Глава 8 На переломе
Накал боев в ноябре не уменьшался. Средства информации обеих сторон утверждали, что противник выдохся. В советских газетах приводили отрывки из писем, найденных в карманах убитых немцев. Они жаловались родным на тяжести войны, упорство русских, вшей и сырые подвалы, где приходится ночевать неделями. Судя по таким письмам, боевой дух 6-й армии Паулюса резко упал.
Все эти статьи звучали не слишком убедительно. Большие и малые группировки, нередко при поддержке танков, теснили наши части к Волге. Перебежчиков со стороны немцев тоже не наблюдалось. Солдаты 6-й армии по-прежнему хорошо снабжались, имели достаточно боеприпасов и считали, что русские долго не продержатся.
Сплошной линии обороны, как это было в сентябре, у русских уже не существует. Когда пойдет лед, они останутся без боеприпасов и еды. Немецкие офицеры поднимали дух своих солдат, показывая на узкую линию траншей и развалины на берегу – последний рубеж обороны.
– Забились в свои норы и не вылезают, – объясняли они своим подчиненным. – Какие из них вояки, если тухлую конину за лакомство считают. А сдаваться в плен боятся, комиссарами запуганы.
Это также не соответствовало действительности. Со стороны измотанной боями и тяжелыми потерями 62-й армии наносились непрерывные контрудары. Бойцы и командиры уставали от гнетущего ожидания смерти и находили облегчение в бою. Когда нажимаешь на спусковой крючок и убиваешь врага, меньше думаешь о собственной жизни.
Для того чтобы облегчить положение группы войск полковника Горохова (шесть тысяч бойцов), сражавшейся практически в окружении, была предпринята операция по захвату поселка Латошинка. Он находился на правом фанге обороны и примыкал к северной части города.
Замысел операции был таков: высадить по несколько подразделений в северной и южной частях поселка, окружить его и уничтожить там немецкие подразделения. В операции, кроме других судов, принимали участие бронекатера первого дивизиона, с которым второй дивизион Кращенко иногда взаимодействовал. Но работали они в основном на разных участках.
На два бронекатера первого дивизиона были установлены реактивные установки «катюши», высадку десанта поддерживала артиллерия. Но организована была операция наспех. Характерный пример – несколько полевых орудий погрузили на одно судно, а снаряды к ним – на другое. В результате гибели одного из судов орудия остались без снарядов.
Недооценили и силы противника. Моряки и десантники действовали решительно, сумели высадиться, отбросить немцев. Но сильным огнем артиллерии были повреждены два парохода, разбито и утоплено несколько других судов. Десант вел бой в окружении, отбивая атаки не только пехоты, но и танков.
Кращенко получил приказ выделить два бронекатера. Лично возглавить их, снять часть десанта, эвакуировать раненых. Капитан-лейтенант вышел в ночь на катерах «Смелый» и «Шахтер». Бои, которые продолжались в этом районе уже три дня, заставили немцев подтянуть дополнительные силы. Десант был отрезан от берега, но этого никто не знал. Разведку провели наспех, немцы не слишком высовывались, а сам Кращенко в ситуацию не вник.
Считал, что десантники ждут его катеров, поддержат огнем, и все будет проведено четко, как и во время операции у Купоросного. Конечно, предстоял бой, но Кращенко был настроен решительно. Не знал он только одного, что река в этом месте находится под прямым прицелом немецкой артиллерии.
Кращенко шел на бронекатере «Смелый». На «Шахтере» был более надежный, недавно отремонтированный двигатель, но командовал им лейтенант Зайцев, которого капитан-лейтенант не переваривал, считая, что тот его подсиживает. Сейчас он хотел доказать, что умеет воевать не хуже Зайцева или Морозова, которые имели наибольший авторитет в дивизионе.
Оба бронекатера двигались налегке, если не считать боеприпасов для десантников. Кращенко, в общем, действовал правильно. Шел, не развивая полного хода, надеясь проскользнуть к берегу незамеченным. Над рекой, в преддверии мороза, висел ночной туман, который помогал идти скрытно. Вдалеке раздавалась стрельба, но на участке предстоящей высадки было тихо.
Лейтенант Зайцев, гораздо более опытный, чем Кращенко, почуял опасность и связался по рации с командиром дивизиона:
– Не надо вдвоем приближаться. Если не стреляют, то фрицы берег оседлали. Давайте я вперед пойду.
Кращенко приказал уменьшить ход, но не знал, что делать дальше. Ему хотелось верить, что десантники отбили немцев, держат прибрежную полосу и ждут катеров. Но вынужден был прислушаться к словам Зайцева. Удержался, чтобы по привычке не съязвить в адрес лейтенанта, и решительно ответил:
– Я пойду впереди. Увеличиваем дистанцию, держитесь в ста пятидесяти метрах позади меня.
Опасения лейтенанта оправдались. Взвилось несколько ракет подряд, и с берега открыли огонь полевые пушки и минометы. Туман не давал артиллеристам прицелиться точно. Силуэт корабля расплывался, но снаряды и мины падали настолько часто, что в первые же минуты катер получил несколько попаданий.
– Огонь! – скомандовал Кращенко.
Ударили оба орудия и спаренный ДШК. Теперь вспышки ясно показывали немецким артиллеристам цель. Была ли команда открыть огонь ошибкой или нет – трудно сказать. Возможно, капитан-лейтенант надеялся прорваться к берегу и подавить огневые точки.
Командир «Смелого», мичман Игнат Сорокин, едва не застонал, слыша, как попадания снарядов сотрясают катер. Но на борту руководил комдив, Сорокину осталось лишь подчиняться.
После недолгого колебания приказал открыть огонь Зайцев. Он понял, что высадка не получится. Если в ночном бою у Купоросного помогали бойцы с плацдарма и артиллерия с острова, то здесь корабли не имели никакой поддержки. Более того, молчали десантники, на помощь которых рассчитывали. Если они не сумели ударить с тыла, помогая идущим на выручку катерам, то их отрезали далеко от берега, а может, и уничтожили.
