Стрелки часов показывали шестнадцать пятьдесят три.

С улицы до слуха донеслось нестройное пение «Катюши». Павел облачился в шинель, вышел наружу.

Истонченное предзакатное солнце цеплялось за горизонт. Рота в колонну по четыре маршировала по дороге вдоль фронта расположения землянок. Две с лишним сотни разномастных, разнообутых ног выстукивали неслаженную дробь: одни взмашистым четким шагом, другие — смазанным прыжистым догоном. Маштаков, матерясь, метался между головой и хвостом колонны, ставил шаг.

У соседей тоже отмечалось движение. Свою роту на вечерний променад вывел Корниенко. Картина схожая. «Ничуть не лучше!» — приглядевшись, ревниво отметил Павел.

Корниенко издали помахал приветственно рукой, пригласил жестом к встрече на границе территориальных владений.

— Смотрю, ты легко отделался, — встретил его широкой, странно возбужденной улыбкой Федор. — После тебя комбат Доценко с Наташкиным такого жара задавал — крыша поднималась.

Павел подозрительно принюхался, потянул носом воздух: поддатый, что ли? Вроде нет.

— Там летчики как раз с визитом припожаловали. Командир полка с начштаба. С претензией. Похоже, наши штрафнички двух их офицеров приобули. В полк, говорят, в одном нижнем белье и фуражках вернулись. Батя в отказ пошел. «Не может этого быть! — сказал наотрез. — Мои расположения части не покидали!» Фашистские недобитки, мол, по округе бродят, их рук дело. Летуны на комбата грудью: какие, к черту, недобитки, если все выходки штрафные. Мат-перемат и блатная феня…

— Комедь, — пришло на ум Павлу любимое тумановское определение.

— Еще какая. Балтус Сачкова затребовал: «Покидал кто из штрафников ночью расположение батальона, были нарушения?» Сачков богом клянется: «Ни одна живая душа за посты не выходила, муха не просочится». Так и уехали летуны ни с чем. На прощание, правда, пообещали парочку «эресов» на батальон ненароком уронить.

— Дела.

— Батя вызверился и на Доценко с Наташкиным кобеля спустил, так свирепел. Я никогда его таким не видел.

— А Наташкину-то за что?

— Там штрафничок один с крестом каким-то золотым попался. Его оказался. А трое других — бывшие доценковские. Ну и по полной программе получили. Я своей очереди дожидаться устал.

— Из твоих тоже кто участвовал?

— Да вроде нет, бог миловал.

— А мне часовой доложил, что ночью тебе недужилось. В санчасть вроде как бегал, курс лечения у нового санинструктора пройти в очередь писался.

Корниенко намек понял, заржал:

— Не-е. Я товаром массового потребления не пользуюсь. Брезгую, знаешь, ли. А блядюга, говорят, та еще, мужики к ней толпой в очередь выстраиваются, никому не отказывает.

— До комбата не дошло — живо лавочку прикроет.

— Я тебя чего позвал? — резко меняя тему разговора, спросил Корниенко, и лицо его сделалось деловым и озабоченным. — У тебя соображения какие-нибудь насчет организации стрельб имеются? Одна нестроевка тыловая ведь с пополнением идет. Учить по-серьезному надо. Особенно против танков.

Павел повел неопределенно плечами: вопрос застал его врасплох.

— У меня идейка кое-какая возникла… — не обращая внимания на реакцию Колычева, продолжал заинтересованно Корниенко: — Давай стрельбы совместно организуем. Соорудим движущийся макет «тифа» в натуральную величину, раскрасим, уязвимые места мишенями обозначим и пофенируемся.

— Комбат говорил, что ремонтники пару восстановленных машин подбросить обещают. Сколько времени-то на сооружение макета потребуется?

— Ерунда. Подбросят, не подбросят — бабушка надвое сказала. А у меня ребята толковые подобрались и художник есть. Полигон обустроить поможешь людьми, и все дела. Остальное сам сделаю.

— Если так — я не против.

Предложение соседа вызвало у Колычева живой интерес. Он уже начал прикидывать, что и как лучше сделать, наверняка умельцы и у него в роте найдутся, и чего во сколько обойдется.

— Стрельбу тоже простимулировать надо, — излагал далее свой план Корниенко. — Скажем, даем по три патрона на пристрелку и по два — на поражение. У кого прямое попадание — премия. Тут же. Как говорится, не отходя от кассы. — Он все продумал досконально и сейчас не столько убеждал Колычева, сколько, не сомневаясь в невозможности отказаться, окончательно убеждался в правильности выверок и прикидок сам.

— Стимул — это хорошо. А чем стимулировать будем? В краткосрочный отпуск домой отпустим?

— В отпуск — не в отпуск, а по сто грамм премиальных выставить сможем.

— Эк, куда хватил! А комбат? Думаешь, нас тоже поощрит за такие дела? Сомневаюсь.

— Комбат у нас мужик здравый. Думаю, поймет. Смотри: кому из наших орлов выпить не охота? А стрельбы им до фонаря. Попал, не попал — лишь бы на нары быстрей вернуться. А тут такое дело — на халяву законно выпить можно. Да они из кожи вылезут, чтобы в мишень попасть. И уголовники тоже. Так насобачатся по макету бить — и в бою не промахнутся. Доходит?

