Деревня призраков
…Она никак не была отмечена на карте. Вообще никак. В этом месте, километров за десять от речки, на карте был лес, а вовсе не эта, нелепая, заброшенная деревенька. Да ее и деревней назвать можно было с натяжкой: несколько крепко сбитых избушек, обнесенных косым забором. Посередине высилась жердина колодезного журавля, за изгородью виднелись ровные, поросшие зеленью, грядки возделанной земли.
– Хуторок, – нарушив молчание, произнес Николай, – ну что, подождем или присмотримся еще?
– Погодим пока, хорошо сидим, отдыхаем, обсыхаем, – Конкин увлеченно рылся в трофейных рюкзаках. Он отказался выбросить третий рюкзак, уперто волок его на себе, и теперь, сидя на каменистом пригорке, победивший в перестрелке, счастливо потрошил рюкзаки и довольно перебирал трофеи, старательно перечисляя их вслух. – Ты посмотри, братишка! Консервы, шоколад, сигареты, белье сухое! Патроны, патроны! Молодчага, я бы и не догадался рвануть за рюкзаками…
Патроны были как раз кстати. Убитые владельцы рюкзаков были вооружены такими же автоматами, что и разведчики, так что теперь ребята запаслись как следует. Довольные, они перебирали вещи в рюкзаках, шелестя фольгой, грызли плитки немецкого шоколада, жевали куски немецкого сала, отслаивая от него целлофановую пленку. Вскрыли термос и обомлели от радости: внутри была еще теплая гороховая каша…
– …М-м-м, с сосисками! Хорошо живут, фрицы! – радостно пробурчал с набитым ртом Конкин и расхохотался собственной шутке. – Вернее, эти уже не живут, ловко мы их, да, Коль?
– Да-а, рассказать своим, не поверят, – Удальцов, насытившись, откинулся, нежась под лучами пробившегося сквозь тучи солнца. – Скажут, брешете, как сивые мерины, салажата…
– Вот бы этой кашей Садуллоева накормить! – Конкин рассмеялся, облизал трофейную ложку, хозяйственно убрал в рюкзак. – Чтобы знал, как правильно бобовые готовить, а? Кладезь белков…
– Ладно, побалагурили, и будет, – Николай стал серьезным. – Что будем делать с деревней?
– А что ты предлагаешь? – Ваня был сыт, доволен и его тянуло подурачиться. – Штурмом возьмем или запалим?
– Не надо нас жечь, мы жить хотим, пойдемте лучше, я вас молочком напою, – неожиданно раздался сзади звенящий девичий голосок. Подскочив от неожиданности, ребята развернулись и увидели на вершине холма прекрасную молодую девушку. Случайно так вышло или еще как, но, разглядывая ее прищуренными глазами, Иван увидел ореол света, образованный солнечными лучами, пробивавшимися через ее светлые длинные волосы…
…Продолжать эту погоню не было никакого смысла. Иоахим устало посмотрел на речку. Поток спал, переправиться можно было без труда, но «заботливо» переправленные рюкзаки с припасами пропали. Также сгинули и трое лучших разведчиков Грубера. Не выдержав, он грязно выругался и с ненавистью поглядел на егерей. Те пребывали в плачевном состоянии: пятеро раненых, двое тяжело, они лежали на земле и истекали кровью. Оставшиеся эсэсовцы рубили жерди на носилки, спешно готовя эвакуацию раненых.
– Ну что ты скулишь, свинья?! – Иоахим раздраженно подошел к сидящему на земле молоденькому егерю и отвесил ему крепкий подзатыльник. Егерь был ранен в предплечье и сейчас, не в силах сдержать боль, стонал сквозь зубы. – Соберись, тряпка! Ты – солдат фюрера, не можешь стерпеть?! А ну-ка, быстро встать!
– Простите, герр штурмгауптфюрер! – Солдат вскочил.
– Так-то лучше, сейчас ты и твои товарищи понесете ваших раненых. – Грубер взглянул на лежащего на земле, раненного в шею лейтенанта егерей. Тот, от боли и обильной кровопотери, пребывал в шоковом состоянии. Иоахим устало подумал, что и этого парня придется списать на потери… – Ну что же, теперь у этих молодчиков есть наша пища, наши боеприпасы и наши трофеи, отлично! Господин штандартенфюрер будет просто счастлив!..
