Профессионалы
Флавио Росси

Штурм начался седьмого числа, но и восьмого я по-прежнему оставался в Симферополе. Гром севастопольской канонады не вызывал эмоций – во всяком случае, никакого желания сорваться с места и увидеть, что, собственно, там происходит. Вали по-прежнему не было.

По рекомендации Дитриха Швенцля я за сумму в имперских марках ненадолго сошелся с приятной блондинкой, разумеется крашеной. Мое падение состоялось. Она довольно мило разбрасывала руки и, напряженно вбирая в глубь себя мое мужское ego, красиво поднимала загорелые ноги. Процесс сопровождался мелодическими стонами, пожалуй немножко искусственными, но трогательными даже в этой своей притворности. Со стонами органично совмещались восклицания – вроде «caro», «mio», «amore», «gigantesco». В принципе, было не так уж плохо, но окончив труды и задумчиво теребя ее темные – натурального цвета – волосы, я испытал небольшую досаду. Если угодно, пресловутую посткоитальную грусть. Которую в молодости испытывал с Еленой и нередко с другими женщинами – но которой не знал ни с Бьянкой Тиберти, ни с Зорицей Николич, ни с Валентиной Орловской. Верно, это и должно называться любовью.

– Так дальше дело не пойдет, – сказал мне Грубер под вечер, когда мы вместе с Дитрихом Швенцлем ужинали в «Шашлыках и чебуреках». – Мы забываем о долге и наших прямых обязанностях.

Это фальшивое «мы» вместо «вы» тронуло меня не больше, чем притворные стоны послеобеденной блондинки. Но известную благодарность я испытал. Зондерфюрер умел оставаться деликатным – а я, человек деликатный до крайности, чужую деликатность ценил высоко.

– Забывать о долге не следует никогда, даже после всего пережитого вами, – рассудил Дитрих Швенцль, отмахнувшись от мухи, попытавшейся сесть на салатный лист.

Грубер вздохнул. Подробности нашей поездки в горы Швенцлю известны не были. Я, напротив, помнил их до мелочей. Мало того, меня преследовала мысль, что я несу ответственность по меньшей мере за одно из убийств. Какой был смысл в безумно жестоком уничтожении старика из лесной сторожки? При журналистах? Смысл появлялся в одном лишь случае – Эренталь хотел перед нами покрасоваться, показать себя человеком из стали, раздавить нас величием новоявленного Алариха. Он поступил так из-за нас, в первую очередь из-за меня, и с этим мне предстояло жить.

На посуде дрожали тени от листьев платана, воздух пьянил ароматом акаций. Перекаты грома на юго-западе не в силах были заглушить журчание речки Салгир. Знакомый кельнер пружинистой походкой, спрятав за спину правую руку, сновал с подносами между столами. Всякий раз при виде зондерфюрера лицо его расплывалось в блаженной улыбке.

Но Грубер не видел кельнера. Мыслями пропагандист был далеко отсюда. Покончив с пятым чебуреком, он стиснул кулаки и решительно произнес:

– Выезжаем завтра в четыре утра. Учитывая важность нашей работы и понесенные нами жертвы, нам выдали новый автомобиль. Потерявший недавно хозяина, некоего капитана Липница. Мне обещали…

– Что с хозяином? – спросил сочувственно Швенцль. – Бандиты из леса?

Грубер печально развел руками.

Выбраться из города было не так-то просто. Несмотря на ранний час, мы долго ожидали, пока проследует колонна медицинских автофургонов, развозивших по госпиталям раненых с передовой. Потом пропускали тяжелые грузовики со снаряжением и боеприпасами. В конце концов, пристроившись в хвост отряду санитарных машин, направлявшихся на фронт за новым грузом, мы медленно покатили в нужном нам направлении. Грубер держал пропуска на руках, не убирая в сумку, – настолько часто приходилось их предъявлять. Юрген выражал недовольство двигателем. Я то дремал, то глазел по сторонам.

Сначала мы заехали в штаб «нашей», как выразился Грубер, дивизии – гудевший как улей и пребывавший в непонятном непосвященному броуновском движении. Между растянутыми тентами перемещались десятки людей различных званий – по большей части офицерских, но не только, – сходились, расходились, отдавали приказания.