— Инициатива от тебя исходит. Выходи на комбата. Я поддержу. И вот еще что — думаю, по два отстрела каждым взводом провести надо. Один — днем, другой — потемну. Сразу ясно станет, кто на что годится. Да и полигон один на двоих оборудовать легче. Мысль правильная.

— Я, Колычев, хочу, чтобы по-настоящему все было, — волновался Корниенко. — Не как у других — для показухи. Чтобы танк в натуральную величину двигался. Вон там, смотри, между окопами. А бить отсюда. Расстояние подходящее, в самый раз. И шашки дымовые приготовил. Зажжем, чтобы по-правдашнему, как в бою было.

Договорились, не откладывая дела в долгий ящик на завтра выделить по взводу на рытье окопов и приступить к сооружению макета «тифа».

Хозяйственный Тимчук раздобыл по знакомству карбидный фонарь. Подвешенный к потолку, он не только светит, но баюкает душу.

Раскинув на коленях шинель, Тимчук сидит на койке, старательно подшивает ослабевшие пуговицы. Время от времени пальцы с иглой замирают. Ординарец поднимает взор к потолку. Любуется.

«Ротный придет — обрадуется, — представляя реакцию Колычева, мечтательно думает Тимчук — Мелочь, а приятно».

В помещении они вдвоем. Еще Богданов. Туманов добровольцем вызвался сгонять на офицерскую кухню за ужином для Колычева.

Богданов, устроившись на березовом чурбаке, подшуровывает крючком из куска шестимиллиметровой проволоки потрескивающие полешки в открытой топке печурки. Сменив позу, протягивает ближе к жару босые ступни ног. Нестерпимый пыл припекает подошвы, и он периодически дергает носками, разводит их в стороны, на безопасное расстояние. Горячее тепло волнами гуляет по комнате.

— Благодать! — будто подслушав мысли Тимчука, Богданов истомно заламывает руки, поигрывает торсом. — Ротный придет, а у нас — Ташкент. Тепло, светло, и мухи не кусают.

Сегодняшняя почта наградила обоих письмами. Богданову из дома, из Саратова, весточка пришла, а Тимчуку — от сестры из Горьковской области, куда занесла ее эвакуация.

— Зря ты, Богдан, обижаешься, — вспоминает недавнюю неутихшую обиду Тимчук — У тебя все живы, немца над ними не было. Хлеб по карточкам получают.

— Хлеб! — уязвленно вскидывается Богданов. — А братан в госпитале тяжелый лежит? То ли калекой придет, то ли дуба даст. Еще неизвестно, как повернется.

— Так и с нами неизвестно, что завтра будет. От смерти никто не заговорен. Война.

— Кому война, а кому — хреновина одна. Вон мать пишет, Ванька Епифанов, сосед, всю войну в Саратове на пересылке шофером кантуется. Через день дома ночует. Бабу себе завел и тушенкой ее кормит.

— А я чё говорю? Всем тяжело, кто шестерить не умеет. Сестра вон пишет — в колхозе на ферме вкалывает. Хлеб с лебедой пекут, самой не хватает, еле ноги таскает, а у нее двое мальцов на руках. В счет сельхозналога молока два центнера сдала, — возбудившись, Тимчук швырком отбрасывает в сторону шинель и, подскочив к Богданову, начинает яростно загибать пальцы, — мяса — сорок килограммов, яйца, шерсть и за заем деньги надо вносить. Откуда всего набраться?

— Ты, Тимчук, мне баки не забивай. А другие откуда берут? Колхозники возле молока и мяса живут, а ты в городе попробуй прожить. Болты с гайками жрать не будешь!…

— Нынче возле молока и хлеба тоже не уживешь. Сами не едят, все для фронта сдают. Вон Лемешева возьми… Две горсти зерна с поля унес — и что? Пять лет дали. Вот тебе и хлеб. С голодухи пухнут люди в тылу.

— Врешь ты все, куркуль недорезанный! Не могли так тебе в письме написать! Не пропустят! Вон смотри… — Богданов дрожащими пальцами выуживает из кармана гимнастерки счетверенный листок письма. — Смотри! С двух сторон написано, а читать нечего. Все замазано. Только здравствуй и пиши чаще!…

— А это с каким умом писать. У меня сеструха со смыслом. Пишет, что люди болеют, как бабка Меланья. А бабка Меланья в тридцать третьем с голоду опухла. Вот я и понимаю.

— Хитра она у тебя, а толку? Ты ей чем помочь можешь? Котелок с баландой пошлешь? Я хоть матери деньги послать могу. Они мне здесь без надобности. А ты и этого не сделаешь, жмот потому что.

— Чё жмот-то? У меня жинка с дитем под Минском. Как освободят Минский район, так все до копейки им вышлю. Я на себя ни копейки не потратил. — Тимчук обиженно поджимает губы.

— Пошли, пошли! — не унимается Богданов. — Ты ей пошлешь, а примак пропьет и спасибо не скажет.