На «Смелом» уже что-то горело и молчало одно из орудий. Зайцев пытался связаться с бронекатером комдива и убедить Кращенко отойти. Но ответа не получил. Он не знал, что снаряд, пробив броню, разнес тесную радиорубку вместе с радистом. Прямое попадание контузило артиллеристов носовой башни, два снаряда пробили борт. Из топливной цистерны вытекала струя солярки.
– Поворачиваем назад! – в отчаянии крикнул Сорокин.
Командир «Смелого» был опытным моряком. Возможно, недостаточно активным, но дело свое знал. Кращенко его не слышал, оглушенный происходящим. Не дождавшись ответа, Сорокин скомандовал сам:
– Разворот на сто восемьдесят. Полный ход!
Но в душе понимал, что уйти вряд ли удастся. Слишком в крепкие клещи взяли их катер. Снаряд и мина взорвались на палубе, убив наповал артиллериста, пытавшегося выбраться из носовой башни. Боевую рубку встряхнуло с такой силой, что повалило всех, кто там находился.
Опытный боцман, стоявший за штурвалом, несмотря на сильный удар, не выпустил его из рук. С трудом подтянувшись, заканчивал разворот, когда очередной снаряд вскрыл палубу. Там что-то горело. Сорокин перехватил штурвал и дал приказ боцману, шепелявя разбитым ртом:
– Гасите пожар. Там ящики с гранатами.
Боцман кивнул и выскочил из рубки. Кращенко ворочался на полу, кое-как сумел подняться, но что делать дальше, по-прежнему не знал. Моряки во главе с боцманом тушили пожар, который пока еще не добрался до ящиков с гранатами. Их следовало перекидать в соседнее помещение, но мешал огонь.
Развернули шланг и запустили движок. Струя воды заливала дымившиеся ящики и языки пламени, охватившие переборку. С треском лопались патроны, гильзы, шипя, разлетались по трюму.
– Прорвемся, ребята, – скалил зубы на черном от копоти лице крепкий матрос, одним махом перекидывающий тяжелые ящики подальше от огня.
– Конечно, прорвемся, – отозвался боцман, заливая огонь.
Это были его последние слова. Немцы, целясь в языки пламени, попали точно в цель. Снаряд, просадив борт, взорвался в кубрике, убив наповал боцмана и двух матросов.
Третий, стоявший поодаль и кидавший ящики подальше от огня, был сбит с ног, и это его спасло. Сдетонировал последний оставшийся ящик с РГД, часть гранат взорвалась, остальные разлетелись в разные стороны. Взрыв одновременно сбил пламя, лишь кое-где тлели и дымились разбитые ящики.
Сорокин поставил за штурвал сигнальщика, надежного парня, а сам кинулся посмотреть, что происходит. Картина была удручающая. Кусок палубы и носовая часть перед орудийной башней были вывернуты. В палубе дымилась дыра диаметром метра два.
Сорокин заглянул вниз, кашляя от дыма. Боцман, с которым он служил уже несколько лет, лежал с оторванными ногами. Рядом – еще двое убитых моряков, через пробоины в борту хлестала вода. Самую большую пробоину командир катера, не раздумывая, заткнул сорванным с себя бушлатом.
Ему помогал уцелевший матрос, с силой запихивая бушлат в пробоину. Прибежали еще двое моряков с обычными деревянными колышками и кусками пластыря, заготовленными покойным боцманом. Вколачивали молотками колышки в мелкие пробоины, укрепляли пластырь.
Орудийную башню свернуло набок, возле нее лежал погибший артиллерист. Санитар вытаскивал через нижний люк второго, который был без сознания. Очередной снаряд встряхнул катер ближе к корме, возле машинного отделения. Сорокин вслушивался в тарахтение двигателя, который работал уже не так.
Если заглохнет движок – катеру и экипажу конец! Мичман бежал к корме, когда сразу два фонтана взметнулись неподалеку. Грохот взрывов заложил уши словно ватой. Осколки лязгнули о рубку и броню. Их удары он услышал, а может быть, ощутил. Не слышал лишь тарахтенья двигателя.
Еще не веря в худшее, командир «Смелого» метнулся к люку, распахнул его. Там было темно. Не горела ни одна лампочка, даже аварийная. Запах жженого масла смешивался с кислым духом сгоревшей взрывчатки. Подоспевшие моряки помогли ему вытащить тела механика и его помощника.
Они были без сознания, комбинезоны в крови, излохмачены осколками, кроме того, оба наглотались ядовитой гари. Санитар сунул им под нос вату, смоченную в эфире, помощник зашевелился, но механик в сознание не приходил. Торопливо разрезав комбинезон, санитар увидел, что осколки перебили ключицу, застряли в груди, кисть левой руки болталась на сухожилиях. Спешно стал перевязывать. Командир «Смелого» вопросы ему не задавал, видел все сам.
– Гриньков! – позвал Сорокин одного из матросов, немного разбиравшегося в механизмах. – Обматывай лицо мокрой тряпкой и вниз со мной.
За ними нырнул в люк еще один матрос, держа в руках колышки, пластырь, молоток. В темноте журчала вода, сквозь пробоину от небольшого снаряда (повезло, что врезали не из тяжелого орудия) виднелся свет догорающей ракеты.
Сорокин нащупал рубильник, включил аварийное освещение. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять – двигатель они не запустят. Снаряд, скорее всего 50-миллиметровый, разбил кожух, распорол цилиндры, в разные стороны торчали гнутые переломанные трубки маслосистемы и подачи топлива. Под ногами хлюпала черная, смешанная с соляркой и кровью, вода. Крупный осколок пробил отверстие в борту, развернув броню лепестком.
– Это уже гаубица сработала, – бормотал матрос, умело выравнивая молотком дырку, через которую толчками хлестала вода. – Сейчас подлатаем. Хорошо, что не в самом низу, а то бы все тут залило.
