Размышление о Европе
Капитан-лейтенант N

Близился к концу очередной тяжелый день. Самый тяжелый за прошедшую неделю, и предстоящие дни облегчения не сулили. Когда я отправлялся в командировку, я рассчитывал, что смогу немного отдохнуть, искупаться в теплом море, поваляться на солнце – на русской Ривьере, где прежде отдыхали цари. И разумеется, остался с носом. Солнца было предостаточно, но лучше бы его не было вовсе. Работать в такую жару – удовольствие из последних, и даже факт, что мне гораздо лучше, чем тысячам солдат, продолжающим штурмовать севастопольскую твердыню, нисколько не утешал.

Моя задача была несложной. Отобрать из множества пленных побольше подходящих для нашей разведшколы. Несложной в том смысле, что ее было несложно сформулировать. Выполнить оказалось сложнее. Пленных было много, слишком много, невыносимо много. Мало было подходящих. Не всякий, кто подошел бы, соглашался сотрудничать, и не всякий, кто желал сотрудничать, представлял собою пригодный материал. И ко всему жара, от которой плавился асфальт и засыпали на лету большие и жирные мухи.

Из фильтрационного лагеря под Симферополем привозили десятки людей. Допросы – я предпочитал называть их беседами – продолжались с утра до вечера. Работавший на столе вентилятор жужжа перемалывал дым, выпускаемый пленными из предлагаемых им сигарет. Сам я не курил, но приходилось терпеть. Вместе со мною страдала моя помощница. Ею меня обеспечил оберштурмфюрер Лист.

Следует отметить, что, сколь ни бывали порой напряженными отношения моего ведомства и полиции безопасности, на местах всё решали отношения конкретных людей – и, разумеется, интересы дела. Мои контакты с Листом были давними и скорее приятельскими – благодаря совместному участию в операции, проведенной в начале сентябрьской кампании в Польше. Поэтому, едва приехав в город, я получил в свое распоряжение переводчицу и машинистку (в одном, довольно приятном лице) – а также пару добровольцев из подчиненного Листу охранного персонала. Мои коллеги из разведки смогли меня обеспечить лишь небольшим и душным помещением. Людей у них не хватало катастрофически.

Посильную помощь мне оказывал русский следователь, также подчиненный Листу. Разумеется, лишь тогда, когда не был занят собственными делами. Звали его Ширяев. Угрюмый тип с непроницаемым и бледным от редкого пребывания на воздухе лицом, он производил при знакомстве не самое благоприятное впечатление. Общались мы с ним исключительно по делу. Но дело свое он знал и помогал мне совсем неплохо.

Мою переводчицу, молодую и привлекательную вдову, звали Ольга Воронова. Лист называл ее «Воронов» – точно так же, как звал ее мужа. Листу это казалось вполне естественным, половой диморфизм славянских фамилий его нисколько не занимал. Фрау Воронов не возражала, и я тоже стал называть ее этим забавным именем. Мне, изучавшему в период версальского диктата славистику в Марбурге, а позднее стажировавшемуся в России, переводчица была не нужна. Точнее, нужна лишь тогда, когда я хотел скрыть от пленных, что неплохо знаком с языком. Порой это давало любопытные результаты.

Я дико, чертовски устал. От работы и от жары. Хотелось раздеться до трусов и забиться куда-нибудь в тень. Заметив краем глаза, что фрау на меня не смотрит, я в полный рот зевнул и осторожно потянулся в кресле. Только что увели последнего допрошенного, лейтенанта-артиллериста, корректировщика по специальности. С ним мне предстояло общаться еще, орешек оказался твердоват. Не отказываясь напрямую, лейтенант не проявлял заметного желания содействовать победе Великогерманской империи. Юлил, то ли надеясь что-то выторговать, то ли просто оттягивая время. «К Ширяеву?» – спросила с надеждой фрау Воронов, когда за ним закрылась дверь. Я покачал головой. Пока не стоило, лейтенант оставлял надежду, слабенькую, но всё же.

