IX. Бомбы в ночи
Какофония воплей и криков из сдавленных ужасом глоток.
Бомбы падали градом. Толпившиеся на улице люди сгорали заживо.
Они взывали к Богу, но Бог молчал.
Церковь Святого Николая превратилась в ревущее море пламени. Священник хотел спасти алтарные реликвии. Большой каменный крест упал и сломал ему позвоночник.
Все пылало.
Гамбург погибал.
Мы пили в подвале армейского госпиталя.
В подземном ресторане у Баумваля пировали богачи и партийные бонзы Гамбурга.
Пауль Билерт искал убийцу.
Для мародеров то была удачная ночь, добыча выдалась обильная.
Неподалеку от армейского госпиталя упало несколько шальных бомб. Сверхмощных. Молодежный лагерь возле Ландунгсбрюке был уничтожен. Вой, оглушительный грохот, затем громадное облако пыли — и лагерь исчез. Вместе с орлами, знаками отличия Гитлерюгенда и всеми мальчишками в подвале. Девять двенадцатилетних пацанов, стрелявших из двадцатимиллиметровых зениток, разделили их судьбу.
Лагерь исчез, как если бы искусный чародей взмахнул волшебной палочкой: «Раз-два-три, превратись в картошку фри!» Только никто не аплодировал.
Одно крыло госпиталя, выходящее на Бернхард-Нохштрассе, было разрушено. Повсюду валялись обломки коек. Они походили на перекрученные трубы. Лежала голая нога. Оторванная ровно по колено. Ею кормилась стая жужжащих сине-черных мух. Мухи были толстыми, упитанными.
На дороге лежала кисть руки с грубой ладонью рабочего, с черными ногтями. На одном из скрюченных пальцев было дешевое обручальное кольцо.
— Кто-то лишился лапы, — сказал Малыш и отшвырнул ее пинком. За ней бросились две тощие собаки.
— Merde, mon camarade, — сказал Легионер. — Война продолжается. Конец близок. Рейх стал фронтом.
У пивоварни Сант-Паули в канаве сидела и плакала женщина. Вся обсыпанная меловой пылью. Босая, в одной комбинации, с наброшенной на плечи половиной одеяла. Замечательного, красного. Когда мы проходили мимо, Малыш рассказывал забавную историю. Все громко смеялись.
Женщина согнулась и разразилась неистовыми рыданиями. Она плакала одна. Тогда многие плакали одни. Мы смеялись скабрезному рассказу Малыша и остались равнодушными к ней.
Из Гамбурга двигалась на север громадная массовая процессия. Завербованные иностранные рабочие. Остановить их никто не пытался. Полиция бездействовала. Рабочие несли под мышками перевязанные веревками свертки, на плечах — узлы. Они прошли Ноймюнстер, пересекли мост в Рендсбурге и приближались к границе. Немецкой войной они были сыты по горло.
Границу они перешли без всякого контроля. Просто шли не останавливаясь. Тянулись бесконечной, охваченной ужасом змеей.
Часовые-эсэсовцы стояли, словно ошалелые, таращась на них.
Германия была в огне. Гамбург дрожал. Тысячные полчища крыс тянулись к северу. Прочь, прочь от всего этого. От адского пламени.
По какой-то таинственной причине наша отправка из госпиталя была отложена.
Мы сидели на лестничной площадке, Малыш растянулся на полу.
— Мне это кажется чем-то вроде страхования жизни. Не удивлюсь, если дело кончится тем, что не мы прибудем на Восточный фронт, а он прибудет к нам. Вот будет праздник у Ивана. Девицы начнут учить русский язык и трахаться с русскими.
И, задрав ногу, издал задним местом свой особый трубный звук. Словно бы возвещавший конец света.
По лестнице взбегала помощница медсестры, Малыш похотливо схватил ее за ногу.
— Может, трахнемся вечером, карболовая штучка?
— Тупая свинья, — прошипела та, пытаясь пнуть его в лицо. — Я помолвлена.
— Тем лучше, — усмехнулся Малыш. — Отведав крови, станешь более кровожадной.
Она вновь попыталась ударить его ногой. Малыш громко захохотал.
— Останешься довольна, бикса. Малыш всегда готов на подвиги. Приходи-приходи! Можешь спросить Эмму, узнать, на что Малыш способен.
И выпустил девицу. Та опрометью бросилась прочь.
Мы получили приказ помочь в уборке мусора, но распоряжавшаяся там особа не имела опыта обращения с солдатами-фронтовиками. Это была недавно появившаяся в госпитале старшая медсестра с большим пучком ядовито-рыжих волос. Тощая, чопорная тевтонка. Золотой партийный значок на ее сером платье презрительно взирал свысока на менее броский, но более отрадный значок медсестры. Говорила она, как простуженная верблюдица.
— Поднимайтесь, вы, четверо лодырей! Возьмите лопату и уберите мусор у третьего отделения!
— Одну на всех? — спросил Малыш.
— Наглый тип! — возмутилась тощая особа, постукивая носком черной туфли.
Легионер небрежно поднялся и неторопливо зашагал по коридору.
— Voila, пошли, ребята.
— Мы здесь говорим по-немецки! — крикнула она вслед ему.
— Пошла ты в задницу, — бесстыдно усмехнулся Малыш, поднимаясь, чтобы следовать за нами.
Она с бранью скрылась на верхнем пролете лестницы.
Видевшая эту сцену маленькая медсестра зашептала предостережение:
— Поосторожней с Матильдой! Ее брат служит в гестапо. Отец убит в двадцать третьем году. Одно ее слово, и вам придется туго!
Легионер обернулся к рослому, внушительному Малышу.
— Напомни, чтобы я внес Матильду в список Порты.