Наложили пластырь. Течь уменьшилась, хотя вода продолжала пробиваться тонкими струйками. Катер встряхнуло очередным попаданием снаряда или мины.
– Ребята, справитесь сами? – спросил мичман.
– Справимся. Дырки уже заклепали, еще пластырь укрепим. Но двигатель разбит, с ним ничего не сделаешь.
– Понятно. Я – наверх. Будем связываться с «Шахтером». Уйдем на буксире.
– Один только выход, – шмыгнул носом матрос, расторопный молодой парнишка, прислушиваясь к звуку летящего снаряда. – Ох и попали мы в переплет!
«Шахтер» тоже получил несколько попаданий, замолчало кормовое орудие. Зайцев приказал боцману узнать, в чем дело, и вел бронекатер к осевшему на один борт «Смелому», которого медленно тащило течением. Значит, накрылся двигатель.
– Дымовые шашки на корму!
– Есть, дымовые шашки!
Экипаж «Шахтера» действовал слаженно. С кормы поднимались пока еще тонкие струйки грязно-желтого дыма. Боцман разворачивал кормовую башню. Носовое орудие и спаренная установка ДШК вели непрерывный огонь.
Теперь предстояло рискнуть. Подойти еще ближе к берегу, чтобы защитить потерявший ход «Смелый» от прицельного огня дымовой завесой. «Шахтер» шел на среднем ходу, оставляя за кормой клубы все более сгущавшейся дымовой завесы.
Теперь бронекатер лейтенанта Зайцева стал главной целью. Снаряды, мины и пулеметные трассы летели в его сторону. Пули плющились, рикошетили от брони. Мины падали россыпью, Зайцев умело уходил от них, но полевые орудия, установленные на прямую наводку, уже пристрелялись.
Катер встряхнуло раз и другой. Снаряд прошил левый борт, перегородки и взорвался на выходе, вывернув в правом борту метровую дыру. Еще один ударил в палубу, вспышка ослепила лейтенанта. Осколок, влетевший в приоткрытую амбразуру, лязгнул совсем рядом, а остальные хлестнули по стене рубки и носовой орудийной башне.
Катер уже заканчивал разворот и шел прямиком к «Смелому», когда из клубов дыма вылетела мина и взорвалась у основания рубки. Броня выдержала удар, но сноп осколков разлетелся в разные стороны, рассек ствол одного из пулеметов и тяжело ранил матроса на корме. Зайцев подвел катер вплотную к «Смелому».
– Игнат Петрович, ты живой? – спросил он.
– Жив, только двигатель разбило. Комдива контузило, но не сильно. Давай быстрее найтоваться, пока нас совсем не добили.
Потребовалось не больше пяти минут, чтобы крепко принайтовать бортами друг к другу оба корабля. Густое облако дымовой завесы защищало катера, но с берега продолжали вести огонь наугад, и порой взрывы поднимали фонтаны воды совсем рядом.
– Готово! – крикнул боцман, распоряжавшийся на палубе «Смелого». – Можно уходить… и побыстрее.
– Средний ход… прибавить обороты.
Два бронекатера в одной связке торопились уйти от занятого врагом берега. Двигатель мощностью 1800 лошадиных сил хоть и привык к перегрузкам, но порой захлебывался. Слишком тяжелым оказался раненый собрат, набравший в трюмы несколько тонн воды.
До берега, восточной оконечности острова Денежный, катера добрались без новых потерь. Но хватило и прежних. Из полуразбитого «Смелого» спешно откачивали воду, перевязывали раненых. Погибло семь человек, тяжело раненный механик «Смелого» так и не пришел в сознание.
Зайцев, принявший на себя командование, не рискнул долго задерживаться на острове – слишком открытое место, да и раненых надо срочно доставить в санбат. Откачав воду, двинулись в затон при входе в Ахтубу, где временно размещалась стоянка дивизиона. Раненых на подводах отправили в санбат. Взялись было грузить механика «Смелого», но фельдшер Репников остановил моряков:
– Все, кончился он. Отнесите его вон туда.
Тело механика, старого опытного моряка, положили вместе с другими погибшими. Для них на новом, быстро растущем кладбище копали братскую могилу.
Операция по спасению десантников, как и сам десант, оказалась неудачной. Бойцы, три дня сражавшиеся в окружении, большей частью погибли. Но отдельные группы вырвались из кольца. Остатки одной из рот сумели вывезти позже на весельных лодках, которые сработали дерзко и бесшумно, совершив рейс под носом у немцев.
Но признать неудачей гибель батальона, усиленного артиллерией, группами автоматчиков в количестве 250 человек, саперами (получается целый полк), наше командование, конечно, не могло. Кое-как спланированную операцию, смерть сотен людей, потопленные суда объявили героическим рейдом. Чего там, пятьсот или семьсот погибших! Пригонят еще. А в журнале боевых действий дивизии с подачи политотдела сделали следующую запись: «Хотя батальон Латошинкой не овладел, зато выполнил свою задачу и героическими, самоотверженными действиями привлек на себя крупные силы пехоты, артиллерии и танков противника, тем самым облегчил положение и действия группы полковника Горохова в Сталинграде».
Может, так и надо было? Во всяком случае, по-другому воевать тогда не умели.
Командиры и моряки рассматривали избитый бронекатер «Смелый», считали пробоины, заглядывали внутрь, где повсюду виднелись следы крови. Более чем половина экипажа выбыла убитыми и ранеными. Имелись погибшие и на «Шахтере».
– Эх, пропали ребята ни за грош!
– Сунулись, толком не разведав, ну и получили по мусалам.
Хвалили Зайцева, что сумел правильно среагировать в такой ситуации и довести до берега полузатопленный катер с комдивом и остатками команды. Невесело подшучивали:
– Кращенко за свое спасение тебя не иначе как к ордену хочет представить!