Я потянулся еще один раз и с грустью уставился на стол, покрытый зеленым сукном. Лежавшие на нем бумаги не прибавляли оптимизма. Скорее наоборот. Это были личные дела моих людей, высаженных в июне в русский тыл. С катера, неподалеку от форта, прикрывавшего вход в Северную бухту, так называемого Константиновского равелина. Часть из них, по показаниям допрошенных позавчера местных жителей, была захвачена и расстреляна прямо у места высадки. Что обидно – бойцами наспех собранного истребительного отряда. Тела удалось найти. Другие бесследно пропали. Возможно, им удалось пробиться в глубь русских позиций и их уничтожили где-то в тылу. Трупов не обнаружили, что вовсе не удивляло, ничто в их облике не указывало на принадлежность к германской разведке. Теперь они скорее всего будут валяться в общей яме с русскими красноармейцами.

Я украдкой поглядел на фрау Воронов. Признаюсь, не без удовольствия. Вдова была молода, даже очень. Месяц назад ее мужа, о котором крайне лестно отзывался Лист, повесили партизаны. «На дубе», – добавил любивший точность оберштурмфюрер. Теперь она ходила в черном – но, как справедливо отмечают модники, черный всегда к лицу. Несколько дней, что мы проработали вместе, приблизили нас к черте, перейдя которую мне следовало выступить ее утешителем – но, к сожалению, сегодня ночью я отбывал в Бахчисарай. Основной массив пленных русских, а следовательно, основная работа ожидали меня в древней столице татарских ханов.

Подавив новый приступ зевоты, я поймал себя на том, что занимаюсь бессмысленным делом – рассматриваю людей, входивших в погибшую диверсионную группу. Куда полезнее бы было отдохнуть, поболтать с фрау Воронов, выпить кофе. А закончив труды, пригласить ее на ужин. Лист рекомендовал заведение, называвшееся «Шашлыки и чебуреки». Однако карточки на сукне заставляли задуматься об ином, вспомнить о тех, к кому у меня как у офицера не могло быть симпатии по определению, но кто был мне всё же по-своему дорог. Они смотрели на меня, словно бы вопрошая… Или же укоряя? Не знаю.

Хромченко, Мицик, Зенчук погибли у равелина. В их лицах ничего особенного не было, лица как лица. Да и люди они были вполне обычные. Среднестатистические уголовные подонки, без которых не обойдется ни одна разведка в мире. Вместе с ними, к сожалению, погиб фельдфебель Кранк. Неплохой был парень, хотя с фамилией ему не повезло, с такой далеко в опасном деле не уедешь. Оуновец Потоцкий тоже остался под Константиновским фортом. Его по-настоящему было жаль. Я работал с ним с тридцать восьмого, забрасывал в Чехословакию и Польшу. В Россию, конечно, тоже. Он всегда возвращался назад, так сказать – со щитом, а теперь вот не смог.

И все же, если пригласить фрау Воронов в кафе, а затем отвезти к себе на квартиру, можно бы было управиться до отъезда. Говорят, что русские дамы в постели не очень интересны, слишком скованны, стеснительны. Либо, напротив, невыносимо вульгарны, развязны до ненатуральности. Причина – недостаток фантазии и знакомства с европейским и американским опытом. Но может быть, это всего лишь устойчивый миф и фрау Воронов сумеет его развеять? Попробовать, нет? Я перевел глаза на три других снимка. Тех, что пропали без вести.

Эти трое не были уголовниками, хотя, думаю, при случае могли бы ими стать. Судьба распорядилась иначе. Галичанин Подильник был матерый волчище, с которым темной ночью встречаться решительно не стоило. Владел всеми видами холодного оружия, крутил в тренировочном лагере в полном снаряжении «солнце» и развлекал других, жонглируя гантелями. Обладал невероятной интуицией: чуял опасность позвонками. Потому и смог оторваться от преследования, уведя своих в глубокий русский тыл. Член Организации украинских националистов (я называл их коротко «укронацистами»), он был завербован еще до ее разделения на две непримиримые фракции. Так что ни «мельниковцем», ни «бандеровцем» стать не успел.

