Михин Петр Алексеевич

По приказу № 227 в декабре 1942-го в нашей дивизии перед строем расстреляли в лощинке у передовой двух солдат. Один выстрелил себе в ногу, другой отмораживал голые ноги в снегу, чтобы попасть в госпиталь. В ходе этого действа случилось невероятное. Только прозвучала расстрельному отделению команда «По предателям Родины! Огонь!», как над нашими головами случайно появился немецкий самолет. Спикировав, он бросил бомбу. Весь строй мгновенно кинулся на землю. Упал и один из расстреливаемых, другой же продолжал стоять на месте. Бомба взорвалась, но никому вреда не причинила. Строй солдат восстановили и приговоренных к смерти расстреляли.

Особые отделы ревностно и зачастую формально выполняли только что вышедший приказ Сталина «Ни шагу назад!», что приводило к трагедиям. Об одной из них и пойдет речь.

30 июля 1942 года началась Ржевско-Сычевская наступательная операция. Началась она с мощной двухчасовой артиллерийской подготовки по всей ширине 12-километрового фронта. Грохот пушечных выстрелов тысяч орудий и минометов слился во всеобщий страшный гул и грохот, подобный землетрясению. Почва ходила ходуном. В двух шагах не слышно было человеческого голоса. Полы шинелей дрожали от сотрясений воздуха. Весь первый рубеж обороны немцев был сметен с лица земли вместе с фашистами. Оставшиеся в живых немцы побежали из Ржева. Наша пехота во весь рост беспрепятственно прошла через немецкий передний край. Радость у нас была неимоверная — вот он, Ржев! Без потерь мы продвинулись на несколько километров.

И тут, как назло, на целую неделю разразились неимоверной силы проливные дожди. Вода стеной хлынула с неба. Болота вспухли, вода поднялась, на дорогах сплошная, глубиной до метра, грязь — ни пройти, ни проехать. Весь транспорт встал. Остановились танки и артиллерия. Снаряды подвозили по паре штук на лошадях, в мешках наперевес. Но даже лошади и конные люди не в состоянии были двинуться с места, не говоря уж о том, чтобы идти вперед. Завязнув в грязи, наше наступление остановилось. А убежавшие было немцы снова вернулись в Ржев и на свои запасные оборонительные рубежи перед городом.

Третьи сутки, не переставая, лили дожди. Днем 1-й батальон, понеся большие потери, выбил-таки немцев из очередной траншеи и продвинулся вперед, но все участвовавшие в бою командиры рот и взводов, кроме младшего лейтенанта Цуканова, погибли. На этот раз не уцелел и комбат, и Цуканов в разгар боя взял командование батальоном на себя. Хорошим помощником ему стал артиллерист лейтенант Волков с пятью своими людьми — связистами и разведчиками. Подавая по телефону команды на свою батарею, стоявшую на закрытой позиции, он так умело громил снарядами фашистов, что батальон продвинулся вперед метров на пятьсот. Соседи же слева и справа так и не смогли одолеть «своих» немцев.

Под вечер, спасаясь от проливного дождя, уставшие остатки солдат прилегли в сухих добротных трофейных блиндажах отдохнуть. В траншее у пулеметов остались только дежурные. Став в одночасье командиром батальона, молоденький младший лейтенант Цуканов был одержим ответственностью: и сам спать не ложился, и, опасаясь ответной ночной атаки, поднял всех своих бойцов, а было их тридцать шесть, и расставил по траншее. Всю ночь они простояли по колено в воде, промокшие под дождем до нитки, а он ходил, проверял, как они готовы к бою, наставлял:

— Ты прижмись незаметно к стенке окопа и смотри поверх траншеи. Как на фоне неба появится фашист, сразу стреляй.

