12
— Невероятно! То, что вы рассказываете — просто невероятно, господин Тарасов. Женщина и война — это нонсенс! Тем более, что женщина в подразделении — это всегда путь к моральному разложению!
— Это вы про ваши солдатские публичные дома? — ухмыльнулся Тарасов.
— Нет, — отрезал фон Вальдерзее. — Публичные дома — это необходимость. Солдат должен расслабляться. Иначе он превращается в зверя.
— Что, и тут, в котле, у вас есть проститутки? — удивился подполковник.
— Увы, нет возможности их содержать. И поэтому некоторые солдаты и даже офицеры вынуждены вступать в связи с русскими женщинами. Впрочем, мы на это смотрим без особого осуждения. В конце концов, победители имеют право внести свежую кровь в побежденный народ.
— Вы ещё не победители, — ответил Тарасов.
— Это дело времени, — отмахнулся фон Вальдерзее.
— Знаете, герр обер-лейтенант, мы прекрасно знаем, что некоторые женщины вступают в связи с вашими солдатами и офицерами. Более того, мы даже сталкивались с такими женщинами.
— Где?
— В том самом Опуево.
Обер-лейтенант вдруг заколебался. Он пытался соблюсти грань между разговором по душам и допросом. С одной стороны, чем ближе контакт с допрашиваемым, тем больше он расскажет. С другой стороны, Тарасов — как это говорят русские, тертый калач? — прекрасно знает все уловки и хитрые ходы. Сидит и улыбается. И сравнивает со следователями НКВД.
— Давайте-ка, господин подполковник перейдем к делу… — решил обер-лейтенант.
— Давайте, — пожал плечами подполковник.
— Расскажите об операции в районе Большого и Малого Опуево…
* * *
Транспортников так и не было. А значит бригада оставалась без продуктов, боеприпасов и медикаментов ещё как минимум на день. А это ещё несколько десятков ослабленных, обмороженных и… и умерших без необходимой помощи.
Бригада таяла на глазах. А приказа на атаку немецких продовольственных складов так и не было.
— К черту! — первое, что сказал Тарасов Мачихину после того, как отоспался в своем блиндаже после удачной ночи.
— Что к черту? — удивился комиссар. — Попей-ка чаю.
Чай ещё был, да… Им и спасались от голода. Правда, от большого количества жидкости и постоянного холода, не выдерживали почки. Минут через десять после очередной кружки мочевой пузырь переполнялся. Причем, неожиданно и резко. Главное, успеть расстегнуть штаны. Иначе обжигающая вначале моча моментально замерзала и белье буквально примораживалось к коже. В обычных условиях — ерунда. Забежал в тепло, отогрелся и нормально. А тут доходило до ампутаций…
Тарасов хлебнул пару раз из поданной комиссаром кружки. А потом сказал:
— Налет мы все-таки провели успешно. Даже слишком успешно. Потерь нет, кое-какие трофеи даже есть. Однако, немцы вот-вот сообразят и обложат наше болото эсэсовцами «Мертвой Головы». И хана бригаде. Сегодня выходим в атаку на этот Карфаген.
— Какой Карфаген?
— Опуево. Где адъютант?
— Воду греет на умывание.
— Отлично! Умоюсь и за работу.
Тарасов скинул полушубок, снял свитер, гимнастерку и нижнюю рубашку. Полуголый вышел из блиндажа.
А потом долго, на виду у бойцов, плескался, смачно фыркая. От его крепкого, в узлах и переливах мышц, тела шёл пар. Затем он взял бритву и так же демонстративно, насвистывая «В парке Чаир», брился. Долго брился. У адъютанта даже руки задрожали. Устал, понимаешь, держать маленькое зеркальце…
— Передай приказ комбатам. Через час построение бригады. Всем привести себя в порядок. Побриться, умыться. А то не бригада военно-воздушных войск, а банда Махно. Смотреть противно…
Десантники и впрямь себя запустили. Если в первые дни операции следили за собой — десантура, как же! крылатая пехота! небесная гвардия! — то в голодные дни на внешний вид махнули рукой. Сил не хватало, чтобы двигаться… Какие уж тут гигиены…
На что врачи сильно ругались. Появились вши. Особенно они доставали раненых. Под повязками так чесалось, что некоторые сдирали бинты, лишь бы избавиться от невыносимого зуда. И раны, уже подживавшие, снова воспалялись.
Через час бригада стояла на импровизированном плацу. Почти вся. Если не считать боевое охранение, раненых, больных, обмороженных и… и убитых с без вести пропавшими.
