VIII. «Ураган»
— Вам нужно установить контакты, — сказала Дора. — Они необходимы, как витамины.
Красавчик Пауль был хорошим контактом. Он отправлял людей на виселицу или освобождал от призыва в соответствии со своими планами. Если не видел выгоды для себя, никому ничего не делал. Отказываться сделать кое-что для Доры ему было невыгодно. Когда она позвонила, он приехал.
Красавчик Пауль был одной из самых зловредных гадюк в Третьем рейхе, но у Доры имелась сыворотка против его укуса.
Она смеялась, почесывая штопором толстые бедра, когда провожала взглядом отступавших эсэсовцев.
Дора налила Красавчику Паулю джина, который он вылил в раковину, будто едкую кислоту.
Малыш жалел о вылитом джине. Штайн и пехотный унтер тоже.
Нас выписали из госпиталя в среду. Начальник, Oberstabsartz доктор Малер, все время бормотал, расхаживая и размахивая руками. Пожимая нам руки, смотрел каждому в глаза и говорил что-нибудь приятное.
На прощания у нас ушло три дня. Малыш превзошел себя свинскими выходками в публичном доме. Девицы не забудут его до самой смерти.
Мы с Легионером основательно напились в «Урагане» у Доры. Дора пила вместе с нами. Время от времени она что-то бормотала под нос и смотрела на Легионера. Курила одну за другой манильские черуты. Пепельница была полна до краев.
Мы сидели в узкой нише, невидимые благодаря мягкому красному свету.
— Твой абсент отдает гнилой лакрицей, — сказал Легионер.
— А ты марокканский сводник, — язвительно ответила Дора.
— Что будешь делать после конца войны? — спросил я только для того, чтобы не молчать. Ничто другое в ту минуту не шло на ум.
Легионер допил то, что было в стакане, и щелкнул пальцами Труде, девице из Берлина; та подошла и наполнила стакан снова. Хотела унести бутылку, но Дора схватила ее за руку и прорычала:
— Оставь!
Труде скривилась от хозяйкиной крепкой хватки и хотела что-то сказать, но резкое «пошла вон, корова!» заставило ее во всю прыть броситься за стойку.
— Что буду делать после конца войны? — негромко произнес Легионер, будто разговаривая сам с собой.
Видно было, что он напряженно думает. Он отпил глоток и подержал жидкость на языке.
— Первым делом влеплю тебе несколько затрещин за такой глупый вопрос. — Отпил еще немного и стал вертеть стакан, пристально разглядывая цветные отражения. — Первые две недели буду мертвецки пить с утра до ночи. Потом надо будет перерезать глотки парочке знакомых. Если смогу заставить себя, — добавил он через несколько секунд. — Может, займусь какой-нибудь нелегальной торговлей.
— Женщинами, небось? — вмешалась Дора.
— А почему бы нет? — спросил Легионер, приподняв брови. — Торговать все равно чем. Кое-где женщин не хватает, а редкий товар стоит дорого. Встреться мы лет двадцать назад, ты принесла бы мне хорошую прибыль, толстозадая сучка. Я напивался бы вдрызг на те деньги, что заработал на тебе, а ты развлекалась бы с целым батальоном в каком-нибудь публичном доме в Алжире.
— Скотина, — вот и все, что сказала Дора по этому поводу.
— Давайте еще по пиву, — предложил я.
Мы добавили в каждый стакан по двойной порции абсента.
— Он очищает почки, — сказала Дора.
— После пьянства и торговли шлюхами, — продолжал Легионер, — после того, как перережу горло парочке типов, занятия которых мне не нравятся, тихо уйду на покой, буду жить богачом по ту сторону океана. В каком-нибудь месте, где нет гнусной полиции.
И рассмеялся этой мысли.
— Ты даже сам не можешь заставить себя поверить в это, — сказала Дора. И прикурила сигару от только что докуренной.
— Merde, что ты в этом понимаешь? Почему мне в это не верить? — Легионер взвинчивал себя. — Sacre nom de Dieu, почему я не смогу торговать шлюхами? Я мог продать даже тебя, хотя ты принесешь мне всего одно су.
— Придурок, — сказала Дора. Но не обиделась. — Хочешь, скажу, что ты будешь делать, когда развяжешься с гитлеровской войной? Бросишься в первый попавшийся французский вербовочный пункт подпишешь контракт на двадцать четыре года службы в Иностранном легионе!
Легионер посмотрел на Дору. Смотрел довольно долго. Длинный шрам, шедший от лба через нос, раскраснелся — казалось, кровь вот-вот прорвется сквозь тонкую кожу. Загасил недокуренную сигарету в блюдце с соленой соломкой.
От вращающейся двери донесся шелест. Его издавала шторка над дверью гардеробной, состоящая из нанизанных на нить раковин, какие можно видеть в Южной Испании и на Филиппинах. Ее давным-давно подарил Доре один боцман. Впоследствии он пошел ко дну вместе с линкором «Бисмарк» в Северной Атлантике.
Как-то вечером этот боцман крикнул в лицо гестаповцу :
— Плевать мне и на тебя, и на Адольфа!
И когда тот выхватил пистолет, запустил стаканом ему в голову. Стоявшая чуть позади Дора взмахнула набитым камнями чулком. Глухой удар. Через два дня гестаповца обнаружили в канаве в дальнем конце Гамбурга.
На другой день боцман ушел в море. Возвратясь, он принес Доре нить перламутровых раковин. Когда они вдвоем вешали ее над дверью, Дора продавила ногой сиденье тростникового кресла. Их это очень рассмешило. После этого они основательно выпили.
Боцман уехал в Киль. Его только что призвали на военную службу. Это было в тридцать девятом году. Дора виделась с ним еще раз перед тем, как он вышел в море на линейном корабле, названном в честь государственного мужа.
Умер боцман в ледяной воде, бранясь и крича. Чайка выклевала ему глаза, макрель объела обгорелую ногу.
— Проклятая свора! — это были последние слова, которые он выкрикнул (по-английски) перед смертью.
