10
Немец сидел и старательно делал вид, что пишет протокол. Сам же, украдкой, разглядывал подполковника. Тот прикрыл глаза, в ожидании следующего вопроса и не замечал как обер-лейтенант наблюдает за ним. А может быть и замечал.
Фон Вальдерзее пытался понять этого чертовски уставшего, дважды раненого, грязного человека. Поняв его, он бы понял логику и всей этой безумной операции.
— Скажите, Николай Ефимович… Вас я понимаю. То, что вы до последнего следовали присяге и своему воинскому долгу вызывает у меня неподдельное восхищение и уважение к вам…
«Как он не по-русски все-таки строит фразы…» — заметил про себя Тарасов, не поднимая век.
— Вы жутко голодали, почему же ваши совсем молодые ребята не сдавались в плен? Ведь они же понимали, что смерть неизбежна? Почему они, как правило, дрались до последнего?
Тарасов удивился и открыл глаза:
— А вы до сих пор этого не поняли?
— Я понимаю, что они были фанатики, практически все до одного…
— Вовсе нет.
— Как вас прикажете понимать?
— Если Красная армия придёт на Одер и Шпрее, вы это поймете, — осторожно подчеркнул слово «если» Тарасов.
Фон Вальдерзее поморщился:
— Я это слышал уже десятки раз, допрашивая пленных. Первый раз ещё прошлым летом. Однако почти год с начала русской кампании уже прошёл, а мы под Москвой. И давайте не будем придумывать альтернативное будущее. Оно четко предопределено.
— Кем же? — усмехнулся подполковник.
— Германией, конечно же! К концу этого года вы сами это увидите! Когда вермахт возьмет Петербург, Москву и Сталинград!
Тарасов, хмуро потер небритую щеку, услышал в словах обер-лейтенанта намек на жизнь:
— Увижу, если вы меня сегодня не расстреляете. Не Вы лично, конечно!
— Таких ценных людей мы не расстреливаем, — откинулся на спинку стула обер-лейтенант. — Зачем же расходовать вас так по глупому?
— А как меня израсходовать по-умному? — левая щека у Тарасова вдруг слегка задергалась, что случалось с ним только в минуты большой злости…
* * *
— Что ты сказал? Повтори! — Тарасов схватил командира разведроты Малеева за грудки и стал яростно трясти.
— Товарищ подполковник, — руки старший лейтенант пытался держать по швам, сдерживая рефлексы разведчика. Пока получалось. — Товарищ подполковник, разведгруппа не вернулась из под Малого Опуева. Должны были вернуться к утру, а нету…
— Почему раньше не доложил! С ума сошёл? Потери прикрываешь? Немцы бригаду уже ищут из-за твоих лопухов! — Тарасова трясло от злости. И опять стала дергаться левая щека. След той ещё, с гражданской войны, контузии.
— Почему это, товарищ подполковник?
— В плен твои орелики попали. Если просто не сдались! Не орелики, а курицы!
— Десантники в плен не сдаются! — набычился здоровенный Малеев. А руки его сжались в пудовые кулаки. — Вы же сами знаете, товарищ командир, что у немцев приказ — русских десантников в плен не брать!
— Ты эти сказки, старший лейтенант, бойцам своим рассказывай! Да почаще! А мне не надо! Немцы за одного пленного десантника сейчас рады десять своих положить! Лишь бы языка взять! Шишкин!
— Слушаю, Николай Ефимович! — флегматичный начальник штаба бригады был полной противоположностью, вспыхивающему как порох Тарасову.
— Сколько у нас на сегодня пропавших без вести?
— К точке сбора после выхода в немецкий тыл не дошли тридцать два бойца. В стычках пропало еще шестеро. Итого, на сегодняшний день, не считая разведгруппы — сорок восемь.
— Слышал, Малеев? Сорок восемь бойцов неизвестно где шляются! Дай Бог, чтобы погибли, а не в немецком плену прохлаждались!
— Николай Ефимович! Попридержи коней… — взял комбрига за рукав Мачихин.
— Лучше, комиссар! Лучше! Для всей бригады лучше! Что остальные разведчики докладывают, звуки боя слышали?
— Никак нет!
— Либо заблудились, либо в плен сдались, — вставил свое мнение начштаба.
— Не могли они сдаться! Генерала могли упустить по неопытности да раззявистости, а сдаться не могли! Верю я им! Они же комсомольцы! — почти закричал, вконец обидевшийся Малеев.
— А я, старлей, беспартийный, значит, мне веры по твоей логике нет? — прищурился Тарасов. — Да ещё и репрессированный, когда-то! А мне командование поверило. И отправило сюда. Вместе с вами. Только я вот перед тобой стою, а твои комсомольцы — нет. Не в комсомольском билете дело, а в мозгах!