— Правильно, — усмехнулся Малыш.
— Зачем вы это делаете? — спросила удивленная медсестра.
Легионер взял ее за подбородок и посмотрел ей в глаза.
— Merde. Когда настанет день сводить счеты, времени проводить расследования не будет. Поэтому станем убирать их, как только найдем.
— Господи! — воскликнула маленькая медсестра. — Вы антиобщественные революционеры?
Вилли Бауэр, рослый водитель грузовика, расхохотался. Малыш с топаньем ржал.
Медсестра покачала головой и уставилась нам вслед. Вскоре после этого сказала подруге:
— Грета, будь осторожна в разговорах, революционеры составляют списки. Пора спрыгивать с этого автобуса. Мы приближаемся к конечной станции.
Сестра Грета громко рассмеялась.
— Милочка, я никогда не ехала в этом автобусе. Мой отец уже пятый год сидит в концлагере. Этот простофиля состоял в Немецкой народной партии и не умел держать язык за зубами. Гиммлер считает их отъявленными социалистами. Так что, видишь, со мной будет все в порядке — благодаря глупости почтенного главы нашего семейства.
— Хотела бы я иметь возможность сказать то же самое! Но, к сожалению, мой отец — майор в дивизии СА «Фельдхерренхалле», а двое дражайших братьев служат в дивизии СС «Дас Рейх».
Они продолжали молча мыть иглы и шприцы. Потом маленькая медсестра сказала задумчиво:
— Может, доложить начальству? Это ведь долг каждого, если вступаешь в контакт с антиобщественными элементами или слышишь подрывные разговоры.
Полногрудая Грета бросила на нее долгий взгляд, потом ответила:
— Не надо, Маргарет. Донос приведет к нашей неизбежной гибели в тот день, когда Адольф отправится в ад. Об этом долге лучше забыть. Не смотри, не слушай, не болтай. — Повернулась на каблуках и пошла к двери. Перед тем как выйти, небрежно заметила: — Если запомнишь это, у тебя будет возможность уцелеть. Ешь, спи, трахайся и держи язык за зубами. Последнее важнее всего.
Сестра Грета до сих пор работает в этом госпитале. Четыре года она ухаживала за солдатами вермахта. Закрывала им потухшие глаза, делала уколы морфия, когда их охватывало безумие и они неистово выли, спала с ними, когда хотела этого, пила, когда сдавали нервы. Какое-то время даже кололась морфием. Это приносило облегчение.
Два года она ухаживала за английскими солдатами. Делала им уколы, утихомиривала их и вела себя с ними так же легкомысленно, как раньше с немецкими.
Доктор Малер, главный врач, какое-то время путешествовал. Во всяком случае, так говорили. Фашистские правители хотели его уничтожить, потому что он был мужественным врачом. Теперь он вернулся и по-прежнему ходит, размахивая руками, по тем длинным коридорам.
Грета не захотела становиться старшей медсестрой палаты. Она по-прежнему делала уколы, выносила судна и меняла простыни. Иногда встречала старых пациентов — немца, норвежца, датчанина, англичанина, негра из Конго, араба из Алжира, дрожащего от лихорадки легионера из Индокитая. Радовалась встрече. Пила с ними в маленьких уютных погребках. Не раз гостеприимно делила с ними постель.
— Как-никак, мы живые люди, — говорила она. — И времени нам остается меньше, чем вы думаете.
Грета была великолепной медсестрой. Многие смотрели на нее свысока и презрительно говорили: «Безнравственная». Но еще больше было тех, кто говорил: «Замечательная девушка».
Если когда-нибудь вы приедете в город на Эльбе, дойдите пешком до Ландунгсбрюке. Глядя на Реепербан, заметите слева от Хафенкранкенхаузе утопающий в зелени госпиталь. Он особенный. Там можно найти сестру Грету. Если вы не ханжа, выпейте с ней и передайте привет от тысяч неизвестных мужчин в зеленом и в хаки.
Маленькая Маргарет повесилась в один из погожих майских дней 1945 года. Умерла так же нелепо, как жила. Она была очень высоконравственной. Слишком часто являлась с доносами к начальству, забыв слова Греты: «Не смотри, не слушай, не болтай». Но откуда ей было знать о восточном символе мудрости — трех священных обезьянах?
Пусть покоится с миром! Друзей по несчастью у нее было много.
Вместо того чтобы убирать мусор, мы спустились в подвал к ефрейтору медицинской службы Петерсу и стали играть в «двадцать одно». Играли несколько часов, пока эта стерва Матильда проводила работы по расчистке. Как сказал Легионер, если мы будем убирать мусор, то поможем тем, кто нам не нравится.
Петерс со смехом в четвертый раз сгреб выигрыш. Достал из мусорной корзины большой батон колбасы и разрезал его на пять равных частей. Под эту колбасу мы выпили разведенного медицинского спирта. Все излучали довольство. Мы были живы, а в Гамбурге в 1944 году это являлось главным.
— Ночью они вернутся, — сказал Петерс, проглотив большой кусок колбасы.
— Думаешь? — спросил Малыш. Он смотрел в окно на Эльбу, где торчали обломки разбомбленной верфи.
Петерс убежденно кивнул.
— Вернутся. У них много бензина, много бомб и очень много молодых людей, которым хочется летать.
— Но и у нас много идиотов, которым этого хочется, — сказал Малыш, — чтобы иметь на петлицах что-то вроде магнита. Старухи просто без ума от крылышек.
— Оно так, — сказал Петерс. — Разница в том, что у нас нет самолетов для тех, кто рвется в небо. У них есть.
— От города скоро ничего не останется, — сказал Легионер.