— Какой еще примак? Ты чё городишь? Моя ни в жизнь такого не позволит.

— Много ты знаешь. Вон их сколько пригнали. Сходи поспрашивай. Дрыхнет какой-нибудь кривой под одним одеялом с твоей жинкой и детей кривых клепает. Чтоб ты их не путал, когда вернешься. — Богданов вновь вооружился проволочным крючком и, ткнувшись к печке, зашелся кхекающим злорадным смешком. — Хорошо, я неженатый.

— Сволочной ты человек, Богдан. Не зря на тебя Витька обижается.

— Не-е, правда, Адам, чё ты делать будешь? Придешь домой — а у твоей Евы по хате пара пацанов бегает, один белый, другой левый. — Пошурудив в топке, Богданов довольно расхохотался.

Тимчук, темнея лицом, неловко потоптался на месте и толкнулся к выходу.

— Пойду за дровами схожу.

— Остудись! Остудись! — снисходительно сочувствует в спину Богданов.

Расставшись с Корниенко, Павел некоторое время наблюдал за строевым прохождением роты, потом направился в расположение второго взвода. Наметив выделить на завтра в помощь соседу бывший свой взвод, решил дождаться Маштакова и обсудить с ним план действий непосредственно на месте.

На посту у входа в землянку скучал знакомый мордвин Шапин, поступивший в батальон в разгар боев на белгородском направлении. Завидев командира, боец оживился.

— Хотел после смены до вас обратиться. А тут вы сами.

Шапин достал из-за отворота пилотки «бычок» сигареты, с облегчением закурил.

— Что за беда? Во взводе что-нибудь?

— Во взводе нормально. Вопрос у меня есть. Скоро нас до фронту отправят?

— По фронту скучаешь? Знаю не больше вашего. Как поступит приказ, так и отправят.

— Кто по фронту скучает? Мне справка нужна. Домой послать, чтобы жена льготой пользовалась.

— Справки в штабе выдают. В чем проблема?

— Не дают. Мне писарь разъяснил: не положено.

Потому как мы не солдаты, а штрафники. Наполовину тюремщики, значит.

— А ты ничего не путаешь? — усомнился Павел. — Может, недопонял чего? — С подобным вопросом ему сталкиваться еще не приходилось, и он засомневался в солдате.

— Може, недопонял, може, писарь темнит. Вы пограмотней меня будете — помогите.

— Хорошо. Буду в штабе — разберусь. Только фронт-то тебе зачем нужен? Думаешь, на передовой справки быстрее выдают?

— Комвзвода Маштаков приказ новый нам давеча объяснял. Не обязательно теперь до крови. Судимость снимут, если себя в бою как надо покажешь. Ай не так?

— Так.

— А там в нормальную часть переведут. В нормальной-то справку сразу выдадут.

Полторы роты у церкви в могилу зарыты, каждый день она на глазах у штрафников, забыть не дает, но никто себя вопреки очевидности такой вероятностью не обязывает, каждый в счастливый для себя исход верит.

— Значит, веришь в себя, солдат?

— Как не верить? Про смерть никому не дано знать, когда наступит, а живой, оборонясь, о светлом думает. Вас-то почему не отпустили?

— Срок у меня большой, солдат, — помедлив с ответом, потому что не был уверен, что поступает правильно, сказал Павел. — В штрафном повоевать еще надо.

— А я уйду. До фронту только доехать… — Шапин стер с губ прижигающие зольные остатки окурка. — Я вот, грешным делом, Федьке завидовал. Брат двоюродный. Он под броней был, трактористом в МТС работал. Напился пьяный и под свой же трактор угодил. Пока до больницы везли — отошел. А я уйду.

Разбередил незаживающую рану Шапин. Дошел до Колычева слух, что якобы его десятилетний срок заключения на решение Военного совета фронта повлиял. Взвод вольным строем возвращался с ученья. Едва раздалась команда разойтись, как ему навстречу метнулась фигура Махтурова.

— Паш, «Смерш» у нас троих мужиков арестовал. И Жукова тоже.

— Когда?

— Перед самым обедом. Забрали и увели.

— Ну и что? За грабежи и убийства у нас орденами не награждают. Что заслужили, то и получат.

— Паш, Жуков не причастен. Спит только рядом с Кисетом, но с блатняками не связан. Сам знаешь.

— Знать-то знаю. Но и смершевцы без оснований никого не трогают. Значит, есть за что.

— Какие основания, Паш?! Я за Кольку головой ручаюсь. По злобе кто-то на него показал.

— От меня-то ты чего хочешь? Я что, по-твоему, могу для него сделать?

— Как что? А комбат? К комбату иди!

— Ты думаешь, это так просто? Во-первых, «Смерш» комбату не подчинен. Они и Балтусу могут биографию попортить. Во-вторых, даже если идти к комбату — что я ему скажу? Что не виноват Жуков? Ну, ладно, скажу, а почему он мне верить должен?

— Потому что ротным тебя поставил.

— Силен аргумент. Прямо гаубичным накрыл.

— Дальше не гадай. Ты должен. И прямо сейчас, пока не поздно.