Лейтенант лишь отмахивался. А когда-то уверенный в себе комдив с золотыми шевронами на рукавах потускнел, как и его мундир. Командовал мало, больше отлеживался в своей новой землянке (от санбата отказался) и назначил лейтенанта Зайцева помощником, хотя такая должность штатным расписанием предусмотрена не была.
Но руководить повседневными действиями дивизиона и решать боевые задачи кому-то надо. Не замполиту Малкину же, который Волги и немецких снарядов боялся как огня. Побывав в бою под Латошинкой, Кращенко отчетливо понял то, о чем старались не думать моряки и другие командиры. Что жизнь каждого, кто воюет в Сталинграде, может оборваться в любой день и час. Он и сам чудом выбрался живым из этой мясорубки, в которой катер и команду били насмерть и едва не пустили ко дну. Страх глубоко вошел в капитан-лейтенанта, его охватила апатия, усиленная контузией. Уже погиб «Каспиец», не знали, что делать с искалеченным «Смелым».
Выбыла из строя машинная команда, погиб боцман, опытные артиллеристы. Где найти новых людей? «Шахтер» под командой его соперника и врага Степана Зайцева тоже получил сильные повреждения и требовал ремонта. Отлеживаясь в землянке, капитан-лейтенант впервые за все время оценил свои действия. Ведь в неудаче операции и гибели людей прежде всего виноват он сам. Толком не выяснил, что ожидает катера и есть ли на берегу немцы.
Хотел одним махом, под прикрытием своих орудий снять десант, спасти раненых и вернуться героем. Не получилось. Он ожидал, что за провальный рейд ему крепко достанется от командования, возможно, снимут с должности.
Но в штабе не выговаривали ничего обидного и тем более не собирались снимать с дивизиона. Желали выздоровления, но и постоянно теребили. Трех бронекатеров на переправах не хватало. Об этом ему постоянно напоминали.
– Делаем, что можем, – повторял Кращенко и подумывал, не залечь ли на неделю в санбат.
А там все само собой разрешится. В санбат все же не пошел – слишком тяжелая складывалась ситуация. Уже ударили морозы. Деревянные суда вмерзали в затонах в лед, который пробивали буксиры и самодельный ледокол. На ходу остались три бронекатера. Если «Шахтера» приводили в порядок сами моряки, клепая и сваривая пробитую броню, то судьба «Смелого» оставалась под вопросом.
Ремонтная база была в стадии перебазирования. Часть мастерских перевели на новое место, другая часть оставалась на Ахтубе. Для перевозки тяжелых станков и оборудования требовались суда и автотранспорт. Ни того, ни другого не хватало. Зайцев пришел к командиру дивизиона вместе с зампотехом Сочкой и командиром «Смелого» Игнатом Сорокиным. Лейтенант оглядел опухшее со сна и от выпитой водки лицо Кращенко, возможно, хотел съязвить, но заговорил сразу по делу:
– Надо браться за ремонт «Смелого». Сами мы не потянем, катер сильно разбит. У Михаила Тихоновича, – он кивнул на зампотеха, – есть кое-какие соображения.
Сочка, долговязый, в замасленном бушлате и разбитых сапогах, говорил тоже коротко, по делу. Восстанавливать «Смелый» надо срочно, пока не вмерз в лед. Он встречался с директором рембазы. Тот обещал помочь, но просит выделить два катера и перевезти оборудование на новое место.
– Днем ребятам отдохнуть бы надо после переправы, но другого выхода нет. Поможем мы, он поможет нам. Думаю, дней за шесть-семь «Смелый» восстановим.
Раньше командир дивизиона всерьез своего зампотеха не принимал. Деревенский механик, вечно заляпанный маслом и в прожженном сваркой бушлате, возится со своей бригадой, приводит в порядок суда. Его даже на совещания Кращенко не всегда вызывал. Пусть копается в железяках. А мужик, оказывается, с инициативой. Он и дело свое делал незаметно, но благодаря старшему лейтенанту Сочке ходили и вовремя ремонтировались катера.
– Значит, думаешь, за неделю восстановим?
– Думаю, да. От вас требуется выбить у тыловиков новую танковую башню, ну, в крайнем случае, орудие для нее. Пулемет ДШК еще, а лучше два. Кое-что по мелочи. Вот список.
Читая мятую бумажку, Кращенко прикидывал, к кому из начальства можно обратиться. Кое-какие связи имелись. Проведя ладонью по небритому подбородку, вспомнил, что два дня не брился. Ладно, приведет себя в порядок и съездит в штаб. А помощники у него все же молодцы. Правда, лейтенант Зайцев настроение в конце подпортил:
– Не тяните с запросом. Горючее заканчивается, тоже тонн десять надо выбить. А я буду заниматься всем остальным.
Всем остальным, значит, переправами, выполнением боевых заданий. Кращенко отодвигали на второй план. Он становился кем-то вроде снабженца. Это и раздражало, но, с другой стороны, избавляло от лишних хлопот. Ладно, навигация скоро закончится, суда уйдут на зимовку в какой-нибудь глухой затон. Наступит передышка, и все уладится.
Кращенко не задумывался, что до зимовки еще очень далеко. Не хотел он и думать о том, что ноябрь может стать для дивизиона самым тяжелым периодом.
Когда подступили холода, из подвалов разбитых домов и даже с территории, занятой немцами, стали пробираться на берег жители Сталинграда. Как они прожили и чем питались эти месяцы, никто их не спрашивал.
Довольно регулярно велась статистика вывоза раненых с правого берега, от трехсот и до тысячи человек ежедневно. Учитывая огромное количество войск, сражавшихся за город, верится в эти цифры с трудом, но все же раненых кое-как считали. Сколько эвакуировали из воюющего города женщин и детей, чаще всего не учитывалось. Некоторые данные сохранились. Например, вывезли около двух тысяч человек за последнюю неделю октября и в первые ноябрьские дни, когда ударили пока еще небольшие морозы.
