Книга: Подвиг Севастополя 1942. Готенланд
Назад: Эрос и Танатос Бывший корнет Ширяев
Дальше: Школа красных командиров Красноармеец Аверин

Интервью
Флавио Росси

Начало июля 1942 года
Прошло две недели. Две недели тоски и ужаса, бессилия, презрения к себе. Грубер, видя мое состояние, проявлял деликатность. Здание СД мы обходили стороной, не посещали «Шашлыки и чебуреки» – и вообще любые места, где можно бы было нарваться на Листа. Я постоянно выезжал на фронт, наблюдал за захватом Северной стороны, за боями в районе Балаклавы и Сапунской гряды, за взятием Инкермана. Можно сказать, участвовал в форсировании бухты – уже на следующий день я переправился на южный берег, где оказался почти в самой гуще боев. Фотографировал германские и румынские знамена над железнодорожным вокзалом и над каркасом купола сгоревшей панорамы. Ехал на бронетранспортере по разрушенному, мертвому городу, в разных концах которого продолжалась перестрелка и велась охота на людей, которую именовали «чисткой». Короче, брал Севастополь. «Будьте осторожнее, – умолял зондерфюрер, – хотя бы ради меня». Грубер беспокоился напрасно. Я не думал искать себе смерти. Мне очень хотелось жить. Как никогда. Чтобы увидеть, как сдохнет Лист или кто-нибудь из подчиненных ему скотов.
Однажды мы наткнулись на подорванный гранатой мотоцикл. Ехавшие на нем офицер и два солдата носили знаки различия в черных квадратных петличках, нашитых на серый ворот. Офицера выбросило взрывной волной на кучу битого кирпича, и он валялся там с окровавленной рожей, не подавая признаков жизни. Один солдат тоже был мертв, а вот другому оторвало половину руки, и он истошно выл в надежде докричаться до санитаров. Бывшие со мною на бронетранспортере кинулись оказывать помощь – а я только смотрел на их усилия, ловя себя на том, что его страдания и возможная близкая смерть мне абсолютно безразличны. Я упивался своим равнодушием – хотя не мог не понимать, что эсэсовские петлицы значат не так уж много, что этот парень, может быть, никогда и ни в чем не участвовал. Но и я, в свою очередь, ни в чем не хотел разбираться. Пусть подыхают все – тем больше надежда, что сдохнет и тот, кто должен. Я становился безжалостным зверем. И хотя не делился с Клаусом чувствами, он, несомненно, о них догадывался.
После всего случившегося слова Пьетро Кавальери о неизбежности поражения Германии вспоминались мне чаще и чаще. Они не давали покоя, они давили, жгли, выворачивали, душили. Неужели в своей жажде мщения я был готов пожертвовать… чем? Мне становилось страшно, но мне… но я… Даже молча я боялся сформулировать то, чего я хотел и чего не хотел бы.
Было ясно, такими мыслями делиться нельзя ни с кем, – и все же однажды, вечером, кажется, после трех, а может быть, и более рюмок коньяку, я осторожно спросил Грубера… кое о чем. В общем, как он оценивает наши грядущие перспективы. Иными словами – как скоро и какою ценой мы одержим окончательную победу над большевизмом. Ведь вряд ли удастся закончить всё в сорок втором. Быть может, в сорок четвертом?
Спросил и сразу же понял – зондерфюрер не раз уже думал о чем-то подобном. Его лицо внезапно сделалось усталым и невыносимо трезвым. Он надолго замолчал. А потом, почесав переносицу и внимательно поглядев мне в глаза (ох, Росси, не это хотите узнать вы, не это), Клаус проговорил тихо, почти шепотом, словно бы допуская, что нас может подслушать оберштурмфюрер Лист:
– Знаете, Флавио, я скажу о другом. О том, что меня безусловно утешает. Независимо от того, как лягут карты на фронте, Россия проиграет.
Он помолчал и, набравшись отваги, добавил:
– Даже если русские вышвырнут нас из России, что, разумеется, невозможно. Даже если они войдут… в Берлин, что абсолютно невероятно. Оцените смелость моей фантазии. И вообще мою смелость.
– Действительно, – пробормотал я, попадая вилкою мимо тарелки.
– И знаете почему? – спросил Грубер голосом заговорщика.
– Честно говоря, нет.