— Это точно, — сказал Петерс. — Потом они начнут бомбить развалины, а когда сравняют их с землей — примутся за то, чего больше не существует, пока ни единой крысы не останется. А потом первым делом высадят парашютистов.
— Хватит об этом, — сказал Легионер, подавая карту Бауэру.
Бауэр засмеялся и бросил свои карты на стол.
— Двадцать одно.
Малыш указал на миску, в которой что-то плавало.
— Что это там? — спросил он, вытягивая шею.
Петерс склонил голову набок.
— Аппендикс. Воспаленный аппендикс.
Малыш встал и уставился с острым любопытством на кусочек кишки. Подозвал свистом пса, который лежал под рентгеновским аппаратом, высунув кончик желтого носа.
— Свинья ты, — сказал Легионер, когда пес проглотил аппендикс.
— Желудок не примет этого, — сказал Петерс. — Пса вырвет.
— Почему? — спросил Малыш.
— Хочешь, поспорим? Литр шнапса против трех моих колбас? — вызывающе спросил Петерс.
— Охотно, — ответил уверенный в победе Малыш. — Раз тебе так хочется расстаться со своей колбасой.
Они поспорили, и через пять минут пса еще не вырвало. Малыш потребовал колбасу и откусил по куску от каждого батона, словно боялся, что ему недолго ими владеть.
— Проклятая животина, — выругался Петерс и погрозил кулаком желтому псу-дворняге, который лежал в углу и жадно смотрел на жующего Малыша.
Неожиданно пес поднялся. Тело его сотрясла сильная конвульсия — и аппендикс оказался на полу.
— Отдавай колбасы, — радостно крикнул Петерс и потянулся за тем, что оставалось от них. — Он не мог вынести зрелища того, как ты набиваешь желудок.
Малыш густо покраснел. И плюнул в сторону пса.
— Желтая тварь! Сукин сын! Я затолкаю эту дрянь обратно тебе в горло.
И прежде, чем Петерс успел отнять у него последний батон, откусил от него кусок. Потом схватил пса за шиворот и стал тыкать носом в блевотину. Пес неистово сопротивлялся, скребя когтями.
Легионер выругался и попросил его немедленно прекратить.
Петерс в приступе великодушия оставил Малышу один из батонов. И сказал нам, словно по секрету, что в седьмой палате лежит артиллерист, способный есть всевозможных паразитов.
— Ну и ну! Я хочу его видеть, — сказал Бауэр.
— Пошли туда, посмотрим вблизи на этого червяка-артиллериста, — предложил Малыш.
— А лягушек есть он может? — спросил я. — Однажды я видел, как русский ел их ради того, чтобы получить шнапса.
— Велика важность, — вмешался Легионер. Он не позволял себе ничему удивляться. — Я видел, как один человек ел стеклянные трубки, пока у него не воспалилось горло.
— Хорошо, что не задница, — сказал Малыш. — Но давайте посмотрим на этого артиллериста, устроим ему испытание. Пусть съест двух лягушек и бритвенное лезвие, иначе мы отделаем его.
— Очень надеюсь, что ты не встретишь человека, который отделает тебя, — предостерег Легионер.
— Таких не существует, — уверенно заявил Малыш.
По пути через сад к седьмой палате Малыш нашел лягушку. К его крайней досаде, смог найти лишь одну. Еще он нашел земляного червя.
— Свинья ты, — сказал Легионер.
Артиллерист оказался коренастым, мускулистым шахтером с громадными кулаками. Его густые брови сходились на низком лбу. Маленькие черные глаза тупо уставились на нас. Он улыбнулся с гордостью, когда Петерс спросил, сможет ли он съесть лягушку.
— Могу съесть, что угодно, но не бесплатно.
— Получишь по челюсти, если не съешь, — сказал Малыш, грозя ему большим кулаком.
— Заткнись лучше, — ответил артиллерист. — Я могу накостылять кому угодно, и тебе тоже, дубина.
Малыш громко стукнул кулаком о кулак.
— Слышали? Слышали, что сказал этот обормот? Клянусь всем святым и добрым, я убью его! Превращу в фарш и скормлю тому желтому псу!
— Давай, попробуй, — усмехнулся артиллерист, оставшийся совершенно равнодушным к возбуждению Малыша.
Малыш хотел броситься к нему, но его остановил Легионер.
— Merde, оставь его в покое. Не поднимай здесь шума!
Рвущийся в драку Малыш огляделся по сторонам.
— Я не потерплю этого! Я должен убить его, иначе лопну! Пресвятая Дева, клянусь, я должен его задушить.
— Заткнись, Малыш, — приказал Легионер. — Разберешься с ним, когда встретишь в городе.
Артиллерист загоготал и повернулся к своим товарищам.
— Ребята, расскажите им обо мне и образумьте этого осла.
Какой-то горный охотник поднялся и подошел к нам. Заговорил на едва понятном диалекте:
— Эмиль может сломать голым кулаком ножку стола. Может сбить корову с ног. — Размахнулся и ударил воображаемую корову. — Раз — и корова лежит без сознания. Может поднять артиллерийскую лошадь с седлом и всем прочим.
Презрительно фыркнув, Малыш подошел к большому трехстворчатому окну. Ухватился за раму и два раза дернул для пробы. Потом потянул изо всех сил. Палата огласилась громким скрипом и треском, на Малыша посыпались штукатурка и кирпичная пыль. Потом он повернулся, держа в руках большую раму. Торжествующе оглядел всех, затем бросил ее наружу. Она разбилась о дорожку из каменных плит в саду. Оттуда послышались ругань и крики.
Обитатели палаты громко запротестовали.
Артиллерист кивнул и грузно поднялся на ноги. Подошел к столу, стоявшему посреди пола, оторвал ножку и сломал ее ударом о край койки.