«Верному» было дано задание вывезти одну из групп беженцев. Зайцев, инструктируя мичмана Морозова, предупредил его:
– Николай, постарайся обойтись без стрельбы. Надо, чтобы рейс прошел тихо и незаметно. Выгрузишь пополнение, боеприпасы и сразу забирай беженцев. Там их больше ста человек, много детей. Будут навязывать раненых, пусть простят, но никого не бери. Нельзя катер под завязку нагружать, детьми рискуем.
– Все я понимаю.
Еще раз уточнили место высадки. Вскипятили три больших термоса сладкого чая, боцман Валентин Нетреба приготовил ящик сухарей.
– Можно выделить тушенку, – скреб он затылок, – но фельдшер Репников не советует. Набьют пустые животы, умереть могут. А чай с сухарями самое то.
Костя Ступников сидел в рубке вместе с Морозовым, Валентином Нетребой и рулевым. Отогревался. В башне его сильно продуло сквозь амбразуры холодным ветром. За пулеметами временно находился Федя Агеев.
Ждали темноты. Орудия с правого берега вели пока еще редкий огонь. Развернутся в темноте, когда пойдут суда и начнется переправа. Подошли «Быстрый» и «Прибой», которые помогали перевозить оборудование ремонтной базы. Ужинали на катерах. Принесли в ведрах кашу с мясом, чай. Стряпуха Настя, которая вместе с двумя другими женщинами продолжала готовить еду, поставила ведра, закутанные в тряпки.
– Ешьте. Я с вами посижу, если не возражаете.
– Садись, – пригласил Морозов. – Может, перекусишь?
– Нет. Я напробовалась, пока готовила. Лучше покурю.
Приходили матросы, Настя накладывала им горячую пшенную кашу с кусочками баранины. Закуривая папиросу, которой угостил ее Морозов, посмотрела на Костю, с аппетитом работавшего ложкой.
– Вкусная каша?
– Да. Я такую люблю.
– Спасибо, хоть похвалил, а от наших морячков благодарности не дождешься. Если облапать да прижать, это всегда пожалуйста. Умнее ничего придумать не могут.
– А для чего мы тебя еще держим? – смеялся Валентин Нетреба.
– Помолчи уж, кавалер. Проголодался, Костя?
– Есть немного. Обедали утром, а после только сухари грызли.
– Давай подложу еще каши. Надька-то пишет что-нибудь?
– Нет пока писем. Да времени не так много прошло.
– Скучаешь?
При этих словах глянула на Костю так, что тот поперхнулся и покраснел.
– Некогда скучать, – постарался как можно беззаботнее ответить старшина Ступников. И невольно посмотрел на Настю. В полутьме рубки поблескивали ее глаза. Взгляд был какой-то странный, а красивые губы слегка улыбались.
– Ну и правильно. Чего скучать.
– Эй, девушка, ты мне парня не порть, – откладывая в сторону котелок, погрозил ей Валентин ложкой.
– Тебе-то что? Ты женатый, а наше дело холостое. Никто никому не обязан.
Мичман Морозов только посмеивался, глядя, как стушевался Костя. Когда закончили ужин, Настя попросила его:
– Помоги, Костя, ведра и посуду на берег отнести. Не возражаешь, Николай Прокофьевич?
Мичман не возражал, но сказал, чтобы старшина Ступников долго не задерживался. А Валентин снова погрозил ей ложкой:
– Смотри у меня!
– Смотрю, смотрю! Бери ведра, Костя.
Непонятно почему, у него сильно билось сердце. Костя послушно шел вслед за красивой Настей. Отойдя метров пятьдесят, остановились.
– Ставь ведра на землю. Дальше я сама донесу.
И встала вплотную, лицом к лицу с растерянным парнем. Придвинувшись еще ближе, улыбнулась:
– Поцелуй, что ли, на прощание.
Костя прижался губами к холодной щеке, однако Настя, притянув его ближе, вдруг крепко поцеловала в губы. Поцелуй длился долго, и тело женщины прижималось к нему так, что перехватило дыхание. Он обнял Настю и жадно стал целовать, забыв про все. Женщина тихо ахала, прижимаясь еще сильнее.
Костя, одуревший от такой близости, наконец отшатнулся. Настя погладила его по щеке:
– Нравлюсь?
– Да, – выдавил Ступников.
– Ты мне тоже глянулся. А говоришь: Надя, Надя… будто других женщин нет. Береги себя. Увидимся завтра.
И снова крепко поцеловала в губы. Настя не спрашивала, согласен ли Костя, она решала все сама. Ступников возвращался на катер слегка ошалевший. Словно что-то перевернулось. Он хотел и одновременно боялся завтрашней встречи. Было стыдно перед Надей и тянуло к Насте. Он совсем не думал о предстоящей ночи, вражеских снарядах и неуютной холодной реке, которую предстояло пересечь несколько раз.
Выгрузили сто пятьдесят бойцов пополнения, ящики с боеприпасами, какие-то мешки, тюки с теплой одеждой. К сходням кинулись было раненые, но их оттеснил комендантский патруль:
– Нельзя! Специальный рейс.
Раненые отступили. На трап взбирались люди в странной одежде. При свете ракет виднелись впалые лица женщин и детей, прошел старик, опираясь на палку. Одеты они были в подрезанные солдатские шинели, прожженные телогрейки, дети подвязаны платками или обычной мешковиной. И почти все несли узлы, баулы, небольшие тюки.
– Что там? – спросил Валентин, удерживая одну из женщин за рукав. – Не берите ничего лишнего. Нельзя катер перегружать.
– Какое же это лишнее? Там два одеяла, трусишки, носки запасные да кастрюли с тарелками. У нас все сгорело, только это и осталось.
Валентин отступил, давая ей пройти, и продолжал считать беженцев. Когда счет перевалил за сотню, стал отбирать наиболее тяжелые вещи. Не вступая в спор, бросил на берег громоздкий чугун. Отобрал у одной из женщин самовар и большую сковороду.