Легионер отпил еще глоток пива.
— Значит, вот что ты думаешь?
Голос его был странно тихим.
— Альфред, — сказала Дора необычайно мягким для нее голосом. — Оставайся со мной. Можешь валяться в постели весь день и напиваться, когда захочешь. Собственно говоря, как только сбросишь мундир, тебе незачем протрезвляться до конца жизни.
Слезы блестели в глазах этой грубой женщины — или то был оптический обман? Эти глаза были ясными, как вода, и безжалостными, как у кобры, когда она вонзает зубы в кролика. Да, Дора плакала. Она сжала руку Альфреда Кальба. Он ответил ей тем же.
Они походили друг на друга. Содержательница питейного заведения и ветеран, проведший пятнадцать лет в африканской пустыне.
К нашему столику подошел какой-то унтер.
— Как ты загадочна, — пьяно усмехнулся он и толкнул Дору локтем.
Легионер подскочил и одним ударом сбил его с ног. Пнул в лицо и сел снова.
— Дора, старушка, — ласково зашептал он. — Давай будем взрослыми и не станем устраивать никаких глупостей. Мы с тобой понимаем. Радужные иллюзии не для нас. Твое место здесь, среди шлюх, бродяг и пьяниц, мое — с автоматом на плече в пустыне. Но когда мы станем совсем старыми, усталыми, — спишемся и встретимся. Потом подыщем городок, где можно будет купить бар всего с семью табуретами у стойки.
Дора глубоко вздохнула и любовно посмотрела на него.
— Альфред, у нас никогда не будет бара с семью табуретами. Ты когда-нибудь задохнешься в красном песке, истекая своей грязной кровью, а я умру от белой горячки.
Труде, берлинская девица, подошла к ним и что-то прошептала Доре.
— Пошла к черту! — прорычала Дора. — Видишь же, я занята!
— Да, но это рыжий Бернард.
— Ну и плевать! — выкрикнула Дора, запустив стаканом вслед торопливо удалявшейся Труде.
Легионер поднялся, принес две бутылки и состряпал какую-то смесь. Налил это в пивной стакан Доре.
— Выпей, девочка. У всех у нас война истрепала нервы С какой стати тебе оставаться невредимой?
Завыла сирена воздушной тревоги. К ней присоединились другие.
— Воздушный налет, — сказал один из посетителей. Будто мы не знали.
Несколько человек покинули «Ураган». Похожий на мелкого мошенника чиновник сказал, что хочет дойти домой, пока не прилетели самолеты. Большинство осталось на месте и продолжало пить. Солдаты и штатские. Девицы и дамы.
Дама-шатенка спросила о бомбоубежищах. В туфлях на высоком каблуке и облегающей юбке до колен, в сероватых чулках-паутинках выглядела она недурно. Не походила на заурядную любительницу выпить.
Упали первые бомбы. Целая серия взрывов сотрясла здание. Загремели зенитки. Мы явственно слышали разрывы зенитных снарядов.
— Слышите Томми? — спросил кто-то.
Мы прислушались. Да, их было слышно. Тяжелые бомбардировщики пронзительно пели, кружа над Гамбургом.
— Пошел ты с этими Томми! — выкрикнул ефрейтор со значком за обморожение на груди. — Видели б вы военных летчиков Ивана! Тогда бы поняли кое-что, тыловые герои!
— Ты кого называешь тыловыми героями? — выкрикнул один унтер-офицер и угрожающе поднялся. Вся его грудь была увешана позвякивающими боевыми наградами. Носа у него не было. Отверстие закрывал черная повязка.
— Где нам можно найти бомбоубежище? — крикнула шатенка.
— Здесь, — засмеялся кто-то, хлопнув по пустому табурету у стойки.
Новая порция бомб рухнула на дома и улицы. Матрос с ленточкой за подводную кампанию усмехнулся.
— Держу пари, они сейчас пачкают трусики!
И полез под юбку одной девицы.
Девица обвила рукой его шею и прошептала:
— Не надо, морячок!
Однако не противилась.
Дама, желавшая укрыться в убежище, вышла; за ней последовал нервозный, толстый господин.
Сильный грохот сотряс здание, оно застонало, будто раненое животное. Электрический свет зловеще замигал.
— Вот это была дождевая капелька! — засмеялся матрос-подводник. И перегнул девицу спиной через стойку. Та громко завопила.
Дама с толстым господином вернулись, тяжело дыша. Вытирая ноги о мат, они словно бы извинялись.
— Это ужас. Они бросают бомбы, — взволнованно произнесла дама.
Выглядела она прелестно. Волосы ее растрепались, на щеках от испуга выступили красные пятна. Она явно еще не знакомилась близко со смертью.
— О, неужели бомбы? — язвительно усмехнулась Дора. — Черт, а я думала, они осыпают нас цветами.
Дама села на пустой табурет. Над серыми чулками обнажилась полоска плоти. Она смятенно озиралась. Толстяк, беспокойно пыхтя, сел за столик.
Матрос оттолкнул свою девицу и с важным видом повернулся к даме. С его бескозырки исчезла ленточка. Видимо, ее сорвала девица.
Не говоря ни слова, он повел лапищей вверх по ее ногам. Оскорбленная дама вскрикнула и одернула юбку, закрыв колени. Но она тут же задралась опять, потому что табурет был высоким. Матрос пошатывался. Его карие глаза улыбались.
— Оставь в покое мою жену! — угрожающе произнес полный господин, поднимаясь.
Все мы вытаращились. Его жена! Надо быть не в своем уме, чтобы привести жену в такое заведение.
Матрос не видел его. Он снова подался к даме и прошептал что-то о «постели».
— Оставь мою жену в покое, матрос! — возмущенно выкрикнул толстяк.
— Почему? — спросил тот с любопытством.
— Потому что она моя жена!
— Это твой муж? — недоверчиво спросил матрос, снова подавшись к даме.
— Да, это мой муж. А теперь отстань. Ты мне совершенно не интересен.