– Потому, что победит пропаганда. Побежденная – что совершенно немыслимо – Германия быстро напомнит западным союзникам, что она для них своя, а русские всего лишь орды чужаков. А дальше нанятые политиками борзописцы – или добровольные русофобы, в том числе сами русские, не говоря о всяких поляках и прочих, – срочно истолкуют всё в нашу и вашу пользу. И английский, американский, французский читатель, позабыв про то, что выпало на долю их отцов и дедов, будут сочувствовать несчастным немецким юношам. Ведь они – европейцы – так жестоко страдали от холода и гибли от большевистских пуль в бесчеловечных пространствах России! Ведь они так героически защищали европейскую цивилизацию от большевистского варварства! За каждым кустом их подстерегал дикий сталинский партизан. Антисанитария, сифилис, вши… Ведь я уже говорил вам, Флавио, при сочинении истории для масс главное – верно расставить акценты. Ваше здоровье!
Мы выпили, и Грубер, зло ухмыляясь, продолжил:
– Так и представляю себе, как какой-нибудь французик, условно назовем его Жоржем, отрабатывает очередное финансовое вспомоществование, строча в убогой мансарде на бульваре Распай: «Войска кровожадного Сталина, возжелавшего уничтожить Центральную Европу, не считаясь с потерями, прорывались к Берлину. Красная Армия совершала на своем пути такую массу чудовищных жестокостей, что лучше было умереть под танками, чем попасть в советский плен. Тот, кому это неизвестно, не поймет причин ожесточенности немецкого сопротивления большевизму. Ведь в случае поражения Германии Европу ждала еще более ужасная тирания».
Я совершенно бестактно поперхнулся, мгновенно вспомнив всё, что видел в последние дни. Скрученные проводом Валины руки, покрытые пятнами ноги Надежды, платье в горошек до середины бедра. Медленно произнося слова, спросил:
– Более ужасная – чем что?
– Ну разве вы не понимаете? – хмыкнул Грубер. – Наша, конечно. Тут уж, если нам не повезет, ничего не поделаешь, мы окажемся злодеями. Наше спасение в том, чтобы советскую тиранию признали более ужасной. Чтобы мы стали, так сказать, злодеями номер два. Добиться этого будет нелегко. И ведь что досадно – еще и за евреев придется отдуваться. Разве что наши герои ограничатся советскими, с утратой которых просвещенный Запад как-нибудь да смирится. Впрочем, боюсь, у советских иудеев отыщутся американские родственники. А они молчать не будут. Этот народец порой проявляет завидную солидарность.
Я мрачно произнес:
– А кто же ответит за русских?
Грубер демонстративно пожал плечами – при чем тут, спрашивается, русские?
– Я же сказал – русские будут врагами. И потому нашему Жоржу будут интересны исключительно те русские, которых перебили сами русские. Желательно, чтобы их было побольше. Потому что это террор и тирания. Более страшная, чем сами знаете где. А тех, кого убили и убьем мы, – это… – он ненадолго задумался, – это война. Русские, вот ведь сволочи, ну кто бы мог подумать, убивали немецких солдат и те… сопротивлялись. Партизаны не признавали законов войны и вынуждали… И вообще, русские – плохие, грязные, некультурные и сплошь коммунисты. То есть люди – люди ли, впрочем? – не признающие частной собственности. Вот. А потом начнется арифметика. Сложение и умножение с заданным результатом. Сколько мы успеем перебить народу в России за эти годы? Миллионов десять? Значит, нашему Жоржу придется доказать, что Сталин истребил двадцать. Или сорок. А лучше пятьдесят. Это впечатляет, число опять же круглое. Публика любит круглые числа – их легче запоминать.
– Может, тогда лучше сразу сто? – предложил я мрачно.
– Хм. Это, пожалуй, перебор. Учитывая, что население Советского Союза составляло около ста семидесяти миллионов, нам могут не поверить. Кто же тогда воевал? Пятьдесят, прямо скажем, тоже многовато, но для самых тупых и не умеющих думать сойдет.
– А сколько было в самом деле?