– Из-за ваших железяк не сможем всех вывезти.
Но оставил тесно скатанный матрас. Без этого действительно сейчас не обойтись. С удивлением заметил, что двое подростков одеты в немецкие теплые куртки с орлами на груди.
– Где взяли?
– В развалинах. Там фрицев много лежит, только остальных до нас раздели, – ответил подросток, а второй, не выдержав, достал из-за пазухи небольшой пистолет и похвалился:
– А у меня вот что есть. «Вальтер», настоящий.
– Эй, шкет, а ну дай сюда! – потянулся к нему Валентин, но мальчишки исчезли в сутолоке.
Всего набралось сто шестьдесят человек, в том числе тридцать пять детей. В трюмы беженцы лезть боялись, особенно дети, приходилось заталкивать силком.
– Нельзя на палубе, – объясняли матерям. – Начнется обстрел, осколками поранить может.
– А внизу лучше, что ли? Как в гробу. Если снаряд врежет, живьем ко дну пойдем.
– В этой воде все равно не выплывешь, – объяснял санитар Скворцов. – В трюме безопаснее. Быстрее шевелитесь, отходить сейчас будем.
Хрустя сапогами по льду, подступил майор-военврач:
– Возьмите раненых хоть человек двадцать. Доходят люди. Их в госпиталь срочно доставить надо.
– Не могу, – покачал головой Морозов. – Мне хоть какой-то запас хода для маневра нужен. Детей везу. – И чтобы прекратить бесполезный спор, дал команду отчаливать.
Боцмана Валентина Нетребу дергал за штаны мальчишка лет шести:
– Дяденька матрос, дай сухарик!
– Сейчас сладким чаем поить всех будем с сухарями.
Но через пять минут стало уже не до чая. С правого берега, как всегда, вели обстрел орудия и минометы. Морозов приказал дать полный ход и сам встал за штурвал, одновременно отдавая команды в машинное отделение. Мичман уже хорошо изучил привычки немецких артиллеристов и обладал интуицией, которая часто спасала катер.
– Уменьшить ход!
Винты работали, поднимая за кормой бурлящий вал. Скорость резко упала, а два снаряда рванули на том месте, где мог оказаться «Смелый» с его прежней скоростью. Звякали осколки, по палубе металось несколько женщин и мальчишек, которых не удалось загнать в трюм.
– Убрать с палубы лишних! – кричал Морозов. – Перебьют, в бога мать!
Валентин Нетреба, санитар Максим Скворцов и еще двое матросов ловили растерянных напуганных людей, бесцеремонно заталкивали в трюм.
– Тут темно! Страшно! – молотил кулаком по металлу и рвался кто-то наверх.
– Зато безопасно.
Снаряд ударил рядом с бортом. Взрывной волной катер повалило на левый борт, леерное ограждение возле рубки перебило и скрутило петлей. Снизу кричали десятки голосов, звали на помощь. Устойчивый катер снова встал на киль, а в трюм нырнул санитар Скворцов.
Отчасти помогал туман, хоть и не слишком густой, но размывающий силуэт судна. Костя развернул башню стволами к берегу, но Морозов отдал категоричный приказ огня не открывать.
– Ничего мы этим батареям не сделаем, – бормотал он, выворачивая штурвал. – Только себя вспышками выдадим. Еще метров пятьсот, и они нас в тумане потеряют.
Но снаряды продолжали падать, хотя и не прицельно. Скворцов накладывал шину на сломанную руку одной из женщин и материл ее, не стесняясь детей:
– Чего ты, клуня, по палубе металась? Нашла на задницу приключение. Теперь будешь с гипсом ходить.
– А где мне его наложат? – спрашивала напуганная женщина в обрезанном мужском пальто.
Вокруг нее жались две девчонки лет десяти-двенадцати, закутанные, как колобки. Обе шмыгали носами, а одна, которая постарше, спросила Скворцова:
– Дяденька доктор, маманя не умрет?
– Нет, не умрет. Под Красной Слободой санбатов хватает, найдете какой-нибудь. Загипсуют твоей матери руку, не откажут.
Морозов привел катер не к причалам, где всегда падали снаряды, а в небольшой затон.
– Здесь безопаснее, – объяснил беженцам мичман. – И перекусите перед дорогой.
Чай пили из кружек, мисок, котелков, макая туда сухари. Электрик наладил в трюме и кубрике свет, плотно закрыв иллюминаторы. Даже при тусклом свете было видно, как истощены люди. Глаза ушли глубоко во впадины, кожа была землистого, неживого цвета. Видя, как быстро исчезают сухари и чай, Морозов спросил боцмана Нетребу:
– Там у тебя еще тушенка, кажется, была? Тащи сюда.
Съели тушенку, еще какие-то консервы, остатки флотской каши, стали собираться в дорогу.
– Спасибо вам, товарищи моряки, – кланялись женщины. – Думали, пропадем там.
– Бросьте кланяться, – раздраженно отмахивался Морозов. – За что нас благодарить? Что детей в подвалах на всю осень оставили? Так уж хорошо воюем.
Этот рейс и торопливые рассказы беженцев вспоминали долго. Немало страшного насмотрелся экипаж «Верного», да и беженцев вывозили не в первый раз. Но за какой-то час услышали много, о чем лишь догадывались.
Как дети собирали зерно в сгоревшей мельнице, кто-то умер от заворота кишок, объевшись сырой пшеницы. Как умирали от простуды груднички и самые младшие из детей. Женщина со сломанной рукой рассказала, что ее и соседнюю семью едва не взорвал немец.
– Влетел в подвал, гранату наготове держит. Шнурок дернул, но увидел, что, кроме баб и детишек, никого нет. Тогда он выругался по-своему, гранату в угол забросил, а сам выскочил. Спасибо никого не убил, только оглушило всех, у кого-то кровь из ушей потекла и девушку осколком в руку ранило.
