безнадежность ситуации, в которой они оказались, были поражены безнадежным упрямством русских, неумолимо двигавшихся навстречу смерти. Они почти ежедневно погибали точно так же, что и в эти минуты, в ясный зимний день или в снежную бурю, когда им удавалось продвинуться чуть ближе к периметру и сойтись с противником в рукопашной, чтобы затем снова откатиться назад.

Если, конечно, они откатывались назад. Обороняющимся часто приходилось плохо, и их спасал только гений Мабриуса, бросавшего в бой малочисленные отряды резерва на выручку тем, кто оказывался в наиболее скверном положении. Однако, несмотря на все его усилия, периметр каждую неделю неумолимо сжимался.

Русские атаковали в соответствии с твердым, никогда не изменяемым графиком, который, видимо, был высечен в камне, возможно, могильном. Ребенок, пожалуй, проявил бы больше хитрости, чем они, атакуя с исправностью часового механизма независимо от того, благоприятны условия для наступления или нет.

Снег был глубок, солнечный свет ярок, и немцы, которых было в десять раз меньше, чем осаждавших их русских, отлично видели наступающего врага и в критическом месте в критический момент обрушивали на него весь свой смертоносный арсенал. Тяжелые пулеметы часто заедало или они замерзали на морозе, однако штурмовые отряды быстро доставляли новые, хранившиеся в резерве. Пулемет «MG-34» был хорошим оружием, пожалуй, даже лучшим в своем роде, однако в первые дни после того, как наладили воздушный мост с Большой землей, на «юнкерсах» был доставлена более современная, усовершенствованная модель — «MG-42». Этот пулемет отличался большей скоростью стрельбы, и защитники Холма прозвали его «пилой для костей».

Русские, привыкшие к тому, что немцы выкашивали их ряды из старой модели, «тридцать четвертой», продолжали наступать на вражеские позиции со зверски просчитанным упрямством. Они знали, что после постоянной стрельбы обязательно наступит момент, когда немецкий пулемет заест и можно будет броситься вперед, ступая по трупам товарищей, и уничтожить пулеметные расчеты врага штыками, гранатами, ножами и всем прочим, что только попадется под руку.

Новая модель имела упрощенную конструкцию, и «сорок второй» заедало крайне редко, да и на мороз он реагировал достаточно стойко. Когда русским удалось засечь такую смертоносную машину, они вызывали на нее огонь своих артиллерийских батарей. Однако связь у них была всегда плохой, и снаряды часто ложились далеко за немецкой огневой точкой.

Кордтс не спускал глаз с наступающих вражеских солдат. Они атаковали не одни, а в сопровождении танков.

Пехота не может подойти близко, не может сохранить четкий строй до самого конца. Измученные, деморализованные, раненные, яростно кричащие или находящиеся в состоянии тупого отчаяния, русские двигались вперед, подгоняемые сзади своими командирами. Но наконец наступил тот миг, когда офицеры уже не могли гнать их вперед, несмотря на угрозы и ободрительные крики.

Однако танки катили без остановки, и бежавшие рядом с ними люди знали, что уже ничто не может остановить их.

Такие мысли могли прийти в голову лишь слабым, нерассуждающим людям. Защитники периметра, несмотря на свое малое количество, заняли позиции возле опорных пунктов. Им постоянно казалось, будто танк преследует именно их и именно их избрал своей целью. В Холме у немцев не было противотанковых орудий. Русским бронемашинам противостояли лишь обычные люди из плоти и крови, вооруженные либо связкой ручных гранат, либо миной Теллера.

Поэтому обороняющимся приходилось ждать, когда танк окажется в непосредственной близости от них.

Вскоре первый танк пробил снежную стену, чем-то напоминая взрывающий высокие морские волны быстроходный катер. На пару секунд он как будто замер на месте, взрыхляя гусеницами снег, звеня рычагами управления и давя обрушившиеся на землю обледенелые комья. В эти мгновения он был уязвим для выстрела из противотанкового ружья или броска гранаты, однако немецкие пехотинцы крайне редко понимали это и редко заставляли себя оправиться от потрясения при встрече с железным монстром. Они реагировали в таких случаях чаще всего так — или старались убраться прочь, или сжаться от ужаса в комок. В данный момент около танка находилось несколько человек. Откуда-то издалека, со стороны уцелевшего участка снежной стены, к бронемашине бежал какой-то солдат с миной Теллера. Однако не успел подобраться ближе, как танк резко рванул вперед в направлении центра города по одной из главных улиц.