Мачихин покачал головой, чувствуя неизбежный и тяжелый разговор с командиром бригады…
Тарасов же поиграл желваками.
— Что за разведгруппа пропала?
— Отделение сержанта Клепикова…
— Те самые, проштрафившиеся? С генералом?
— Те самые… — совсем убито, почти прошептал, Малеев.
Тарасов внезапно успокоился:
— Ладно, деревню возьмем, разберемся. Что остальные докладывают? Шишкин, давай карту!
По наблюдениям разведчиков, в Малом Опуево немцы, действительно, сосредоточили какой-то склад. В Большом же Опуево, сосредоточена основная часть немецкого гарнизона. Обе деревни обнесены ледовым заграждением — в снег вкопаны доски и бревна и густо залиты водой. За речкой — да какая речка — так, ручеек! — немецкая миномётная батарея. А от Глебовщины — деревни под самим Демянском, — может достать артиллерия фрицев.
— Следовательно, операция должна пройти максимально быстро! — подытожил Шишкин. — Немцы даже чихнуть не должны успеть!
В штаб фронта полетела очередная радиограмма:
«Штабу фронта. Бригада выдвигается на позиции перед Малым и Большим Опуево. Просим разрешения на атаку. Иначе погибнем. Где Гринёв? Тарасов. Мачихин»
И когда батальоны уже готовились к выходу, дожидаясь приказа, к Тарасову прибежал взволнованный радист:
— Товарищ подполковник! Шифрограмма из штаба фронта!
Тарасов нервно вырвал листок бумаги из руки сержанта. И прочитал, не веря своим глазам:
«Тарасову, Мачихину. Операцию по захвату Малого и Большого Опуево не разрешаем. Бригаде, не дожидаясь Гринёва, сегодня нанести удар по аэродрому в Глебовщине. Продукты будут сегодня. Себя обозначить ракетами. Курочкин. Ватутин.»
Закусив губу, чтобы не обматерить начальство при подчиненном, быстрым шагом подполковник направился к Шишкину.
— Что? — спросил тот с недоумением смотря на бледное, обросшее рыжей щетиной лицо комбрига.
Тот без слов протянул радиограмму.
— Твою мать, — единственное, что смог сказать начштаба. — И каким же образом?
Тарасов устало сел на снег:
— Вот именно таким, майор, именно таким. По-русски. Через задницу. Срочно комбатов сюда!
Через час, без разведки, батальоны бригады выдвинулись совсем в другую сторону от немецких продуктовых складов. На центральный аэродром всего Демянского котла. Деревня Глебовщина была практически пригородом Демянска — маленького городка, в котором концентрировались все резервы немецкого второго корпуса…
На стоянке остались только санбат, рота охраны штаба и интендантская служба…
* * *
— Ну что, б-б-батя… П-п-повоюем? — сержант Артём Шамриков шмыгнул носом, вглядываясь в ночную мглу.
— Повоюем, сынок! — старшина Владимир Шамриков содрал трёхпалой рукавицей лед с усов.
Ночью опять здорово подморозило. Промокшие за день валенки стали дубовыми, холод коварно пролазил под истрепанные маскхалаты и порванные полушубки. Небольшие костерки, около которых грелись на стоянке, как правило, были сложены из еловых веток. Они стреляли, разбрасываясь искрами и стоило только зазеваться, как маленькая искорка могла выжечь огромную дыру в полушубке. И того считай — пиши пропало. А как тут не задремать — замерзающему и голодному? Плевое дело. Но Шамриковым везло. То ли потому что они следили друг за другом внимательно, то ли потому что старший Шамриков был многоопытнее салажонков-десантников. Все-таки не один десяток лет по вятским дремучим лесам отшагал с ружьишком.
— Артёмка! Что зубами стучишь? — снова провел по усам рукой старшина.
— Х-х-холодно… Вон ветер какой с озера поднялся! — Артёма трясло как бездомного тузика.
— Ветер это хорошо… — хмыкнул старшина.
— Ч-чего хорошего? — пытался тот унять дрожь.
— Ветер на нас. Собаки не учуют раньше дела.
Артём кивнул. На самом деле, в чем он не хотел признаться даже самому себе — тем более самому себе! — он боялся. Он боялся боя, а ещё больше боялся, что этот страх увидит его отделение, увидит его отец, увидит комвзвода. Он боялся смерти и боялся стыда. И эти два страха боролись за душу сержанта. Плохой, черный страх и хороший страх, белый И он не знал, какой же из этих страхов победит, когда начнется бой.
