ПОИСК, ПОИСК…

Много лет я мечтал встретиться с Григорием Александровичем Бутаковым, автором идеи создания плавбатареи № 3. Встречал ли Бутаков кого-либо из плавбатарейцев, знал ли о чьей-либо судьбе?

В 1968 году, после моего рассказа о плавбатарее в газете «Красная звезда», Григорий Александрович откликнулся.

С грустью узнал я, что сын его, лейтенант Александр Григорьевич Бутаков, в 1942 году погиб на Балтике. Бомба немецкого пикировщика попала в катер, на котором он вел бой…

Пресеклась династия русских моряков Бутаковых, династия, насчитывавшая более двухсот пятидесяти лет… Правда, остался, как сказал мне при встрече Григорий Александрович, еще племянник его, но он, к сожалению, на флоте не служит…

Мы встретились с Бутаковым в Ленинграде, в кают-компании легендарного крейсера «Аврора». На крейсер я приехал как специальный корреспондент журнала «Советский воин».

Сфотографировались на память. Разговорились.

Плавбатарея… Да, он ее хорошо помнит. Такое не забывается.

Бывал ли Бутаков на плавбатарее после ее постановки на «мертвые якоря» в море или в бухте Казачьей, когда стала она железным островом?

Нет, не бывал. Не удалось. Разумеется, очень хотел увидеть ее в деле, поговорить с Мошенским, с зенитчиками…

Но шла война, и Григорий Александрович воевал на другом, доверенном ему участке. Время от времени слышал в сообщениях и приказах, читал в газетах о боевых делах плавбатареи № 3, или, как Бутаков ее по-прежнему называл, «Не тронь меня!». Радовался за плавбатарейцев, гордился ими. С болью узнал, что батарея перестала существовать…

Встречал ли Григорий Александрович кого-либо из плавбатарейцев?

Бутаков оживился:

— Я, знаете ли, только вчера статью свою в «Красную звезду» направил. Прочел вашу — решил откликнуться, тряхнуть, как говорится, стариной. Вот там и пишу, что встречал одного старшину с плавбатареи. Более того, спас его…

Бутаков назвал имя старшины, рассказал обстоятельства, при которых старшина был спасен.

«В дни, когда пал Севастополь, я находился в Батуми, командовал сторожевым кораблем «Шторм».

Около четырех часов утра меня разбудил рассыльный:

— Вас вызывает к себе на крейсер командующий эскадрой вице-адмирал Владимирский!

Быстро одевшись, я прибыл на крейсер «Красный Крым», прошел в салон.

— Наш самолет, — сказал командующий, — обнаружил в море без хода какой-то катер с людьми. По всей вероятности, это севастопольцы. Сходите туда и приведите катер в Батуми.

Через 30 минут мы снялись со швартовов и взяли курс в указанный район. Часа через два увидели покачивающийся на крупной зыби баркас. «Шторм» подошел к нему вплотную. Смотрим, лежат в нем без движения несколько моряков в тельняшках. Вдруг один из них приподнялся и, увидев меня, сказал: «Товарищ капитан второго ранга! Я старшина… из экипажа «Не тронь меня!» Вы у нас при постройке были…»

Я, признаться, не вспомнил этого старшину, но мне кажется, что фамилия его была «Самохвалов» …Мы немедля подняли всех шестерых из баркаса к себе на палубу. Четверо были в тяжелом состоянии, один уже мертвый, и только Самохвалов мог говорить, двигаться. Наш военфельдшер и санитары тут же начали приводить их в сознание и оказывать медицинскую помощь. Взяв баркас на буксир, сторожевой корабль пришел в Батуми».

Итак, один из спасенных в шлюпке моряков — плавбатареец? Только почему Самохвалов?! Насколько мне известно, раненного в ногу Самохвалова вывез из Севастополя, тоже раненный, лейтенант Хигер. Он получил пропуск на подводную лодку и буквально на себе занес старшину в один из ее отсеков.

Вернувшись из Ленинграда, я незамедлительно заглянул в одну из папок своего архива, скопившегося за годы работы над темой плавбатареи. Без труда нашел запись рассказа Самохвалова.

«Если бы не лейтенант Хигер — остался бы я на скалах Херсонеса… Передвигаться на одной ноге самостоятельно не мог, а лейтенант одной здоровой рукой таскал меня на себе». Это строки из письма Самохвалова.

Пришлось снова срочно запросить обоих: Виктора Ильича Самохвалова и Семена Абрамовича Хигера. Как обычно в таких случаях, томительно тянулись дни ожидания. И вот почта принесла долгожданные ответы. Хигер писал: «В штабе ОВРа начальник штаба капитан 2-го ранга Морозов дал мне пакет и ящик. Приказал следовать в Стрелецкую бухту на подлодку. Я хотел взять трех матросов со своей батареи, но приказали иначе. Самохвалова разрешили взять, а матросов в помощь, нести ящик, назначили сами. Нам выдали пропуск, по которому пропустили на подлодку. Добрались до подлодки с трудом. Переход был трудным. Привык на батарее стрелять, а тут… Сидишь в отсеке беспомощный. Лодка была перегружена ранеными. На переходе нас бомбили. А удары взрывной волны о корпус — хуже чем бомбежка. Однако в Новороссийск прибыли благополучно».

Откликнулся Самохвалов: «Я слышал, что Бутаков спас кого-то из наших… Кто-то говорил, что спасеным был Бойченко, что уходил в море чуть ли не на баркасе. Сообщаю на всякий случай, если вдруг у вас не окажется, адрес Михаила. Напишите ему. Он внесет ясность. Григорий Александрович нас, видно, спутал. Меня спас Хигер».