– Заплатят гады за все, – двигал челюстью Валентин. – И за доброту свою сраную. Ладно, прощайте. Идите осторожно. К причалам лучше не приближайтесь, там постоянный обстрел.
Прошли ноябрьские праздники. Костю звала к себе Настя, но он, глядя в сторону, отмалчивался или объяснял, что с катеров не отпускают. Одновременно хотел встречи и боялся. Да и перед Надей было стыдно, хотя время размывало тоску.
Еще до праздников написал и отправил одно за другим два письма, взялся сочинять третье. Но не придумал, что рассказать еще (цензура зачеркнет), а вывел крупными буквами несколько строчек: «Надюша, я по тебе скучаю. Почему не пишешь? Я каждый день жду весточку. Обнимаю, твой Костя».
Шестого и седьмого ноября было относительно тихо. Слушали речь Сталина, оживленно обсуждали его слова: «И на нашей улице будет праздник». Предполагали, что где-то по немцам хорошо ударят. Знали, что Сталин просто так ничего не говорит.
Седьмого ноября обе стороны настороженно наблюдали друг за другом. Но ни наши, ни фрицы никаких действий не предпринимали, если не считать орудийных и минометных выстрелов, которые не смолкали уже два месяца. К седьмому ноября, как и обещал зампотех Сочка, поставили на ход заштопанный, весь в заплатах, «Смелый».
Разбитое орудие заменили, а запасного крупнокалиберного пулемета не нашли. Умелый зампотех срезал смятый пламягаситель, небольшой кусок ствола и поставил ДШК на свое место. Укороченный ствол смотрелся странно, но стрелял исправно, выбрасывая длинный сноп огня и заглушая грохотом второй пулемет.
– На нашу бедность сойдет, – говорил командир «Смелого» Игнат Сорокин. – Молодец ты, Михаил Тихонович, цены тебе нет.
– Вы из короткого ствола ночью поменьше старайтесь палить. Вспышку дает сильную. Я ремонтникам дал чертежи пламегасителя, обещали придумать что-нибудь. Но у них дел полно. Суда, кроме снарядов, еще и льдины бьют. Сам видел борта проломленные. Только и спасало, что дерево на воде лучше держится.
Покурили, обсудили, чего ждать дальше. И Сорокин, и Сочка – люди много чего повидавшие. В лозунги и громкие слова мало верили.
– Переломная ситуация, – грамотно выразился мичман Игнат Сорокин. – Лед станет, либо наши вперед пойдут, либо фрицы так надавят, что покатимся до левого берега.
– Все может быть, – соглашался зампотех Сочка. – Мы и в сорок первом после Москвы «ура» кричали, хотели к лету фрица добить. А бежали до самой Волги. Но вряд ли у Паулюса сил хватит еще и левый берег захватить. Все же потрепали их крепко.
– А наших сколько похоронили?! Разговариваешь с раненым, а он говорит: «У нас в роте всего три человека осталось, а в батальоне всего один командир, и тот, лейтенант». Но пополнение идет непрерывно. В лесу войск и артиллерии собрано много.
– Много, – подтвердил Михаил Сочка. – Недавно видел, полк «катюш» куда-то перегоняли. Сделали остановку, за водой приходили. Я их спрашивал, чего, мол, не ударите по фрицам? На правом берегу наши с одними винтовками сидят, помощи ждут. А мне отвечают, ударим, когда прикажут. Не зря ведь «катюши» к бою готовят.
Оба командира, вздыхая, докурили самокрутки и разошлись к своим людям. Оба втайне надеялись, что ударят наконец как следует. Войск много собрано, а там хрен его знает, как все повернется.
Седьмого ноября приезжали представители политотдела, вручали награды, провели небольшой митинг, затем Кращенко устроил обед, куда пригласил своих заместителей и командиров бронекатеров.
Награждение было какое-то непонятное. Забыли про погибшего Ивана Батаева, которого представляли на Героя. Остался без награды зампотех Сочка, а без него дивизион давно бы стал на прикол. Старший лейтенант промолчал, но обиделся крепко. Простой деревенский мужик, вроде на медали-ордена не падкий, но все же хотел, чтобы отметили каторжный труд его ремонтной бригады, где и погибшие были, и работали люди день и ночь без отдыха.
Вроде как мимоходом похвалили Михаила Тихоновича Сочку, «славного труженика тыла». Докладчику – политотдельцу – и в башку не пришло, что зампотех под бомбами наравне с другими моряками трудился, вот только не привык себя выпячивать. И про погибшего командира «Шахтера» мичмана Реутова упомянули вскользь. Мол, давно это было, еще в сентябре. Разве политотдел всех упомнит!
Зато получил обещанное Красное Знамя командир дивизиона Кращенко. Наградили орденами Красной Звезды замполита Малкина, командиров кораблей Зайцева, Морозова и Сорокина.
Бывший боцман, а теперь командир бронекатера «Прибой» Егор Ковальчук не был отмечен. Хотя всегда выделялся опытом и смелостью, был надежным помощником у мичмана Морозова и без колебаний был назначен командиром бронекатера. Наградили медалями несколько моряков, в основном за десант на Купоросный. Из экипажа «Верного» получили медали «За отвагу» Валентин Нетреба, Вася Дергач и Костя Ступников.
Остальных обошли. Человек семь наградили медалями на остальных катерах, но опять-таки не вспомнили погибших. Зайцев после вручения наград высказывал Кращенко:
– Ты, что ли, список составлял? Хотя бы покойных командиров вспомнил, я уже не говорю о моряках.
– Не всех утвердили, – оправдывался капитан-лейтенант.
– Ну и обмывай сам свои ордена с героем Малкиным. А мы с Николаем Морозовым не пойдем. Скажешь, мол, дежурили. Тошно от всего этого.
Кращенко снова чувствовал себя уверенно. Начальство обласкало, орден престижный на груди, насчет очередного звания намекали, плюс пять кораблей на ходу. За что получил отдельную благодарность.