Начальник оперативного отдела, старательно скрывая недовольство, передоверил нас молодому лейтенанту, высокому и элегантному, который под грохот телеграфных аппаратов за матерчатой перегородкой коротко представил нам развитие событий. Его рука стремительно перемещалась по карте, висевшей на опорном столбе, слова были отрывочны, движения резки. Несколько раз прозвучало: «Но это не для печати». Было заметно, что он здорово не выспался. Темные круги под глазами сообщали юному лицу значительность и долю героизма.

– Итак, господа… Штурм продолжается третий день… Все идет по плану… Войска шаг за шагом прогрызают вражескую оборону… Главный удар наносит с севера наш 54-й корпус в составе четырех дивизий, 50, 22, 24 и 132-й – все номера не для печати, а исключительно ради вашего удобства… В южной части, в районе Балаклавы и Сапунской гряды, с востока на запад наступает 30-й корпус, три пехотные дивизии. Пространство между ними занимают румынский горный корпус в составе двух дивизий. Его задача – сковать большевиков и не позволить им маневрировать резервами и огнем… Успехи впечатляют… На направлении главного удара, то есть на нашем, мы уже продвинулись на целый километр… Невоенному человеку трудно понять, но это много… Успех достигнут здесь – северный выход Камышловского оврага и вот этот сектор долины реки Бельбек… Холмы, поросшие густым кустарником и изобилующие скальными расселинами… Местность напичкана укреплениями… Артиллерийские и пулеметные доты и дзоты… Чудовищные береговые батареи, «Максим Горький I»… Наши солдаты, в том числе девятнадцатилетние мальчишки из пополнения, проявляют массовую храбрость… На сегодняшний день уничтожена русская морская бригада и целая стрелковая дивизия… Надо признать, что под давлением комиссаров большевики сражаются с невероятным фанатизмом… Их коварство не знает границ… Были случаи, когда легкораненые разоружали конвоиров и стреляли в спину нашим солдатам… Но это не для печати… На южном участке фронта пока продвижения нет…

Мы с понимающим видом кивали, не делая записей. Грубер спросил:

– Хотите знать, как описывают положение наши русские… коллеги? Я по долгу службы слушаю русское радио и делаю заметки.

Лейтенант кивнул. Грубер, достав блокнот, прочел уже известным мне могильным тоном:

– Вечерняя сводка за 7 июня. «На Севастопольском участке фронта уже третий день идут серьезные бои. Атаки противника с успехом отбиваются с большими потерями для противника».

По губам лейтенанта проскользнула улыбка.

– Выходит, бои начались еще пятого. Занятно.

– Они не сообщали об артиллерийском наступлении. Быть может, компенсируют задним числом, – предположил Грубер.

– Возможно. Но не кажется ли вам, что в Москве уже готовятся к поражению?

Грубер пожал плечами и вернулся к чтению.

– «В течение 8 июня на фронте существенных изменений не произошло. На Севастопольском участке фронта продолжались упорные бои. Наши войска успешно отбивают атаки противника и наносят ему огромные потери».

– Нахалы, – сказал лейтенант.

– Кстати, каковы наши потери на самом деле?

Лейтенант на секунду задумался.

– Война есть война. Потери есть. Самые необходимые и самые неизбежные. Исключительно в рамках запланированного.

Я поинтересовался:

– Мы сможем сделать фотографии поля боя?

– Думаю, да. Разумеется, под контролем командования.

– Разумеется, – согласился Грубер. – Надеюсь, командование не будет возражать, если контролировать нас будет майор Берг? Я хотел бы направиться в его батальон. Это возможно?

– Сегодня да. Батальон майора Берга на сутки выведен из боя и теперь отдыхает.

– Отлично, – ответил Грубер, и мы поехали к Бергу.

Встретиться с Бергом нам удалось не сразу. Он был занят, но пригласил нас на ужин. Грубер удалился по каким-то своим делам, а мне был выделен сопровождающий и переводчик в одном лице – на случай, если придется разговаривать с пленными. Вскоре переводчик пригодился. Меня заинтересовала группа людей в русской полевой униформе – без знаков различия и с засаленными белыми повязками на левом рукаве. Они возились вокруг покореженного грузовика.