— Интерес появится, когда мы познакомимся чуть поближе. Я просто без ума от замужних!
Толстяк схватил матроса за руку.
— Я же сказал тебе, что это моя жена!
— Ну и что? — усмехнулся совершенно пьяный матрос. — Я решил переспать с твоей женой. Можешь уразуметь это, приятель?
И полез ей выше под юбку. Дама принялась яростно колотить его. Он загоготал, отпил большой глоток пива и заорал:
— Ты мне в самый раз по нраву. Нет ничего лучше, чем немного сопротивления, а завтра я ухожу в море на подлодке номер сто восемьдесят девять. Это мой последний рейс!
Еще один взрыв, и с потолка на нас посыпалась мелкими снежинками побелка.
Матрос поднял взгляд. Втянул голову в плечи. И довольно улыбнулся.
— Эта конфетка упала поблизости. Но она не страшна мне. Я скоро уйду в последний рейс. Гадалка предсказала, что я захлебнусь в переднем торпедном отсеке. Подлодка номер сто восемьдесят девять — дрянная посудина. А командир, лейтенант фон Гравиц — кусок дерьма! — Взглянул на Легионера. — Эй, ты, чумазый танкист с разбитой рожей, знаешь, что за дерьмо фон Гравиц? Он носит Рыцарский крест на своей гусиной шее как знак благодарности за всех тех, кого потопил в Северной Атлантике.
— Заткнись, — ответил Легионер и продолжал негромкий разговор с Дорой. Он дошел до середины длинного описания супа из акульих плавников, который подают в Дамаске.
Когда взорвалась бомба, толстый господин плюхнулся на стул. Теперь он встал и засеменил мелкими шажками к жене и матросу. Надулся перед ним, стараясь выглядеть повергающим в трепет. Стоявший с полным стаканом пива матрос с любопытством поглядел на человечка с бледным, одутловатым лицом.
— Приказываю тебе оставить мою жену в покое, — прокудахтал толстяк. — И немедленно извиниться.
Руки его были сжаты в кулаки.
— Merde, est-ce-que c'est possible? Этот глупец хочет померяться силами с морячком, — засмеялся Легионер.
— Нам что до этого? — сказала Дора и выпустила большой клуб дыма. — Труде, еще бочонок!
Матрос выплеснул пиво в лицо толстяку, наклонился к женщине и страстно поцеловал ее. Толстяк пошатнулся. Потом нанес удар матросу в челюсть, извергая поток ругательств, которых никто не мог разобрать.
Его жена завопила. Толстяк размахнулся и снова ударил матроса, опрокинув его новый стакан с пивом, двойным имбирным, которое трудно было раздобыть. Это привело матроса в ярость. Он крикнул: «Подрывная деятельность!» — и ударом ноги в живот отправил толстяка на пол.
Он получил еще стакан пива, но не имбирного. Потом грубо обнял даму, запрокинул ее назад и звучно поцеловал. Та брыкалась, и ее юбка задралась.
— Вот это ноги! — воскликнул пехотный унтер и захлопал в ладоши. — Клади ее на стойку, матрос, и бери, что нужно! Вот увидишь, она будет хлопать тебя по бедрам, как девочки в Триполи.
Муж поднялся на ноги. Он был вне себя. Схватил стул и хотел разбить его о голову подводника, но промахнулся и ударил жену, та беззвучно обмякла и сползла на пол, будто резиновая кукла.
Матрос преступил через нее, одернул свою облегающую темно-синюю фланелевку, собрался с силами и ринулся на толстяка, словно торпедный катер.
— Черт возьми, приятель, сейчас получишь на орехи, — сказал он и нанес толстяку сильный удар позади уха. Тот повалился ничком.
Бельгиец вышвырнул его на улицу.
— Надо же, какая тупая свинья, — сказал подводник. И поднял даму на стойку. — Ударить женщину!
Одна нога ее свесилась вниз.
— Теперь можешь взять ее! — крикнул пехотный унтер. — Посмотрим, на что ты способен!
— Да заткнись ты, скот, — вспылила Дора.
— А что, он не может взять ее? — спросил унтер, заглядывая из соседней ниши в нашу. Он был в одной рубашке. На нем все висело, как на вешалке. На лбу у него была широкая повязка, очень белая. От него пахло армейским госпиталем и пивом.
В дверь вошел, споткнувшись о порог, шупо.
Бельгиец взглянул на Дору, но поскольку не получил сигнала опасности, продолжал сидеть, притворяясь дремлющим. Под стулом у него лежал чулок с песком.
— Вся Кирхеналлее в огне, — сказал полицейский. — Там ничего не останется.
Он снял каску. Его бледное лицо было в черных полосах. От мундира пахло дымом.
— Господи, как горит, — сказал он, заказал двойную порцию пива и выпил ее одним духом. Вытер рот тыльной стороной ладони. — Снаружи лежит и хнычет какой-то толстяк. Это вы его вышвырнули?
Не дожидаясь ответа, полицейский указал на даму, лежавшую на стойке и со стонами качавшую головой.
— Ее что, ударили по голове?
— Вынюхиваешь? — крикнул унтер, нетвердо поднимаясь на ноги. — Хочешь подраться со мной, фараон?
— Нет-нет, — ответил полицейский и снова утерся. Теперь сажа размазалась по всему лицу, и выглядел он очень грязным.
— Подлая крыса.
Унтер хотел ударить его, но промахнулся.
— Будь добр, пехотинец, иди, сядь, — терпеливо попросил полицейский. — Господи, как горит,. — снова сказал он и повернулся. — Труде, дай мне еще пива. От дыма в горле совсем пересохло.
Одна из девиц плюнула на пол перед ним.
— Мразь, — сказала она и плюнула снова.
Полицейский не обратил на это внимания.
— Она говорит, что ты мразь, — усмехнулся унтер. — А знаешь, что говорю я? — глумливо спросил он, нарываясь на драку. — Ты тупой бык. Нет, ты гораздо хуже. — Он махнул рукой и убежденно кивнул. — Ты подхалим, лижешь задницу нацистскому дерьму. Ну, будешь теперь со мной драться?