Пулеметчики были обучены — если в данном случае уместно слово «обучены» — не обращать внимания на танки и вести огонь только по сопровождающей бронемашины пехоте. После этого немецкие пехотинцы должны были заняться танком. Во всяком случае, те из них, у кого хватало на это мужества. Человека невозможно научить тому, как следует уничтожать боевые машины без помощи артиллерии, однако отдельным храбрецам это удавалось.

К числу таких людей относился Кордтс, умевший сохранять спокойствие и самообладание в самые опасные минуты. Он не впадал в панику, хотя вид железных лязгающих гусеницами чудовищ вызывал в нем некое подобие умственного паралича, не позволявшего мыслить ясно и действовать разумно и быстро. Но, пережив несколько месяцев танковых атак, учишься вести себя инстинктивно, как бы парадоксально ни звучало это слово, которое означает, что в критические мгновения ум обостряется и ты понимаешь, что нужно делать, чтобы остаться в живых. Как это всегда бывает, некоторые люди быстро обретали опыт в бою и учились подавлять в себе страх перед лицом опасности.

В брешь, проделанную первым танком, тут же нырнул второй и тоже устремился в сторону города. Кордтс отскочил к стене и, осмотревшись, убедился, что вражеской пехоты пока нет. При этом он на всякий случай сжимал в руке первую из имевшихся у него гранат. Солдат с миной Теллера ничего не успел сделать, погибнув под гусеницами второго танка. Это было ужасное зрелище, которое, кстати сказать, заметили далеко не все. Однако кто-то успел подхватить мину и броситься с ней к третьей вражеской бронемашине, немного отставшей от двух первых. Храбрец сунул ее круглый диск прямо под башню и, дернув за кольцо, отскочил в сторону. Потеряв равновесие, он тут же полетел в снег.

Взрыв, от которого содрогнулось все вокруг, частично снес башню танка с корпуса и в клочья разнес силовую установку. Всего танков оказалось четыре. Четвертая «тридцатьчетверка» значительно отстала от других бронемашин и поливала огнем из пушки и пулеметов снежную крепость и все, что находилось в пределах ее досягаемости.

Кордтс хорошо видел все это и почувствовал, как у него начинает легонько покалывать кожу на голове. Позади него, уже совсем рядом, взревел двигателями танк. Он обернулся и увидел второй «Т-34», который более не следовал за первой бронемашиной к центру города, а медленно разворачивался вокруг собственной оси. Кордтс испугался, что танк вернется и передавит всех солдат, которые в данную минуту окажутся поблизости. Не исключено, что экипаж именно это и задумал. Как раз посредине расстояния между снежной стеной и первым советским танком находилось двое защитников периметра. В следующее мгновение Кордтс заметил и третьего человека, скатившегося с алюминиевых санок. Это был Байер. Раненый неуклюже поднялся и медленно попятился прочь. Танк с хрустом раздавил санки, и обломки отлетели в сторону. В это время один из двух солдат бросился к танку и вскарабкался на корпус в том месте, где находилась силовая установка.

Это был либо Фрайтаг, либо кто-то из егерей. Понять, кто это, с такого расстояния Кордтс не смог. Насколько он понял, солдат был вооружен одной лишь винтовкой. Кто-то из членов экипажа распахнул люк и выстрелил из пистолета прямо ему в лицо. Затем танкист нырнул обратно. Грохнул пушечный выстрел. Танк, по-прежнему с открытым люком, рванул в сторону города по главной улице. Эта бронемашина первой ворвалась в центр Холма, где, по всей вероятности, примерно полчаса вела орудийный огонь по зданию ГПУ. Затем «тридцатьчетверку» либо подбил кто-то из защитников города, либо она промчалась по центру города и вырвалась за пределы периметра на другом краю.

Между тем Кордтс снова увидел Байера, ковылявшего к другому солдату, тому, который не полез на танк. Кордтс напряг зрение, старясь понять, не Фрайтаг ли это.

Шерер только что вернулся с обхода периметра, который проводил ежедневно, иногда даже дважды в день. Ему не удалось вернуться в здание бывшего ГПУ прежде, чем вражеский танк открыл по нему орудийный огонь. Вместе со своим адъютантом он нашел укрытие возле стены разрушенного дома на другой стороне улицы. Оттуда они наблюдали за тем, как в центр города ворвался второй «Т-34».