– Пленные? – спросил я переводчика.

– Да, но еще старые, – объяснил мне тот (его звали Йохан-Непомуцен Фогт, он был фельдфебелем и бывшим студентом). – Наши добровольные помощники.

– Идейные борцы с большевизмом?

– Вроде того. Хотите поболтать?

– Было бы интересно. Такого материала у меня еще нет.

Йохан-Непомуцен презрительно свистнул в сторону русских работников – что мало вязалось с его приветливым студенческим лицом – и пальцем поманил одного из них – неприятного типа лет сорока, не особенно тщательно бритого, со свирепой физиономией и ушами, как у летучей мыши.

– Как поживаешь, Гришин? – спросил переводчик по-русски.

– Живем помаленьку, – мрачно ответил тот, смерив меня презрительным взглядом.

Его товарищи приостановили работу и с любопытством поглядывали на нас, о чем-то переговариваясь. Чтобы отвлечь их внимание от моей особы, находившемуся рядом немецкому ефрейтору пришлось на них прикрикнуть. Гришин только шевельнул мышиными ушами. Произнесенное ефрейтором слово Scheise (именно Scheise, а не литературное Scheisse) относилось не к нему, а к другим.

– Ваше имя? – спросил я его.

– Василий Гришин.

– Звание?

– Стрелок, – перевел Йохан-Непомуцен Фогт.

Я решил блеснуть знанием советской военной системы.

– Красноармеец?

– Сказано, стрелок, – перевел фельдфебель, блестяще сохранив угрюмую интонацию Гришина.

Я проявил упорство.

– Но в Красной Армии такого звания нет. Есть звание «красноармеец».

Ответ Гришина в передаче Непомуцена Фогта выглядел довольно странно.

– Клал я на Красную Армию.

Я не стал переспрашивать, что и откуда он клал, уяснив главное – Красную Армию Гришин не любит и говорить о ней не расположен. Он вообще был не расположен говорить и, похоже, «клал» не только на Красную Армию, но и на союзников германского вермахта. Я поглядел на Фогта. Бывший студент застенчиво улыбнулся. Нахальный Гришин начал мне надоедать. Я решил задать последние вопросы и покончить с бесплодной беседой – недостающие детали можно было сочинить самому.

– Кого вы видите победителем в войне? – спросил я «помощника» строго и громко – чтобы перекрыть резко усилившуюся артиллерийскую пальбу.

Тот удивленно повел плечом.

– Германца, ясное дело, кого еще.

– Ну, это понятно, – сказал я ему. – А как вы к этому относитесь?

Он опять удивился.

– Понятно как.

Чертов нетопырь не отличался разговорчивостью, и, похоже, мне предстояло потратить время на сочинение ярких реплик. Я достал из кармана платок и, теряясь под вампирьим взглядом, раздраженно вытер пот со лба.

– Каким вы видите будущее вашей страны?

– Чего? – не понял «помощник».

Я начал злиться. Зная с самого начала, что не стоит рассчитывать на искренность подобных людей, я все же мог рассчитывать, что он хотя бы что-нибудь изобразит для прессы. В конце концов, кто тут был он и кто тут был я. Я, который никого не предавал. С максимальной холодностью в голосе – ее Йохан-Непомуцен передал, как всегда, блестяще – я спросил у вампира с повязкой:

– Вам приходилось брать в руки оружие?

– А?

– Оружие в руки брал, спрашиваю?

– А-а. Надо будет, возьму. А иначе как?

– И каково будет стрелять в своих?

– Какие они мне на пенис свои? – перевел фельдфебель с абсолютно бесстрастной миной.

Я озадаченно переспросил:

– На что?

– Это русская идиома, – рассмеялся фельдфебель, – что-то вроде «к черту».

– Понятно. Но ведь, – я снова повернулся к «помощнику», – это ваш народ.

– Какой еще народ? – переспросил Гришин.

– Русский народ. Разве не так?

На сей раз ответ «помощника» был довольно пространен.

– Не уважаю я этот народ. Мертвый он. Дохлый. Под жидами не ходит, а бегает. Ферштеен?

Последнее слово Гришин произнес по-немецки, и перевод не понадобился.