Перспектива нести раненых и убитых несколько десятков километров по лесу не радовала изможденных солдат, но перечить разъяренному офицеру никто не осмелился. Погрузив раненых и убитых на наскоро сделанные носилки, немцы дождались двух эсэсовцев, которые, спустившись значительно ниже по течению, сумели отыскать в прибрежных корягах тело капрала Вилли Хорста.
– Запомните, олухи, – обратился к солдатам Грубер, – мы своих не бросаем, ни живых, ни мертвых. Ладно, теперь пошли обратно. Надеюсь, эта неудача нас чему-то научит. Дичь в этот раз попалась достойная…
…Иван не мог наглядеться на возившуюся у стола Катю. Та, под неодобрительным взглядом седого, как лунь, деда, молчаливо застывшего в углу, накрывала обед. Поставила горшок с вареными овощами, достала крынку козьего молока, две глиняные чашки без ручек. Ребята, двадцатилетние пацаны, за свою короткую жизнь успевшие повидать красивых московских девчонок, сейчас сидели за столом, раскрыв рты от удивления и восхищения. Коля воскликнул:
– Да что ж мы так сидим? – потянулся к рюкзаку, стал доставать оттуда припасы: пару банок консервов, шоколад, галеты…
– Да нам не требуется, спасибо, – смущенно улыбнувшись, сказала девушка. – Нам такие угощения не особо привычны. Лучше вы молочко пейте, оно свежее и полезное, кто козье молоко пьет, того комары не кусают. Вы-то, небось, давно по лесу бродите?
…Они жили в этом лесу очень давно, несколько крепких крестьянских семей, согнанных сюда волной гигантского социального катаклизма – коллективизации и раскулачивания. Ушли сами, собрали, что смогли унести, и скрылись далеко в лесу. Ничего за собой сжигать не стали, просто ушли. Пробирались в самый бурелом, через непроходимые болота, лишь бы их не нашли, лишь бы про них никогда не вспомнили. Выбрали место благодаря своему усердному труду и тому, что ушли ранней весной, сумели прожить первый год, дальше стало легче.
Екатерина тогда была еще ребенком, поэтому, старательно втираясь к хозяевам в доверие, разведчики вытянули большую часть семейной истории из деда Артемия. А тот, получив в подарок фляжку со шнапсом и хватив оттуда глоточек, немного разговорился, а затем предложил гостям переспать ночку и ушел к себе за стенку.
Вечерело. Усталый, Николай растянулся в углу на охапке душистого сена и, раздетый, укутанный чистой простыней и одеялом, впервые за долгое время по-человечески уснул. Иван тихо разговаривал, сидя рядом с Катей на грубо, но с любовью сколоченной лавке.
– Хочешь еще шоколаду? – краснея, спросил он.
– Да, ой, то есть нет, не могу я объедать вас, – Катя улыбнулась ему. – Спасибо вам большое.
– Да что ты все выкаешь? Я уже давно на ты перешел, – Ваня тоже улыбнулся ей. Ему было приятно ей улыбаться. – Ты меня, наверное, грубияном считаешь? Ну, прости, я солдат…
…Катя улыбалась и молчала. Ваня пристально смотрел в ее лицо, усеянное такими милыми, родными веснушками, и вдруг, словно в полынью, провалился в ее глаза…
…Много позже – возможно даже, что прошло тысячи лет, Иван физически не смог бы сосчитать все то время, что они провели вместе, – Катя наконец с тихим вздохом открыла глаза. Иван свалился рядом, на сено.
– Знаешь, у меня как будто салют в голове стреляет, – хриплым шепотом сказал он.
– Салют? А как он выглядит? – Катя смотрела вверх, туда, где между бревен грубо сколоченной крыши клубилась сумеречная тьма.
– Да ты что?! – Ваня даже подскочил от возбуждения. – Салюта никогда не видела?! А, ну да, вы же здесь прячетесь с самого детства…
– Понимаешь… мы никогда не были кулаками, никогда никого не эксплу… эксполутировали… – с легким надрывом сказала она. – Я себя крошкой помню, я уже тогда работала, а нас буржуями назвали… А ведь я первый раз с мужчиной, понимаешь? Мне, мне больно и… очень приятно.