– Много, Флавио, очень много. Быть может, миллион, быть может, даже больше. Расстрелы, голод, ссылки, лагеря. Не знаю. Но после этой войны ни миллион, ни два никого не впечатлят. Мы приучили людей к цифрам иного порядка. А поскольку нужно будет доказать, что советская диктатура более ужасна, чем наша, нам понадобятся десятки миллионов. Хм. Что еще напишет наш милый Жорж? О, придумал. У ваших фашистов есть прекрасное словечко – «тоталитарный»…
– Да, – подтвердил я. – Согласно дуче, Италия является тоталитарным государством. Германия тоже. И что?
Грубер плеснул коньяку мне в рюмку и хихикнул.
– А как вы думаете, в случае нашего поражения данный термин будет восприниматься как позитивный или как негативный?
– Разумеется, как негативный.
– А русские тем временем станут врагами. Вы понимаете, куда я клоню?
– Их режим тоже объявят тоталитарным?
– Разумеется. Его действительно можно обозначить этим словом, имеются сходные черты. Но дело будет не в чертах и не в научных определениях. Главным для масс станет вывод: русский коммунизм – это то же самое, что и национал-социализм. Но гораздо хуже.
– Почему хуже?
– Потому что национал-социалисты уже будут побеждены. Станут неактуальны.
Я вздрогнул, Грубер не на шутку разошелся и совершенно утратил бдительность. Оберштурмфюрер Лист, услышь он такое, был бы весьма доволен. Прибавить к трупам двух девчонок трупы двух слишком умных, итальянца и немца, – ему бы это доставило удовольствие. Но Клаус Грубер о таком исходе не задумывался. Возможно, потому, что не видел Надежды и Вали. Или наоборот – потому, что слишком хорошо себе всё представлял. Развалившись в кресле, он говорил, зло и отчетливо роняя слова:
– А русские как коммунисты актуальность сохранят. И врагами поэтому станут они. И Россия вообще, потому что всегда была врагом свободы и прогресса и заслуживает скорейшего уничтожения. А мы станем союзниками. Которые в свое время просто нечаянно сбились с пути. С кем не бывает? И свободолюбивый Жоржик накатает: «Победа над Германией стала не победой свободы, а победой одного тоталитарного режима над другим и поражением Восточной Европы». Впрочем, – спохватился зондерфюрер, – всё это лишь мои досужие фантазии. Мы победим, и услуги всяческих Жоржиков нам не понадобятся. Так что пусть лучше запишется французским добровольцем в войска СС и бьет большевиков на фронте. За победу, Флавио!
Мы встали и чокнулись. Sieg Нeil, вашу французскую мать!
На этом, однако, Грубер не остановился. Тема его вдохновила. Она имела множество аспектов, и зондерфюрер захотел коснуться всех. Попросив Юргена принести еще одну бутылку (взгляд шофера был осуждающим, и Грубер виновато поводил руками), он обратился к другому, довольно, впрочем, близкому сюжету.
– А ведь в принципе удастся сладить и с евреями. Даже денег платить не придется – столько найдется добровольных разоблачителей мифа о притеснениях евреев в Германии и их тотальном истреблении немцами на Востоке. Так и представляю себе брошюрки, в которых триумфально сообщается, что аэрофотосъемка не обнаружила массовых захоронений, скажем… скажем в парке того города на Днепре, помните, Флавио? Я не сразу понял тогда, что к чему, но когда понял…
Я вздрогнул. Господи… Непонятный запах, загадочные реплики, таинственные слезы. «Тоже туда захотела, сука?» Безумный старец, вещавший о вечности Украины, прикосновение руки Оксаны Пахоменко, сделанные мною снимки госпожи Портниковой с ее учениками. Фотографии уже опубликованы. Я получил за них деньги, их передали Зорице. А вокруг – я моментально сопоставил все детали и более не мог в том усомниться – лежали сотни, быть может, тысячи убитых. И мы буквально ходили по трупам. Под музыку, с лопатами и саженцами.