Отпустив Гришина, который вернулся к грузовику, я с помощью фельдфебеля записал в блокнот несколько русских выражений со словом «пенис». «В этой жизни все сгодится», – весело сказал студент. Я быстро овладел этим лексическим богатством и уже вечером продемонстрировал новое умение Груберу, вызвав у того неподдельное восхищение. Но еще до вечера я побывал на поле смерти. Или, если угодно, славы.

В сопровождении Йохана-Непомуцена я направился в долину Бельбека. Пустынная в момент моих прежних визитов в войска, она выглядела теперь довольно оживленной. Передвигались кучки солдат – пехотинцев, саперов, жандармов, – маячили силуэты двух подбитых бронемашин (я хотел сделать снимок, но Фогт показал рукой, что не стоит, машины были немецкими). Мы вброд перешли через реку. В ней практически не осталось воды – солнце выпило всю до дна. Переводчик ловко выбрался на левый берег и подал мне руку. Я, споткнувшись на подъеме и больно ударившись коленом о торчавший из земли древесный корень, вылез на берег вслед за ним. Дерева рядом не было, обстрела оно пережить не смогло.

Нашу прогулку замедляли зиявшие повсюду большие и маленькие воронки, надолбы и ежи, колья с остатками колючей проволоки, а также необходимость следовать указаниям торчавших повсюду табличек: «Внимание, мины!», «Мин нет». За спиной оглушительно бухали пушки, снаряды которых, пролетая над головами, уносились за поросшие лесом холмы, где кипел, не переставая, жестокий бой с защищавшими станцию русскими.

– Как вы сказали, называется станция? – спросил я Йохана-Непомуцена. Бывший студент ответил:

– Мекензиевы Горы. В переводе с русского – горы Мекензия.

– Странное название. Какое-то нерусское. Кто такой этот Мекензий?

– Похоже, немец. Должно быть, колонист. Хотя черт его знает.

Йохан-Непомуцен повел меня в Камышловское дефиле – то самое, которое лейтенант в штабе дивизии называл оврагом. Для оврага оно было и впрямь великовато. Мы прошли под разрушенным железнодорожным мостом. Металлическая конструкция угрожающе торчала над головой. Я невольно поежился. Ширина дефиле на глаз составляла примерно триста-четыреста метров, склоны поросли темным кустарником или белели скальной породой. В одних местах они были пологи, в других круты, в третьих почти отвесны. В глубине дефиле угадывались руины деревни. Разглядеть их лучше не позволял плотный дым.

– И куда же ведет эта милая лощинка? – спросил я Йохана-Непомуцена.

Он показал рукой направление и усмехнулся.

– К румынам.

Кипевший недавно на этом месте бой был жесток и кровав. Склоны с обеих сторон были в оспинах от снарядов. Почерневшие от огня остовы штурмовых орудий свидетельствовали о меткости русских артиллеристов.

– Почти всю технику уже вытащили, осталась самая безнадежная, – громко пояснил Йохан-Непомуцен.

В земле ковырялись занятые разминированием саперы. К стоявшему в отдалении грузовику унылые бойцы похоронной команды сносили немецкие трупы. Они работали тут давно, но ни конца ни краю их трудам не предвиделось.

– Не всех получается вынести сразу, да еще под огнем, – посетовал Йохан-Непомуцен. – Эти вот бедолаги попали на минное поле, и до них только-только смогли добраться…

– Мы можем осмотреть захваченные окопы?

– Не вопрос. У меня разрешение командира батальона на осмотр первой русской линии. Правда, далеко заходить нельзя – вы видите, там продолжается бой.

И действительно в глубине дефиле война шла полным ходом. Немецкие подразделения пытались прорваться к станции с востока. При помощи полевого бинокля, предложенного Йоханом-Непомуценом, я разглядел небольшие группки солдат, перебежками преодолевавших открытое пространство. Несколько раз взметнулись черные столбики разрывов. Чувствовалось, что похоронной команде сыщется дело и там. Над землей беспорядочно метались самолеты, что позволяло предположить ожесточенный воздушный бой.

– У русских еще имеется авиация? – прокричал я на ходу фельдфебелю.