Павел колебался. Перспектива вновь предстать перед задерганным комбатом, рискуя повторно вызвать его недовольство собой, представлялась не только малопривлекательной, но и вообще бесцельной. Не до того сейчас комбату. Но и отказать другу тоже не мог. Махтуров, насупясь, другого не ждал.

— Ладно, пошли. Сначала в «Смерш».

В голове созрел план: если Жуков под арестом, на гауптвахте, попробовать через часового узнать, в чем конкретно его обвиняют. И только после этого идти к комбату.

Изнутри землянки, отведенной под гауптвахту, доносилось многоголосое лагерное заунывье:

Но подступиться ближе не удалось. Часовой на уговоры не поддался и к входу не подпустил. Пришлось ретироваться ни с чем.

На повороте к штабу столкнулись с командиром восьмой роты старшим лейтенантом Хариным.

— Твоих там сколько певцов? — поняв без слов причину появления Колычева в расположении хозяйства «Смерша», спросил Харин, здороваясь с Павлом. — По себе воют, сволочи.

— Моих трое.

— Трое! Ерунда. С меня за семерых комбат стружку снимал. А я рад. От самой погани освободился.

— Как комбат?

— Пышет. Но терпимо. Не боись!

Кроме Балтуса, в кабинете находился начальник штаба Сухорук Оба с сосредоточенным вниманием склонились над столом с кипой бумаг, очевидно, штабных документов, подготовленных для подписания. Комбат, сидя, с ручкой в руке, подписывал, а Сухорук, нависая над ним сзади, с правого плеча, подавал короткие поясняющие реплики, принимал и складывал подписанные листки в специальную папку.

«Не вовремя», — досадливо заключил Павел, затрудняясь, как поступить: пройти к столу или остаться у порога. Балтус, оторвавшись от бумаг, мельком скользнул по нему немым взглядом, жестом показал: «Жди!»

— Товарищ майор, — волнуясь, стал докладывать Павел, когда Балтус освободился и отпустил начальника штаба, направившегося с пухлой папкой к выходу. — В моей роте арестовали солдата…

— Уже не солдата, а бандита, отданного под трибунал, — недослушав, резким своим командирским тоном утвердил Балтус.

— Не виновен он, товарищ майор. Солдат-фронтовик, с уголовниками не связан. Ошибка вышла, товарищ майор. Из моего взвода. Я за него головой ручаюсь.

Балтус откинулся на спинку стула, поджал скептически тонкие губы.

— Не верю я в ошибки. Если арестовали, значит, виноват. В трибунале тоже люди сидят. Разберутся. Как его фамилия, говорите?

— Жуков, Николай, товарищ майор.

Палец майора прошелся по коротенькому столбцу фамилий.

— Нет такого, старшина. Вот данные «Смерша». Тринадцать человек арестованных, предназначенных для отправки в корпус. Жукова среди них нет. Вашего солдата, вероятно, вызывали в качестве свидетеля, — Балтус еще раз прошелся пальцем по списку арестованных штрафников. — Вообще направление уголовного сброда в штрафной батальон считаю неоправданным. Возможность искупить вину должна предоставляться только тому, кто к этому стремится. Случайным в преступлении лицам. Рецидивисты-уголовники — это не оступившиеся люди. Абсолютное их большинство не подвластно никакому перевоспитанию, даже фронтом. В трех налетах они ограбили и убили шестерых человек, в том числе одного офицера. Они же обворовали блиндаж начальника штаба. Его вещи обнаружены среди тех, что награблены за пределами батальона. Но только ли чемодан начштаба послужил целью ограбления? Мне кажется, что им позарез нужны чистые бланки документов. Думаю, в «Смерше» разберутся. Странно другое. У блиндажа пост часового. Круглосуточный. Но блиндаж обворован. Значит, мы имеем дело либо с запугиванием часовых, либо с преступным сговором уголовников с кем-то из солдат взвода охраны. Вычислить тоже нетрудно. Но с сегодняшнего дня охрану в ночь выставлять только парами. Часовой и подчасок. И только из самых надежных, — комбат потер носовым платком волосы на висках, прошелся по кабинету взад-вперед, что-то для себя домысливая и договаривая. — Выделите людей для похорон убитых.

— Каких, товарищ майор? Гражданских, что в селе поубивали? — переспросил Павел, не будучи уверен, что правильно понял распоряжение комбата.

— Нет. Тех давно похоронили. Падаль ночную убрать надо. Выделите командира отделения. После отбоя пусть возьмут лошадь и вывезут трупы в поле. Найдут воронку поглубже и закопают. И никаких следов чтобы не осталось. Ни креста, ни надписей. Как в лагере. Большего не заслужили. Вам ясно?

— Так точно, товарищ майор. Будет исполнено.

— Если у вас все, можете быть свободны. Затянувшееся ожидание Махтурова всерьез обеспокоило.

— Ну что там? — встретил он Павла встревоженным вопросом. — Не договорились?

— Топай, Коля, во взвод. Жуков, наверно, уже у печки греется, пока ты тут дрожжи продаешь.