Почти четверти уже нет. Шестисот с лишним бойцов и командиров…
— Бойцы! Десантники! Поздравляю вас с успешной операцией по ликвидации немецко-фашистского аэродрома в деревне Глебовщина! От лица командования и от себя лично объявляю вам благодарность.
— Ура! Ура! Ура! — негромко, как предупредили комбаты, но от души рявкнули десантники.
— Считайте, что немцы остались без снабжения. Кто-то подумает, что и мы тут тоже без снабжения. Это не так! Получен приказ командования фронтом совершить нападение на немецкие продуктовые склады.
Мачихин и Шишкин переглянулись… На самом деле шифрограммы не было. Комбриг действовал на свой страх и риск. Приказ оставался прежним — ждать двести четвертую бригаду подполковника Гринёва.
— Тем самым мы убьем двух зайцев — и себя накормим, и фрицев без награбленных запасов оставим! — продолжал Тарасов. — А значит, приблизим смерть немецко-фашистских оккупантов. Ребята, — сбился он с официального тона. — Всем тяжело сейчас. И бойцам, и командирам. И всей стране тяжело. Сегодня отдохнем, ребята!
Он замолчал. Молчала и бригада. Слышно было как падал снег, да кто-то из бойцов надсадно кашлял.
— Нас ждет победа, ребята! Бригада… Смирно! Командирам батальонов прибыть на совещание.
— Ты с ума сошёл, Коль, — выговорил ему Мачихин, после того как десантники, старательно изображая по мокрому снегу болота парадный шаг, прошли перед командованием бригады. — Ты понимаешь, что фронт тебя не по голове погладит, а снимет ее?
— По мне так лучше, чтобы с меня голову сняли. А бригада бы выполнила свою боевую задачу. Понимаешь?
— Понимаю, Ефимыч. От этого не легче…
— Дальше фронта не пошлют, Ильич, да? А нас вот ещё дальше послали.
— Это верно, — вздохнул Мачихин, а потом повторил. — Это верно…
А после они всем командованием готовили самостийную операцию, от которой зависела жизнь бригады…
* * *
Густые ветви вековых сосен накрывали заснеженную поляну. Тишина, изредка лишь комочек снега соскользнет с темно-зелёной лапы. Редкая тишина на войне…
И вдруг из темноты леса шурша снегом выскочил на широких лыжах человек в рваном, в подпалинах маскхалате. За ним ещё один, потом ещё, ещё и ещё… Кто-то шёл налегке, кто-то тащил волокуши. Это миномётчики и пулемётчики, впрягшись, словно ездовые собаки из рассказов Джека Лондона, в лодочки-волокуши, тащили на себе свое оружие. И веревки впивались в грудь, мешая дышать, а промерзлые насквозь валенки до кровоподтеков натирали голени.
Обугленные лица у этих людей. Обугленные морозом. У некоторых тощие, в три волоска, бородки. Щеки впалые. Глаза медлительные, вялые, строгие. Движения, наоборот, резкие. И ни одной улыбки. Только у некоторых слезы на ресницах. Не от боли или от горя. Нет. От ветра. От ветра, которого не замечали сосны. От ветра, который рождается движением в неподвижном воздухе. А через эти слезы они видели такую далекую весну…
Через несколько минут эти люди пересекли поляну, исчертив ее лыжами, и исчезли в лесу.
И снова над соснами повисла зимняя тишина. И через эту тишину летело неслышимое простым человеческим ухом:
«Отсутствие продуктов вынудило атаковать Большое и Малое Опуево. Считаем, что сброшенные вами продукты попали этот район немцам. Атакуем двадцать два ноль ноль. Поддержите авиацией. Тарасов. Мачихин»
…В темноте вырисовывались темные силуэты русских изб, в которых мирно спали немцы. Лыжники же залегли в ожидании приказа за маленькой речкой Чернорученкой. Впереди было стометровое поле, занесенное снегом.
Младший лейтенант Юрчик внимательно рассматривал это поле. Под пулемётным огнём его надо как-то пробежать. И пробежать быстро.
— Сержант…
— Ну, — ответил Заборских.
— Не нукай. Не запряг. Когда по уставу отвечать научишься?
— Когда по уставу воевать будем. С трёхразовым горячим питанием… — буркнул замкомвзвода.
— Это ты после войны у мамки проси трёхразовое питание. А сейчас нам одноразовое надо добыть. Понял? Лощину видишь? — показал на ложбинку Юрчик.
— Вижу.
— По ракете дергаем вправо туда. И по ней уже к деревне. Согласен?
— Все лучше, чем по полю…
Заборских не успел договорить.
Взлетела красная ракета.
И два батальона — первый и второй — поднялись в атаку.
Все — и рядовые бойцы, и командиры, и особисты, и политотдельцы.