– Как видите. Но силы несопоставимы. Они огрызаются – и только.

Поднявшись немного по неровному склону, мы внезапно углубились в лабиринт траншей и ходов сообщения, практически незаметных со дна оврага. Я невольно представил, каково было идущим вперед солдатам неожиданно наталкиваться на новые и новые брызжущие огнем и смертоносным металлом препятствия. Во многих местах валялись погибшие русские. Вид у некоторых был ужасен – вырванные осколками внутренности, расплющенные лица. Над окопами роем кружились насекомые, и мы старались держаться сверху, опасаясь спуститься в эти узкие длинные ямы.

– Пулеметный дот, – сказал Йохан-Непомуцен, указывая на бетонное сооружение, едва выступавшее из склона и некогда прикрытое кустарником. Теперь от кустов ничего не осталось, земля вокруг обуглилась, железобетон почернел.

– Огнемет? – спросил я Фогта.

Тот кивнул. Мне почудился запах горелого мяса. Самовнушение, успокоил я себя.

– Надо бы сделать фотографии, – крикнул я фельдфебелю (звуки боя за холмом снова резко усилились). – Однако тут скверное освещение.

Послеполуденное солнце теперь действительно озаряло только противоположную сторону уходившего на юго-восток оврага. «Русская» сторона лежала в глубокой тени. Фельдфебель согласился и прокричал в ответ:

– Предлагаю спуститься вниз и вернуться в долину. Скоро солнце будет на западе, а укрепления там ничуть не хуже. И бой там был о-го-го.

Он оказался прав. Позиции разгромленной русской дивизии впечатляли, хотя тоже были почти незаметны при приближении к ним с немецкой стороны. Я сфотографировал перевернутую противотанковую пушку с тонким коротким стволом. Защитный щит был измят, одно из колес отсутствовало. «Сорок пять миллиметров», – прокомментировал Фогт, стараясь переорать разрывы снарядов и выстрелы справа от нас, где продолжался методический штурм холма, на котором располагался чудовищный «Максим Горький I». Калибр его четырех орудий, по словам Йохана-Непомуцена, составлял триста пять миллиметров, и били они километров на сорок.

Нас заметил старший очередной похоронной команды, высохший, не юный и давно не бритый унтерофицер. Он пробрался к нам через разрушенные окопы и, узнав, что я военный журналист, спросил сиплым голосом, прикрывая ладонью загорелое дочерна лицо:

– Хотите снять русских покойников? Там у нас имеется несколько, идемте, пока не убрали.

Оценив взглядом место, на которое указал унтерофицер, я заметил, что свет там падает не оттуда, откуда следует, и при съемке не будет передан горный характер местности. Отлично освещенный пригорок имелся немного восточнее – там вырисовывалась интересная перспектива с дальними, «немецкими» горами. Но как назло, прости Господи, на пригорке не было трупов. Последней мысли я устыдился, однако высказал ее вслух – чтобы основательнее мотивировать отказ.

Унтер не смутился. Посмотрев в указанном направлении, он немедленно предложил:

– Так давайте мы их туда перетащим. Я распоряжусь. Положим, как надо, еще красивее будет.

Я колебался. Мне совсем не хотелось фотографировать мертвецов. Но в редакции их непременно потребуют – итальянский народ должен видеть поверженных врагов как доказательство наших побед. Я кивнул, и люди унтера занялись переноской убитых русских. Унтер шел за ними, неся в руке мятую русскую бескозырку. Мы с Йоханом-Непомуценом тащились следом, делая вид, что ничего особенного не происходит.

На полпути унтер остановился и повернулся ко мне.

– А ведь мы можем и нашего героя добавить. Тут есть один, неубранный. Выглядит великолепно, пуля в грудь, лицо в порядке. Хотите?

Я с беспокойством посмотрел на Йохана-Непомуцена. Тот отмолчался, мне пришлось принимать решение самому. Оно было вполне очевидным – если решился на фальсификацию, надо идти до конца. Что такое, в конце концов, пропаганда и журналистика, как не цепь неизбежных фальсификаций? У нас – во имя высшей правды, у врагов – ради распространения клеветы и заведомо ложных измышлений (скажем, о жестокостях контрпартизанской борьбы). Мои мертвецы были настоящими, погибли на этом самом месте – и несколько метров сути дела не меняли. Всякому профессионалу понятно, что половина документальных кадров и фото имеют постановочный характер. Я же своим объективом увековечу этих смелых людей – невзирая на расовую и партийную принадлежность. То есть поступлю объективно. (Еще раз прости Господи – за неуместный каламбур.)