— Правда? Я, честно говоря, засомневался уже. Что-то долго ты его убеждал. Но добился же своего.

— Ничего я, Николай, не добился. Балтус и слушать меня не стал. Просто Жукова никто не арестовывал — доставляли на опознание как свидетеля. Ложная тревога. И заслуг тут никаких моих нет. Дуй во взвод, пока на ужин не опоздал.

— Все равно спасибо. И извини. Плохо о тебе подумал. Показалось, что боишься, не пойдешь к комбату. Пошатаешься для виду по штабным коридорам, и все.

— Ни черта себе! И давно так обо мне думаешь? —Ладно, друг, извини. Со страху померещилось.

— Махтуров повинно ткнулся лбом в плечо Колычева и, отпрянув, не оборачиваясь, заспешил во взвод

— Маштакова к Ведищеву направь. Пусть за Грохотовым зайдет по пути. Я их у Ведищева ждать буду, — докрикнул ему вслед Павел.

У Ведищева во взводе порядок По ощущениям, вроде легковат взводный, даже не серьезен. Не чувствуется в нем ничего от командирской строгости и властности, особенно когда к месту и не к месту на Дуньку Кулакову ссылается. Так простачок зубоскалистый. А поди ж ты. Крутится, вертится, как хлопотливый хозяйчик, на подворном хозяйстве, на все свой юрковатый глаз наложить успевает. Того подтолкнет, другого подстегнет. И не так чтобы приказал и успокоился — еще не раз вернется и проследит, чтобы исполнено было.

Дожидаясь Маштакова с Грохотовым, Павел в сопровождении Ведищева обошел взводные землянки. В землянках прибрано, выметено, питьевые бачки полны водой. Часовые и дневальные на местах. Командира роты, как положено, рапортами встречают. Солдаты ужинают. Только непривычно, что ни вопросов не задали, ни о том, что в штабе слышно, не поинтересовались.

— Кратковременный испуг переживают, — отвечая на вопрос Павла о том, как последние события отразились на самочувствии штрафников, сказал Ведищев. — У меня во взводе разборки среди уголовников еще раньше начались. О Карзубом все спорили. Нашлись и у него последователи. Особенно среди молодых урок Они даже Крапленого в мат стали брать. Дробот так ему и заявил: «Нам лагеря не светят. На старое узел завязываем, а вы как хотите». Арест Каширы и Рубаяхи здорово всех озадачил. Конец блатному царству.

Подоспевшие Маштаков с Грохотовым с ходу в разговор включились.

— Семен прав, — поддержал Ведищева Маштаков. — Вражда между уголовниками пошла. У меня их вообще слышно не стало. Раньше как — чуть задень одного, все с криком на тебя наваливаются. А сегодня Джабаев, дневальный, Кисета с теплого места шуганул, и тот даже не огрызнулся, молча поднялся и ушел.

— Вас послушать — фанфары заказывать надо, — раздраженно возразил Грохотов. — Карзубый, Кисет… Вы еще Сукотина моего возьмите. Тварями были, тварями и останутся. Придут с пополнением другие Каширы, и все по новой начнется. И от этих добра не ждите. Покажут еще себя.

— У тебя, Егор, одна песня — твари, покажут. — Маштаков упрек Грохотова на свой счет принял. Видимо, прежде не раз между собой спорили. — Если сейчас намордники на них накинем, никакие другие Каширы нам погоды не испортят. Ничего они не сделают, два-три урка, если остальные командиру подчиняются, а не им.

— Голый оптимизм твои расчеты, — супясь из-под нависающих бровей, упорствовал Грохотов. — Сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит. Это мы сюда пришли, чтобы вину искупать, а они — чтобы досрочно на волю выскочить. И больше ничего. На гражданке опять своими промыслами заниматься будут.

— Если так рассуждать — все бесполезно. И наверху у нас дураки сидят, не знают, чего делают.

— Гноить тварей в лагерях нужно, а не оружие им давать.

— На фронте, между прочим, каждый штык не лишний.

— Хорошо, если этот штык не тебе в спину воткнется.

Павел в перепалку взводных не вмешивался. Для него каждое мнение прежде всего — это характеристика взводных, их сильных и слабых сторон. Хотя, кажется, пора было и власть употребить, утихомирить стороны.

— Нашему Егору только с танками бодаться, — непонятно, то ли в укор, то ли в похвалу проронил Ведищев, ни к кому конкретно не адресуясь. Но Грохотов ухватился:

— С танками лучше. Просто и понятно.

— Все, мужики, хорош. Слушай команду! — обычным своим командирским тоном произнес Павел, кладя конец перепалке. — Маштаков! Завтра с утра поступаешь в распоряжение командира первой роты капитана Корниенко. Взвод направляется на сооружение полигона для стрельб. Ведищев! С утра получить топоры и пилы. До обеда — заготовка дров для штаба и ротной кухни. Грохотов! Приказ комбата: выдели командира отделения с шестью солдатами, после отбоя взять лошадь с повозкой, вывезти трупы убитых куда подальше в поле и закопать в воронке… Сам, комвзвода, проконтролируешь исполнение и мне доложишь.