Малыш пожал плечами. Схватил койку с лежавшим на ней пациентом и поднял над головой, заставив того завопить от ужаса. Потом швырнул ее вместе со всем, что на ней было. Она упала на койку артиллериста, смяв всю постель. Затем подошел к единственной в палате умывальной раковине, выдернул ее с такой силой, что болты пролетели мимо его головы, и швырнул во все еще усмехавшегося артиллериста.
— Мы хотим тишины в палате! — крикнул с койки какой-то фельдфебель.
Малыш взглянул на него.
— Ты получишь ее, мой мальчик!
И дважды ударил его по голове, отчего тот потерял сознание.
— Раз ты испортил мою постель, предлагаю привести ее в порядок, — сказал артиллерист, указывая на жуткий разор.
— Наглый хмырь! — заорал Малыш. — Я так тебе искорежу морду, что тебя даже родная мать будет стыдиться!
И с рыком пошел к артиллеристу, стоявшему посреди палаты так, будто все происходившее не имело к нему никакого отношения.
Малыш ударил его всего три раза. Артиллерист повалился с бессмысленно разинутым в удивлении ртом. И прежде, чем он смог подняться, Малыш двинул его ногой по лицу.
Легионер кивнул нам. Мы схватили Малыша и вытащили из палаты.
— Тебя за это посадят, — предсказал Петерс. — Они настучат на тебя, наверняка настучат Самое скверное — окно и раковина.
— Это почему? Сам знаешь, сколько окон и раковин сейчас пропадает, — ответил Малыш. — Я должен был показать этим ребятам, что представляю собой.
Он достал из кармана лягушку и посадил на стол одной из медсестер.
Та пришла в ярость.
— Заткнись, офицерская подстилка, — благопристойно прикрикнул Малыш, — а то так нашлепаю по заднице, что тебе покажется, будто ты побывала под целой военной академией!
Самолеты, как и предсказывал Петерс, вернулись Тлевшие огни, получив с неба новую порцию фосфора, снова разгорелись ярким пламенем.
Количество жертв росло. Босоногие дети шлепали вниз но лестницам, чтобы умереть, как крысы, в сырых подвалах.
По другую сторону Адмиральштрассе, неподалеку от гавани, плелась группа заключенных, собираясь укрыться в помещении склада. Охранники-эсэсовцы с криками подгоняли их плетьми и прикладами винтовок.
Они даже не услышали воя бомбы, угодившей прямо в них. На этом месте осталась лишь кровавая, корчащаяся мешанина, если не считать обычного расходящегося запаха крови, селитры и горелой плоти.
Безногий эсэсовец подполз, плача, к заключенному с разорванным животом. Они умерли, обнявшись. И обоих сожгли огнеметы саперов.
По Мёнкебергштрассе, крадучись, шел какой-то тип; подойдя к трупу, он нагнулся. Блеснул нож, на землю упал палец, а во вместительном кармане исчезло кольцо. Темная, похожая на призрака тень двинулась к другому трупу. Четвертая жертва бомбежки, к которой подошел мародер, зашевелилась и закричала. Удар обгорелой доской, стон. Ловкие пальцы быстро обшарили дрожащее тело. Добычу составили бумажник, паспорт, два кольца и сумочка.
И дальше, к следующему. Должно быть, в панике и ужасе больше всего были повинны мародеры. На Ганзаплатц, на Кайзер Вильгельмштрассе, по всему Альстеру можно было видеть такую же картину.
На углу Альтер Валь и Рёдингсмаркт женщина издала пронзительный вопль безумного ужаса. На нее по-кошачьи бросился какой-то невысокий человек. Сильные пальцы стиснули горло и подавили вопль. Он пинал ее под колени, пока она не упала. Потом лихорадочно полез под облегающую юбку и разорвал тонкие трусики. Женщина отчаянно сучила ногами, но они были бессильны против гибкого, сильного тела.
Дрожащий язык облизывал ей лицо, в ухо звучали пылкие, утешающие слова:
— Пожалуйста, уступи, пожалуйста! Что тут такого? Ничего с тобой не случится. Почему не уступить? — Голос его был почти нежным. — Потом отпущу тебя!
Женщина решила рискнуть. Лучше это, чем смерть. Она всхлипывала, стонала, скулила в испуге. Высоко над ними вспыхнула ель. От Альстерского канала донеслось бульканье. В небе висели ярко-белые осветительные ракеты. К нему вздымались столбы пыли и языки пламени. Земля дрожала, как женщина под насильником.
Молодая женщина шла к убежищу, когда на нее набросился этот душевнобольной подонок.
«Не кричи, — подумала она. — Позволь ему делать все, что захочет, иначе убьет».
Упала бомба. Они не ощутили, не заметили, что на них посыпались комья земли. Осторожно, нежно, мужчина стянул чулок с ноги женщины, провел по нему губами, поцеловал, уткнулся в него лицом. Дышал он часто, отрывисто. В свете окружающего пламени его глаза казались остекленелыми. Он впился зубами в лицо женщины, ухватил одной рукой ее волосы, а другой быстро обернул чулком ее шею и затянул его. Она захрипела, заколотила руками и ногами.
Мужчина смеялся.
Губы ее посинели. Глаза выкатились из орбит. Рот открылся. Она обмякла, оцепенела — и осталась лежать мертвой. Удавленной собственным чулком.
Мужчина сунул в карман ее трусики.
Он был снова спокоен. Посмотрел на оскверненный труп и улыбнулся. Опустился на колени и молитвенно сложил руки.
«О, Господи, Боже, святой правитель. Я твой бич. Дьяволица наказана, как ты велел мне!»
Потом нагнулся и вырезал на ее лбу крест. Громко засмеялся и скрылся за обугленными балками и мусором.