Немцы же были уверены, что в залитых водой траншеях, да ночью никого быть не может, и траншеи-то эти еще утром принадлежали им, они хорошо знали тут каждый закоулок, потому в кромешной темноте, невзирая на ливень, около сорока немцев тихо подползли и стали прыгать в траншею, опасаясь только воды. В результате большинство из них было перебито, а раненые захлебнулись в воде на дне траншеи. Те же немцы, которым было поручено забросать гранатами блиндажи, были уничтожены группой артиллеристов Волкова. В этом скоротечном ночном бою батальон потерял всего двоих убитыми и пятерых ранеными, и у Волкова, пока он со своими людьми отражал атаки немцев на блиндажи, убило разведчика.

К утру дождь перестал. Голодные, но радостные от успешного боя солдаты пожевали, что осталось в мокрых карманах от сухарей, и поживились кое-чем из съестного в немецких блиндажах. Дежурные остались в траншее, остальные повалились на дощатые нары в трофейных блиндажах. От спящих повалил густой пар, и лейтенанты, чтобы обсудить положение, присели у входа внутри одного из блиндажей.

Смуглый темноглазый Цуканов и розовощекий, с пшеничным чубом Волков, вчерашние школьники из Курска и Москвы, имели за плечами трехмесячные курсы, три дня боевого опыта и никакого житейского, а дума их была тяжелая: что делать дальше? Немцы продолжали поливать траншею пулеметным огнем, осыпать минами и снарядами, а связи со своими не было. Связист Волкова, посланный исправлять перебитый кабель, погиб; не вернулись от комполка и связные Цуканова. Волков послал по кабелю последнего связиста и теперь сидел, ни на секунду не отрывая телефонную трубку от уха; в его распоряжении остался всего один разведчик. Последнее, что слышал по телефону от комполка Цуканов: «Держись, ни шагу назад!» Соседи справа и слева так и не продвинулись вперед, фланги батальона были открыты, и молодые лейтенанты опасались, как бы немцы не отрезали их от тыла. На душе было муторно, но они один перед другим да и перед солдатами держались молодцами.

То, чего они опасались, случилось. Фашисты густой цепью свежих сил атаковали батальон спереди, а в спину слева и справа ударили огнем из немецких траншей, которым неудачно противостояли соседние батальоны нашей дивизии. К счастью, у Волкова появилась связь, и он накрыл снарядами атакующих. Немцы залегли. Но связь опять прекратилась. Фашисты снова поднялись и помчались к нашей траншее, их минометчики, поддерживая атаку, начали обстреливать позиции ребят минами, и сзади с флангов дружно ударило несколько немецких пулеметов. У наших появились убитые и раненые. Положение становилось отчаянным. Немцы уже впрыгивали в траншею. Остатки батальона один за одним стали покидать траншею, отползать назад. Цуканов бросился им наперерез, но сделать ничего не смог и вынужден был вместе с солдатами медленно пятиться назад.

Несколько оставшихся в траншее пехотинцев и Волков с разведчиком из трофейного пулемета пытались оборонять траншею. Но немцев много — они были уже в траншее и бежали к блиндажу Волкова. Двое артиллеристов и несколько бойцов-пехотинцев заблокировались в блиндаже, отстреливаясь и выбрасывая летящие гранаты назад, к немцам, а гранаты, которые закатывались под нары, накрывали подушками, спасаясь от осколков. Но немцы ухитрялись стрелять внутрь блиндажа. Ранило в левую руку Волкова. Убило двух пехотинцев. Лейтенант с разведчиком уложили тела убитых в проход блиндажа, залегли за них и продолжали отстреливаться. Наконец немцы выдохлись и отступили.

Стало смеркаться. Из тыла, со своей новой передовой, группа немцев, хозяев блиндажа, в котором сидел Волков, возвратилась ночью в окоп на отдых. Считая, что блиндаж пуст, немцы беззаботно влезли из траншеи в свое жилище, Волков с разведчиком впустили их в темный блиндаж и постреляли всех из автоматов. Потом ребята выскользнули в окоп, выбросились наверх и поползли назад, к траншее, в которой должен был располагаться с остатками своего батальона Цуканов.