Юрчик махнул рукой и помчался к высмотренной им неглубокой ложбинке. А немцы, ровно ждавшие ночных гостей, незамедлительно открыли бешеный огонь.
Трассеры пулемётных строчек зафшикали над десантниками, опускаясь все ниже и ниже. В ответ захлопали наши миномёты.
Юрчик свалился в ложбину с мгновение до того, как по ее краю взбила белыми фонтанами густая очередь.
Не оглядываясь, помня о том что лежать нельзя, он бросился вперёд:
— За мной, бойцы! За Родину, ежтвойметь!
Некурящий и непьющий, мастер спорта по лыжам, он быстро оторвался от медлительного своего взвода.
Но не заметил этого. Впрочем, немцы тоже не видели его, лупя по плотной темной массе атакующих со всей своей фашистской яростью.
На мгновение он остановился перед невысоким, по пояс, забором. Перелазить через него на лыжах было затруднительно. Через это мгновение недолет нашей мины обрушил хлипкие деревяшки. Младший лейтенант бросился в пролом, крича что-то нечленораздельное.
С чердака ближайшей избы прицельно бил пулемётчик. Юрчик подобрался к дому, приноровился, от старания высунув кончик языка, метнул гранату. Звездец пулемётчику!
— Вперёд, ребята! — тонко, захлебываясь, закричал он и выскочил, зачем-то, на деревенскую улицу.
Три вспышки выстрелов почти в упор ослепили его. Но немцы, оказывается, то же люди. Не ожидали они лейтенанта и потому промазали. Млалей отскочил обратно, за занимавшуюся огнём избу. Затем высунул ствол автомата и не глядя, по памяти дал несколько коротких очередей. И только после этого краем глаза уловил за спиной какое-то движение. Со звериным вскриком он, как дикий кот, ловко обернулся и срезал ещё одной очередью упавшего с чердака немца, зажимавшего руками уши. И только тут понял, что он тут один.
Грохот боя оглушал его, мешая сосредоточиться. Сбросив лыжи и утопая в снегу он тогда побежал вокруг избы, собираясь то ли обойти немцев с фланга, то ли дать своему взводу сигнал. Но наткнулся, за поворотом, на какого-то десантника, уперевшись тому стволом в живот.
Тот согнулся от удара, тяжело застонав.
При свете разгорающихся пожаров Юрчик узнал в десантнике начальника строевого отдела бригады капитана Новокрещёнова.
— Товарищ капитан? Ранены?
— Нет. Ослаб просто… Почему без штык-ножа? А если бы не я, а немец тут был бы?
И выстрелил три раза из пистолета за спину млалею.
На спину Юрчику навалилось что-то тяжелое и горячее.
Он упал плашмя в снег, сбрасывая с себя дергающийся труп только что живого немца.
Потом обернулся.
На них двоих бежал, как минимум, взвод немцев.
— Отходим, летеха, отходим! — закричал Новокрещёнов, продолжая стрелять из «тэтэхи» по фрицам.
Они бросились обратно к залегшим под плотным огнём цепям бригады…
…Три раза поднимались в атаку десантники. И три раза немцы отбивали их. И сами поднимались в контратаки, сбивая зацепившихся за окраинные дома деревни красноармейцев…
Начинало светать. А бою не было конца. Заработали ледяные фланговые доты, не обнаруженные разведкой. А как их обнаружить? Холмик и холмик… Заснеженный… А вот сейчас из таких холмиков бьют немецкие пулемёты.
Юрчик же орал на свой взвод.
— Что, суки? Зассали за командиром? Я, сука, вам устрою, когда домой вернемся! Спать, сука, не дам, будем учиться работать!
Кроме слова «сука», он другие матерные слова ещё не научился говорить…
Впрочем, его не слышали. Артиллерия из Демянска начала долбить по целям, которые давали немецкие корректировщики.
Тогда он встал в полный рост, машинально отряхнув колени от снега…
— За мной, ребята, ну… Пожалуйста, а?
С него тут же сбило шапку пулей. Он ойкнул и сел на снег. По лицу его потекла темная струйка…
— Да что же это мы, мужики… — растерянно крикнул сержант Заборских. — Десантники мы или погулять вышли?
И взвод, те кто ещё не был убит или тяжело ранен, пошёл вперёд. А за ними поднялись и другие пацаны. Других взводов.
И в сером свете утреннего неба — да, да! — уже в сером, шёл бой. Уже несколько часов, неубиваемые, поднимались и поднимались белые призраки страшных немцу — русских лесов. Прав был великий Фридрих. Выстрели в русского, потом толкни. Иначе не упадет. И, на всякий случай, еще прикладом добавь. А все равно не помогает! Встают и снова идут на пулеметы.