– Только положите так, чтобы было видно, кто здесь настоящий герой, – попросил я унтерофицера.

– Сделаем.

В итоге вышло неплохо. Трое русских в выбеленных солнцем военных рубахах были живописно разложены у покореженного пулемета, а перед ними, откинувшись на спину, устремивши взор в дымное небо и сжимая в отброшенной смуглой руке винтовку, лежал немецкий пехотинец, неизвестный солдат великой войны идей. Так и виделось, как храбрец отчаянно летел вверх по склону, покуда не был остановлен большевистской пулей. Но чего не успел сделать он, довершили его товарищи.

Я общелкал группу с нескольких сторон и остался доволен. Йохану-Непомуцену, оправдываясь, сказал, что это моя работа. Тот и не подумал возражать. Лицо его было печальным. Не думал ли он, что судьба героя вполне может постигнуть его самого?

Распрощавшись с любезными могильщиками, мы медленно пошли по постепенно поднимавшемуся склону, среди такого же, как в Камышловском дефиле, лабиринта траншей и пулеметных гнезд, по еще дымящейся каменистой земле.

– Что вы тут делаете, господа? – вежливо, но решительно остановил нас могучий пехотный фельдфебель, выросший из кустов совершенно для нас неожиданно.

Я предъявил документы и пропуск. Приглядевшись, заметил, что в зарослях вокруг мельтешат солдаты, в еще большем числе, чем в долине.

– Дальше нельзя! – решительно сказал подошедший к нам молодой лейтенант. – Вы и так оказались в расположении штурмовых подразделений.

– Но хотя бы… – попробовал возразить ему я, желая сказать, что хотел бы подняться на гребень и сделать снимки штурмуемой станции.

– Нельзя. Бой в разгаре. Очень опасно, господин Росси, поверьте мне, очень.

– Это моя профессия. Уникальная возможность.

Лейтенант задумчиво поморщил лицо с детским пушком на щеках, но все же твердо ответил «нет».

– Если хотите, можете сфотографировать моих солдат.

Я сделал снимки лежавших и сидевших в кустарнике парней, серьезных, сосредоточенных, возможно проживающих на этом свете свой самый последний день. Словно бы в подтверждение правоты командира на меня вдруг посыпались сбитые пулями ветки. «Ложитесь же, черт вас возьми!» – закричал лейтенант. Я послушно растянулся на склоне. Мы понимали, что пули шальные, но от этого делалось только страшнее – что же тогда происходит там, где русские бьют прицельно?

Спустя полчаса мне все-таки позволили добраться до вершины и заглянуть на ту сторону горной гряды. Я щелкал затвором, но понимал – хороших снимков не выйдет. Камера сможет воспроизвести дым и пламя, но пропадет панорамность изображения, а без панорамности это не впечатлит – дым, ну и что? К тому же пленка была черно-белой (Тарди всегда отличался скупостью – вполне объяснимой, цветные снимки нельзя поместить в газете). Я пожалел, что я не кинооператор – кинокамера позволила бы дать панораму и передать динамику даже при черно-белой съемке. Не исключено, что мне бы удалось ухватить группу бомбардировщиков, висевших к югу от холмов и уничтожавших невидимую нам станцию с воздуха.

Снизу резко и кисло тянуло луком. «Тол», – пояснил мне Фогт. Я помнил этот запах по Испании и Абиссинии. «Ну и как?» – спросил лейтенант. Я молча сглотнул. Сказать было нечего – идти туда предстояло не мне, а ему.

В расположение батальона мы возвращались молча. Расставаясь, долго трясли друг другу руки. Я бы предпочел поужинать вместе с Йоханом-Непомуценом, но в силу порядка вещей ел с майором Бергом и приглашенными к столу несколькими офицерами. Сегодня их было заметно меньше, чем несколько дней назад. Пришел посеревший Вегнер, но Левинского с его летним кителем я не увидел. Возможно, он был занят, но спрашивать я не решился.