Другим оуновцем был Нестор Писецкий, родом из Луцка, города в русской Лодомерии, захваченного после революции поляками, а потом возвращенного в СССР. Долговязый белобрысый идейный дуболом. В сорок первом, будучи членом оуновской походной группы «Юг» (а еще существовали «Север» и «Центр» – короче, всё как у людей), Писецкий прошел от старой советско-польской границы до самого Крыма – вслед за нашими войсками, а порой опережая их. Вел отряд студент-недоучка, отсидевший в Польше по делу о терроризме. Целью экспедиции было ознакомление местного населения с провозглашенным во Львове «Актом восстановления украинского государства». И конечно же, призыв к построению нового светлого будущего. Не знаю, как воспринимали речи пришельцев люди, раздавленные обрушившейся на них бедой. Писецкий утверждал – с энтузиазмом и даже приводил мне несколько примеров. В конце концов подозрительных путешественников задержали германские власти и, заподозрив в них «бандеровцев», успевших стать к тому времени персонами нон грата, решили расстрелять. На всякий случай, чтобы не путались под ногами. Но в последний момент передумали и снабдили охранными бумажками на обратную дорогу. В итоге благодарный Писецкий сам предложил свои услуги военной разведке. При том, что по сути своей был большевиком не в меньшей степени, чем ненавидимые им коммунисты. Русский поэт Маяковский писал про таких: «С Лениным в башке, с наганом в руке».

Я усмехнулся и совершенно не к месту задумался, как бы переделать это применительно к Писецкому. «С Шевченко в башке». Неплохо, но кто знает, что было у Писецкого в башке на самом деле. Впрочем, в июле сорок первого его коллеги Мицик и Подильник показали себя настоящими гайдамаками (некогда мне довелось прочесть занятную поэмку, в которой вдохновенный графоман предвосхитил ряд идей вождя Великогерманской империи, идей, прямо скажем, не самых бесспорных и только вредящих делу). Мицик любил вспоминать, как настоящий польский профессор чистил ему, уголовнику, сапоги. Перед тем как Мицик лично его пристрелил. Что с него взять – скотина, тупой деревенский жлоб.

Быть может, «с Грушевским в башке»? В целом не хуже, чем «с Шевченко». Правда, вряд ли Писецкий читал основополагающие труды классика национально-исторической мысли, их не читал даже я. Хотя кто знает – возглавлявший агитгруппу студентишка вполне мог заставить своих бойцов ознакомиться с парой брошюрок. Быть может, «с Петлюрой»? Тоже неплохо, но где он теперь, вечно беглый бухгалтер? Убит в мае двадцать шестого. Евреем, что наверняка сильнейшим образом язвит самолюбие формирующейся нации. А может, наоборот – вдохновляет на новые подвиги.

«С Бандерой» тоже звучало неплохо. Правда, этот скользкий тип нынче делает вид, что сильно на нас обижен. Это не мешает ему вольготно чувствовать себя в Заксенхаузене. В отличие от сотен тысяч иных «украинцев», недостаточно сознательных и потому с различной скоростью умерщвляемых в концлагерях голодом и полезным для рейха трудом. Или же просто умерщвляемых, без лишних разговоров и напрасной траты времени. Что совершенно нецелесообразно – но, по извращенной логике господ вроде Геринга и Гиммлера, именно это обеспечивает будущее нашего народа, а кто более прав, покажет только время.

«С Мельником». И это неплохо, звучит практически так же, как с Лениным, но что такое этот жалкий Мельник? Тем более при переводе на немецкий вообще получается какой-то «Мюллер», а это уж совсем не comme il faut.

В голову положительно лезла всякая чепуха, тогда как надо было заниматься делом. Я вздохнул и поймал участливый взгляд фрау Воронов.

– Проклятая жара, – сказал я ей негромко.

– Вам чаю? – спросила вдова.

Я покосился на столбик термометра.

– Пожалуй, не стоит. Если можно, холодной воды.