— Люк открыт, — заметил Гадерманн, генеральский адъютант. Он был вооружен трофейным советским автоматом, так называемой «козьей ножкой». Немцы высоко оценивали боевые качества этого оружия и всегда старались забрать такие автоматы у погибших красноармейцев. У Шерера был такой же. Убитых врагов на улицах города было достаточно, чтобы снабдить оружием осажденный гарнизон.

Оба, и генерал, и Гадерманн, открыли огонь по верхней части танковой башни. Быстро мелькнула вскинутая вверх белая рука, которая тут же исчезла. Тяжелая крышка люка все так же оставалась откинутой.

— Я сейчас им покажу, герр генерал! — воскликнул Гадерманн.

Шерер внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал, не желая потерять ценного сотрудника. Он бы и сам с удовольствием попытался пустить очередь в открытый люк, однако понимал, что рисковать не стоит. Генерал понимал возложенную на него задачу, знал, что сам он человек достаточно храбрый, и поэтому не стал горячиться. Он положил руку на спину Гадерманна, и тот отпрянул назад. К сожалению, гранат ни у кого из них не было. Шерер выругался и еле сдержался, чтобы не прикрикнуть на адъютанта.

Попытка забраться на броню движущегося танка была сродни самоубийству. Для того чтобы оправдать подобный риск, следовало иметь с собой хотя бы что-то, что позволило бы уничтожить эту железную махину Шерер все-таки крикнул Гадерманну, приказывая не лезть прямо под гусеницы танка, и выпустил еще одну очередь из автомата. Вторую давать не стал, опасаясь задеть разгорячившегося офицера.

Приблизившись к первому танку, вторая «тридцатьчетверка» сбросила скорость, что позволило Гадерманну подскочить к ней и ухватиться за скобу на ее борту. Взревев двигателем, танк рванул вперед. Гадерманн отпустил руку и едва успел отскочить в сторону.

Экипаж бронемашины с открытым люком, должно быть, что-то почувствовал или по какой-то другой причине впал в панику. Прямо на глазах Шерера бронемашина с ревом промчалась вперед мимо первого танка, мимо здания ГПУ, по заваленной обломками камней улице, на полной скорости направляясь к другому концу города. По всей видимости, там танкистам было проще прорваться обратно на свои позиции. Было трудно предположить, как поступят дальше экипажи советских танков. Шерер не раз становился свидетелем тупого упрямства врага, атаковавшего каждый день, невзирая на погодные условия и боевую обстановку, и все же, ворвавшийся внутрь города враг, похоже, освобождался от каких-либо продиктованных начальством ограничений. Его действия становились бестолковыми и непредсказуемыми. Он метался по осажденному городу как бешеный пес и всегда оказывался вблизи разбитого орудийными снарядами здания ГПУ, куда его тянуло каким-то невидимым магнитом.

Гадерманн оставался на улице и, нагнувшись, пытался найти выпущенный из рук трофейный автомат. Он бросил взгляд на танк, рокотавший двигателем на холостом ходу на центральной площади метрах в тридцати от него.

— Возвращайтесь! Быстрее! — крикнул ему Шерер и бросил взгляд на первый танк, который навел свое орудие прямо на вход в здание ГПУ. Раздался залп. Танк стрелял в цель практически в упор. Во все стороны полетели обломки и каменная крошка.

Пыль медленно опадала на грязный снег. Русские устремились прочь, на ходу увеличивая скорость.

Казалось, будто танковая атака — не более чем случайный набег нескольких отчаянных безумцев. Штурмом ворваться в город… Выпустить пару снарядов… Рвануть прочь на полной скорости…

Шерер помог своему адъютанту встать на ноги. Затем они медленно зашагали к зданию ГПУ. У входа стоял Мабриус в окружении нескольких офицеров.

Примерно через час на смену дневному свету пришли сумерки. Из глубины дома доносились крики и стоны раненых. Мабриус собрался что-то сказать, но Шерер покачал головой и позвал его в соседнюю комнату. Там он закрыл за собой дверь. Гадерманн зажег коптилку, стоявшую на старом комоде, заваленном картами и какими-то бумагами.

— Русские до сих пор пытаются прорваться на участке Пауперса, — доложил Мабриус.

— Знаю, — коротко ответил Шерер.

— Наблюдатели сообщили, что один русский танк все еще ведет обстрел периметра. Вражеская пехота сразу же рассредоточилась. Однако согласно последней сводке они перегруппировались и окружают наши передовые опорные пункты. Похоже, что этот танк мешает нашим солдатам занять позиции.

— Кто командует на участке Пауперса?

— Лейтенант Ольсен, егерь.

— Отлично. Каковы в данный момент силы противника?