Молча проследив за моей реакцией, зондерфюрер угрюмо продолжил:
– Они докажут, что евреев погибло меньше, чем утверждают сторонники мифа. А если погибло меньше, то, значит, и вовсе не погибало. Это понятно каждому непредвзятому человеку. Они же, то есть евреи, просто клевещут и врут. Потому, что жиды врут всегда. И любому жиду, который будет вякать, легко заткнут его жидовский рот. Ну вот, представьте себе суд. Чей-нибудь адвокат, скажем нашего общего друга Эренталя, задает вопрос свидетелю-еврею. «Вы утверждаете, что всех евреев истребляли… Стало быть, вы не еврей. Ах, вы еврей. Но вы ведь живой… Ах, вам удалось выжить… Странно, право странно. Ведь истребляли всех. Но вы видели, как убивали других? Кого, позвольте спросить? Вашу мать? Наши соболезнования. Из чего же ее убили? Из пистолета? Вы не могли бы уточнить, из какой именно марки пистолета? Вы не знаете, какие бывают марки пистолетов? О, их довольно много. «Вальтер», «парабеллум», «браунинг», «маузер»… Еще есть револьверы. Это был, по крайней мере, пистолет или револьвер? Странно, очень странно, что вы этого не запомнили, ведь не каждый день у человека убивают мать. На вас брызнула кровь? Ну, это детали. И кто же ее убил? Немец? Вы уверены? Может быть, русский, комиссар? Значит, все-таки немец. Военный немец. В каком же звании? Как, вы не знаете? Вы не в состоянии отличить рядового от ефрейтора? Ефрейтора от унтерофицера? Унтерофицера от фельдфебеля? Фельдфебеля от лейтенанта? Но что хотя бы на нем было? Пилотка, каска, фуражка? Не помните. Вермахт или СС? Что было в петлицах? Род войск? Какая была окантовка погон? Хватит симулировать рыдания! Вот, господа, и показания этого человека, который ничего не помнит и ничего не знает, нам предлагают принимать во внимание». Самое смешное, что, даже если будет доказано и обосновано всё, те, кто захочет отрицать, по-прежнему будут отрицать. Потому что такова сила ненависти и сила веры.
* * *
И все же с Листом встретиться пришлось. Из редакции поступило требование срочно прислать беседу с советским военнопленным. Желательно не из числа сотрудничающих – чтобы читатели сумели оценить нашу непредвзятость и объективность. Я уже собрался выехать в фильтрационный лагерь, когда Грубер сказал, что в Симферополь прикатил его давний университетский знакомый, ныне моряк и сотрудник «одной закрытой организации». Здесь он занимается исключительно тем, что беседует с русскими пленными. «Завтра уедет, так что следует поторопиться. Отвяжетесь сразу от этого дела, чтобы голова не болела». Я согласился, еще не зная, где именно сидит капитан-лейтенант, а когда узнал, было поздно, потому что тот нас ожидал. Отказаться у меня не хватило духу. Ведь Груберов коллега был ни в чем не виноват. «Только не кидайтесь на Листа, если он вдруг притащится, – попросил меня Клаус. – Я и сам бы его убил, но увы…»
Капитан-лейтенант N был откровенно нам рад. Его помощница, фрау Воронов, была рада не в меньшей степени. Новые люди, мужчины, вполне собой пристойные. Возможно, чуть излишне худощавая, но с изящным и вызывающим симпатию задиком, она проворно перебирала крепкими ножками, выглядывавшими из-под узкой черной юбки до колен. На столе очутились три бутылки холодного пива, на их горлышках, подобно поту, серебрились капельки воды. От разложенного на тарелках салями исходил головокружительный аромат.
Грубер украдкой от меня – жалея мои чувства? – разглядывал фрау Воронов. Та, в свою очередь, приветливо нам улыбалась, словно не зная еще, кому ей отдать предпочтение. Повадки капитан-лейтенанта, носившего приставку «фон», были аристократичны в лучшем смысле слова – это когда собеседник неожиданно для себя самого вдруг ощущает себя аристократом, умным, утонченным и интеллигентным. Мужчиной капитан был тоже представительным, и я не сразу сумел понять, насколько он близок со своей помощницей.
Как волк из басни, вскоре заявился Лист. Притащил две бутылки коллекционного хереса. Вытер пот со лба и как ни в чем не бывало сообщил мне и Груберу:
– Тут этого добра… За все наши муки. Кстати, у американских друзей сегодня праздник. День независимости. Но за них мы пить не станем. За победу, Флавио.
Медленно цедя показавшуюся мне отвратительной жидкость, я мысленно пожелал Германской империи прямо противоположного – по возможности со смертельным исходом для всех чинов СС начиная с унтерштурмфюреров, а также для половины шарфюреров и четверти рядовых. Лист уже успел пронюхать о цели моего визита и, пока капитан-лейтенант размышлял, кого бы нам предложить в собеседники, уверенно заявил:
– Зачем далеко ходить? Мы только что одного допрашивали. Чрезвычайно занятный субъект. Фрау Воронов, спросите у Закеева, гордого юношу еще не пристрелили? Только возвращайтесь, нам без вас будет скучно.