— Либо зимовать тут остаемся? — прищурился Ведищев. — Тогда, может, баньку русскую заодно срубим, с парилкой — на весь батальон? Чё нам стоит?

— Раскатал губенки. И без того, считай, два месяца курортничаем.

«Под Пензой формировались около трех месяцев, — прикинул Павел, — здесь уже два. Но батальон не укомплектован. Пожалуй, есть смысл выйти с предложением на комбата».

Мысль Ведищева показалась ему дельной.

Богданов разрешения войти попросил. Присел бочком на чурбачок у печки, вполоборота к Колычеву. Но ведь не за тем пришел, чтобы глаза прятать и в топке с деланным равнодушием шевыряться. Павлу еще раньше показалось, что между ординарцем и связным косая тень пролегла.

— Что у вас тут произошло?

— Да так… Поцапались маленько… Из-за баб… — с неостывшей мстительностью пробурчал Богданов и добавил, будто Тимчук мог его услышать и понять, что того стоит: — Ниче, остынет, пока на часах-то стоит.

— А чего маешься тогда?

— Ну, ротный, разных баб я повидал, но такую прокуду первый раз встречаю.

— Это про кого ты?

— Да про Мамазин наш треклятый.

— Что за магазин? — недоуменно переспросил Павел: ослышался, что ли? — Не пойму что-то. При чем тут магазин?

— Да не магазин, а Мамазин, — поправил Богданов. — Ну, бурятка эта шепелявая или якутка, черт ее знает как, которую комбат для санчасти отобрал. Мужики ее так прозвали. Знаете вы — морда-задница у которой. К ней солдатня по ночам гужом валит. Никому отказу не бывает.

— Как это гужом? — не поверил Павел. — До сих пор, что ли?

— Да нет. Как посты везде выставили — никого уж нет. А поначалу… Стою я на часах, а они прутся и прутся. Кого ни окликну — все в санчасть, лечиться. И болезнь у всех одна. У Мамазин, говорят, магазин до четырех утра торгует, всех обслуживает. Хоть целым отделением приходи. Надоело окликать… — Богданов обиженно помолчал некоторое время. — И откуда такие сучары берутся? После них и на честных баб без содрогания полезть не сможешь.

В Павле подозрение зашевелилось.

— Темнишь, Богданов? — Он упер в связного иронический допытывающийся взгляд. — Ну-ка колись. Тоже к ней нырял?

— Я?! — притворно изумился Богданов и забегал воровато глазами. — Когда мне? Я на часах…

Витька Туманов с котелками ужина с офицерской кухни в комнату ввалился. Котелки с остывшей едой на печку составил. Рожок из автомата вынул, автомат на гвоздь повесил. Конец разговора расслышал, не удержался:

— Нырял, нырял! Накажи его, ротный. Я его в четыре часа сменил, а он сразу и занедужил. Сначала вроде до ветру пошел, а потом и дальше, до санчасти подался.

— А ты почему утром мне не доложил? — сделал Павел сердитое лицо.

— Дак, это… — сразу сник Витек, весь съежившись под расстегиваемой шинелью. — Меньше же часа он. Магазин-то уже закрылся. Ничего и не было. Сразу назад и возвернулся.

— Та-ак, Богданов, давай колись. Что дальше было? — потребовал Павел, с трудом сохраняя строгий официальный вид и тон. — А я решу, какое тебе вынести наказание.

Богданов, похоже, и не собирался упрямиться. Предвкушая легкую потеху, переставил поудобнее ноги, усмехнулся.

— Ну, постучался я к ней, а она дурняком с пистолетом из двери высунулась и стволом мне в нос: «Пошел вон, — говорит, — урод!» И матом. Счас, говорит, столько дырок в тебе понаделаю — во всем батальоне бинтов не хватит на перевязку. Ну, в общем, ополоумела баба. Полвзвода уж, наверно, через себя пропустила, не до меня ей было… — нашел извинительную причину для отказа Богданов и уже готов был сам над собой вместе со всеми посмеяться.

— С вами все ясно, — с некоторой долей разочарованности, причем искренней, подвел итог Павел. — Балбесы. Богданову наряд вне очереди на уборку помещения. И не дай бог повторить эксперимент. Дойдет до комбата — мне самому не удержаться, не то что вас прикрыть. Не для того я вас к себе взял, чтобы вы меня подставляли. Ты уже раз погорел на этом деле, Богданов. Не в коня корм, выходит?

— Ладно, ротный. Больше не повторится…

— Смотри. Назад во взвод отправлю, — пригрозил Павел.

Богданов состроил кислую повинную мину, показал, что проникся. Туманов, встрепенувшись, ткнул ложкой в котелок с кашей, попробовал кончиком языка.

— Готово.

— Проехали. — Павел поднялся с койки. — Несите все, что там у вас осталось, на общий стол. Ужинать будем.

За стол уселись втроем. Колычев с Тумановым на стульях, проштрафившийся Богданов на чурбаке.

— Слышь, Паш, я давеча письмо от матери получил, прочитай, а? — помявшись, попросил Туманов, когда тщательно вылизанные ложки легли на стол.