Берг был задумчив и молчалив, прочие мрачно шутили. Кто-то, не помню по какому поводу, заявил:

– Главное в жизни – счастье.

– Что такое счастье? – поинтересовался Вегнер.

– Ха-ха-ха, – без улыбки и очень отчетливо проговорил незнакомый мне молодой лейтенант, очень похожий на того, что не пускал меня сегодня на вершину холма. – Счастье, господа, это умереть за родину.

– Вы уверены? – спросил я его, пользуясь правом иностранца и штатского человека.

– Абсолютно, – кивнул лейтенант. – Основной вопрос – как?

– И как же? – полюбопытствовал Вегнер.

– Вовремя. То есть не слишком рано и не слишком поздно.

– И желательно не слишком больно, – невесело добавил кто-то.

– Но не мгновенно, – уточнил лейтенант, – а то ведь не успеешь насладиться.

– Чем?

– Счастьем.

– И не успеешь передать важное донесение о коварных замыслах противника, – поставил точку зачинщик разговора. – На здоровье!

– На здоровье!

Из обрывков дальнейшей беседы я узнал о жутких потерях в батальоне и ужасной судьбе Левинского. Когда офицеры, поужинав, вышли, мы с Грубером поговорили с Бергом.

– Здесь, на переднем крае можно быть откровенным, – сказал он зондерфюреру и мне, откинувшись в кожаном кресле. Три таких креслах стояли прямо на командном пункте, и тот смотрелся бы довольно мирно, если бы не истерический грохот пушек по периметру русского фронта. – Мне плевать на арийцев и евреев, на полноценных германцев и неполноценных славян, на русский большевизм и американскую плутократию. Мне наплевать даже на Польшу и Данциг, из-за которых заварилась эта каша.

– И на что же вам не плевать? – задал я ожидаемый им вопрос.

Он отхлебнул кофе из фарфоровой чашки и задумался, колотя костяшками пальцев по покрытому клеенкой столу. Кроме меня, ответа с любопытством ожидал его новый адъютант, заменивший беднягу Левинского – тот самый молодой лейтенант, который знал, что такое счастье. Быть может, он опасался, что командиру батальона плевать и на адъютантов? Грубер, напротив, всем видом выражал равнодушие.

Наконец майор разомкнул уста.

– Мне не плевать на мой долг, друзья. Я солдат, мое дело воевать. Мне не плевать на моих солдат – и я хочу, чтобы после штурма их осталось в живых как можно больше. И на Севастополь мне тоже не плевать – потому что, если я здесь, я должен войти в него, чего бы мне то ни стоило. Это, если угодно, вопрос профессиональной этики. Что скажете, господин зондерфюрер?

Грубер отпил свой кофе.

– Лишь то, что нашему Флавио не везет. Как интересное интервью, так совершенно не пригодно для печати. Так он еще, чего доброго, начнет завидовать журналистам в так называемых демократических государствах.

Лейтенант неуверенно улыбнулся. Майор протестующе дернул рукой.

– Пустое. Во время войны там то же самое, что у нас. Порядок во всем. Иначе бы мы давно были в Лондоне. А что вы, Флавио, скажете о себе? Откровенность за откровенность. На что не плюете вы?

– Я тоже люблю свою профессию, господин майор.

Мы покинули Берга в подавленном настроении. Войны без потерь не бывает, но когда речь идет о знакомых людях… Я невольно представил себе солдата из учебного лагеря, Курта Цольнера, одного из героев моего напечатанного в Милане очерка. Жив он еще или нет? И этот парень с французской фамилией – Готье, Нодье, Дорнье… Грубер хранил молчание.

Юрген сумел проскочить в Симферополь до ночи, и я ночевал у себя, на ставшем привычным потертом диване. В простынях сохранялись ароматы вчерашней блондинки, на подушке нашлось штук пять обесцвеченных волосков. Подобно мне, она носила императорское имя, Юлия, и я подумал – неплохо бы встретиться с нею еще. Валя бы поняла, она была умная девушка. Надя бы осудила. Господи, что я несу?