Она кивнула и, встав, направилась к двери, умело демонстрируя изящный зад, обтянутый черной юбкой, чуть-чуть не достававшей до колен. Я вновь испытал досаду в связи с необходимостью отъезда из города и вернулся к своим фотографиям. Последним из пропавших был Некрутенко. Из советских, сержант-пограничник, сдавшийся в плен в первые дни войны. Уроженец села Сотниковка Недригайловского уезда Харьковской губернии. Ныне Недригайловского района, Сумская область. Отец его был сельский активист, колхозный бухгалтер, участник коллективизации – из тех мерзавцев, что, отбирая зерно, обрекали на гибель от голода соседей. Сынок – сначала пионер, потом комсомолец, близкий к райкому начинающий карьерист. После призыва на службу – курсант школы младших командиров погранвойск НКВД. В группе он был новичком, но подавал большие надежды, изнутри зная советскую систему и отличаясь собачьей преданностью новым хозяевам – или лучше сказать, благодетелям, вытащившим его из лагеря военнопленных. Я колебался даже, стоит ли посылать его на задание, пусть и опасное, но простое, не требовавшее навыков агентурной работы, способностями к которой бывший пограничник был наделен, вероятно, с колыбели. Но настоящий боец формируется в деле. Вот его и сформировали – и слава Богу, если он погиб от пули, а не попался в лапы красной контрразведки. В мозгу шевельнулось: может, еще отыщется? Вряд ли. Моей задачей было не скорбеть, а восполнить потери, пользуясь материалом, которого с каждым днем становилось всё больше.

– Что у вас интересного? – спросил я фрау Воронов, которой дал задание просматривать документы, отобранные у пленных, и сопроводительные бумаги из фильтрационного лагеря.

– Лейтенант-связист. Еще несколько связистов. Младший лейтенант-летчик, ранен.

– Проверим. Имейте в виду, нам в первую очередь нужны не телефонисты, а радисты. Желательно сдавшиеся добровольно. И моряки как источник информации. Их мало, в плен их берут неохотно. Есть что-нибудь особенное?

– Вот этот может быть по вашей части. Офицер, неплохо говорящий по-немецки.

– Отражено в документах?

– Нет, в докладной записке. Когда был обнаружен нашим патрулем, пытался, пользуясь темнотой, выдать себя за нашего солдата, из генерал-губернаторства, фольксдойча. Будто бы отбился от своих.

– И что?

– Неверно указал номер части.

– Выражаясь на вашем языке, дал маху, что лишний раз подтверждает – информация решает все. И кто же этот полиглот?

Фрау Воронов, углубившись в документы, разочарованно хмыкнула:

– Младший лейтенант. Ускоренные курсы. Белоцерковское пехотное училище. В Томске. Зато фамилия красивая – Старовольский. Дворянская, не иначе. Если не жид, конечно.

Я поглядел на часы. Для пары бесед время еще оставалось.

– Что ж, так и быть, побеседуем с товарищем Старовольским.

Прежде чем отправить младшего лейтенанта ко мне, его могли бы привести в порядок. Неужели трудно подтащить человека к умывальнику и дать две минуты на то, чтобы ополоснуть разбитое и грязное лицо? Даже фрау Воронов, давно уже служившая в СД и, говоря по-русски, видавшая виды, недовольно поморщилась, увидев закопченную физиономию со свежими еще кровоподтеками. Давно утратившая цвет гимнастерка (название, связанное с гимнастикой) была покрыта масляными пятнами и пылью. На левом виске синела гематома – возможно, след удара, которым его сбили с ног в момент разоблачения. Петлицы, когда-то малиновые, были снабжены квадратными железками с давно ободранной эмалью.

– Получайте клиента, – обратился ко мне пришедший следом Лист. – Если не возражаете, я останусь, посижу в интеллигентном обществе. У вас не то что у меня. Сейчас допрашивали одного комсомольца. Упрямейшая скотина. Если завтра очухается, придется продолжить. Но вряд ли. Закеев перестарался. Впрочем, какая разница. Все равно б ничего не сказал. Фрау Воронов подтвердит – я их вижу насквозь, после первых пяти ударов. Ни разу не ошибся. Правда, Оленька?

