11
— Да… Тот налет был полной для нас неожиданностью, господин подполковник.
— На то мы и десантники, господин обер-лейтенант.
— Аэродром был практически разгромлен. Но мы его восстановили.
— Я знаю.
— Хотите откушать? — как-то по старорежимному спросил фон Вальдерзее.
— Хочу. Но не буду, — поморщился Тарасов.
— Почему? — удивился немец.
— Если я ещё что-нибудь съем, то могу умереть от желудочных колик. После двухмесячного голодания…
— А чаю?
— От чая не откажусь.
Пока дежурный по штабу суетился с чаем — сволочи где-то стащили серебряные подстаканники, не из Германии же их привезли? — фон Вальдерзее снова завел этот ничего не значащий для войны разговор.
— Все-таки я считаю, что вы железные люди, — вздохнул он.
— Почему? — удивился Тарасов, краем глаза наблюдая за суетящимся денщиком.
— Вы забыли обо всем на свете, готовились к неизбежной и, надо сказать, бесполезной смерти, и все-таки, воевали. И как воевали!
Тарасову это польстило. Признание заслуг — пусть и врагом, а может быть, тем более врагом? — всегда приятно. Но он не показал вида.
— Почему же мы готовились к смерти… Вовсе нет. Вы не правы, господин обер-лейтенант. Мы готовились к победе. И о жизни мы не забывали. Нельзя идти на войну, забыв обо всем на свете.
— Не совсем вас понимаю…
— Все очень просто. Например, во время выполнения бригадой боевого задания, мы сыграли свадьбу.
— Что??? — фон Вальдерзее аж привстал.
— А что? — удивился Тарасов.
— Свадьбу? Это как? Кого? С кем? — в сознании немца не укладывалось то, что на войне можно играть свадьбы. И ещё не укладывалось, что Тарасов так спокойно об этом говорит.
— А что такого-то? Жизнь, она и на войне — жизнь! А женился у нас один лейтенант на переводчице второго батальона.
— С вами что, женщины были?
— Девушки, господин обер-лейтенант. Девушки… Десантницы…
* * *
— Товарищ подполковник, а товарищ подполковник! — Тарасова старательно тряс за плечо адъютант.
— Немцы? — подскочил Тарасов.
— Да не! — отшатнулся младший лейтенант Михайлов. Его и так-то качало на ветру — тощего, черного, грязного — а тут ещё и испугался звериного оскала комбрига.
— Штаб? Связь? Что случилось? самолёты?
— Товарищ подполковник… Тут до вас Кузнечик… В смысле, лейтенант Олешко… С невестой…
— Даниил… Ты об пень брякнулся? Какая в едрену матерь невеста? — Тарасов старательно протер покрасневшие со сна глаза.
— Ну, товарищ подполковник… Я-то тут причем… — виновато извиняясь, шагнул назад адъютант. — Они сами…
— Ни черта не понимаю… — Тарасов встал с лежанки под разлапистой елью. Встал с трудом… Сон в промозглой жиже не способствовал нормальному отдыху. Даже и не встал… Выполз…
Перед ним стоял в изгвазданном — когда-то белом — полушубке бывший командир взвода, а сейчас уже и роты, лейтенант Дмитрий Олешко.
Кузнечиком его прозвали за невероятную схожесть… Тощий, длиннорукий, большеногий и большеглазый. По снегу идёт и ноги так высоко-высоко поднимает! Как кузнечик, право слово… И все время шмыгающий носом.
Кличка прижилась. Даже в штабе на совещаниях, порой, прорывалось…
Из-за плеча лейтенанта выглядывала девчонка.
Тарасов нагнулся. Взял горсть чернеющего снега. Протер им с силой лицо. Распрямился. Утерся рукавом кожанки. Только после этого разглядел, что за Кузнечиком осторожно прячется переводчица, техник-интендант третьего ранга Наташа Довгаль. Маленького ростика, с грязными, неровно обкусанными ногтями. Серенькая такая мышка с сияющими глазами. Влюбленными глазами. Влюбленными на войне…
— Что хотели? — сердито спросил Тарасов. — Языка, что ли достали?
— Не совсем… То есть совсем нет… Товарищ подполковник… — зачем-то снял извазюканную грязью ушанку Олешко.
— Полгода как подполковник! — рявкнул злой от хронического недосыпания Тарасов. — Что случилось?