Он не знал, что в душе его отца также боролись два таких же чувства. Страх за сына и за себя.
И оба они не знали, что эта борьба идёт в душах всех, кто сейчас лежит в снегу под Демянском.
И никто не знал, что так оно и должно быть. Главное в такой ситуации — помочь нужному тебе страху. А вот который из них нужен тебе?
— Бать, что-то уши заложило! — пожаловался Артём старшему.
— Сейчас немцы шмальнут… Враз отложит, — буркнул тот в ответ. — Запалы в гранаты вставил?
Артём молча кивнул.
Немецкие прожектора внимательно освещали предполье аэродрома. По его периметру ходили часовые, натянув суконные свои пилотки по уши и похлопывая себя по бокам. В конурах, укрытых то ли для маскировки, то ли для тепла лапником, поскуливали собаки.
— Бать… Гудит что-то в небе…
Над головами и впрямь послышался все усиливающийся тяжелый гул.
На аэродроме вдруг тоскливо заныла сирена. Прожектора взметнули свои длинные лучи вверх. Немцы забегали, засуетились. Захлопали зенитки.
— Наши! Смотри! Наши!
В черное, засыпанное звездами небо, неожиданно взлетела красная ракета.
— Огонь! — крикнул комвзвода.
И страх сразу закончился.
Десантники открыли яростный огонь по бегающим фрицам. Те растерялись, не ожидав такой подлости, забегали ещё быстрее.
Из-за спин взлетели ещё несколько ракет, указывая нашим бомбардировщикам цели — взлётную полосу, склады ГСМ, ангары с самолётами, позиции зениток.
— Ну как, Артёмка? Отложило ухи? — перекрикивая шум боя, ткнул сына в плеча старшина.
Тот быстро кивнул в ответ, не найдя секунды, чтобы ответить отцу. Артём выцеливал скакавшего туда-сюда зайцем какого-то ошалелого немца. И лишь с третьего выстрела зацепил того. Немец нелепо взмахнул одной рукой и свалился на землю. Рядом бесновалась на цепи раненая осколком овчарка. И не выла, не скулила, а почти кричала, как человек, от боли и ужаса. А на аэродроме рвали, окрашивая небо красным и оранжевым рвались бомбы.
Внезапно, сбив рогатку заграждения, с аэродрома выскочил, хлопая не прикрепленным тентом большой грузовик.
Артём рванул к дороге, вытаскивая из-за ремня гранату. Размахнулся и кинул, удачно попав под радиатор машины. Грохнул взрыв, показавшийся Артёму, почему-то оглушительнее других разрывов. И в туже секунду сильный удар свалил его в снег…
— Не стой как дурак! — рявкнул ему в ухо навалившийся сверху отец. — А теперь вперёд!
Он, сержант и ещё несколько бойцов помчались к грузовику.
Из кузова выпрыгнул немец в одном кителе, без шинели. И тут же упал, скошенный автоматной очередью. За ним выскочил ещё один. И тоже свалился. Потом ещё один. Туда же!
Кто-то из бойцов схватился было за гранату, но старший Шамриков перехватил его руку:
— Погодь! Обглядим кузов для начала. Артёмка! Глянь! Я прикрою!
Младший сначала полоснул очередью по тенту, потом, привстав на шипящее пробоиной колесо, заглянул в кузов:
— Нет ни хрена! А не… Есть! — Он перелез через задний борт. И через минуту выставил на задний борт какой-то ящик. — Принимай!
— Бутылки тут! — крикнул кто-то из бойцов его отделения, опустивший ящик на снег.
— Разберемся потом! — крикнул Артём. — Хватайте по одной!
Сам же, отбив прикладом горлышко, понюхал и удивленно сказал:
— Вино, смотри-ка… — и сделал большой глоток.
— Я те дам вино! — рявкнул на него старшина Шамриков. — Все матери расскажу. Вино он тут пьет! Ну-ка дай!
И теплая сладкая жидкость потекла в отвыкший уже от еды желудок.
— Бать! — удивленно сказал Артём. — Ты ж не пьешь!
Старший Шамриков утер усы и солидно ответил:
— А я и не пью. Я ем!
И машинально пригнулся, потому как тяжелый осколок басовито прогудел совсем близко.
— Желтые! Желтые, командир, пошли!
И впрямь, над горящим аэродромом снова взлетели ракеты. На этот раз желтые, обозначающие отход.
А наши бомберы, сбросив смертельный груз, нагло и спокойно возвращались без потерь домой.
Без потерь отходила и бригада, если не считать двух легкораненых…