Ваня промолчал. Ему тоже было очень приятно и больно. Больно оттого, что он, может быть, никогда больше не увидит ее, самую первую и желанную. Ему пришла в голову мысль, что то, чем они сейчас занимались, можно было бы повторить сто, нет, тысячу раз, и каждый раз был бы прекрасен. Потому что он любил ее. Полюбил сразу же, как только увидел…
– Я обязательно вернусь, когда мы победим, а мы победим, даже не сомневайся, моя златовласка! – Ваня повернулся к Кате: – Я вернусь и покажу тебе самый красивый салют на свете!
– Иди ко мне, мой милый, салютик, – Катя нежно захихикала ему в ухо, щекоча его своими роскошными растрепанными волосами. Ваня улыбнулся ее нежности, обнял, уткнувшись носом в ее плечико, с удовольствием вдохнув девичий запах и почувствовав нежность ее кожи. Именно в этот момент он понял выражение «кровь с молоком». Он никогда не лежал голым рядом с голой женщиной. Сейчас, в полной темноте, он не видел Катю, но знал, чувствовал всей душой, что она самый прекрасный человек на свете, его судьба. От этих мыслей, ее запаха, прикосновений кровь забила в нем молотом. Внезапно он ощутил невероятное по силе чувство сродности, как будто ему предназначены эти объятия, только ему. Он крепко обнял Катю, сжал ее так, что она тихо застонала…
– Ну чего ты плачешь?
– Теперь ты навсегда уйдешь… а я буду одна, возможно, с твоим ребеночком. А потом придут немцы или придут ваши. Нам не скрыться от мира, мы просто получили передышку…
Он повернулся к ней, даже сквозь темноту его глаза сияли, пальцы нежно прикоснулись к ее лбу…
– …Я никогда не забуду тебя, никогда не предам. – Его голос окреп. – Я никогда не нарушал свое слово и не нарушу сейчас. Я клянусь, что не предам тебя никогда!..
– Обещаешь?
– Да…
…Громкие крики ворвались в сознание Конкина. Он понежился на теплом мягком сене, раскинув руки, ощущая себя парящей в небесах птицей, которая счастлива летать под этим солнцем. «Где ты, Ванюша? – шептала ему солнечная Катя, – где, где… ГДЕ?!»…
– …Где он, ты, большевистская свинья?! – провизжал почти в самое ухо мерзкий скрипящий голос.
– Да пошел ты, сука… – хрипло ответил кто-то, очень знакомо.
…Открыл глаза, резко откатился в угол, огляделся затравленным зверем. На сеновале пусто, Катя ушла. Подполз к стене, глянул сквозь щель, из которой выбилась пакля. Там, во дворе, кажется рукой дотронься, на коленях стоял Николай. Стоял согнувшись, будто искал что-то. Вот протянулась чья-то рука, схватила его за волосы, рывком выпрямила. Сразу стало видно его лицо – Удальцов был весь в крови, с рассеченного лба обильно текло вниз на глаза. Лицо было перекошено от боли, но рот твердо сжат. Беспощадный удар прикладом в поясницу выгнул его, рот беззвучно открылся, он свалился на бок…
Бесшумно скатившись с кучи душистого сена, Ваня подполз к двери, выглянул наружу, сразу нырнул обратно в сарай. На улице в кучку собралось все население хуторка, рядом, небрежно держа карабин на сгибе локтя, стоял полицай в своей ублюдочной форме, еще один сбоку, стоя спиной к сеновалу, закуривал, трое окучивали Колю. Все это взгляд зафиксировал в одно мгновение, ловчей фотоаппарата…
Автомат… где автомат?! Стукнул себя кулаком в лоб, автомат он забыл в избе, под лавкой. Иван, в одном исподнем, прыгнул к сваленной в кучу одежде, облачился быстрее любого армейского норматива; натягивая штаны, с удовольствием ощутил в кармане тяжесть пистолета, из правого сапога торчала рукоять ножа… Еще повоюем…
Выкрученные за спину руки крепко держали, кто, Удальцов не видел, не давали рассмотреть вывернутые вверх плечи. Голова, еще не пробудившаяся от ночного сна, гудела от крепких ударов. Вот в поле зрения ступили черные, хорошо начищенные сапоги, кто-то потянул его за волосы вверх… Тонкогубое противное лицо с усиками а-ля Адольф Гитлер, полицайское кепи, полицайский китель… Боже мой, какая же гнусная у него ухмылка…
– Ну что, гнида большевистская, где твои товарищи? – громко и радостно спросил полицай. Не спеша отвел правую руку, ударил Удальцова в ухо. Отвел еще раз, удар, на этот раз прямо в зубы. Теплая, солоноватая кровь моментально заполнила рот. Полицай еще раз отвел руку, но тут увидел, что губы пленника шевелятся. – Ну, говори, свинья! Послабление будет! Ну?!