— Отстань, пехотинец. Я не бью раненых.
Унтер пошатнулся и бросился на полицейского. Потерял равновесие и ударился о стойку. Труде оттолкнула его, и он упал на пол.
Поднявшись с большим трудом, унтер схватил бутылку и саданул полицейского по голове. Полицейский отскочил с рычанием, выхватил пистолет и яростно выкрикнул:
— Ты что, черт возьми, с ума сошел?
— Да, — загоготал унтер. — Я буйнопомешанный!
Он порылся в карманах, достал листок бумаги и сунул под нос полицейскому. Тот удивленно воскликнул:
— Что за… — И размазал кровь по всей голове. — Свидетельство об увечии! Настоящее свидетельство! Ну, твое счастье. Если б не оно, ты уже был бы покойником. Трупом! Я бы всадил тебе пулю прямо между глаз.
— Свинья, — промямлил унтер и, шатаясь, вошел в нишу, где его приняли двое девиц.
Труде протянула полицейскому полотенце. Он вытер им голову.
— Ну и болван! Надо ж так стукнуть!
Матрос снова полез под тесную юбку дамы. Ухмыльнулся.
— Чуть пощекочу, тогда увидите, как она оживет.
— Какие у нее трусики? — выкрикнул унтер со свидетельством об увечии.
Матрос рывком сдернул с нее юбку.
— Розовые, — радостно выкрикнул он, демонстрируя ее зад в туго облегающих трусиках. Шлепнул по нему. — Приходи в себя. Завтра я ухожу в море, это будет мой последний рейс. Гейнц больше не вернется в Гамбург!
Еще одна серия мощных бомбовых взрывов. С полок посыпались стаканы. Свет погас. Завопила какая-то девица. Унтер запел:
Мы шагаем,
Куда — не знаем,
Объяты страхом,
Против ангелов…
— Света, — раздался голос в другом конце зала.
— И пива, — раздался другой.
— Ты у меня получишь! — крикнул унтер.
Когда упали бомбы, каска полицейского укатилась в угол.
Матрос поцеловал даму. Он радостно усмехался.
— Бери ее, — крикнул унтер. — Черт возьми, приятель, покажи нам, на что ты способен!
— Ты прав, кореш. Надо, — пробормотал матрос. — Это мой последний рейс. — Он выругался. Что-то не получалось. — Ну, свинья, теперь ты будешь знать, что такое флот!
— Браво, моряк. Давай, торпедируй ее, потом вышвырни к этому ублюдку!
Дама издала вопль. Вопль и стон.
Легионер засмеялся. Дора засмеялась.
— Пива по случаю свадьбы! — крикнул кто-то.
Все засмеялись и выпили за моряка и даму.
— Да будет тебе, сука, — раздался в темноте голос моряка. — Это мой последний рейс. Завтра к вечеру подлодка номер сто восемьдесят девять затонет.
Труде принесла свечу. В дрожащем свете мы увидели на полу что-то темное.
Кто-то заиграл на пианино. Дама издала протяжный, пронзительный вопль. Полицейский крикнул:
— Сукин сын! Оставь ее в покое!
— Пошел ты, фараон, — ответил матрос. — Это моя последняя возможность.
Дора поднялась. Бесшумно, уверенно пошла в темноте.
Пианист заиграл новый мотив:
Это скоро кончится,
Минует беда.
Адольф с его партией
Сгинут навсегда.
— Тихо, — заорал уже вышедший из себя полицейский. Луч фонарика двинулся по полу и остановился на моряке и даме. Полицейский решительно наклонился к матросу и разъединил их. Матрос яростно забился, вырвался и безумно зарычал. Бросился к двери. Отшвырнул бельгийца в сторону.
— Стой! — крикнул вслед ему полицейский. — Стой, стрелять буду!
И взвел курок пистолета.
Матрос, шатаясь, поднялся по лестнице. Послышались хлопки зажигательных бомб. По асфальту потекла жидкость. Вспыхнула. Взметнулись языки слепящего огня. Раздались крики: «Песка!» Тени удлинялись. Снаружи не было ничего, кроме яркого светло-желтого пламени. Улица была в огне. Весь район Бремеррайхе пылал.
Дора закурила белую черуту, двадцатую с начала налета. Легионер напевал: «Приди, приди, приди, о Смерть!»
Матрос-подводник был весь в огне. Медленно превращался в крохотную мумию. Обгорелую, обугленную куклу.
Женщина, которую он изнасиловал перед своим последним путешествием, сидела на полу, невидяще глядя перед собой. Раскачивалась из стороны в сторону. Из горла у нее вырвался долгий сдавленный крик. Она принялась биться головой о стену. Все быстрее и быстрее, будто набирающий скорость поезд.
Увечный унтер засмеялся.
Дора стала бить женщину по лицу тыльной стороной ладони. Нанесла четыре удара, очень сильных. Женщина утихла.
— Карл мертв, — прошептала она. И закричала снова. Запрыгала по полу, будто курица, которой отрубили голову. Пронзительным сопрано запела хорал. Казалось, хотела заглушить вой бомб.
— Помешалась, — сказал однорукий сапер-унтер. Вторую руку у него сожгло огнеметом при отступлении от Харькова.
Дора плюнула на пол и бросила взгляд на поющую женщину.
— Выведите ее в заднюю дверь, — приказала она и кивнула бельгийцу и своднику Эвальду.
Новая серия бомб сотрясла здания. Вопли тонули в потоке пламени, сметавшего все на своем пути по другую сторону Ганзаплатц. Громадный пылесос поглощал все, хорошее и плохое.
Дора принесла жареных каштанов. Мы обмакивали их в стоявшую посреди стола солонку.
Шупо подобрал свою каску, надел ее и пошел к двери. Он был вне себя из-за истории с матросом.