Фрау Воронов кивнула. С некоторым, правда, смущением. Я испытал приятное волнение. Пережившая личное горе вдова сохраняла чувствительность, душа оставалась живой. Возможно, все же стоило попробовать? Беседа с младшим лейтенантом займет не так уж много времени, потом еще один связист, от силы два, затем – отправиться на ужин в «Шашлыки и чебуреки». Или в другое место, туда, где не будет Листа. В Бахчисарай можно выехать завтра.

Младший лейтенант казался совершенно безучастным. Сидел на стуле, опустивши веки, почерневшие от солнца руки тяжко покоились на коленях. Могло сложиться впечатление, что он не понимает разглагольствований Листа. Но мне был известно – он понимает всё. Сугубо ради формы я спросил:

– Вы говорите по-немецки?

Младший лейтенант устало поднял веки.

– Предпочитаю по-русски. У вас есть переводчица. Фрау Ольга, если я правильно понял.

Лист хмыкнул в своем углу. Фрау Воронов встала и подошла поближе. Было видно, что ответ ей не понравился. Я пожал плечами и перешел на русский.

– Вы, я вижу, человек образованный. Киевлянин? Судя по фамилии, из бывших.

– Разве что по фамилии, – все так же безучастно ответил мне он.

– Сигарету?

– Не стоит. От воды не откажусь. Жарко.

Я повернулся к фрау Воронов.

– Налейте ему, пожалуйста.

Ее лицо исказилось гримаской, но графин с подноса она подняла. Наполнила стакан и поднесла военнопленному. Жадно выпив, он попросил еще. Я кивнул. Когда он напился, я продолжил знакомство.

– Кто ваши родители?

Младший лейтенант посмотрел на меня не столь безучастно, как прежде. Помолчав, он ответил.

– Отец – инженер.

– Политические взгляды? До революции, естественно.

Русский пожал плечами.

– Он не занимался политикой. Сочувствовал партии «народной свободы», конституционным демократам. В восемнадцатом был, разумеется, против Брестского мира.

В его словах мне послышалось одобрение. Лист, прикрыв рукою рот, зевнул. Плохо зная русский, он понимал едва ли четверть сказанного. Фрау Воронов усмехнулась. Подозреваю, ее папаша тоже не был в восторге от Брестского мира. Но она бы не стала говорить об этом посторонним. Ни советским, ни немецким. Мне сделалось любопытно, появилась тема, было за что зацепиться, проявить интерес к человеку, установить контакт. Я иронически заметил:

– Следовательно, он выступал за войну и мечтал о водружении креста над храмом Святой Софии в Константинополе?

Русский негромко проговорил:

– Он был против оккупации и расчленения своей страны.

– Что? – не выдержал Лист, чуть-чуть приподнявшись в кресле. Я задал русскому новый вопрос.

– И что же с ним случилось? Где он теперь?

– Работает инженером. В эвакуации.

– Репрессирован не был?

Губы лейтенанта едва заметно дрогнули. Горькая усмешка или что?

– Три ареста. Повезло, остался жив.

– Другие родственники?

– Два брата отца убиты в Гражданскую войну. Один был расстрелян в ЧК, другого зарубили петлюровцы. Во время погрома.

– Еврейского? – вмешалась фрау Воронов, бросив в сторону Листа весьма выразительный взгляд.

Я посмотрел на нее с укоризной. «Простите», – пробормотала она. Лист приподнялся опять. Губы русского снова дрогнули.

– Еврейского, сударыня. Если это так важно для вас.

Фрау Воронов возмущенно всплеснула руками. С явной надеждой на Ширяева. Я уточнил:

– Но евреем он, полагаю, не был?

– Нет, он просто носил очки и ненавидел… подлость.

Лист опять зевнул. Вряд ли он понял последнее слово. Впрочем, даже если и понял. Будучи практиком, он, как и я, проявлял равнодушие к арийско-семитским противоречиям. Я спросил:

– В эмиграции родственники есть?

– Не знаю. Возможно, и есть.

В целом родственные связи Старовольского были вполне удовлетворительны. Появлялась надежда, что время не будет напрасно потрачено. Он был, конечно, излишне сентиментален, зачем-то сказал о «подлости», но это вполне простительно. Каждый имеет право на маленькие недостатки. Есть вещи более принципиальные.