Олешко совсем оробел:
— Да ничего не случилось…
— Твою ж мать… — Тарасова опять пошатнуло… — Зачем пришли тогда?
— Жениться хотим! — пискнула из-за спины лейтенанта переводчица.
— Что???? — Тарасов едва не упал. То ли от неожиданности, то ли от слабости… Но схватился за еловую лапу и устоял.
— Жениться хотим… — почти прошептал совсем стушевавшийся лейтенант.
— Любовь у нас, товарищ подполковник! — почти крикнула Довгаль.
— Да понял я… — Тарасов, наверное, в первый раз растерялся за весь поход. — Что кричать-то…
Но собрался быстро. И сразу заорал на влюбленных:
— Совсем обалдели? Шутки решили пошутить? Какая, к чертовой матери, женитьба? Вы где, придурки, находитесь? Это война, если вы ещё не поняли! ещё и беременная, небось? — заорал Тарасов на переводчицу. — Зов плоти, значит! Я вам покажу, зов плоти, епметь!
— Товарищ подполковник… Не надо матом… — Кузнечик неожиданно покраснел лицом и сделал шаг вперёд, закрывая Наташу собой…
А она вдруг заплакала.
И эти слезы вдруг…
Тарасов словно натолкнулся на какую-то невидимую никому, кроме него, стену. И имя это стене было… Надя… Он вдруг увидел, что эти совсем ещё юные — Господи! Ей восемнадцать, ему девятнадцать!!! — любят друг друга. Она только и умела, как переводить испуганную речь пленных, он только и умел командовать такими же мальчишками-головорезами. Сердце защемило…
А вслух комбриг сказал:
— Ничего не понимаю! Объясните, лейтенант Олешко!
Тот совершенно по-граждански пожал плечами:
— А что тут объяснять, товарищ подполковник. Мы с Наташей любим друг друга. И хотим пожениться.
— Давно?
— Очень. Уже два дня.
Тарасов прикусил губу. Два дня на войне — это вечность. Да ещё и в тылу врага…
— Свадьбу отложу, — ответил он, прищурившись. — Завтра операция. Когда выйдем в наш тыл, тогда и будем вас женить. Всей бригадой.
— Нет! Мы сегодня хотим! — Наташа вышла вперёд и упрямо посмотрела на Тарасова. — Завтра может быть поздно.
Подполковник не успел ответить. На его плечо опустилась исхудалая рука Мачихина:
— А они правы, Ефимыч… Завтра может быть поздно… Отойдем?
— Ждите, — бросил влюбленным Тарасов. И отошёл с комиссаром шагов на десять, мешая трофейными ботинками грязь и снег новгородских болот…
— Как думаешь? — шепнул Наташе лейтенант Димка Олешко, научившийся целоваться позавчера. Научившийся убивать месяц назад…
— Комиссар уговорит, — шепнула ему переводчица техник-интендант третьего ранга Наташа Довгаль.
— Думаешь?
— Думаю…
— Люблю…
— И я…
Они яростно сцепились руками, ожидая разговора — нет! Приговора! И смотрели, как подполковник, сложив руки за спиной, молча кивал бурно жестикулирующему комиссару.
Потом буркнул что-то, развернулся и рявкнул на адъютанта:
— Писаря сюда!
А потом резким шагом подошёл к Кузнечику с Наташей.
— Рота в курсе?
— Так точно, товарищ подполковник! — вытянулся Олешко. А Довгаль добавила:
— Как же не в курсе-то…
— Как бойцы отнеслись? — спросил подошедший за комбригом Мачихин.
— Ну…. Вроде нормально… — застеснялся Кузнечик.
Тарасов неодобрительно покачал головой. А Мачихин опять положил ему руку на плечо:
— Ты, лейтенант, не «вроде» должен знать, а точно! Как же ты жене своей объяснять будешь — где и с кем задержался? Тоже — «Вроде я тут с ребятами засиделся…» Так?
— Товарищ комиссар! Вы за нашу семейную жизнь не волнуйтесь! — вступила в разговор Наталья.
— Ваша семейная жизнь в тылу у немцев это моя жизнь! Понятно? — прикрикнул на них Тарасов. Мачихин снова чуть сжал его плечо.
А из-за другого плеча выскочил адьютант Михайлов:
— Как просили, товарищ подполковник, вот печать бригады, вот бланки…
— Хххе — опять качнул головой Тарасов. И, чуть присев и положив на колено серый лист бумаги, что-то зачеркал на нм карандашом. Потом дыхнул на печать и смачно шлепнул по бланку.