И тут появился патруль службы безопасности. Четверо солдат-эсэсовцев и обершарфюрер. Они поглядели на шупо с насмешливым удивлением. Один из них поигрывал автоматом. Улыбался, но это была не настоящая улыбка. Она наводила на мысль о довольном мурлыканье кота при встрече с мышью, забывшей, где ее норка.
Обершарфюрер протяжно свистнул.
— Так-так, смотрите, кого мы обнаружили. Грязного фараона. Грелся в теплом углу, да? Вижу, наше появление стало для тебя большой неожиданностью. Но, видишь ли, такова жизнь. Она полна неожиданностей, хороших и плохих. Знаешь, было бы неплохо, если б ты отдал рапорт.
Полицейский вытянулся и выпалил:
— Старший вахмистр полиции Крюль, пятнадцатый участок, Хауптбанхоф, произвожу обход. Никаких происшествий не случилось, докладывать не о чем.
Эсэсовцы рассмеялись. Обершарфюрер почесал мизинцем ухо.
— У тебя определенно нелады с воображением, дед. Половина Бремеррайхе уничтожена, а ты говоришь, что не о чем докладывать. Над лестницей лежат две маленькие обугленные туши, недавно бывшие людьми. И все равно не о чем докладывать?
Эсэсовцы рассмеялись снова.
Легионер поплевывал скорлупками каштанов. Дора закурила очередную сигару. Унтер со свидетельством об увечии крикнул:
— Повесьте его!
Обершарфюрер с улыбкой протянул руку к шупо. Полицейский молча отдал ему служебное предписание и удостоверение. Читать предписание обершарфюрер не стал. Равнодушно полистал серую книжечку. Потом сунул то и другое в нагрудный карман.
— Похоже, тебе очень хочется получить пулю в лоб, а, дед?
Полицейский захлопал глазами и что-то пробормотал под нос.
— Трибунал точит на тебя зубы.
Обершарфюрер усмехнулся, тронув кончиком пальца нос полицейского.
— И этот трибунал — мы, — улыбнулся похожий на кота эсэсовец. Обершарфюрер кивнул.
— Он позволяет себе сидеть с комфортом в каком-то борделе, когда мы выполняем приказ фюрера о защите и долге. — Обершарфюрер обошел вокруг полицейского, пристально осматривая его, вытащил у него из кобуры маузер и сунул себе в карман. — Такой, как ты, нам как раз и был нужен. Послужишь превосходным примером в назидание всем остальным. А ну, становись рылом к стене, живо!
Похожий на кота эсэсовец, казалось, пребывал в прекрасном расположении духа. Он толкнул полицейского автоматом и поводил стволом перед его носом. Посмотрел на него с нетерпением.
— Тебя вздернут, ленивый фараон. И на груди у тебя будет табличка с одним-единственным словом: «ДЕЗЕРТИР».
Четверо его товарищей громко захохотали.
— А потом мы повесим тебе на шею краденую колбасу, клептоман! — выкрикнул обершарфюрер. Подошел к стоявшей за стойкой Труде: — Пять двойных, и пошевеливайся.
Дора положила сигару и встала. Подмигнула Труде, и та скрылась в задней комнате, где был телефон. Дора заняла ее место за стойкой. Глубоко затянулась длинной сигарой.
Обершарфюрер изучающе поглядел на нее. Казалось, он лишился уверенности в себе при виде невысокой, полной женщины с суровыми глазами, глядящими на него равнодушно, словно на муху на стене.
— Пять двойных.
Голос его прозвучал визгливо.
Дора неторопливо вынула сигару изо рта и выпустила дым ему в лицо.
— Чего орешь? Мы не глухие.
— Тогда давай пять двойных.
— Нет.
Прозвучало это, словно выстрел из крупнокалиберной винтовки.
Мы подняли взгляд. Легионер зловеще улыбнулся. Лениво поднялся, подошел к стойке и сел на табурет возле обершарфюрера.
— Умный парень? — спросил он у Доры и указал подбородком на него.
Дора покачала головой.
— Нет. Глупый.
— Кто глупый, сводня? — крикнул обершарфюрер.
Дора снова выпустила дым ему в глаза.
— Ты, мой мальчик. Будь ты умным, то был бы уже далеко отсюда вместе со своими телохранителями.
Появилась Труде. Чуть заметно кивнула Доре. Со злобным удовольствием поглядела на эсэсовцев.
Обершарфюрер начал выходить из себя.
— Ты угрожаешь нам, негодная шлюха? Похоже, тебе пора совершить поездку в главное управление. Там я лично превращу тебя в фарш.
Его подчиненные громко рассмеялись. Тот, что походил на кота, положил автомат на стойку. Легионер толкнул его пальцем. Автомат упал на пол.
— Ты что делаешь, скотина? — крикнул эсэсовец.
Легионер обнажил зубы в зловещей улыбке.
Дора еще раз взглянула на Труде, та снова успокаивающе кивнула.
— Подними этот пульверизатор, — приказал обершарфюрер телохранителю. И обратился к Доре: — Ну, давай заказанные пять двойных, а то обслужим себя сами.
— Вы ничего не получите, — ответила та, ставя бутылку на вторую сверху полку.
— Черт возьми, как это понять? Мы что, недостаточно хороши?
— У меня вы ничего не получите, хотя я уверена, что вы прекрасно выполняете ту работу, для которой вас наняли.
Обершарфюрер перегнулся через стойку и прошептал со сдержанной яростью:
— Пять двойных, грязная свинья, и НЕМЕДЛЕННО!
Похожий на кота бесшумно скользнул за стойку.
— Делай, что говорит обершар, иначе твой парик вспыхнет.
Унтер со свидетельством об увечии встал и, шатаясь, подошел к стойке.
— Кто-нибудь хочет подраться? — протянул он пьяным голосом.
Обершарфюрер поглядел на него и удовольствовался тем, что плюнул и прошипел:
— Пошел вон, пехтура!
Унтер зашатался, будто дерево в бурю. Мы все думали, что он упадет, но ему удалось сохранить равновесие. Он приблизил лицо к обершарфюреру.