Но Цуканова в батальоне они не нашли. За то, что его солдаты оставили занятые позиции, то есть отступили, его арестовали и увели в особый отдел. Политработники — замполит, парторг и комсорг батальона — в бою, как обычно, не участвовали, зато после боя, выполняя приказ Сталина «Ни шагу назад», помогали особистам вылавливать по тылам частей дезертиров с передовой.

Огорченный несправедливым арестом друга, Волков разыскал в ночной темноте блиндаж командира своей батареи. Чернявский обрадовался, что его лейтенант вернулся с передового НП хотя и раненым, но живым. Перевязав получше раненую руку, он отправил Волкова вместе с разведчиком в тыл, на огневую позицию батареи, чтобы они до утра отдохнули в тепле.

Я был в то время старшим на батарее, Чернявский уже рассказал мне по телефону, что случилось с Волковым, и мы встретили изможденных ребят как героев. Переодели в сухое, накормили и уложили спать.

Рано утром верхом на лошадях приехали люди из особого отдела. Лейтенант-особист ударами сапога в бока разбудил героев. За то, что Волков во время боя оказался в тылу у немцев, особист именовал его сволочью и предателем. Волкова и его разведчика порознь посадили в вырытые в земле далеко друг от друга «колодцы» и стали допрашивать. Разведчика, взяв с него подписку о неразглашении, оставили в батарее, а раненого Волкова привязали за здоровую руку к стремени седла и повели в Смерш.

Мы ничем помочь Волкову не могли. До сих пор помню скорбные, полные слез глаза на недоуменном лице Волкова и нашу искреннюю молчаливую невысказанную жалость.

Вместе с тысячами наших воинов, погибших от пуль фашистов, были убиты и эти два молодых лейтенанта. Убиты ни за что. Как враги. Своими.

Трагедию лейтенанта Волкова я испытал в полной мере на себе, когда меня назначили на его место командиром взвода управления батареи. Трижды я оказывался в окружении у немцев на своем передовом НП, когда поддерживаемая мной пехота отползала назад. В такой ситуации мне и отступать вместе с пехотой нельзя — под приказ попадешь, и в окружении оставаться опасно: хорошо, если погибнешь в бою, хуже — в плен попадешь, предателем станешь; но даже после всего, уцелев в бою и не попав в плен, выберешься к своим — все равно расстреляют. К счастью, мне везло, продолжала действовать телефонная связь с батареей, и я, перебив с помощью огня орудий немцев, восстанавливал положение, давая возможность своей пехоте возвратиться ко мне, на оставленный рубеж.

Случилось это в самый разгар августовских боев. Батарея вела огонь на запрещение: мешала немецкой пехоте приготовиться к атаке. На площади в четыре гектара то там, то тут через каждые десять секунд гремели мощные взрывы наших снарядов, они как бы предупреждали немцев: не лезь, а то сыпанем пригоршнями! Для нашей же пехоты это было желанной защитой и передышкой. Каждое из четырех наших орудий должно было одно за другим сделать четыре выстрела с интервалом в десять секунд. Когда пошли по второму кругу, что-то при выстреле случилось с третьим орудием, его выстрел прозвучал громче обычного, оно окуталось густым черным дымом, и от него ко мне, за сто метров, вибрируя, прилетел изогнутый штык от карабина — зло профурчал мимо моего носа и воткнулся в землю в метре от меня.

— Третье стрелять не может! — прокричал командир орудия.

Мне некогда было разбираться, что там случилось, и я продолжал называть по порядку номера орудий для производства дальнейших выстрелов. Только когда закончилась стрельба, я заторопился к третьему орудию.