— Последняя сводка поступила пять минут назад. Я думаю, рота. Возможно, двести человек. Сначала сообщалось об атаке силами полка, но Ольсен утверждает, что мы хорошо ударили по ним прежде, чем они успели подойти ближе.

— Как обычно, как обычно, — пробормотал Шерер.

Что ни говори, но даже две сотни человек, если, конечно, они не превратились в деморализованную, лишенную командира толпу, могли представлять серьезную угрозу. Особенно если их по-прежнему прикрывают танки. Всегда эти чертовы «тридцатьчетверки», сердито подумал генерал. Ему казалось невероятным, что «юнкерсы» не смогли доставить в осажденный Холм ни одного противотанкового орудия. Он провел долгие часы перед радиопередатчиком, вызывая Псков и Ригу и требуя артиллерийских орудий. Шерер не верил в то, что их нет в арсеналах, и все же они так до сих пор и не получили ни одной пушки. Позднее он отказался от дальнейших попыток разжиться ими и целиком посвятил себя другим, более насущным заботам. И вот теперь эти проклятые «Т-34». Здание ГПУ неукротимо манило их к себе, и они тянулись к нему, как мухи на дерьмо. Рано или поздно они научатся проявлять терпение и начнут врываться внутрь оборонительного периметра вместе с большим количеством пехоты. И что же будет тогда? Новый кризис. Не исключено, что он может наступить даже сегодня…

Даже один танк, проникший в город, способен вызвать настоящий хаос, когда его просто нечем остановить.

— Хорошо. Давайте свяжемся с ними по радио, — предложил Шерер.

В комнате, где находился радиопередатчик, они снова связались с Ольсеном. Шерер взял в руки микрофон.

— Все в порядке, Ольсен. Слушайте нас внимательно. Если дела у нас тут так и не прояснятся, то я попрошу артиллерийской поддержки. Они обрушатся вам прямо на голову. Вы меня понимаете?

Лейтенант ответил, что понимает. Его отряд нес потери, но был уверен, что выдержит натиск врага, будь то танки или что-то еще.

— Что сообщают ваши наблюдатели? — спросил Шерер. — Собираются ли русские направить на нас вторую волну атаки? Или на сегодня у них все?

Вопрос имел до известной степени сардонический характер, хотя Шерер вовсе не намеревался иронизировать по этому поводу. Та непримиримая и скрупулезная манера, с которой противник проводил боевые операции, сама по себе порождала подобные замечания.

Они подождали, пока Ольсен свяжется со своими наблюдателями, у которых также имелся прямой радиоконтакт со зданием ГПУ, но Шерер доверял Ольсену и не хотел ронять его престиж, слушая его переговоры с подчиненными.

Спустя какое-то время Ольсен заговорил снова. Он доложил, что каких-либо признаков подготовки противника ко второй атаке пока не замечено. Значит, второй волны все-таки не будет. Ольсену хотелось узнать о том, пытаются ли русские прорвать периметр в каком-нибудь другом месте, но Шерер не стал развивать эту тему. Он похвалил и приободрил Ольсена, затем кивком велел Мабриусу поддерживать контакт с отрядом егерей и вышел из комнаты.

В коридоре после выстрела из танкового орудия все еще пахло кордитом, пылью и известкой. Шерер решил не вызывать артиллерийский огонь до тех пор, пока русские не развернут вторую волну атаки. Если он попросит огня на участок Пауперса, то придется приказать Ольсену отступить. Несмотря на то что генерал сказал лейтенанту минуту назад, он не хотел, чтобы обстрелу подверглись его собственные позиции и пострадали люди, доверившие ему свою судьбу. Шерер не желал новых жертв даже в том случае, если над периметром возникнет угроза прорыва со стороны русских.

И все же ему почему-то казалось, что сегодня новых атак не будет. Ольсен обязательно удержит свои позиции. Шерер нахмурился, подумав о том, почему Мабриус не попросил артиллерийской поддержки сразу, прежде чем вражеские танки ворвались в центр города.

Что еще, что же еще? Генерала постоянно беспокоила мысль о том, что когда-нибудь русские его обманут и выяснится, что их тупое упрямство — всего лишь хитроумный азиатский замысел. Однако в еще большей степени Шерера тревожило другое. Его беспокоило то, что явно некомпетентных вражеских командиров, ведущих осаду города, в один прекрасный день заменят новыми, толковыми и умелыми. Возможно, подобные опасения были беспочвенны и все до единого высшие офицеры вражеской армии действительно безумны и тупы, но Шерер никак не мог заставить себя поверить в это. Как не мог он, как командир медленно уменьшавшегося гарнизона, поверить в то, что ему удастся удержать Холм после мучительных недель блокады. Хотя до сих пор ему это удавалось.