— Вижу, тебе необходим хороший массаж.
Обершарфюрер ударил всего раз — рукояткой пистолета. Унтер упал, как подкошенный. Из носа у него хлынула кровь.
— Хватит! — крикнула Дора, положив сигару. — Если сейчас же не уберетесь, у вас будут большие неприятности!
Она подняла с пола автомат и положила его на колени котообразному эсэсовцу с не допускающим возражений видом.
— Стойка не арсенал. У нее другое назначение.
И принялась лихорадочно вытирать ее салфеткой, поглядывая краем глаза на вращающуюся дверь.
Легионер хотел что-то сказать. Но успел произнести только «merde».
— Заткнись и не суйся не в свое дело! — злобно прошипела ему Дора.
— Черт возьми, — воскликнул обершарфюрер. — Грязная шлюха, мы будем знать, как строить тебе глазки, когда появишься у нас! Мы так разнесем твой притон, что нам позавидует сам дьявол!
И в ярости так пнул в лицо лежавшего без сознания унтера, что с его головы слетела большая повязка, обнажив свежий операционный шрам. Он разошелся в несколько местах, и оттуда сочилась жидкость. Видна была красная плоть. Марлевый дренаж выпал.
Одна из девиц склонилась над лежавшим без сознания человеком.
— О, Ганс, бедный Ганс.
Она с трудом потащила его в нишу. Эсэсовцы засмеялись. Обершарфюрер пожал плечами.
— Уходя, прихватим с собой этого типа. Всыплем ему, как следует. А теперь пять двойных!
Бельгиец у двери предупреждающе кашлянул. Дора подняла взгляд и весело улыбнулась.
В двери стоял невысокий человек с привлекательными чертами лица, одетый в приталенное пальто. Белый шарф был несколько раз обернут вокруг шеи. На руках были белые перчатки, на голове серая фетровая шляпа. Глаза его резко контрастировали со всем остальным. Были мертвенными, водянистыми.
Дора закурила очередную сигару, щелкнула пальцами и сказала:
— Привет, Пауль.
Невысокий человек кивнул и произнес:
— Хайль Гитлер!
Он сделал несколько шагов, скрипя остроносыми черными ботинками. Сунул сигарету в очень длинный серебряный мундштук с наконечником из слоновой кости.
Эсэсовцы и все посетители глядели на него, как зачарованные.
Пришедший указал мундштуком на обершарфюрера, который сидел на высоком табурете, покачивая ногой.
— Что вы здесь делаете?
Обершарфюрер пришел в замешательство. Не знал, что делать. Подскочить и отбарабанить рапорт или крикнуть: «Заткнись, грязная свинья, кто ты такой?» Он предпочел бы последнее, но лающий голос казался очень уж знакомым. Напоминал о казармах и темных коридорах в управлении гестапо. Его что-то парализовало. Он знал по опыту, что под нелепой штатской одеждой может скрываться самая неожиданная личность.
Обершарфюрер сполз с табурета, хотя ему не очень хотелось. Свел вместе каблуки, не щелкнув ими. И отдал рапорт совершенно не по-военному. Доложил, что проводил обычную облаву и схватил сомнительного вида шупо, которого заподозрил в дезертирстве.
Невысокий человек бросил равнодушный взгляд на стоявшего возле стены полицейского.
— Предписание на облаву, — потребовал он.
Обершарфюрер переступил с ноги на ногу. Захлопал глазами, как всегда, когда недопонимал чего-то.
Рука в белой лайковой перчатке с длинными, похожими на змей пальцами была требовательно протянута.
— Предписание на облаву, обершар!
— У меня нет его, герр…
На него удивленно уставился глаз, левый глаз на бледном, худощавом лице. Правый, пустой и водянистый, смотрел в пустоту. Он был фарфоровым. Не очень хорошей имитацией, однако невысокий человек был им доволен. Его жертвы всегда приходили в смятение, видя ледяной холод этого глаза. Он был таким же бесчувственным и холодным, как мозг и душа невысокого человека.
— Что? У тебя нет предписания на облаву, обершар?
Вопрос был задан с наигранным удивлением.
— Н-нет, герр…
Казалось, обершарфюрер хотел, чтобы этот человек назвал свое звание. Он до сих пор не знал, с кем имеет дело.
Знала это только Дора.
Обершарфюрер продолжал, слегка заикаясь:
— Мы подумали, что в этом хлеву находится человек, личность которого нужно выяснить.
Невысокий человек приподнял уголок губ, что больше походило на гримасу отвращения, чем на улыбку.
— Кто «мы»? И почему ты говоришь «хлев»? Единственная свинья здесь ты, обершар, и ты вошел сюда совсем недавно.
Долгая пауза. Все ждали ответа обершарфюрера. Вдалеке упало несколько бомб.
— Ты что, утратил дар речи? Я спросил, кто «мы»?
— Патруль, герр…
Снова кривая улыбка.
— Командуешь патрулем ты, обершар?
— Так точно, герр…
— Так! Это означает, что ты в ответе за недостойное поведение своего подразделения, противозаконное и необъяснимое. Самовольные облавы и действия караются трибуналом. Может быть, ты держишься иного мнения, обершар?
— Никак нет, герр…
— Хмм. Так! Ты не ответил на мой вопрос, лежит на тебе ответственность или нет.
Обершарфюрер сглотнул и снова переступил с ноги на ногу. На сей раз он щелкнул каблуками и вытянул руки по швам. Он давно догадался, что этот штатский гораздо значительнее, чем кажется с виду.
Дора, вытиравшая стаканы за стойкой, была явно в восторге от происходящего. Легионер что-то бормотал себе под нос.
— Обершарфюрер СС Бреннер докладывает, что ответственность за действия патруля лежит на мне.
Невысокий человек приподнял бровь. Живой глаз немного потемнел. Мертвый смотрел все так же холодно.
— Мы обсудим это в главном управлении, обершар! Теперь убирайся и забери с собой своих солдат.