Вскоре убитую обнаружили две женщины. Разразились воплями. И, охваченные паникой, убежали со всех ног.
Это была пятая женщина, убитая за краткий промежуток времени.
Дело перешло от уголовной полиции к гестапо.
За расследование взялся криминальрат Билерт, «Красавчик Пауль», покровитель Доры.
Он молча стоял в черном пальто и белых перчатках, глядя на труп. Длинный серебряный мундштук свисал из уголка рта. На рукав упал пепел. Билерт благоговейно стряхнул его, потом поднес к носу надушенный платок.
Его подчиненные быстро работали, рявкая, как терьеры. Командовали, измеряли, фотографировали.
Врач поднялся на ноги. Старый, невзрачный. Типичный полицейский врач.
— Перед тем как задушить, ее изнасиловали. Порезы сделаны после смерти.
— Лучше скажи, кто это сделал! Мне придется подумать, пойдет ли тебе на пользу поездка на Восточный фронт!
Билерт повернулся спиной к врачу и медленно пошел по улице к Нойер Валь, где стоял его «Мерседес».
Он ничего не видел. Ничего не слышал. Мозг его работал с большим напряжением. На службе в гестапо этот мозг изобретал самые дьявольские методы пыток. Наконец-то этот мозг, который за несколько лет до начала войны помог отправить Эдгара Андре на виселицу, выполнял разумную задачу.
На четвертом этаже управления гестапо на Карл-Мук-платц подсчитывали убитых. Точно установить, сколько людей погибло и пропало без вести, было невозможно, но плюс-минус две сотни особого значения не имели. Старая, неряшливая машинистка собрала списки. После долгих пререканий гестаповцы насчитали 3418 убитых и столько же раненых. К ним добавилось большое число пропавших без вести. Многие были полностью сожжены огнеметами, которыми пользовались саперы, ведшие работы по расчистке.
Учетные карточки были перечеркнуты и подшиты. Полицейские выписали груду свидетельств о смерти с факсимильными подписями, и все было готово к очередному налету.
Цивилизованное общество должно поддерживать порядок.
Красавчик Пауль сидел с тремя коллегами в комнате № 367 на третьем этаже. Они разглядывали пять фотографий убитых женщин. Младшей было шестнадцать лет, старшей тридцать два года. У всех был вырезан крест на лбу. Все были задушены чулком, и у всех убийца забрал трусики.
— Убийца — кто-то из солдат, — неожиданно сказал Пауль Билерт, поднимаясь.
Коллеги посмотрели на него с удивлением. Эсэсовец подал ему пальто. Он натянул белые перчатки. И со свисающим изо рта серебряным мундшутком вышел из управления.
Билерт несколько часов ходил по задымленным улицам, прижимая ко рту надушенный платок. Одни прохожие поглядывали на него с опаской. Другие приветствовали значительного человека с Карл-Мук-платц робко, заискивающе.
Он зашел к Доре, где болтал с девицами и орал на сводника Эвальда до тех пор, пока у бедняги не ослабели от страха ноги. Потом неторопливо зашагал по Нойер Валль, заглянув по пути в несколько мест.
Под вечер Билерт зашел в роскошный подземный ресторан на Баум Валль. Снаружи он более всего походил на старый, ветхий подвальный магазин подержанных вещей, но когда посетитель спускался по двум пролетам крутой бетонной лестницы, его ждал сюрприз. Перед ним открывался новый мир. Подземные залы с автоматической вентиляцией и кондиционерами. Столики под белыми скатертями. В уютных комнатках и укромных нишах стояла превосходная фарфоровая и серебряная посуда. Настольные лампы в цветных абажурах усиливали очарование. Там были кресла в чехлах, толстые ковры на полу. Официанты в смокингах и их помощники в белых куртках с красными лацканами обслуживали веселых, элегантных гостей.
В этом роскошном подземном ресторане не было ни меню, ни карты вин. Посетителю требовалось лишь высказать желание. Цены определялись произвольно.
Полуодетая особа приняла у Красавчика Пауля пальто и шляпу. Он небрежно уселся за столик посреди зала. Не потрудился взглянуть на склонившегося официанта, заказывая куропатку с грибами и жареным картофелем и бутылку «опенхаймера». Официант с бесстрастным выражением лица записал заказ.
Пауль Билерт откинулся на спинку кресла и стал разглядывать многочисленных гостей. Лощеных армейских офицеров в серых и зеленых мундирах. Моряков в темно-синем с блестящими золотыми галунами. Летчиков в серо-голубой парадной форме с белыми манишками. Затянутых в черное эсэсовских офицеров с серебром на плечах и петлицах. Партийных функционеров в броских золотистых мундирах с таким количеством золота и серебра, что им позавидовал бы фельдмаршал времен Франца-Иосифа. Дамы в дорогих шелковых платьях и мехах выглядели совершенно беззаботными и заливисто смеялись со своими кавалерами.
Пожилой адмирал сидел с двумя очень веселыми дамами. С его шеи свисал Рыцарский крест с мечами и дубовыми листьями, рядом висел орден «За боевые заслуги» времен Первой мировой войны.
Пауль Билерт презрительно фыркнул, когда адмирал снисходительно взглянул на него. Адмирал задрожал бы как осиновый лист, если б мог прочесть мысли штандартенфюрера СС Пауля Билерта. «Погоди же, фат! Когда победа будет наконец одержана, побрякушки на твоей шее превратятся в ничто, едва твоя тупая башка свалится в корзину».
Красавчик Пауль ненавидел высшие классы, офицеров и юнкеров. Эту ненависть он проявил в полной мере, когда после покушения 20 июля стал подчиняться непосредственно начальнику Главного управления имперской безопасности Кальтенбруннеру.