— А сам чего? Ты же по складам-то умеешь.

— По складам я только по газете умею, а мамкины каракули не разбираю. Плохо. А эти хмыри, — обиженно покосился Витька на Богданова, имея в виду и отсутствующего Тимчука, — издеваются, разную ерунду сочиняют. Богдан вон прочитал, что мамка пулемет просит с фронта прислать, по председателю стрелять. Врет же нагло. Мать до такого не додумается сроду. Прочитай, Паш, чё на самом-то деле пишет?

Богданов, пряча покрасневшее от натуги лицо, поднялся из-за стола, пошел к порогу, на свой пост у печки. Плечи задрожали от сдерживаемого смеха. Павел проводил его выразительным, красноречивым взглядом, повернулся к Туманову:

— Давай, живо.

Витька сорвался с места, выскочил в тамбур, именуемый в обиходе по-домашнему прихожкой. Вернулся с вещмешком, достал, торопливо порывшись, со дна припрятанный солдатский треугольник

Развернув, Павел медленно, привыкая к размашистым крючковатым загогулинам, перечел приветы от многочисленной родни. А когда дошел до слов «поздравляю тебя, сыночек с орденом, я твое письмо всей родне показывала, а потом Любка Фарафонтова бабам в огородной бригаде читала», от удивления брови поползли вверх.

— Это когда же тебя, Туманов, орденом наградили? — пораженно воззрился он на притихшего связного, одновременно видя, как ломает корчившегося от смеха Богданова. — Почему никто не знает?

Витька конфузливо заерзал на стуле, шмыгнул носом.

— Так я думал, наградят. Ты же сам говорил: «Молодец, Витька! Не подкачал в церкви, награда тебе положена». Думал, пока письмишко ходит — получу. А ты, значит, тоже врать умеешь?! Говорил, что представление комбату писал, мол, жди. А сам врал все, да? — в задрожавшем голосе Туманова уже нешуточная обида зазвучала.

— Тебе, Туманов, медаль полагается. И представление комбату я писал. Но за чем дело стало — я не знаю. Меня ведь комбат тоже к освобождению представлял, а наверху не утвердили. Может, и тебя таким же макаром через коленку кинули. А ты аж на орден замахнулся.

— Да ни на какой орден я не замахивался. Путает мать. Ей любая награда за орден сойдет. Не разбирается она в них — темнота!

— Ему, ротный, долго ее еще ждать придется, — подал голос от порога Богданов. — Не выпустили еще медали «За дурость» для недоумков. Вы лучше спросите его, как он кинжал на сало поменял. Притащил банку и хвалится, а там пушечная смазка немецкая оказалась. — Богданов вновь довольно хохотнул. — А Тимчук тоже хлеб на березовые листья сменял вместо махры. Умора!…

— Та-ак! — решительно поднялся из-за стола Павел. — Хорош на сегодня. Отбой! Туманов, сменишь Тимчука. Потом Богданов. Тимчук утром со мной…

— Гражданин ротный, а как по-вашему, когда война кончится?

— Когда война кончится, Тимчук, я не знаю. Но думаю, что до конца сорок четвертого года свернем Гитлеру шею. Если воевать хорошо будем.

Организовав вместе с Ведищевым работы по распиловке и колке дров, Павел направляется в роту к соседям. Узнать, как подвигаются дела у Корниенко на обустройстве полигона и сооружении танкового макета. Тимчук, поспевая следом, пользуется моментом, пока один на один с ротным, донимает вопросами.

— А когда наши Минск освобождать начнут? На Украине уж под Киевом войска, вот-вот ослобонят, а у нас в Белоруссии не слыхать про наступления.

— Выйдем за Днепр, на стратегический простор, и в Белоруссии фронты к наступательным операциям перейдут. Глядишь, и мы к тому времени подоспеем.

— Да-а, а почему нас тогда еще не укомплектовали? Пополнение в час по чайной ложке поступает.

— Комбат говорил, что на днях две полнокомплектные маршевые роты прибудут.

— Две роты! А жрать чего будем? Картошку на кухнях совсем сократили. Вода одна с комбижиром.

— Картошку по нормам на сентябрь всю выбрали. Зато крупяного нормы увеличили.

— Не видно того крупяного в баланде, гражданин ротный. На вашей кухне только, — понижая голос, осторожно протестовал Тимчук, у которого была возможность сравнить и оценить качество приготавливаемых блюд. — А у солдат — гольная вода с блестками комбижира. Выпил через край и в зубах ковыряться не нужно.

— А чего ты хочешь, Тимчук? — больше по должности, чем по совести убеждал Павел. — Мы не летчики — для нас масло с шоколадом в рационе не предусмотрены.

— Хрен бы с ним — с тем маслом и шоколадом, — не сердясь и не завидуя, соглашался Тимчук — Мне бы котелок с бульбой разваристой. Я б ее без соли и хлеба есть согласился.

— Октябрь начнется — восстановят нормы, — пообещал Павел, хотя оснований так думать у него не было. Солдатское питание в последние сентябрьские дни действительно стало заметно скуднее обычного. С чем это было связано, он не знал, но разговоры о еде сделались в батальоне темой номер один.