Штык-ножи втыкались в шинели цвета фельдграу, маскхалаты окрашивались своей и чужой кровью, гранатные взрывы разрывали тела, выстрелы в упор расплескивали красную смерть по снегу, лопатки страшным звуком разрубали лица, пальцы ломали кадыки и выдавливали глаза.
И десантура победила!
По обоим деревенькам — маленьким, затерянным в лесной глуши России — раздавались одиночные выстрелы. Добро добивало зло…
Младший лейтенант сидел рядом с мертвым телом немецкого офицера, пытаясь стереть засохшую свою кровь с лица. Пуля выдрала кусок волос и кожи с головы, да сбила шапку. Повезло! Комвзвода сидел и улыбался.
А вот комбату-два не повезло…
Жизнь медленно вытекала из двух ранений в живот, полученных ещё в самом начале боя. Он, лежа в каком-то сарае, старательно царапал карандашом на клочке бумаги, вынутым из эбонитового медальона:
«Ирина, будь счастлива! Не моя вина, что не дожили, не долюбили. Целуй всех. Твой навеки Алеша»
— Вань… Сунь подальше… — протянул он записку трясущейся рукой санитару.
— Да вытащим мы вас, Алексей Николаевич, товарищ капитан!
— Если что… Съешь, чтобы немцам не досталось…
— Сейчас, сейчас… Потерпите…
Ваня Мелехин сжимал здоровой рукой ладонь комбата. Вторую ему перебило осколком. Но все равно санитар прибил в рукопашной здоровенного немца и отобрал у него автомат. А сейчас сидел рядом с умирающим капитаном Струковым, понимая, что не вытащат его. Немцев-то они победили, а смерть-то нет…
— Вытащим, вытащим мы вас, товарищ капитан!
К комбату подбежал кто-то из командиров рот. Струков уже плохо различал лица, они плыли в каком-то тумане.
— Товарищ капитан. Тут нет никаких продскладов. Что делать?
— Что немцы?
— В контратаку собираются, товарищ капитан!
— Тогда к бою. К комбригу связного. Передать, что деревни взяты. Продовольствия не обнаружено. Много потерь. Уничтожено не менее батальона немцев. Уничтожен склад с боеприпасами. Просим разрешения на отход.
— Все?
— Все… Вань… Дай мне автомат…
— Товарищ капитан!
— Мой давай автомат… Трофей себе оставь…
— Вам в тыл надо, товарищ капитан… — всхлипнул молоденький санитар.
— А я и так в тылу. Врага.
Капитан Струков, превозмогая боль перевернулся на дырявый перебинтованный живот. Дал очередь по перебегающей цепи немцев очередь. И потерял сознание.
Когда он пришёл в себя — в сарае их осталось семеро. Очередную атаку отбили без него.
Без него и пришёл приказ об отходе.
Оказывается, он тогда пришёл в себя. Приказал отходить всем. И едва не пристрелил тех, кто попытался его на тех самых волокушах утащить в лес.
— Вань, ты почему не ушёл?
На спине молоденького санитара дымился вырванный пулей клок полушубка. Мелехин неуклюже и смущенно пожал одним плечом. И здоровой рукой поднял и швырнул обратно шлепнувшуюся рядом с ним немецкую гранату с длинной деревянной ручкой.
— Вань… Веди бойцов на прорыв… Вам победу завоевывать…
Санитар сглотнул свою кровь и утер кровь чужую на щеке капитана:
— Товарищ капитан, мы решили тут… Комсомольцы не оставят вас…
Струков обвел лихорадочным взглядом шестерых пацанов. Все израненые. Бинты в свежей крови. Валенки в дырах. Халаты замызганы. А в глазах немецкая смерть…
— Приказываю… Письмо… Жене…
От боли в глазах желтые круги… Сознание плавает…
— Я прикрою… Мужики… Ребята… Ваня…
И санитар Ваня Мелехин, сглотнув тяжелый, горький ком скомандовал:
— Батальон вперёд!
Шестеро раненых десантников бросились в очередную рукопашную. Один, самый ослабевший упал под немецким тесаком. Пятеро прорвались! Огрызаясь выстрелами по отбегающим немцам, пятеро десантников прорвались из деревни — перепрыгивая через тела своих товарищей, убитых ещё ночью и через тела врагов, убитых уже днем.
Капитан Струков остался в сарае деревеньки Большое Опуево.
Десантники выскользнули в спасительный лес. Только там Ваня Мелехин оглянулся. На месте бывшего сарая полыхал пожар. Оттуда ещё бил несколько секунд автомат. А потом затих…