Куропатку Билерт ел молча. Жадно глодал косточки, не смущаясь тем, что другие гости смотрят на него со снисходительными улыбками. Косточки хрустели под его крепкими зубами. Время от времени он выплевывал обломки, открывал рот и ковырял в зубах вилкой. Однажды негромко рыгнул.
Проходивший мимо штатский господин с дамой приветствовал его робко, почти униженно. Пауль Билерт небрежно кивнул в ответ, не вынув изо рта ножку куропатки, которую держал обеими руками. Когда они отошли на безопасное расстояние, штатский прошептал даме:
— Высокий гестаповский чин! Один Бог знает, что привело его сюда!
Вошел партийный функционер в мундире фекально-желтого цвета, за ним три дамы с кавалерами. С важным видом заказал коньяк и шлепнул одну из дам по виляющему заду. Ее кавалер гневно вскинул брови, но осознав, кто нанес шлепок, улыбнулся и кивнул.
То же самое функционер предпринял по отношению к даме, танцевавшей с майором-летчиком. Майор возмутился, с его уст сорвались жалкие угрозы. Функционер усмехнулся и бросил взгляд на крест, одиноко поблескивающий на серо-голубой груди майора.
— Ты, кажется, ищешь геройской смерти, — сказал он. Круглое лицо летчика густо покраснело. Его дама взглянула на функционера с улыбкой.
— Что-нибудь еще? — вызывающе спросил функционер.
Летчик стал лиловым, рот его открывался и закрывался, как у выброшенной на берег рыбы. Он вытянулся и сказал слабым голосом функционеру:
— Вы еще услышите обо мне.
— А ты обо мне, — ответил функционер. Повел дам к стойке, с важным видом сел на высокий табурет и принялся оглядывать зал.
Красавчик Пауль вытер рот белой салфеткой и заказал кофе.
Вдали послышался то усиливающийся, то затихающий вой сирен. Толстые стальные двери с газовыми пробками закрыли. Мир огня был отрезан. Взрывы бомб ощущались лишь как легкое содрогание.
Официанты продолжали обслуживать гостей, как прежде, без спешки и страха. Спокойно, неторопливо. Не было никакой жалости к людям на улицах. К людям, проваливающимся с криками ужаса сквозь горящий асфальт. К катающимся в собственных внутренностях. К сгорающим в ярком пламени фосфора детям.
Отборный оркестр исполнял сентиментальную танцевальную музыку. Здесь можно было танцевать с благословения партии. Гости представляли собой сливки высшего общества Гамбурга. Бриллианты сверкали на обнаженных шеях женщин. На холеных пальцах блестели перстни, стоившие десятки тысяч марок.
Высоко вверху на прилегающих улицах таились призраки, наводнявшие город во время ночных налетов, в надежде на прямое попадание бомбы в шикарный ресторан. В последовавшей панике мародерам было бы раздолье. Среди них были и те, кто носил на лацканах свастику.
Одна из дам указала на смеющихся, пьющих, танцующих людей и прошептала кавалеру:
— Неужели у них совсем нет сердца? Неужели они не знают, что весь мир рушится, сгорает в огне зажигательных бомб?
Кавалер, пожилой офицер СС, отправил в рот кусочек сочного мяса и отпил глоток красного вина.
— Теперь мозг важнее сердца, моя дорогая. У бессердечных больший шанс выжить.
По центральному проходу медленно шла красивая дама в светло-голубом платье, в изящных туфлях на высоком каблуке. Остановилась у столика Билерта и приветливо улыбнулась.
— Здравствуй, Пауль. Ты здесь?
Глядя в сторону, держа в зубах длинный серебряный мундштук, он кивнул и указал на кресло напротив.
— Присаживайся, Элсебет. Давай немного поболтаем.
Элсебет села. Забросила ногу на ногу и одернула платье, обнажающее красивые ноги в чулках-паутинках.
— Разговор будет частным или официальным?
Красавчик Пауль отхлебнул вина и поджал губы. Живой глаз зловеще блеснул.
— У меня все разговоры официальные. Идет война, Элсебет.
Она саркастически засмеялась.
— Пауль, я это сознаю. Хотя потеряла всего-навсего мужа и трех братьев. — Закурила сигарету. — И сына, — добавила она задумчиво. — Единственного сына. Понимаешь ты, Пауль, что это значит?
— Это ничего не значит, Элсебет, совершенно ничего. Важно только, чтобы победу в конце концов одержала Германия. Погибнуть за фюрера должно быть высшим желанием всех немцев и немок. Это прекрасная смерть, Элсебет, и тебе должны завидовать. Не все могут похвастаться пятью павшими героями.
Элсебет долго смотрела на его мертвый глаз.
— Ты сказал — героями?
— Да, героями, павшими в битве за фюрера!
Произнося последнее слово, он слегка распрямился.
Она принужденно рассмеялась.
— Фрицу, моему мальчику, было семь лет. Ему переломила спину упавшая балка. Мой сынок, мой маленький Фриц. Слышал бы ты, как он кричал!
— Элсебет, победы без слез не бывает. Это закон жизни. Мы должны страдать, чтобы жить. У фюрера тоже бывают тяжелые минуты.
Элсебет играла кольцом от салфетки. Официант принес стакан вина. Она пригубила его.
Принеся кофе, официант низко наклонился к Билерту.
— В Бармбеке и Ротенбурге последние двадцать минут стоял сильный грохот. Говорят, там сброшено много бомб.
Пауль Билерт приподнял бровь над мертвым глазом.
— Почему ты говоришь это мне? Ты это видел?
Официант вздрогнул.
— Нет. Слышал. Об этом все говорят.
Билерт отхлебнул кофе.