Гордого юношу еще не пристрелили. Фрау Воронов села на стул, в небольшом отдалении от стола. Черная юбка, слегка оттянувшись назад, обнажила не совсем, но все же круглые коленки и приятно полную при общей поджарости нижнюю часть бедра. Шелковые, телесного цвета чулки смотрелись довольно дорого. Черные туфельки с умеренно высоким и тонким каблуком подчеркивали изящный подъем стопы. За проведенные в России месяцы я отвык от хороших вещей и увидеть их в месте, подобном этому, ожидал в наименьшей степени. Фрау Воронов заметила мой взгляд и, не меняя выражения лица, дала мне возможность почувствовать свое расположение и теплоту своей нежной души.
Лист и Грубер о чем-то болтали. Капитан-лейтенант, отказавшись от хереса, налил себе полкружки пива. Фрау Воронов смотрела на меня, я, проявляя вежливость, на нее. Изредка мы перебрасывались фразами, сообщая друг другу, кто где родился, живет и трудится, незаметно выясняя по ходу наиболее существенные детали. Она была вдова, я был практически свободен, любил своих детей и уважал свою супругу, но, как известно, жизнь есть жизнь, ах да, конечно, понимаю. Капитан-лейтенант, добродушно улыбаясь, неторопливо потягивал пиво. От беседы нас отвлек солдат, доложивший Листу о прибытии обещанного субъекта.
– Вам понравится, Флавио, гарантирую, – заявил мне радостно оберштурмфюрер. – Всего лишь младший лейтенант, но до чего же характерный типаж.
Русского ввели и усадили в метре от стола, на табурет, привинченный к полу. Я перенес свой стул на противоположную сторону и поставил возле стула капитан-лейтенанта. Фрау Воронов моментально оказалась рядом и принялась раскладывать перед собой бумаги. Лист опустился в кресло у окна, туда же подтащил свой стул и Грубер. Трое немцев, итальянец и молодая красивая русская женщина оказались на одной стороне. Младший лейтенант – на другой. Массивное бюро капитан-лейтенанта N обозначило линию фронта.
Глаза его были полузакрыты. Он покачивался на табурете, судорожно вцепившись руками в края и, казалось, из последних сил сдерживал рвущийся изнутри стон. Перед тем как привести его к нам, его попытались отмыть, но на кистях остались следы кровоподтеков. Планка военной рубахи, выбеленной солнцем, пропахшей пылью, кровью, бензином, была не застегнута, не было пуговиц, край ворота, когда-то на скорую руку прихваченный ниткой, вновь оторвался и просто свисал.
Минуты три царила тишина. Молчал даже оберштурмфюрер. Потом капитан-лейтенант произнес, как мне показалось – грустно:
– Ну, поговорили с соотечественниками? Общение было приятным?
Спина фрау Воронов чуть напряглась. Оберштурмфюрер ухмыльнулся.
– Не очень, – ответил с трудом лейтенант. Слабый, охрипший голос был исполнен равнодушия и тоски.
– Но, похоже, оно пошло вам на пользу, – констатировал капитан-лейтенант. – Вот вы уже и не требуете, чтоб с вами говорили непременно по-русски и не отмалчиваетесь через раз. А у меня для вас приятный сюрприз: я предоставлю вам уникальную возможность себя обессмертить. Несколько слов для прессы – нашему итальянскому другу.
Младший лейтенант посмотрел в мою сторону, угадав итальянскую прессу именно во мне. Проницательности здесь не требовалось, прочие мужчины носили немецкую форму. Я посмотрел ему прямо в глаза. Представился. Он ответил движением мышц лица. Не исключено, что просто сглотнул, измученный усталостью и болью.
Долгого разговора не получилось. На мои вопросы он отвечал неохотно. Имя, звание, место рождения, местонахождение военного училища, полтора и даже меньше месяца на фронте, номер дивизии и полка – все это было известно и так. Почему вы сопротивлялись? Понятно почему. Почему не сдались добровольно? Тоже понятно. Разве? Ведь ваше сопротивление было бессмысленно. В сорок первом оно тоже казалось бессмысленным, но немцы не взяли Ленинграда…
– Петербурга, – перевел Лист с советского языка.