— Первый раз, блин, женю… — ухмыльнулся он. — Что тут говорить-то надо, а комиссар? — повернулся он к Мачихину.
Тот по-доброму улыбнулся:
— Ты женат-то, а не я…
Тарасов улыбчиво повернулся к новобрачным:
— Объявляю вас мужем и женой, в общем! Документ вот, а в книжках красноармейских мы дома штампы поставим. Как вернемся. Договорились?
— Так точно, товарищ подполковник! — а голоса-то у Наташи с Митей дрожали…
— Шагайте по подразделениям. трёхдневный отпуск получите за линией фронта.
— Николай Ефимович… — укоризненно протянул Мачихин. — Ну, нельзя же так…
— Не понял, товарищ комиссар? — развернулся Тарасов к Мачихину.
Вместо ответа тот махнул рукой адъютанту. Тот протянул комбригу вещмешок.
Тарасов засмеялся от неожиданности:
— Вот я старый пень. Забыл совсем…. Держите подарки, ребята!
Кузнечик смущено взял из рук командира бригады худой мешок.
— Удачи вам. И детишек нарожайте после войны! Лады? Пойдем, комиссар!
Скрипя мокрым мартовским снегом командир и комиссар бригады удалились в подлесник.
— Комиссар, собери-ка политработников. Пусть объявят по бригаде, что свадьбу играем сегодня.
— Понял тебя, командир, сделаем…
* * *
А Наташка, по неистребимому своему женскому любопытству сунула нос в вещмешок.
— Митька! Живем!
В мешке оказалась буханка хлеба, банка каких-то консервов и фляжка с чем-то булькающим…
Свадебный подарок — это самое дорогое, что есть у тебя сегодня.
Это была последняя буханка хлеба, последний спирт и последняя трофейная тушёнка.
Если, конечно, не считать госпитальные запасы. Их, как говорят в Одессе ещё есть. Ещё…
Тарасов надеялся, что завтра это «ещё» считать не будет.
А Митя-Кузнечик и Наташа Довгаль надеялись, что завтра не наступит никогда…
— Увидимся послезавтра? — сказала она ему.
— Конечно, — ответил он. — Хлеб раненым…
— Да, мой хороший…
И они стали целовать друг друга. Первый раз на виду у всех.
Вещмешок упал на грязный снег…
— Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант, — похлопал Кузнечика по плечу сержант Заборских.
Тот оглянулся:
— Отстань, сержант! Не видишь? Мы женимся!
— Вижу… — хмыкнул Заборских. — У нас вам подарок есть. Пойдемте, а?
Подарком оказалась землянка.
Самая настоящая.
Пока лейтенант с Наташей ходили к комбригу бойцы, оказывается, вырыли на крохотном пригорочке узкую яму. На самое дно — глинистое и мокрое — набросали полушубков, собранных с убитых в последнем бою. Завалили их сосновым, духовитым лапником. Он мягче елового и не такой колючий. Сверху жердями устроили тонкий настил. Укрыли его длиннополыми немецкими шинелями. Соблюли маскировку — забросав их прошлогодней мокрой листвой. Правда, лаз получился узкий. По одному только пробраться можно.
— Извините, товарищ лейтенант, но самое высокое место тут, чтоб не мокро было ночевать, — как обычно хмуро, без тени улыбки сказал сержант.
Наташа почему-то резко отвернулась. И покраснела…
Лейтенант закусил губу. Потом, чуть поколебавшись, протянул вещмешок сержанту:
— Раздели фляжку по взводу. Хлеб и тушёнку в госпиталь передай.
Сержант удивленно посмотрел на лейтенанта:
— Откуда?
— Оттуда! — сглотнул слюну лейтенант.
— Дурак ты, лейтенант! — Заборских резко развернулся и почавкал по мартовскому снегу к взводу.
Кузнечик так и остался стоять с вытянутой рукой.
Он попытался что-то сказать, но не успел. Наташа приобняла его сзади:
— Вот и наш первый дом, да?
— Что?
— Хорошие у тебя ребята… Пойдем домой! Не послезавтра, сейчас. Пойдем?
Митя повернулся к ней. Прижался, уткнувшись в тёплые, пахнущие молоком и хлебом волосы…
— Пойдем, хорошая моя!