— Это слух, — заметил он угрожающе. — Распространение слухов — преступление, караемое народным судом. Ты это понимаешь? Между прочим, почему ты не в армии? Судя по виду, ты вполне мог бы с пулеметом на плече преодолеть полосу препятствий!
Официант побледнел. Провел холеным пальцем между воротником и шеей. Казалось, он вот-вот задохнется. Наконец он смог, запинаясь, пробормотать:
— Меня признали негодным к военной службе из-за болезни сердца.
— Болезнь сердца! — глумливо произнес Красавчик Пауль и громко засмеялся. — Сейчас это ровным счетом ничего не значит. Ты стреляешь рукой, а целишься глазом. Не так ли, мой друг? Сердце тут совершенно ни при чем, и тебе вовсе не нужно искать цель. Она сама придет прямо к тебе. Мы отправим тебя с твоим больным сердцем прямиком в окопы, и когда окажешься там, делать тебе нужно будет только одно: стрелять! Мы великая держава и делаем для своей пехоты многое. В большинстве других стран пехотинцам приходится бежать вперед на своих двоих, но у нас бойцов доставляют прямо на позиции. И все-таки злонамеренный болтун вроде тебя смеет говорить о больном сердце! — Билерт сунул в рот длинный мундштук и злобно прошипел: — Пока ты не носишь сердце на тарелочке, разрезанным на четыре части, я не признаю никакой сердечной болезни. Знаешь, кто ты? Ты вредитель, подрывающий оборону своей страны, дорогой мой. Гнусный пораженец, антиобщественный элемент!
Официант умоляюще посмотрел на сидевшего у стойки партийного функционера. Их глаза встретились.
Функционер поднялся, одернул мундир и с властным видом пошел вразвалку к столику Билерта. Официант стоял там в холодном поту.
— Что здесь происходит? — спросил функционер, дружески похлопав официанта по плечу и снисходительно усмехнувшись Паулю Билерту. Красавчик Пауль, развалившийся в удобном кресле, забросил ногу на ногу, стараясь не смять складку на брюках.
— Этот господин угрожает мне народным судом и фронтом, — прошептал официант, в голосе его все еще слышался ужас.
— Так-так, — прорычал функционер, приблизив круглое лицо с похотливым ртом к Паулю Билерту, который равнодушно покуривал сигарету в длинном мундштуке. — Вы не понимаете, что этот человек мой друг? — И, как школьный учитель, предостерегающе вскинул палец: — Если кто и поедет на восток, то, боюсь, вы. Предъявите документы!
Пауль Билерт ядовито улыбнулся. Водянисто-голубой здоровый глаз угрожающе вспыхнул. Он походил на змею, гипнотизирующую жертву перед тем, как съесть. Медленно, очень медленно он сунул руку в карман, достал удостоверение и, держа его двумя пальцами, сунул под нос изумленному функционеру. Тот щелкнул каблуками, увидев гестаповское удостоверение и прочтя в нем «штандартенфюрер» и «криминальрат».
Пауль Билерт перевел на миг взгляд с функционера на официанта.
— Господа, мы подробно обсудим ваши восточные маршруты завтра в десять пятнадцать в комнате номер триста тридцать восемь управления гестапо на Карл-Мук-платц.
Снисходительным кивком он отпустил их и продолжал разговор с Элсебет.
Официант с функционером услышали, как он сказал ей:
— Я буду беспощадно набрасываться на этих гнусных подлецов повсюду, где только найду.
— Ты сам был на фронте? — негромко спросила она.
— Не на том, который ты имеешь в виду, на другом, — ответил резким стаккато Билерт. — Адольф Гитлер, — произнося это имя, он заметно распрямился, — использует здесь тех людей, которые заботятся, чтобы все работало как хорошо смазанная машина. Людей, которые безжалостно выискивают предателей и антиобщественные элементы, следят, чтобы чумные бациллы пораженчества не уничтожили героический немецкий народ. Не думай, что наша работа — это безмятежное существование. Мы должны закалять свои сердца. Быть крепкими, как сталь Круппа! Не знать глупой жалости или детской мягкости. Поверь, я даже не знаю, что такое сердце!
Элсебет поглядела на него.
— Охотно верю.
Партийный функционер бранился.
— Тео, ты втянул меня в серьезную неприятность. Нужно остерегаться таких людей — а что делаешь ты, тупая свинья? Начинаешь с ним препираться! Даже такой осел, как ты, должен был понять, кто он. Гестаповца можно учуять за километр.
— Петер, но ты сам начал с ним спорить, — кротко возразил Тео.
— Заткнись! — вспылил функционер. И погрозил кулаком несчастному официанту. — На меня не рассчитывай. Вот что получаешь в благодарность, когда вытаскиваешь из грязи типов вроде тебя. Но теперь ты… — Он красноречивым жестом опустил большой палец. — Не пройдет и недели, как окажешься в Путлосе или Зеннелагере, в учебном центре пехоты, а там можешь засунуть свое больное сердце себе в задницу. Не смей больше здороваться со мной. Я тебя не знаю. Никогда не знал и никогда не захочу знать!
Функционер вызвал администратора. Они стали шептаться, поглядывая на стоявшего у серванта Тео Хубера.
Администратор подобострастно кивал и отвечал:
— Охотно, герр ортсгруппенляйтер. Конечно, герр ортсгруппенляйтер. В этом ресторане нам нужны только приличные, воспитанные работники. Будьте уверены, герр ортсгруппенляйтер.
Бывший друг Тео Хубера довольно потер руки. Открыто указал на официанта, который лихорадочно вытирал тарелку.