Вот уже много дней русские постоянно атаковали участок Пауперса, и Шерер вполне обоснованно посчитал, что сегодня обстановка там будет такой же, и все же некие неосознанные сомнения заставляли его отправиться на инспекцию периметра на противоположном конце города, где опорные пункты были плохо укомплектованы личным составом. Если русские обрушат мощный удар как на позиции Пауперса, так и на эти слабые опорные пункты, то произойдет настоящая катастрофа. И все-таки он отправился туда вместе с Гадерманном, но не увидел там ничего опасного, никаких признаков вражеской активности на занесенных снегом бескрайних просторах. Об этом свидетельствовали и донесения наблюдателей.

Во всем городе в данный момент было относительно спокойно, однако тревога не отпускала генерала, и он знал, что ее источником был именно участок Пауперса.

Приближалась ночь. В коридоре было темно и холодно, и Шерер вернулся в комнату к радистам. Мабриус уже успел отправить отряд разведки в дозор и получил новое сообщение от Ольсена. Советские танки окончательно покинули город.

— Отлично, — пробормотал Шерер, ни к кому конкретно не обращаясь. Напряжение немного спало, и находившиеся в комнате люди заметно расслабились — Шерер, Мабриус, Гадерманн, радист, офицер связи и два вестовых. Генералу больше не придется сегодня отправляться на периметр. Еще один день осады закончился. Впереди неизвестность и потери, неизбежные потери.

Генералу не нравилось, что штаб находился в одном здании с госпиталем. Ему было жаль раненых, которые то кричали и стонали, то неожиданно замолкали, и в здании устанавливалась зловещая тишина. Это мешало ему сосредотачиваться при обдумывании важных вопросов. И все же, хотя это и было осуществимо, он не мог заставить себя перебраться в другое помещение. В здании ГПУ они были все вместе и общими были их страдания, надежды и отсутствие надежды. Поэтому он никуда не переезжал, и так шел час за часом, день за днем, неделя за неделей. Генерал часто виделся с защитниками города и часто нередко помогал раненым добраться до госпиталя, подставив в качестве опоры свое плечо.

— Почему вы сразу не попросили артиллерийской поддержки? — спросил он, обращаясь к Мабриусу.

— У них не было снарядов.

Шерер смерил его тяжелым взглядом и понял, что ему предстоит еще одна бессонная ночь.

— Почему вы мне об этом сразу не доложили?

— Мне следовало бы сказать об этом. Не успел. Прошу прощения. Меня отвлекли эти проклятые «Т-34». Они подскочили к самому порогу.

Мабриус был храбрым, несгибаемым офицером, и генерал только сейчас понял, что все еще не поинтересовался у него, все ли здесь в порядке после выстрела в здание прямой наводкой и не пострадал ли он.

— С вами все в порядке?

— Так точно. Но я действительно забыл. А потом этот Ольсен.

— Да-да, знаю. Но как у них могли кончиться снаряды? И давно это?

Мабриус объяснил. Шерер подумал, что он, должно быть, валится с ног от усталости, но никак не хочет показать этого. В самом деле, что-то действительно важное никак не могло ускользнуть от внимания Мабриуса. Мабриус — хороший командир, который пользуется авторитетом у подчиненных, и крепкий боевой офицер, который, видимо, с легким пренебрежением относится к начальству вроде Шерера. Однако Шерер не испытывал недовольства самим собой и не питал такого чувства к другим. Не имея необходимости тратить силы на выявление личных конфликтов, он мог посвящать себя исключительно той сложной обстановке, в которой они находились. Мабриус не относился к охранной дивизии Шерера. Он прибыл в Холм самостоятельно, ведя за собой остатки своего сильно потрепанного в сражениях пехотного полка, остававшегося самым боеспособным подразделением в городе. Солдаты Мабриуса считали его командиром в большей степени, чем Шерера, в нем они видели свою главную надежду на спасение. Во всяком случае, он прекрасно разбирался в тактике боев на передовой, и генерал всегда прислушивался к его советам. Что касается самого Мабриуса, то он с самого начала разглядел в Шерере спокойного волевого человека. Чем больше он узнавал его, тем сильнее начал ценить в нем знания профессионального военного и активность, которую трудно ожидать от генерала-тыловика. Их отношения носили характер не естественный, не природный, а скорее обретенный в результате нормального делового сотрудничества.