И из-под Москвы их отбросили на двести километров. (Фрау Воронов поморщилась.) И из Таганрога выперли, и из Ростова. И в Донбассе потеснили.
– Ну, – усмехнулся капитан-лейтенант, – это были временные трудности. Зато теперь мы в Севастополе. Тоже ведь взяли не сразу. Но взяли. Где гарантия, что так не будет в Петербурге или в Москве?
Голос его не показался мне уверенным. Листу, пожалуй, тоже. По лицу оберштурмфюрера пробежала тень язвительной ухмылки. Похоже, его забавлял сам факт дискуссии с военнопленным. С другой же стороны, ради прессы можно было и развлечься.
– Гарантий на войне не бывает, – проговорил с усилием русский. – Были бы гарантии… А лучше снаряды и патроны… У меня взвод на Бельбеке остался… и на Мекензиевых…
Лист раздраженно махнул рукой. Фрау Воронов, не видя логики, недоуменно пожала плечами. Капитан переглянулся с Грубером, Грубер что-то беззвучно сказал. Я спросил русского о родителях. Русский ответил. Моряк полюбопытствовал: «Дворяне?» Лейтенант повел головой, то ли отрицательно, то ли утвердительно. «Запросто, – буркнула Воронов. – Таких я знала лично. Большевистские прихвостни. На все пойдут ради пайка». Интересно, подумалось мне, чем занималась, чем кормилась она? Состояла в организации заговорщиков и жила на деньги из конспиративной кассы? Мне захотелось основательно ее расспросить, исключительно из профессионального интереса. В целях познания подлинной России во всем ее цветущем разнообразии.
– Вы в семье единственный ребенок? – зачем-то спросила фрау Воронов.
Он не ответил. Фрау Воронов он словно не замечал. Эффектной и волнующей женщины, брюнетки с красивым бюстом и подернутыми чем-то глазами. Надеюсь, что Лист с ней не спал. Оберштурмфюрер предпочитал блондинок, и одна из них, возможно единственная, была нам давно известна. Занятно, кстати, пожалел бы я эту блондинку, если бы партизаны пристрелили ее разом с Листом?
Капитан-лейтенант повторил вопрос, заданный фрау Воронов. Младший лейтенант слегка приподнял голову.
– У меня был старший брат. И младший.
– Был?
– Младший умер в девятнадцатом. О старшем нет известий. Двадцать лет.
– Кем он был?
Несколько помедлив, младший лейтенант очень тихо сказал:
– Это не имеет значения.
Капитан-лейтенант печально вздохнул.
– Еще один невежливый ответ. Что с вами, лейтенант?
Фрау Воронов хмыкнула и вернулась к прежней теме.
– Все яснее ясного, братец был комиссаром. Таких комиссаров из бывших у красных имелось множество, можете мне поверить. Наверняка попался в плен и его вздернули. Наши или какие-нибудь повстанцы. Бедный мальчик пропал без следа. Бывает.
Лейтенант промолчал. Грубер шепнул оберштурмфюреру:
– Не думаю. Тут что-то другое.
– На редкость мерзкие твари, – не слыша его, проворчал оберштурмфюрер, отгоняя газетой зеленую муху, залетевшую в оставленное открытым окно. – Не знаете, на какое расстояние они могут летать? А то ведь насидятся на трупах в Севастополе. Получай, собака!
Крепко сжатый в руке «Голос Крыма» с резким свистом рассек неподвижный воздух. Отброшенное в сторону насекомое стремительно пронеслось мимо лица фрау Воронов. Та, принявши к сведению предположение Листа о трупах, испуганно отшатнулась, ненароком прижавшись ко мне. Обнаженный локоть женщины на миг коснулся моей ладони, наши голени на секунду соприкоснулись. Я ощутил в ноге электрический разряд.
– Прилетели с ближайшей помойки, – высказался капитан-лейтенант.
– Тоже хорошего мало, – продолжал размахивать «Голосом Крыма» Лист. – А может, из фильтрационного лагеря. А там покойников хватает. Не успеваем закапывать. Да шла бы ты… Черт, еще одна. Господа, не дайте ей сесть на горлышко, я потом не смогу пить, этот херес мне стоил денег.