Подбежал к гаубице — и остолбенел! Недвижными глазами уставился в пустое пространство, где за щитом должен был угрожающе возвышаться двухметровый орудийный ствол. На месте многометровой, толщиной в обхват человека стальной махины ничего не было! Передо мною предстало орудие — без ствола! Без того, что стреляет! Это все равно что увидеть человека без головы! Немыслимая потеря кинжалом поразила мое сердце! Но вдруг боль потери перекрыла страшная мысль: а что будет со мной?! Жалость утраты сменилась страхом ответственности. Мы только начинали воевать, ни разу еще не теряли материальную часть, утрата орудия не укладывалась в моем сознании.

Из шокового состояния меня вывели солдаты орудийного расчета, они окружили меня и радостно кричали:

— Мы все живы, товарищ лейтенант!

Я очнулся. Радость за людей перекрыла горечь утраты и страх за свою судьбу. Но было немного стыдно: сначала о пушке и о себе подумал, а уж потом о людях вспомнил. Но разве моя вина в том, что так нас воспитали: сам погибай, людей теряй, но прежде всего орудие спасай!

— Да как же вы уцелели-то, хлопцы? — откликнулся я. — В метре от вас не просто снаряд разорвался — тонна стали вдребезги разлетелась, это же целый короб взметнувшихся в разные стороны осколков! — А про себя подумал: вместе с ними и мне повезло, без людских потерь обошлось; может, и не расстреляют, а только в штрафной отправят. Я тогда не знал еще, что это гораздо хуже.

Почему снаряд разорвался в стволе?.. Но сейчас не до рассуждений, нужно срочно сообщить о ЧП старшему лейтенанту.

— Снаряд разорвался в стволе орудия, — докладываю по телефону на НП командиру батареи.

— Ты с ума сошел! — с негодованием вскрикнул потрясенный Чернявский, втайне лелея надежду, что безусый лейтенант что-то напутал. — Да ты представляешь, что со стволом может произойти?! Вздутие получится! Орудие выйдет из строя!

— А уже произошло. Ствол разлетелся по самый щит, — поясняю спокойно, потому что уже пережил невероятное происшествие, которое только что случилось, и готов ко всему.

— Сколько убитых и раненых? — понизив голос, немного успокоившись, продолжил разговор командир батареи.

— Ни одного, все целы и невредимы.

— Не может быть, посмотри получше! — требовательно, с заведомым недоверием, возмутился комбат.

Я снова подошел к третьему орудию и лично проверил каждого. Ни у одного человека не было ни единой царапины и никого не контузило. У ящичного Бирюкова крупный осколок выхватил из-под зада вещмешок, но он только опрокинулся через спину и снова сел на землю как ни в чем не бывало.

— Нас орудийный щит спас, — поясняют мне не совсем еще пришедшие в себя красноармейцы. — Пирамиду с карабинами разнесло в щепки, а ведь она стояла у станины, рядом с замковым, нас же, как заговоренных, не тронуло.

Возвращаюсь к телефону, докладываю:

— Все целы.

— Командиру полка будешь докладывать сам! — угрожающе закончил разговор командир.

В чем же причина взрыва снаряда в стволе орудия? Чехол со ствола был своевременно снят, аккуратно свернут и лежал на месте около правого колеса гаубицы. Внутренняя поверхность ствола перед стрельбой была идеально чиста. Только что, перед самой стрельбой, на огневой позиции побывал заместитель комдива полковник Урюпин. Старый служака заглянул внутрь ствола и поразился его зеркальному блеску. Вьющиеся нарезы, как дивные кружева, заворожили взор полковника, он обомлел. Ранее ему никогда не приходилось заглядывать в орудийные стволы, хорошо знал только винтовочные, а такой красотищи никогда не видывал — не сдержался, приложил ладони к щекам и изо всей силы гаркнул в гаубичный ствол: «Урюпин, так твою мать!!!» — а мы счастливо рассмеялись, приняв восторг полковника как высшую похвалу.