Однако при этом Шерер не без удовольствия отметил про себя, что Мабриус оказался не совсем в курсе сложившейся боевой обстановки, независимо от того, устал он от недостатка сна или в результате легкой контузии при попадании снаряда в здание штаба. Это было вполне естественно, что человек относится критично к действиям другого человека, с которым ему волей судьбы приходится соревноваться в профессионализме. Справедливости ради следует отметить, что Шерер демонстрировал эту черту человеческого характера в весьма незначительной степени. Это было к лучшему, и поэтому подчиненные проникались к нему заслуженным уважением.

— Пока что ясность имеется только в отношении одного дня, — продолжил между тем Мабриус. — Они питают надежду. Они вполне могли успокоиться. — Мабриус иронически поджал губы, хотя в эти минуты был весьма далек от иронии. — Наш обоз попал в засаду, устроенную партизанами. Их нападение удалось отбить, но на это ушла большая часть дня. Запасы снарядов будут возобновлены сегодня ближе к полуночи. Люди делают все, что в их силах. Это я знаю точно.

Дела обстояли не так плохо, но Шереру хотелось знать, сможет ли он сегодня ночью нормально выспаться. Однако обстановка внутри города не внушала особого доверия, и понимание этого не позволяло генералу полностью расслабиться, особенно когда ему напоминали — пусть даже тактично — о его неспособности справиться с тем, что творится за периметром.

А именно там, за городом, находилась немецкая артиллерия, занимавшая довольно уязвимые позиции на выступе линии фронта, километрах в пятнадцати к западу от осажденного Холма. Те, кто оборонял периметр, часто чувствовали себя незащищенными при наступлении вражеских бронемашин, не имея противотанковых орудий. Правда, они могли надеяться на поддержку своей дальнобойной артиллерии. Волею обстоятельств эти батареи оказались за пределами города, и если русским удастся зайти с тыла и окружить вышеупомянутый выступ, город падет.

Это по меньшей мере представлялось достаточно простым и реальным. Так сказать, самоочевидный факт.

Генерал, командовавший дивизией вермахта, расположенной ближе всего к Холму, ответил на затруднительное положение Шерера тем, что пододвинул все свои орудия как можно дальше вперед, фактически разместив батареи на передовой. Последние были укомплектованы личным составом вряд ли лучше, чем периметр города, расстояние до которого составляло пятнадцать километров. Вот уже много недель смертоносный артиллерийский огонь обрушивается на вражеские позиции на окраинах Холма.

— Партизаны, партизаны, — произнес Шерер. Он также сильно устал, и его неожиданно накрыла невесть откуда взявшаяся темнота.

— Да, верно, — согласился Мабриус. — И нет этому конца. Они уже проникли и в сам город. Мне только что доложили, что внутри периметра действуют вражеские снайперы. Они стреляли как раз перед тем, как началась атака русских. У «меня лопнуло терпение. Нужно что-то делать с этими мерзавцами.

Терпение лопнуло и у Шерера, хотя он и не стал распространяться на эту тему. Ему не нравились разговоры о партизанах, не нравилось даже думать о них. Он слишком много занимался этим минувшей осенью и в начале этой зимы. Он слушал Мабриуса и чувствовал, как темнота все сильнее накрывает его. В последний раз, когда такое происходило, он жестоко наказал весь город. Шерер задумался о том, остается ли у него достаточно времени, чтобы сделать это снова. В Холме все еще уцелело немало домов, в которых могли прятаться русские снайперы. Впрочем, дело даже не в домах, эти дьяволы могут затаиться где угодно среди развалин и куч мусора. Генерал снова испытал тошноту, которая одолевала его осенью, от которой он в основном сумел избавиться сразу после того, как началась осада.

Он попросил Гадерманна принести ему чаю. В данную минуту у него было такое ощущение, будто на лоб ему давит огромная каменная плита, и решил любым способом избавиться от него.

— Не обращайте внимания, Мабриус, — сказал он. — Мы их обязательно поймаем и повесим. Свяжитесь еще раз с Ольсеном и скажите ему, что он отлично справился с поставленной задачей. Я бы лично наградил его, но последняя коробка с Железными крестами осталась в Риге. Я пойду, прилягу, посплю пару часов. И вам советую, Мабриус. Отдохните немного.

Вернулся Гадерманн с чаем, но Шерер, не сказав ни слова, прошел мимо и скрылся в темном коридоре.