— Гражданин ротный, взводу охраны полушубки и валенки выдали. А нам когда же? — не унимался Тимчук

— Шапку и варежки, Тимчук, скоро получишь. А полушубки и валенки штрафникам не положены, и ты об этом не хуже меня знаешь.

— Да ведь не климат ночью на часах стоять. Если бы не дымоходная труба — совсем загнуться можно.

— И что ты предлагаешь? — догадываясь, что неспроста практичный ординарец о зимнем обмундировании заговорил, наверняка на этот счет соображения заимел, спросил Павел. Интересно, какие?

— Вы ведь можете с интендантом потолковать? Чтобы сменку на каждый пост организовать — по паре валенок и по полушубку на всех. У них всегда запас есть.

А что? Мысль и вправду стоящая. Павел пожалел даже с укоризной — ему бы первому о том догадаться следовало.

— Молодец, Тимчук Благодарность тебе. Попробую договориться.

— А то?! — неопределенно отозвался Тимчук и замолчал на некоторое время.

На стрельбищном полигоне — авральное строительное движение. Сотни две солдат, поделенные на профильные команды: земляные, плотницкие и монтажные работы, долбили кирками землю, обозначая линию окопов, заготавливали тес и бревна для сооружения укрытий, намечали тросовый ход макета.

Расставив людей, Корниенко распоряжался на главном участке — на месте возведения вражеского «тигра».

— Дней за пять-семь поставим на ход, — возбужденно блестя агатовыми глазами, уверенно пообещал он Колычеву. — Все в натуре предстанет, дымить и двигаться будет, как в бою. Кстати, к нам до кучи Упит набивается. Примем?

— Я не против. Нагрузи его обваловкой территории и солому на подстилку пусть обеспечит, — выставил свое условие Павел. Он как раз обдумывал, какую часть работ еще взять на себя, помимо рытья окопов, куда Корниенко отрядил взвод Ведищева. — И вступительный взнос с него.

— Уже! — заговорщицки подмигнул Федор. — Вечерком с устатку и примем.

— От меня еще что-нибудь требуется?

— Да нет вроде. А что?

— У меня в первом взводе смена командира. Присмотреться к новичку надо, помочь.

— На сегодня можешь быть свободен. Сейчас Андрис подойдет. Управимся вдвоем и без тебя.

Но до первого взвода Колычеву дойти не удалось. На полпути его перевстретил ординарец комбата Гатаулин с известием о вызове к Балтусу. И причина вызова известна — прибыло пополнение. Приказав Тимчуку возвращаться в роту и вызвать к штабу Грохотова с Титовцом для приема и сопровождения людей, Павел направился к комбату.

Еще издали определил: человек четыреста, не меньше. Похоже, прибыли обе обещанные роты одновременно. Контингент не лагерный. Обмундированы по-зимнему.

В штабе разноголосая толкучка. Двери во все кабинеты настежь. К комбату тоже.

— Получите девяносто семь человек, — приняв небрежно рапорт, озабоченно сообщил Балтус. — Организуйте питание. Изучите личные дела. Подавляющее большинство — дезертиры сорок первого года, пособники фашистов. Есть и социально опасные. На этих обратите особое внимание. Получим еще одну роту, и на этом все. Комплектование переменного состава будет закончено. Готовьтесь к батальонному смотру и стрельбам.

Отдав распоряжение подоспевшим взводным принять людей и организовать их питание, сам пошел в канцелярию начальника штаба за документами. Второпях не подумал, что девяносто семь папок одному не унести. Пришлось вызывать Тимчука с Богдановым.

Вернувшись в блиндаж, не теряя даром времени, засел за изучение личных дел. Вначале — беглый просмотр, выявление бывших командиров, солдат-фронтовиков, гражданских лиц и уголовных элементов. Папки этих дел по четырем стопкам — на стол. Остальные пока на полу. Затем — внимательное, переосмысливаемое ознакомление с каждой стопой и деление ее в свою очередь на четыре равные части, конкретно по взводам.

Пока всю гору бумаг перелопатишь, не один час уйдет. Доверять анкетным данным и всему, что в личных делах содержится, тоже не приходится. В тюрьмах и лагерях случалось всякое: и подмена документов, и благовидная «липа», когда при отсутствии подтверждающих документов некоторые сведения вносились со слов самих заключенных. Бывало, что под личностью заводского рабочего скрывался матерый рецидивист или злостный уклонист от воинской службы типа Шкаленко.

Не случайно комбат требовал не только анкетного, но и личного знакомства с определенной категорией лиц, которая, по его представлениям, нуждалась в проверках и более пристальном внимании. Павел успел произвести первичное распределение дел, когда в дверь негромко постучали. Вошел Титовец.

— Разрешите?

— Проходи, — пригласил Павел, отметив про себя, что присутствие нового взводного может оказаться кстати.

— Что там у нас в активе? Командиры есть? Сержанты-фронтовики?

— Аж тринадцать человек. Чертова дюжина.

— Разрешите лично ознакомиться. Мне троих командиров отделений нужно.

— Присаживайся.