…Удальцов шевелил губами не потому, что он хотел что-нибудь сообщить, он тщательно собирал содержимое рта. Вот его опять поднимают за волосы, вот снова это гнусное лицо, н-на, получай!
Когда истязатель с забрызганным слюной и кровью, перекошенным от ярости лицом схватился за кобуру, Иван рыбкой нырнул в дверь сарая, перекувырнулся, резко оттолкнулся ногами, сделал кувырок спиной назад и вбок и, держа пистолет обеими руками, лежа на спине с уклоном на правое плечо, начал работать. Холодно и спокойно. Как в тире…
«Уточка летит, раз. Вот тебе в затылок – два, три, перекат», – он действовал так быстро, что ни полицаи, ни местные толком его не видели – лишь какая-то неясная тень волчком вертелась на земле. Два полицая, державшие Николая за руки, рухнули, получив пули в затылок. Даже с такого расстояния выстрелы казались скорее ударами хлыста или плетки. Коля, пошатываясь, встал с колен. Ярость как маска слезла с рожи стоящего напротив него полицая. Перепачканное кровавым плевком лицо вытянулось и побледнело. Обеими руками полицай дергал за клапан кобуры, но тугая кожанка не поддавалась непослушным и ватным от страха пальцам. Пошатываясь и хватаясь за воздух растопыренными руками, Коля сделал шаг вперед и автоматически ударил стоящую перед ним сволочь в переносицу своим многострадальным рассеченным лбом…
Двое с карабинами сдались без боя; оцепенев от страха, предатели побросали великолепные безотказные укороченные Маузеры, которые так любят солдаты. У стены сарая, с присвистом злобы и вздохами удовольствия, Удальцов яростно пинал своего недавнего мучителя, тот в полубессознательном состоянии извивался у него под ногами, визжа от боли и ужаса…
– Ну что, суки, – широко улыбаясь, добродушно спросил Иван. – Оружие солдата не любит трусов и палачей?
Все так же улыбаясь, он встал, держа пистолет в левой руке и покачиваясь, как от корабельной качки, подошел к ближайшему, толстому, как боров, предателю. Резко, без замаха сунул ему своим тяжелым кулаком в челюсть, снизу вверх. Полицай рухнул как подкошенный. Подойдя ко второму, Ваня остановился. Невысокого роста, узкоплечий и щуплый предатель повизгивал от ужаса, но не решался даже пошевелиться, обреченно ожидая своей участи. По штанам его неумолимо растекалось темное влажное пятно. Слом был налицо, но уже ученый и стреляный разведчик – Иван хотел большего. Не поворачивая головы, держа пистолет левой рукой, он выстрелил за спину лежащему на земле толстяку. Черепушку с брызгами разнесло. Стоявший перед ним плюгавый протяжно завыл от охватившего его смертельного ужаса…
– … Ну что, иуда, будем сотрудничать с Красной Армией, – весело спросил его Конкин, – или ляжем рядом, во имя великого фюрера?