Потерю орудия горько переживали все огневики батареи. Люди как-то приуныли и тесно жались к своим орудиям, как бы лаская их и радуясь: а наши целы! Уж так повелось в нашем небогатом обществе, что гибель товарищей переживали с меньшей болью, чем утрату орудия. Красавица-гаубица являла собой незаменимый инструмент эффективной борьбы с фашистами. Солдаты в буквальном смысле слова носили ее на руках, вытаскивали из грязи, чистили и холили. Орудия для бойцов расчетов были как бы родными существами, они в какой-то мере олицетворяли собой далеких жен и матерей.

К обеду на батарею прибыл лейтенант из особого отдела, вместе с ним, так же на конях, возвышались двое автоматчиков. При подъезде к батарее они громко разговаривали, смеялись. Поначалу я обрадовался, что расследовать происшествие будет не какой-нибудь брюзга-старик, а мой сверстник, тоже, наверное, бывший студент, может, и из Ленинграда, только не с педагогического, а с юридического факультета. Но когда гость, не поздоровавшись, небрежно козырнул и скороговоркой сообщил, что он лейтенант Капицкий, я насторожился.

— Где взорванная пушка? — строго спросил он, ни к кому не обращаясь.

Его черные колючие глаза смотрели мимо меня, не оставляя никакой надежды на доверительный товарищеский разговор, как будто мы с ним не были вчерашними студентами. На Капицком была новенькая, непомятая гимнастерка, хрустящая портупея, а щеголеватые галифе наглажены так, что стрелка на сантиметр выпирала наружу. Узкие голенища блестевших хромовых сапог плотно облегали нежирные икры ног. И сопровождающие его автоматчики, словно вынутые из конфетных оберток, отличались от моих огневиков, как новенькие гвозди от только что вытащенных из досок старых, изогнутых и ржавых. По «гостям» было видно, что они не таскали из болота тяжелые гаубицы и не налегали грудью на высокие грязные гаубичные колеса.

Первым делом лейтенант-особист разогнал расчет третьего, пострадавшего орудия на тридцать метров в разные стороны от гаубицы и приказал каждому вырыть для себя окоп-колодезь. Это чтобы солдаты не общались между собой и чувствовали себя арестованными. Пока под присмотром автоматчиков огневики отрывали свои полевые камеры, Капицкий повел меня в мой блиндаж и приступил к допросу. Я был старшим офицером на батарее, а потому за все в ответе.

— Покажите мне ваше оружие, — вежливо попросил особист.

Я подал ему свой автомат. Капицкий молча положил его у своих ног. Потом как-то обыденно тихо спросил:

— А почему разорвался ствол у орудия?

— Скорее всего, у снаряда был неисправный взрыватель и сработал преждевременно, когда снаряд еще не покинул ствола.

— А может, чехол со ствола не сняли или грязь в стволе накопилась? — ядовито спросил следователь, склонил голову набок и нарочито дурашливо приоткрыл рот.

— Орудие — не мусорный ящик, чтобы в нем мусор скапливался, посмотрите другие гаубицы, как они ухожены. Это и полковник Урюпин может подтвердить. Он только что был у нас. Чехол же до сих пор свернутым у орудия лежит.

— Это все и после можно сделать. А может, специально решили вывести орудие из строя?! — угрожающе вперился в меня особист.

Ранее я никогда не имел дел с органами и не был под следствием, поэтому не представлял, что можно вот так откровенно шельмовать.

— Сегодня одно орудие, завтра — другое, смотришь — и выведена батарея из строя, — не обращая внимания на мои возмущения, продолжал лейтенант. — Сколько человек убито и ранено при взрыве ствола?

— Никто не пострадал! — с гордостью заявил я.

— Как?! Так вы специально их спрятали, прежде чем взорвать ствол! Значит, людей пожалели, чтобы они не выдали вас! — Капицкий как бы между делом взялся за ремень, перевел кобуру с пистолетом из-за спины на живот и уже резко потребовал: — Ну, отвечай, лейтенант! С какой целью, по чьему приказу взорвали орудие?!

Такое обращение смутило и напугало меня. Дело принимало серьезный оборот.