Вызванный в кабинет татарин довольно быстро изгнал летающих тварей прочь. Окно пришлось на время закрыть. Лист приложился к хересу, отхлебнув его прямо из бутылки («Вроде бы не села, а?»). Фрау Воронов незаметно поморщилась и заглянула мне в глаза – как человеку, которому можно довериться практически во всем. Движением век я дал ей понять, что Листа не одобряю. Отношение брюнетки к оберштурмфюреру растрогало меня до слез и моментально сделало нас ближе.
– Хотите воды? – спросил русского капитан-лейтенант. Тот кивнул. Фрау Воронов напряглась. Наливать воду младшему лейтенанту предстояло, конечно же, ей, а она была вовсе не склонна облегчать его участь хоть в чем-то. Такое ее не красило, но кто знает, что ей довелось пережить за годы советской власти? Она не любила Листа. Мне было достаточно этого.
Младший лейтенант не без труда разомкнул почерневшие губы.
– Если позволите, я сам.
– Валяйте, – сказал ему Лист. – Только не пытайтесь шарахнуть нас графином по голове. Пристрелю немедленно.
– Боюсь, не хватит сил, – проговорил лейтенант, вставая со стула и медленно подходя к столу. Нашел в себе силы шутить – или просто лишь вырвалось в тон дурацкой шутке оберштурмфюрера?
Он налил в стакан воды. Не пролив ни капли, хотя рука его дрожала. Выпил одним глотком. Налил другой и выпил снова, на этот раз чуть медленней. Вернулся на место и сел.
Я задал несколько вопросов и записал ответы. Любопытные, но не те, что могли бы прийтись по вкусу редакции. При каждом из них фрау Воронов ежилась и бледнела, капитан-лейтенант грустнел, зондерфюрер недовольно хмыкал, а Лист победительно оглядывал нас троих, радуясь новой жертве. Понимал ли оберштурмфюрер, что мне хотелось его смерти больше всего на свете? Не знаю.
– Что вам, в конце концов, дала эта чертова власть? – спросил вдруг резко капитан-лейтенант, перебив меня на полуслове.
Младший лейтенант посмотрел на него и неловко пожал плечами.
– Лично мне – ничего. Но ведь важно не то, что она дала, а то, что она не сумела отнять.
– И чего же она не сумела отнять? – спросил его Грубер.
Младший лейтенант перевел глаза на зондерфюрера.
– Родину, например.
Капитан-лейтенант вздохнул и повернулся ко мне.
– Есть еще вопросы, господин Росси?
Я дал понять, что нет. Капитан-лейтенант опять обратился к русскому:
– Кстати, молодой человек, я готов повторить вам свое предложение.
Я не знал, о чем у них был разговор, но догадаться было нетрудно, поскольку было ясно, в каком ведомстве подвизается. Лейтенант молчал примерно полминуты. Мне показалось, что он улыбается, угрюмой, предсмертной, тоскливой улыбкой. Затем он резко мотнул головой. Простое движение далось нелегко, черный рот искривился от боли. Капитан-лейтенант развел разочарованно руками.
– Дело ваше. Я хотел вам помочь. Вы понимаете, что вас ждет?
– Мне всё равно.
– Прощайте.
Русского увели. Грубер поднялся со стула и неторопливо прошелся по комнате. Фрау Воронов поправила челку. Захмелевший от хереса Лист уютно дремал в своем кресле. «Голос Крыма» подрагивал на коленях в такт негромкому сопению убийцы. Моряк задумчиво смотрел в бумаги на столе.
– Вот так мы и живем, господин Росси, – тихо сказал он мне. – Безжалостная логика войны. Он неплохо держался и мог быть полезен. Пусть его конец будет легким.
Грубер заметил:
– Эффектный ответ, но для газеты вряд ли подойдет.
Видимо, он имел в виду слова лейтенанта о родине. Именно так поняла фрау Воронов Грубера. С неожиданной злостью и сталью в глазах она быстро проговорила:
– Демагогия. У моего отца отобрали не только имение. У него отобрали и родину, вышвырнули подыхать от голода в Константинополь.
От резкого звука ее голоса проснулся и вскинул голову Лист. Я не захотел согласиться с фрау Воронов, пренебрегши возможным риском охлаждения наших едва наметившихся отношений.