…Собирались споро. Пошушукавшись между собой, деревенские решили далеко не уходить, авось уляжется. Решено было отойти от хуторка и пару дней понаблюдать. На звуки перестрелки к хутору никто не прибежал, спасать «павших смертью храбрых» предателей никто не явился. Да и плененный, стуча зубами от ужаса и перемежая каждое предложение просьбой сохранить ему жизнь, подтвердил, что всех их – добровольческий отряд полиции «Свободная Россия», сформированный из местных недовольных, уголовников и прочей швали, выгнали прочесывать леса. Сюда они забрели потому, что Сергей, тот самый, кого Николай запинал до смерти, раньше, еще до войны, был лесником и изредка захаживал в эти места меняться с жителями насущными мелочами. Сегодня полицаи приперлись за доброй медовухой и в надежде еще чем-нибудь поживиться…
– Так ведь дед ваш сам виноват, – подхалимски улыбаясь, всей пятерней размазывая кровь и сопли из разбитого носа – Удальцов и ему врезал, – полицай Шурик изливался всей душой. – Мы-то к нему в избу шасть, мол, медовуху дед давай, тот налил. Ну тут наш старшой, – Шурик кивнул на забитого, как падаль валявшегося у стены сарайчика старшину полицаев, – флягу немецкую приметил. Ты чего, говорит, дед, откуда у тебя это?!
– Ясно. – Ваня сосредоточился. – Кто, сколько и где нас ищут?..
Трупы полицаев бросили в выкопанную за оградой яму и быстро закопали. Конкин запретил деревенским брать что-либо из их вещей, кроме оружия, а карабины и штыки велел закопать на случай нужды. Один карабин, получше, прихватил себе. В лесу вещь полезная. Затем отвел не представлявшего никакой ценности пленного полицая в сарай и без особых чувств задушил голыми руками. Может быть, он сломал ему и шею, тут Иван уверен не был, хотя и слышал хруст. Оттащил тело к яме, бросил. Как следует присыпал землей, заложил яму заранее нарезанным дерном. Вернулся в избу…
– А ты можешь быть уверен, что эта падаль, ну Сергей этот твой, охотничек, никому про вас не сболтнул? – услышал Конкин голос Николая еще в сенях. Зашел в избу. Там, устало прислонившись спиной к стене, сидел Николай. Катюшка смывала кровь с его чернявых волос, неумело бинтовала рассеченный лоб, напротив в растерянности стоял дед Артемий. – … Да ты не включай тормоза, дед, собирайтесь быстрей! Я ж тебя не допрашиваю, для твоей же пользы говорю, подумай, покумекай как следует…
…Отойдя от хуторка примерно на километр, они остановились. Попрощались с жителями, Ваня устало подошел к Кате. Взял ее за руку и молча посмотрел в глаза.
– Не знаешь ты меня совсем, и я себя не знаю, – говорил Конкин хрипло. Усталость от пролитой крови, от убийств взяла свое. Тяжелая тоска облаком легла на душу, и улыбка его вышла кривой. – И судьбу я свою не знаю. Только знаю, что вернусь и мы будем вместе…
…Удальцов устало, слегка пошатываясь от головокружения, брел впереди, а Ваня отстал, он все время оборачивался, пытаясь взглядом уловить свое солнышко – златовласку Катю, уходить от которой ему совсем не хотелось. Но долг превыше всего, сжав зубы, Конкин зашагал шире, веселей…
– И все равно, Колюня, – радостно сказал он удивленно взглянувшему на него Удальцову. – Всех мы этих гадов уделаем. Всю эту нечисть погоним с земли нашей…
…Увидев догонявшего их, запыхавшегося деда, товарищи остановились.
– Что, дед?! – срывающимся голосом крикнул Ваня. – Фрицы?
– Да нет, ребятки. Погодь, дай дыхание перевести. – Дед Артемий устало оперся на свою ореховую палку. Отдышался и заговорил: – Я так вижу, вы ребята хорошие. Ну, в смысле, что честные…
– Ты, дед, не темни! – Удальцов нахмурился. – С нами можешь не юлить, говори прямо!
– Вы это, вот что, ребятки. – Дед выпрямился и строго посмотрел на Ивана и Николая. – Вы молодые еще, жизни не видели. Солдаты вы, за Родину воюете. Это хорошо. Я в первую мировую сам воевал, честно воевал. И что такое долг, знаю. Но про нас своим командирам говорить не надо. Не предатели мы, а жертвы. И хотим мы просто тихо жить. Воздухом дышать и на солнышко глядеть.
Ребята переглянулись. Затем, одновременно не сговариваясь, оба ответили:
– Не бойся, дед. Никому мы про вас не расскажем…