И засмеялся:
— Три дня увольнительных положено! Свадьба же!
Она улыбнулась, вязла его за руку и молча повела в земляночку. Первой забралась она, скрываясь от любопытных, завидующих по-доброму, и — почему-то — грустных солдатских взглядов.
Олешко все же заметил, что взвод его, уже ставший по численности отделением, скрылся за деревьями. И, просунув в лаз мешок с продуктами, полез внутрь.
Укрылись они его полушубком. На ноги бросили ее шинельку. Простынью стал чей-то изорванный маскхалат.
А демянские леса укутывала черным снегом ночь. И где-то ангелы взлетали на боевое задание…
— А я помню тебя… — шепнула она ему, когда они перестав ворочаться, улеглись лицами друг к другу. — Увидела и сразу-сразу влюбилась.
— Прямо так и сразу? — беззвучно засмеялся лейтенант Олешко.
— Прямо так и сразу. И бесповоротно. И навсегда, — она осторожно коснулась мягкими губами его колючего подбородка. — Колючий мой… Как хорошо, что ты колючий!
— Почему?! — удивился он, слегка отпрянув от ее лица.
— Не знаю… Нравится твоя щетина…
— Глупышка моя…
— Ага! Твоя! Поцелуй меня! Крепко-прекрепко! — она закрыла глаза и подставила ему губы.
Осторожно, словно касаясь хрустальной драгоценности, Кузнечик прижался к ней.
— Крепче! — выдохнула Наташа.
Вместо ответа он расстегнул дрожащей рукой верхний крючок гимнастерки.
Толком они не умели целоваться. Первый поцелуй он как первый выстрел. Всегда в молоко… Они вообще ничего не умели. Но любовь и война — быстрые учителя.
Руки их, словно ласточки, порхали друг по другу. Словно торопились натрогаться друг друга.
— Муж мой…
— Жена моя…
Она перебирала его волосы, он целовал ее кожу.
Звякнули пряжками ремни…
А потом они перестали говорить. Им было некогда. Они любили. Над лесом, в темной воде облаков пролетали, вместо бомбардировщиков, тихие ангелы… Никто их не видел, никто. Небо высоко, до него рукой не достать и глазом не увидеть. И утро ещё далеко.
— Поешь, мой хороший… — сказала она потом.
Он улыбнулся. Неловко приподнялся. Отломил от буханки кусок и молча протянул ей. Она откусила крохотный кусочек и на открытой ладони поднесла к его лицу.
Аккуратно, слизывая каждую крошку, он больше целовал ее ладонь, чем ел. Отталкивал только для того, чтобы она тоже поела. И не было в этом мире вкуснее этого промерзлого, старого куска хлеба.
— Хочешь ещё? — потянулся он за буханкой.
— Хочу. Не хлеба…
Он остановился в недоумении, вытащил из вещмешка тушёнку и фляжку с водкой.
Наташа засмеялась, как смеются счастливые женщины над смешными своими мужчинами. И потянула Митьку к себе. И вскрикнула неожиданно:
— Ой!
— Что? — испугался Кузнечик, и, резко разогнувшись, ударился головой о низкий потолок.
— Меня кто-то за волосы держит… — испуганно сказала она.
— Тише, тише, сейчас… — он нащупал в темноте ее косу. Провел рукой по ней.
Оказалось, коса просто примерзла к холодной стенке земляночки. Морозы по ночам ударяли все ещё не слабо, хотя радостные дни весны сорок второго уже сгоняли черный снег сорок первого.
А молодожены и не замечали этого. На то они и молодожены…
Он подышал на заледеневшие волосы Наташи. Потом, непослушными, давно опухшими пальцами, осторожно дернул и освободил ее.
— Смешная ты моя…
Вместо ответа она ткнулась ему в грудь.
— Повернись-ка ко мне спинкой, — поцеловал он ее в макушку. Она кивнула молча.
— Чтобы волосы не примерзали к земле, да?
— Да, моя хорошая, да… Какая нежная кожа у тебя?
— Где?
— Везде… Утро ещё далеко…
А где-то вставало солнце. Небо серело, низкие облака обнимали друг друга, живая тишина плыла над лесом. Ангелы пошли на посадку.
— Товарищ лейтенант! Подъем! Извините, но приказ! — кто-то дергал лейтенанта Олешко за ногу…