Администратор кивнул и напустился на Хубера. Придал лицу суровое выражение, как всегда делал в особых случаях. Он выпячивал челюсть и сводил брови в свирепого вида гущу волос. Он обрадовался, когда впервые увидел себя таким в зеркале и понял, каким зверем и сверхчеловеком выглядит с таким выражением лица. Потерев мягкие, молочно-белые руки, он принялся осыпать Тео Хубера бранью.
Десять минут спустя официант собрал свои вещи и покинул этот рай роскоши по узкой железной лесенке, предназначенной для обслуги. Массивная стальная дверь захлопнулась за ним с громким грохотом.
Его поразил слепящий свет.
Гамбург горел.
Хубер лег за какой-то грудой мусора. Он плакал. Всхлипывал от жалости к себе. Сердце его ныло. Слезы бежали по щекам при мысли о чудесном мире, который теперь закрыт для него навсегда.
Через полтора месяца солдат истребительно-противотанкового полка Тео Хубер сидел в русской крестьянской хибаре, курил махорочную самокрутку и устало болтал с тремя русскими крестьянами и двумя своими приятелями.
Они пили водку и играли в карты. Младший из них, парень семнадцати лет, перешучивался с крестьянской девушкой. Они хлопали себя по бедрам и громко смеялись. Никто из этих солдат, прибывших накануне как подменный расчет, еще не бывал на фронте.
В ночи раскатился протяжный, рычащий звук, похожий на рев раненого дикого зверя.
Все в доме оцепенели и повернулись к окну. Маленькому грязному окну высоко в стене. Потом в отдалении раздался взрыв.
— Предсмертный час! — прошептала русская девушка, шутившая с семнадцатилетним солдатом. Погребальная песнь артиллерии.
— Господи, — воскликнул один из солдат, и тут снаряд угодил в дом. Крупнокалиберный снаряд ураганом смел все на своем пути, сломал фруктовые деревья, снес большой сруб колодца и разрушил хлев.
Но люди в доме этого не видели. Они только услышали нарастающий рев, увидели, как обвалился потолок и как на них рухнули стены. Ядовитый дым не давал им дышать.
Потом все было кончено.
Семнадцатилетний солдат взлетел в воздух и упал животом на острую верхушку сломанного пополам дерева. Два раза прокрутился, словно пропеллер, замахал руками, задрыгал ногами, издал долгий, пронзительный вопль. И умер.
Бывший официант Тео Хубер лежал на спине поперек балки, глядя в темноту тусклыми, почти потухшими глазами. Тяжелая артиллерия русских, бившая без промаха по немецким путям снабжения, заглушила его вопль.
Он провел рукой по животу. В нижней его части ощутил глубокую рану. Кровавую кашу с бесформенными стальными осколками величиной с блюдце.
И снова издал протяжный, жалобный вопль. Кровь текла по его лихорадочно шарящим пальцам.
Он умолк. Боль, казалось, отступила на миг. Прижал на место полуоторванную ногу и устало положил голову на балку. Лежал, будто во сне.
«Истеку кровью до смерти», — мелькнула у него мысль.
В наивной надежде остановить кровь он прижал руки к ране.
И снова завопил. Дом обрушился. Хубер отчаянно бился, чтобы не оказаться погребенным под обломками.
Нога оторвалась. Она плавала в кровавой луже с клочьями плоти.
Хубер монотонно стонал и всхлипывал. Его сотрясла неистовая дрожь. Руки отяжелели. Сознание медленно угасало.
Он умер, почти обезумев от боли.
В Гамбурге в подземном ресторане продолжались танцы.
Иногда кто-то из посетителей спрашивал администратора:
— Скажите, здесь не было официанта по имени Тео?
Администратор принимал задумчивый вид.
— Тео? Нет, не припоминаю такого.
И Тео Хубер был забыт. Брошен на навозную кучу восточнее реки Мемель. При жизни у него было больное сердце.
Исчезновения Тео Хубера не заметил никто.
Появлялись новые Тео. Об этом заботился «искатель героев».
Он рыскал в разных обличьях, тралил в госпиталях, охранных батальонах, полицейских участках, на заводах и в конторах. В его сеть попадали мальчишки, инвалиды и старики.
«Вперед, товарищи!» Они пели, маршируя, в учебных лагерях. Садисты-унтеры всегда приказывали петь «Es ist so schön, Soldat zu sein».
«Да здравствует великая Германия! Да здравствует Адольф Гитлер! Да здравствует геройская смерть!»
Красавчик Пауль был постоянно на ногах. Его можно было видеть повсюду. Однажды он сидел в тридцать втором полицейском участке, пил коньяк с начальником отдела уголовного розыска, глядя на Реепербан. Когда им стало скучно, они приказали привести для обыска двух женщин. Обыск продолжался два часа.
Покидая участок, Пауль Билерт был слегка разгоряченным и несколько усталым. «Обысканных» женщин освободили. Все имеет свою цену.
Через три дня произошло новое убийство с изнасилованием, на сей раз на Хайн-Хойерштрассе, в нескольких метрах от Реепербана. Не очень далеко от госпиталя.
Криминальрат Пауль Билерт пришел в бешенство. Вызвал добрый десяток ищеек и спустил их со сворки, напутствовав неистовыми угрозами.
— Не показывайтесь, болваны, — орал он, — пока не сможете представить какие-то результаты! Даю вам пять дней и ни секунды больше. Каждый, кто к этому времени не добьется хоть какого-то успеха, совершит длинное, но быстрое путешествие в образцовую дивизию СС на центральном участке Восточного фронта, и там будет квакать в болотах по военным уставам.
Они вышли по двое из большого серого здания на Карл-Мук-платц.
Шестой жертвой стала медсестра из госпиталя. Девушка двадцати одного года. Ее изнасиловали так же, как и остальных.