– Как вы оказались в Красной Армии? Полагаю, по мобилизации?

Губы русского дрогнули. В третий раз. Он помолчал, обдумывая ответ. Потом усмехнулся, на сей раз вполне отчетливо. Усталой и обреченной улыбкой.

– Если бы не призвали, пошел добровольцем.

Лист неспешно встал, сделал два шага и присел на краешек стола, прямо перед пленным. Милая фрау Воронов прошипела по-русски: «Сволочь». Подобный тон ее не красил, в нем послышалось что-то змеиное. Я вздохнул.

– Вы так сильно ненавидите Германию? Или национальный социализм?

Он не ответил. Лежавшая на колене кисть медленно сжалась в кулак. Фрау Воронов налила воды в стакан и залпом его осушила. Ее нервы железными не были. Но железных женщин не стоит водить в рестораны. Пустая трата времени и денег – даже в том случае, если они согласятся на то, что вы хотите.

– Где получили звание? – спросил я, резко меняя тон.

– В училище, – ответил он кратко.

– Каком?

– У вас на столе документы.

– Дерзите?

Он промолчал. Я взглянул на фрау Воронов и быстро отвел глаза – столь неприятным вдруг стало ее лицо. Лист вернулся в кресло и отгородился от нас взятой со стола коллаборантской газетенкой «Голос Крыма». Не думаю, что ему вдруг захотелось ознакомиться с туземной прессой, скорее оберштурмфюрер пытался незаметно подремать. Я добавил в голос мягкости.

– Хорошо. Я умею читать. Кем вы были до войны?

– Учился в политехническом.

– Мечтали стать инженером? Как отец?

Младший лейтенант насупился.

– Нет, филологом. Как дядя. Но инженером нынче лучше.

– Почему? – удивился я искренне. – Вас смущало засилье марксизма в гуманитарных науках?

Он снова не ответил. Я подумал, что пора послать его к Ширяеву. Просто чтобы поучить уму-разуму. Легко корчить героя, когда с тобой вежливо беседует офицер во флотском мундире, предлагающий сигареты и угощающий водой в присутствии очаровательной женщины. Перед азиатскими рожами ширяевских подручных это гораздо сложнее. Однако я сдержался.

– Доучились?

– Не успел.

– Странно. Времени было достаточно. Вы уже, прямо скажем, немолоды.

– Был отчислен.

Фрау Воронов презрительно фыркнула, чем вызвала любопытство Листа, который на секунду показался из-за свободной крымской прессы.

– За что? – полюбопытствовал я. – Академическая неуспеваемость? Вы нерадивый студент? Нехорошо. Или за родственников?

Ответом было молчание. Я вновь подумал о Ширяеве. Но пока что беседа меня развлекала.

– Готов побиться об заклад, что вы не любили советского строя. – Я с удовольствием употребил славянский генитив при отрицании, на что способен далеко не всякий русский, не говоря о совершенно неспособных к этому богемцах или вовсе не знающих падежей болгарах. – И отец ваш тоже. Готов спорить. Но при этом, несмотря ни на что, он был совслужащим и работал на эту власть.

Мне было интересно, что скажет младший лейтенант. «Он служил стране и своему народу»? Тогда можно будет напомнить об отношении этого народа к таким, как он и его папаша. Ответ оказался другим.

– Он просто работал. По специальности. Не всякий имел такую возможность. Семья.

– Следовательно, ему всё было безразлично? – спросил я быстро. – И не окажись он в эвакуации, он точно так же работал бы на рейх?

Он не ответил. Я повысил голос, чем заставил Листа вторично вынырнуть из-за газеты. Фрау Воронов потянулась к графину.

– Так да или нет?

– Полагаю, что нет, – ответил младший лейтенант после долгого молчания (он явно не спешил со мною ссориться).

Я начал раздражаться. Лист отложил «Голос Крыма» в сторону и более не зевал. Фрау Воронов нервно постукивала по столешнице ногтями. Я решил припереть младшего лейтенанта к стенке. Сокрушить оборону неотразимыми доводами.