– Заедаешься ты, товарищ лейтенант, – с прежним знакомым всем тоном пытался осадить Степана Зайцева командир дивизиона. – Тебе вроде не за что обижаться.
– За ребят обидно. Ладно, чего там воду в ступе толочь. Идите, гуляйте…
Петушком вскинулся замполит Малкин со сверкающим новеньким орденом на кителе:
– Заелся, товарищ лейтенант. С командирами так не разговаривают. Я…
– Да пошел ты! – сплюнул Степан Зайцев и молча зашагал к себе на катер.
Настроение командиру дивизиона окончательно испортила молоденькая подруга, телефонистка Ася. Отношения после гибели Ивана Батаева у них дали трещину. Кращенко, не от большого ума, забыв про многих заслуженных моряков, представил к медалям «За боевые заслуги» Асю и старшего радиста (за компанию). Мол, никто не обделен.
Ася, добросовестная телефонистка, возможно, медаль заслуживала. Ходила по линии, восстанавливала связь, попадала под бомбежку. Но медаль, которую ей повесили на грудь, вызвала злые насмешки, хотя до этого к девушке относились нормально.
– Заслужила, Аська. Носи с гордостью. За какие там услуги наградили?
– За половые, гы-гы-гы!
– Старайся, глядишь, и орден передком заработаешь.
Тоже не самые умные моряки издевались над ней. Кто с удовольствием злорадствовал, кто-то вымещал на телефонистке злость за собачью жизнь и постоянную опасность. Были и такие, кто сам слюни пускал на молодую красивую девку, а она не им досталась. Ася со слезами прибежала к Кращенко, едва не швырнула медаль в хорошо упитанную физиономию командира дивизиона. Тот с трудом утихомирил девушку, кое-как вытолкал, чтобы высокие гости ничего не заметили.
– Психованная девушка, хотя специалист хороший. Нервы у людей не выдерживают, – оправдывался он.
– Да, не выдерживают. Обстрелы, бомбежки, – соглашаясь, кивали высокие гости. – Но с личным составом постоянно работать надо, не распускать людей.
Ася побежала к Валентину Нетребе, который дружил с покойным командиром «Прибоя» Иваном Батаевым. Выплакалась ему от души:
– Я ведь Ваню любила, а этот кабан не мытьем так катаньем своего добивался. Намекал, мол, на такие задания буду Ивана отправлять, что ты его вообще не увидишь. Разве не сволочь? Я ему в дочки гожусь, у него семья, дети. На меня и так все косо смотрят, а тут эта медаль.
Теперь уже Валентину стоило немалых трудов успокоить Асю. Он за время долгой службы хорошо изучил повадки больших командиров. Они подчиненных девчонок зачастую своей собственностью считали и лезли к ним нагло, не оглядываясь по сторонам.
– Успокойся, все хорошо будет. Если совсем тошно, уходи от него к чертовой матери.
– Он меня в банно-прачечный батальон отправить грозил, – всхлипывала Ася. – Там, мол, будешь с утра до ночи сраные подштанники стирать, пока руки не отвалятся, и спать в землянке на двадцать человек на голых нарах. А я к ребятам привыкла, к кораблям. За что они меня так?
Глупо было выговаривать восемнадцатилетней Асе на слабоволие и бесхарактерность. Она всего лишь девчонка, впервые столкнувшаяся с подлостью. Кабан он и есть кабан! Подминает все под себя.
– Ладно, с дураками я сам поговорю. Заткнутся умники.
– Я бы и к радистам ночевать перешла, но Кращенко не пускает.
– Успокойся, Ася, – только и мог ответить боцман Нетреба.
Капитан-лейтенант Кращенко был ему не по зубам. Его и Зайцев с Морозовым терпеть не могут. Кое с кем из моряков Валентин, подвыпив, поговорил в тот же день. Кто понял, хоть и с запозданием, что дурь гнали, извинились. А кто ничего не понял, примолкли. За новым боцманом не заржавеет – залепит кулачищем, в кусты улетишь.
Политотдельцы сделали вид, что не заметили такую мелочь, как ссору Кращенко с молодой телефонисткой (только пересмеивались). Не обратили внимания и на отсутствие некоторых командиров кораблей и зампотеха. Война. Кто-то должен находиться на посту. Тем более пришел директор рембазы с бухгалтершей, кто-то из соседей, пригласили двух женщин – врачей из санбата.
Гульнули как следует. Длинный стол в натопленной землянке был богато накрыт. Настоящая «Столичная», запотевшая с мороза, «Кагор» для женщин, ломти осетрины, колбаса, консервы, жареная баранина и обилие домашних соленостей на закуску.
До ночи играл патефон, плясали, пели, провозглашали тосты за победу, за товарища Сталина, за новых орденоносцев, славную Волжскую флотилию и героический политотдел.
Команды тоже не обделили. Приготовили хороший обед, налили по сто пятьдесят, а старичкам и побольше. Костя, к водке не привыкший, с аппетитом съел картошку с мясом, напился сладкого чая с печеньем и засел в своей башне, закутавшись в полушубок. Зенитчикам предписывалось быть на своих местах.
Если не считать не совсем справедливого награждения, праздник прошел нормально. Снова вспоминали слова Сталина, водка подняла настроение и уверенность.
Но уже восьмого ноября немцы обрушили огонь шестиствольных минометов на затон и причалы Красной Слободы, там было много убитых и раненых. Вела огонь дальнобойная артиллерия с холмов, завязывались бои в небе.
Еще пятого ноября резко похолодало. Дул пронизывающий северо-восточный ветер откуда-то из степей Казахстана. Появился береговой припай, который пока легко ломался судами, а по реке плыли отдельные льдины. Холода усиливались, а девятого ноября пришла настоящая зима. Морозы ударили под минус восемнадцать. Обстановка на реке резко изменилась.