— Я хотел бы знать, куда мне надлежит явиться.
Невысокий человек обходил зал и не ответил. Заглянув в несколько маленьких, полутемных ниш, где трепетало пламя свечей, он указал на полицейского, стоявшего у стены, держа руки на затылке.
— Забери с собой этого человека, обершар!
Обершарфюрер, стоя «смирно», поворачивался на каблуках, чтобы все время находиться лицом к невысокому человеку в черном приталенном пальто.
— Куда мне надлежит явиться, герр…
Никакого ответа. Невысокий человек, казалось, даже не слышал вопроса. Он стоял у стойки, глядя на бутылки, стоявшие сомкнутыми рядами, словно батальон на параде, на двух нижних полках под зеркалом.
Дора делала вид, будто не видит его. Она стирала пятна со стойки. Труде налила ему большой стакан джина. Невысокий человек понюхал его.
— Голландский, — произнес он, словно подумав вслух.
Он повертел стакан, задумчиво поглядел на жидкость, словно ожидал появления там чего-то странного. Замурлыкал: «Еврейская кровь потечет рекой».
Потом поставил стакан на стойку, несколько раз повернул его, понюхал снова и пробормотал:
— Из Амстердама. Кайзерсграхт.
Он опять понюхал стакан, отрывисто кивнул и встал, не пригубив джина. Быстро пошел к выходу. По пути положил ладонь на плечо Эвальду.
— Загляни ко мне завтра в двенадцать десять. Адрес узнаешь у своей нанимательницы.
Сводник смертельно побледнел. Почувствовал беду. Приглашение невысокого человека было слишком уж сердечным.
Возле двери этот человек остановился и повернулся к обершарфюреру.
— Я криминальрат Пауль Билерт, управление гестапо, отдел четыре дробь два.
И скрылся.
— Надо ж так влипнуть, — пробормотал ошеломленный обершарфюрер. — Сам Красавчик Пауль. — Посмотрел на своих телохранителей. — Это означает: «Прощай, мой дорогой!»
Следующая остановка — центральный участок Восточного фронта.
Они принялись пинать и бить прикладами автоматов полицейского, словно это была его вина. Пригрозили бельгийцу, плюнули вслед Эвальду, но ничего не сказали Доре. Тут было нечто, чего они не понимали.
Они крикнули полицейскому:
— При попытке к бегству применяем оружие!
Больше мы их не слышали.
Дора угостила всех выпивкой. Каждый мог получить, что хотел. Большинство пожелало двойную порцию пива. Мы прикончили еще одно блюдо жареных каштанов.
Зазвучал сигнал отбоя воздушной тревоги. Протяжные завывания сирен раздавались по всему городу. Улицы огласились гудками и лязгом выехавших пожарных бригад. Пламя бушевало повсюду.
В «Ураган» проник запах горелой плоти. Можно было подумать, что он идет от горящего скота, но он шел от людей.
Увечный унтер не пришел в себя. Он умер в руках девицы, торговавшей собой, чтобы иметь кофе и масло, в то время имевшие большую ценность, чем слитки золота.
— Sacre nom de Dieu! — воскликнул Легионер. — Ну и шумный выдался вечерок. — Взглянул на Дору, которая сидела с нами, потягивая джин с горькой настойкой. — Кто такой Билерт и как ты познакомилась с ним?
— Тебе интересно? — улыбнулась Дора. — Пауль Билерт — большая шишка в гамбургском управлении гестапо. Криминальрат. Его подпись может отправить человека в вечность безо всяких юридических процедур. В конце концов ему дали большое звание в СС. Штандартенфюрер или что-то в этом роде.
— И ты общаешься с таким типом? — воскликнул Легионер. — Тьфу!
Дора продолжала, не обратив на это внимания.
— В прошлом, когда Пауль еще не занимал высокого положения — был мелким мерзавцем в следственном отделе, — я помогла ему. — Она принялась ковырять в зубах длинной зубочисткой и продолжала: — Иначе бы Красавчик Пауль лишился головы и не стал бы большим дерьмом, старающимся, чтобы голов лишались другие. — Она продолжала выковыривать из зубов остатки каштанов. — Но меры предосторожности я, само собой, приняла. — Беззвучно рассмеялась. — Когда имеешь дело со змеями, необходимо запастись хорошей сывороткой.
Легионер сунул в ухо карандаш и принялся шерудить им там.
— Sacrebleu, ты знаешь кое-что об этом типе?
— Можешь не сомневаться, — ответила она, отчеканивая каждое слово.
— Хмм, — задумчиво протянул Легионер. — Надеюсь, это не опасно. Что, если Красавчику Паулю придет на ум убрать тебя, моя овечка, чтобы твое знание исчезло вместе с тобой? На его месте я бы не задумался.
Дора выпустила сигарный дым и снова рассмеялась.
— Скажи, Альфред, считаешь ты меня наивной девочкой из захолустья?
— Merde, нет, конечно. Я не так глуп. Будь ты бестолочью, так давно бы отправилась на тот свет. Но, Дора, этот Билерт, или как там его, похож на человека, который ни перед чем не остановится. Лично я не хотел бы знать о нем что-то дискредитирующего.
Дора искренне рассмеялась. Я ни разу не слышал такого искреннего смеха.
— Если у кого-то хватит глупости разделаться со мной, все, что мне известно, выйдет из могилы. Дел у палача появится множество — придется работать сверхурочно. Я совершенно уверена, что переживу эту войну. Когда Адольф даст дуба, возможно, я буду одна стоять на колокольне церкви Святого Михаила с парочкой жалких шлюх, высматривая клиентов.
Она допила одним глотком джин, потом провела ладонями по черному парику.
— Что тебе, черт возьми, известно о нем? — спросил Легионер.
— Тебе лучше не знать.
Дора небрежно почесала одну из грудей.
— Что-то политическое? — продолжал допытываться Легионер.