– Но какая разница? Он ненавидел большевиков и тем не менее работал на них. Не логичнее бы было трудиться во имя победы над большевизмом? Или просто плюнуть на всё и продолжать работать по специальности – для прокорма семьи? Что скажете, товарищ?

Он явно хотел отмолчаться (всякая дерзость имеет свой предел, и никому не хочется приближать расставание с жизнью). Но некоторое время спустя ответил:

– Нет, не логичнее.

Я хотел спросить почему, но не стал. Всё было ясно и так. Не стоило лишний раз нервировать фрау Воронов. Настала пора кончать этот занятный, но, по существу, никчёмный разговор. Я перешел прямо к делу. Без обиняков и дурацких условностей.

– Вы готовы сотрудничать с нами?

– О чем вы? – Кисть его сжалась опять. – Не понимаю.

– Прекрасно понимаете.

Он медленно разжал кулак и так же медленно проговорил:

– Исключено. Ausgeschlossen.

– Но вы ведь не большевик?

– Какое это имеет значение?

Все произошло как-то слишком быстро. Без игры, без уверток, раз и готово. Лист и фрау Воронов скучали. На лицах читалось: «Пора».

– Зря, – сказал я ему. – Собственно, после взятия города и учитывая, что вы не имеете связей с партизанами или подпольем, мне не о чем вас расспрашивать. Я сделал вам интересное предложение…

– А я отказался, – бестактно прервал он меня.

Солнечный луч, проникнув в щель меж занавесками, угодил ему прямо в глаза. Он невольно зажмурился, как будто перед ударом. Я с расстановкой проговорил, ставя последние точки над i:

– Младший лейтенант, мы хорошо понимаем друг друга. Но вот вы, видимо, до сих пор так и не поняли, что произошло со всеми вами. Возможно, вы всего не знаете. Так вот, сейчас на мысе Херсонес и рядом с ним скопилось тысяч пятьдесят, если не больше, русских. И никому нет дела до их эвакуации. Вы мне не верите? По глазам вижу, верите. Вас просто бросили. Даже не трусливо, а подло и равнодушно, как старую, использованную, ненужную деталь.

Он резко вскинул голову. Солнце продолжало бить ему в глаза, но теперь он не жмурился.

– А это уже не вашего ума дело.

Я старался не глядеть на присутствующих. Проклятая жара. И зачем сюда приперся этот Лист? И фрау Воронов – лучше бы ее тут не было. Тогда я бы мог позволить себе не обратить внимания на вызывающую наглость лейтенанта.

– Вы позволили себе слишком много, – сказал я ему очень тихо. – Есть вещи, которых простить нельзя. Речь идет о чести мундира, германского мундира. – Я сделал паузу. – Мне жаль, но вы должны понимать, что после такого предложения, как мое, и вашего отказа вы не можете оставаться в живых. Познакомившись со мной, вы узнали много лишнего. Да и вообще…

Он не ответил. Лист высунулся в коридор и позвал дожидавшегося там татарина.

– Уведите его и кончайте с ним к вечеру. Но прежде сводите к Ширяеву, пусть поучит его уважению к офицеру германского флота.

Когда русского увели, Лист обратился ко мне:

– Будете с ним говорить еще раз – или уже бесполезно? После этой выходки…

Кажется, оберштурмфюрер был настроен не столь агрессивно, как думалось мне. У упрямого лейтенанта опять появлялся шанс. Признаться, он был мне чем-то симпатичен. Классовая близость – или другое?

– Надо бы, – кивнул я головой, – хотя случай, похоже, безнадежный. Но ваш Ширяев умеет наставить на истинный путь.

Лист улыбнулся:

– Этого у него не отнять. Тем более…

Он не закончил фразы. Помешали громкие всхлипы. Их неожиданно стала издавать фрау Воронов, уронившая голову прямо на стол, в мои бумаги. Я кинулся к несчастной женщине.

– Что с вами, Оленька? Вы расстроились?

Она подняла заплаканное лицо.

– Я устала от этой ненависти.