— Кто ваши сообщники?! А может, чтобы взорвать орудие, песочку в ствол подсыпал?!

Этого было достаточно, чтобы меня расстреляли. Но я нашелся:

— Да где же вы в болоте песок возьмете?

Снова и снова, в какой уж раз я повторял, по требованию Капицкого, как все случилось. Но особисту требовалось «признание»:

— Снаряд и ствол разлетелись вдребезги — это факт! И ничем не докажете, что они были чистыми. А то, что люди не пострадали, только отягощает вашу вину. Признавайтесь чистосердечно — это облегчит вашу участь. Подумайте над этим. А я пока расчеты допрошу.

Лейтенант удалился, прихватив с собою мой автомат. В дверях блиндажа замаячил автоматчик.

Капицкий долго допрашивал других батарейцев. Особенно тщательно солдат 3-го расчета. Когда он вернулся ко мне в блиндаж, я ничего нового сказать ему не мог.

— Кое-что проясняется, — загадочно сказал он, садясь напротив меня. — Признавайтесь и называйте сообщников.

— Я сказал вам все. Давайте отстреляем все оставшиеся в этой партии снаряды — проверим, нет ли среди них порченых, — предложил я.

— Ты что?! Хочешь, чтобы я вместе с тобой порвал остальные орудия?! С моею помощью выполнишь вражеское задание?! — вскипел Капицкий.

— Отчего же они порвутся, если, по вашей версии, взрыватели у всех снарядов исправны, а орудия мы в вашем присутствии еще раз почистим. А снаряды все равно расходовать надо, скоро пехоте поддержка потребуется.

— Будем судить тебя, лейтенант, за умышленный подрыв орудия, и никак ты не отвертишься. Так что пойдешь со мною в Смерш.

Я знал, что из Смерша не возвращаются. Ни за что ни про что недавно увели раненого Волкова, вырвался человек к своим — «свои» и увели, привязав за руку к стремени коня. Мне стало страшно. Там, в Смерше, тем более не докажешь свою невиновность, а им свою работу надо показывать, дескать, не даром хлеб едят. Горько умирать предателем от своей пули, уж лучше бы немцы убили.

Следователь с видом, что все выяснено и моя вина доказана, поднялся и направился к выходу. В этот момент меня осенило: роковой выстрел третьего орудия был по счету вторым! Если бы гаубичный ствол был грязным, он взорвался бы при первом же выстреле!

— Но это же был второй выстрел! — отрешенно вскрикнул я вслед особисту.

— А какое это имеет значение? — не оборачиваясь, бросил Капицкий.

— Нет, ты послушай, я докажу тебе, что ты, лейтенант, не прав! — закричал я изо всех сил.

Мой крик и обращение на «ты» возмутили следователя. Он вернулся, чтобы поставить меня на место. Сел и с насмешкой уставился на меня.

— Если бы ствол орудия был грязным или в чехле, то в стволе взорвался бы первый снаряд. Но у первого снаряда был исправный взрыватель, а потому выстрел был нормальный. Почему же взорвался второй снаряд, когда ствол был уже прочищен первым выстрелом, а чехол был сорван напором воздуха, как считаете вы? Да потому, что у него был неисправный взрыватель! — высказался я.

Капицкий задумался. Мучительно долго он искал отпор моим убедительным аргументам, понимал, что рушится весь выстроенный им каркас предварительного обвинения. Потом лицо его просветлело, он улыбнулся и сказал:

— Счастливый ты, лейтенант! В ящике лежало два снаряда: нормальный и испорченный. Ведь мог же ящичный схватить первым испорченный снаряд. Орудие от него и взорвалось бы, а тебе — расстрел! Ну а теперь твоя правда — ты невиновен. Благодари судьбу.

«Вот тут он правильно рассудил, — подумал я, — все-таки соображает. А мне, если б не моя догадка, был бы каюк».

Ночью всю партию подозрительных снарядов с огневой позиции увезли на склады.