— Конечно. — Дора негромко рассмеялась. — Думаешь, убийства и тому подобные вещи что-то значат для таких, как они? Но все политическое — отличный шантаж. Когда прошепчешь что-то политическое, Адольф напрочь теряет чувство юмора.
Мы продолжали пить молча.
Полицейский, зашедший в шалман промочить пересохшее от дыма горло, предстал перед особым судом, где все дело решилось за двадцать минут. Судья, старик, вынес тысячи приговоров. Вскоре после прихода Гитлера к власти он лишился своей должности, так как во время Веймарской республики выказывал излишнее усердие. Но ему нравилось быть судьей. Как восхитительно чувствуешь себя, председательствуя за высоким столом! Он надоедал новым правителям в Берлине, пока ему в конце концов не дали места судьи. Однако когда началась война, работы у него оказалось невпроворот. Большинство дел ему зачитывала жена, пока он утолял голод. Многие из них он подписывал, не прочтя ни строчки.
После войны он получил пенсию и стал выращивать тюльпаны с гвоздиками у своего домика в Аумюле. На дверной табличке написано: «Генрих Веслар, отст. судья». «Отст.» написано мелкими, почти неразличимыми буквами, но «судья» бросается глаза. Табличка бронзовая, ее начищают дважды в день.
Живет он в пяти минутах ходьбы от железнодорожной станции, рядом с памятником Бисмарку — на тот случай, если кто захочет нанести ему визит.
В тот день, когда судья Веслар вынес приговор несчастному шупо, он был очень занят. Помимо гвоздик и тюльпанов, он увлеченно разводил и насекомоядные растения; тут он неожиданно вспомнил, что они должны были получить мух час назад. Если он не приедет домой вовремя, они могут погибнуть.
«Именем фюрера обвиняемый повинен смерти за трусость и попытку дезертирства, однако, учитывая долгий срок службы в гражданской полиции, суд отменяет обезглавливание и приговаривает его к расстрелу».
Из его «Хайль Гитлер!» за дверью судебного зала была услышана только вторая часть.
Пятидесятилетнего шупо с тридцатилетним стажем службы вывели двое тюремных охранников. Он плакал и падал в коридоре, поэтому в камеру его пришлось волочить. И даже сделать укол транквилизатора перед тем, как везти на грузовике в Фульсбюттель.
Его пытались подпереть, когда он стоял перед стрельбищным валом в Путлосе, но он продолжал падать. Одни из членов расстрельной команды решил, что он умер от страха еще до того, как двенадцать пуль вошли в его тело.
Один из стрелков-полицейских выстрелил ему в лицо. Это выглядело некрасиво. Слишком явно говорило об ожесточенности, не подобающей при казни.
Полицейский лейтенант, который командовал расстрельной командой, вышел из себя. Сказал, что стрелять в лицо подло, тем более что человек, которого они расстреляли, был их товарищем.
Он распекал их всю дорогу до Гамбурга.
Вся команда была наказана обычным назначением на фронт, через две недели ее отправили на Украину для борьбы с партизанами. Однажды темной ночью их роту послали в леса к северу от Львова. Два грузовика увязли в трясине. Когда их откапывали, из темного леса яростно засверкали вспышки, бесчисленные, маленькие, голубые, злобные. Сперва слева, затем — косоприцельно — справа. Потом прямо спереди.
Обстрел продолжался ровно четырнадцать минут. Потом стало тихо, слышались только потрескивание огня на горящих грузовиках да стоны нескольких раненых.
Появились люди в крестьянской одежде. Они пинали раненых и убитых. Время от времени раздавался пистолетный или винтовочный выстрел.
Партизаны под командованием старшего лейтенанта Василия Поленева исчезли в лесах так же тихо, как и появились.
Все сто семьдесят пять убитых солдат полиции вермахта были пожилыми людьми, они много лет несли службу на улицах Гамбурга, Любека и Бремена скромными полицейскими. И понятия не имели, что где-то на востоке живет беспощадный Василий Поленев, старший лейтенант Красной Армии, мастер партизанской войны.
Бой был недолгим и яростным. Вскоре после него почтальону предстояло доставить понесшим утрату аккуратные открытки: «Унтер-офицер Шульц — или Майер — пал в бою, сражаясь за фюрера и Великую Германию. Фюрер благодарит вас».
Многие хотели бы написать в газетах «с глубоким прискорбием», но партия это запрещала. Немецкая женщина должна гордиться, что ее муж убит за фюрера. Дети точно так же должны гордиться, что их отцы убиты. Немец — не только муж, отец, сын или брат, он прежде всего — солдат и герой. Для этого он и появился на свет. Для этого и жил.
Хайль Гитлер!
Выказывать горе считалось недостойным немцев. Его легко можно было истолковать как подрыв воли к обороне. Люди растроганно читали сообщение о гибели фронтовика:
«Мы с гордостью получили извещение, что наш сын, лейтенант запаса Гейнц Мюллер, родившийся 3 мая 1925 года, служивший в 44-м танковом полку, пал в бою 19 июня 1944 года, доблестно сражаясь за фюрера.
Гудрун и Ганс Мюллер».
Вечерами Мюллеры не зажигали в доме света. Гордились в потемках.
Три недели спустя пришло продолговатое письмо. Из управления личного состава Верховного командования сухопутных войск. В письме был чек на 147 марок 25 пфеннингов. Благодарность за понесенную жертву.
Мюллер вышел из себя и разразился речью о кровавых деньгах. Забыв о гордости. Кое-что из этой речи подслушал уполномоченный противовоздушной обороны. На другой день у Мюллеров появились двое хорошо одетых господ.
Из гестапо.
Последовал народный суд. Мюллера обвинили во враждебных высказываниях. В подрыве воли к обороне. В недостойном немца поведении. В оскорблении фюрера и подстрекательстве к мятежу.
Затем его перевели в Плётцензее. Дождливым ноябрьским утром главный помощник палача Рейха отрубил Мюллеру гордую голову.
Фрау Мюллер, жившую с антиобщественным Гансом Мюллером, отправили на перевоспитание в Равенсбрюк.