Я провел рукою по ее волосам, мягким и шелковистым.

– Надо потерпеть, девочка. До победы.

Лист передернул плечами. Взгляд его сделался весел.

– Ну, я, пожалуй, пойду. Надо поработать. Во имя, так сказать, Европы. До скорого, друзья. И не забудьте о шашлыках. А то ведь так и не попробуете.

Он ушел. Оля, переставши плакать, промокала глаза платочком. Я углубился в бумаги. Вызывать нового русского не хотелось. Пусть идут все к черту, я устал. Завтра поеду в Бахчисарай и вдоволь наобщаюсь с кандидатами в диверсанты. Европа, дьявол бы вас побрал. Интересно, что понимает под Европой Лист?

Впрочем, оберштурмфюрер всего лишь иронизирует. Тогда как многие искренне верят, что сражаются за Европу. Вкладывая в это слово противоположные смыслы и сходясь единственно в том, что Европа – это хорошо. Это лучше Азии, лучше Африки и лучше Америки. Южной и Центральной – точно. Но, возможно, даже и Северной. Она старая, она особая, она уникальная. Она есть родина свободы и ее надежнейший оплот (свобода, кстати, тоже хорошо, в том числе и тогда, когда ее охраняют посредством лагерей и пыток). Об этом пишут журналисты и пропагандисты, вещают вожди и премьер-министры. Что нисколько не мешает превращать эту Европу в многомиллионное кладбище. Но всегда находятся те, кто продолжает верить – наша Европа, да, она совершенно иная, она собой являет рай под звездным небом, а моральный закон нигде не действует так сильно и обнадеживающе, как на пространстве между Атлантикой и границами СССР. При желании это пространство можно продолжить до Урала или до Тихого океана. Дело вкуса и личных пристрастий.

Этим пошлякам невдомек, что современная Европа – с ее преклонением перед культурой, идеей прогресса, с ее гуманностью, терпимостью и трепетным, хотя бы на словах, отношением к человеческой жизни, достоинству и чести – являет собой не что иное, как историческую аномалию. Настолько аномальную, что раз за разом отрицает самоё себя, причем отрицателями выступают не только наш недоучка Гитлер или их недоучка Сталин. Или хулиганствующий интеллигент-самоучка Муссолини. Но также все эти оксфордско-кембриджско-гарвардские аристократы и демократы, черчилли, рузвельты – да кто угодно, кому приходится не трепать языком, а решать конкретные задачи. Это отрицание превратилось в идефикс у Гитлера, возмечтавшего осчастливить Германию за счет остальных народов. Или у Сталина, который стремится осчастливить, не останавливаясь ни перед чем, человечество. Или у итальянского полиглота, бредящего возрождением Римской империи, или у его комичных подражателей из Бухареста, или, скажем, у Франко, готового расстрелять половину страны, чтобы спасти другую от социализма, анархии и безбожия. Но многим ли лучше холодный и брутальный цинизм британского премьера? Впрочем, спору нет, британский премьер гораздо более симпатичен, чем наш взбесившийся маньяк. Джентльмен есть джентльмен, ему несвойственна бессмысленная жестокость. Одна беда – он воюет против Германии и в конечном итоге непременно одержит верх. Не в последнюю очередь благодаря врожденному чувству меры. А также умелому использованию человеческих ресурсов России, которые не всегда расходуются столь бездарно, как сейчас на мысе Херсонес. Приехавший вчера с позиций лейтенант делился подробностями, от которых…

Дверь приоткрылась. Заглянувший дежурный негромко сообщил:

– К вам господин Грубер и господин Росси.

Только этого мне и не хватало. Я совершенно позабыл о напросившемся на встречу со мною зондерфюрере-пропагандисте и о его коллеге из миланского издания.

– Пригласите, пожалуйста, – распорядился я.

Фрау Воронов схватила зеркальце и быстро стала приводить в порядок заплаканные щеки, немножко припухшие губы и сбитую набок прическу. Зрелище было необыкновенно трогательным. Шашлыки становились неизбежными, как победа в мировой войне. Чья – уточнять не станем.