– Мне кажется, этот лейтенант имел в виду совсем другое, чего, возможно, действительно нельзя отнять.
Фрау Воронов пожала плечами.
– Отнять можно всё, – сказала она обиженно, однако делая мне скидку как несведущему иностранцу. – Вы, господин Росси, не знаете, что такое большевизм. Вам не приснится и сотой доли того, что я тут пережила. Тем, кто удрал, повезло. Лучше голодать в Париже, чем ежедневно трястись от страха на милой родине.
Капитан-лейтенант, поднявшись со стула, положил ей ладонь на плечо.
– Успокойтесь, милая Оля, теперь вам уже ничто не угрожает. Разве что опасное обаяние нашего гостя.
Мы с фрау Воронов улыбнулись друг другу. Но я продолжил спорить. Вернее, делиться мыслями. Теперь уже с капитан-лейтенантом.
– Насколько мне известно, не все эмигранты и прочие «бывшие» встали в борьбе с большевизмом на сторону Германской империи.
Теперь поднялся Лист. Положив «Голос Крыма» на стол, он наклонился надо мной и фрау Воронов и, чуть прищурившись, произнес:
– А вы, я вижу, милый Флавио, понемногу начинаете подпадать под большевистское влияние. Не буду говорить, кто был проводником. Я бы на вашем месте лучше подпал под влияние фрау Воронов. Кстати, не хотите посмотреть на смертную казнь?
Снедавшее меня желание скорейшей смерти оберштурмфюрера резко усилилось. Перед глазами, словно высвеченные вспышкой магния, мелькнули силуэты убитых им девочек. Телефонный провод… их, в принципе, можно понять… Я посмотрел на палача и медленно процедил:
– Честно говоря, я бы предпочел коньяку.
– А у нас есть и коньяк, – возвестила фрау Воронов. Причины моей неприязни к Листу ей были неизвестны, но в том, что она ощутила ее, сомневаться не приходилось.
Мы просидели в кабинете еще примерно два часа. Я опрокидывал рюмку за рюмкой, Грубер не отставал. Возможно, лидировал. Капитан-лейтенант пил меньше всех. Фрау Воронов… не помню. Кажется, я говорил им о творческих планах. Меня извиняет, что не по собственной инициативе. Потому что не я, а стремительно хмелевший Грубер громогласно объявил о моем намерении сочинить толстый военный роман. Фрау Воронов восхитилась и посмотрела на меня еще нежнее, чем прежде. Писатели ей были, похоже, милее заурядных корреспондентов. Когда-то Елена тоже рассчитывала стать супругой нового д'Аннунцио. Стань я им, она бы не спала теперь с редактором газеты. Нашла бы себе как минимум романиста. А то и звезду экрана.
Лист, тоже сильно захмелевший (поскольку начал пить еще до интервью со Старовольским), ткнул в меня через стол указательным пальцем.
– Надеюсь, там будет о том, как мы сражались за Готенланд?
– В первую очередь, – ответил я. С надлежащим холодом в голосе и подразумевая совсем не то, что хотел бы увидеть в военной книге негодяй из службы безопасности. Во мне волной вскипела внутренняя злоба. Будь у меня под рукой пистолет… О, будь у меня под рукой в тот момент пистолет… Это бы кончилось плохо для всех. Для меня и для Листа точно. Но оберштурмфюрер о подобной возможности не подозревал.
– Ты обязан заткнуть за пояс всех этих пацифиствующих недоносков, – воскликнул он радостно, расплескав по бюро коньяк. – Я на тебя рассчитываю, Росси, смотри, не забудь про меня.
– И про меня, – сказал зондерфюрер, явно пытаясь отвлечь мое внимание от Листа. Клаус слишком хорошо понимал ситуацию и наверняка догадывался о том, что творилось в моей душе.
– И про меня не забудьте, Флавио, – добавила фрау Воронов, осторожно касаясь моей ладони длинными ухоженными пальцами.
– Про вас – никогда, – проговорил я устало и честно, попутно попытавшись сфокусировать ее начавшее двоиться изображение.
– Ну а про меня писать совсем не обязательно, – признался капитан-лейтенант.
В глазах его затаилась печаль. Мне показалось – искренняя.
Назад: Эрос и Танатос Бывший корнет Ширяев
Дальше: Школа красных командиров Красноармеец Аверин