Итак, ясность может внести Михаил Сергеевич Бойченко. А если то был не он?

Я заочно знаком с Михаилом Сергеевичем Бойченко, бывшим командиром сигнальщиков, но в то время работа над книгой еще только развертывалась, и до расспросов Бойченко, когда и как он ушел из Севастополя, дело не дошло. Срочно написал Михаилу Сергеевичу. Задал всего один вопрос: «Когда и как ушли вы из Севастополя?»

В одно прекрасное утро — иначе его и не назовешь — почтальон вручил мне заказное письмо. Читать такие письма, такую драгоценность на ходу нельзя. Вскрывать, надрывая конверт, — варварство. Сел за стол, торжественно срезал краешек конверта — и вот в руках письмо Бойченко. Первые строчки привета… Быстрее, быстрее дальше…

«…Сойдя на берег, поступила наша группа плавбатарейцев в распоряжение штаба ОВРа. Поблагодарили нас за службу, посочувствовали, что многие товарищи наши погибли на батарее, а затем сказали: «Хлопцы, выручайте! Немец жмет. Отбивать его надо». Дали нам по фляге воды, дали оружие, боезапас и направили на передовую линию. А она, эта передовая линия, уже за городом, по нашу сторону, проходила. Немцы уже фактически заняли весь Севастополь. Воевали мы отчаянно, пятились к морю до последнего метра. Очень верили, что придут за нами корабли. Те хлопцы, из пехоты, что рядом с нами воевали, рассказывали, что их, когда Одессу оставляли, всех до последнего человека с берега сняли. А в Севастополе была другая обстановка. Очень тяжелая, и кораблям прорваться, очевидно, нельзя было. Приходили подводные лодки, забирали тяжелораненых и какие-то документы, затем пришли две шхуны, но нас в бухте много собралось — разве всех заберешь… Тогда стали мы мечтать, каким путем пройти через позиции немцев в горы, к партизанам. Только пробраться было почти невозможно, потому как местность вся немцем занята, да и открытая она. Не проскочишь. Собралась нас группа в несколько человек. Со мной был Виктор Яковлев — с плавбатареи, тоже сигнальщик, затем был, небольшого роста, кажется капитан-лейтенант, комиссар из ОВРа, один человек из 8-й бригады морской пехоты и два человека из бригады Жидилова. И вдруг удача! Мы нашли под скалой малый катер, починили его, заправили и с 30 июня на 1 июля, часов в 11 ночи, вышли в море. Немцы пустили по нас несколько снарядов, но мы довольно быстро ушли от берега. Цель наша была уйти на Большую землю.

Прошла ночь, настал день, а у нас кончилось горючее… В любую минуту могли налететь немецкие самолеты: мы несколько раз видели их стаи, проходившие стороной. А еще хуже, если бы нас заметила фашистская подлодка и взяла бы в плен. Мы ведь из Севастополя потому только ушли, что кончились боеприпасы и пришел приказ оставить Крым…

Очень мучила жажда. Мы не имели запасов воды — негде было ее взять, да и времени не было, чтобы где-то ее добывать… Одна фляжка на всех шестерых. Раненому бойцу из бригады Жидилова стало плохо — ему мы и давали воду, а сами лишь в начале пути по глотку отпили…

Из одежды своей и единственного весла смастерили что-то вроде паруса и сами легли на дно катера, чтобы сберечь силы. Капитан-лейтенант из ОВРа сидел на руле, правил по солнцу. Только ход у нас был куриный — если и был он вообще… И все же, по подсчетам капитан-лейтенанта, за все это время, что находились в море, ушли мы от нашего Севастополя далеко. Затем стали мы дежурить по очереди, оглядывать горизонт, ждать какого-нибудь нашего корабля…

О мучениях наших рассказывать не буду. Всем было очень плохо. Почти двое суток находились мы в море, в неизвестности, без воды, без пищи… Раненый наш совсем стал плох, капитан-лейтенант тоже потерял сознание, и тут я увидел дым на горизонте, сказал ребятам, стал во весь рост, замахал руками. Я кричу, а ребята лежат и тоже кричат, чтобы громче было… Встать-то они не могли.

Подошел к нам наш сторожевик, а им командовал Борода — Бутаков, тот капитан 2-го ранга, который придумал нашу плавучую батарею. Дали нам по кружке воды и по 50 граммов хлеба, а потом каждый раз норму еды все увеличивали и увеличивали…

Налетел «юнкерс», но корабль от него отбился и привез нас в Батуми, где положили нас пятерых в госпиталь, а шестой — морячок с бригады Жидилова — не выжил… После поправки мы с Яковлевым воевали в морской пехоте, в 145-м полку. Виктор Васильевич Яковлев погиб в декабре 1942 года в одном из боев. Я отвоевался до конца. После демобилизации работал в сельском хозяйстве. В настоящее время на пенсии».

Все прояснилось, стало на свое место. Я написал Григорию Александровичу. «Что ж, — ответил он, — такое вполне могло быть. Значит, Бойченко… Одна память хороша, а две и тем паче три — еще лучше. Годы все же делают свое дело… Проверяйте, если есть возможность, каждый факт по нескольку раз, с разных сторон».

Прав Григорий Александрович! Искать, находить и снова искать! Сличать, сверять, анализировать, подкреплять документами. А еще… Еще не упускать времени! Как я жалею сегодня, что не успел еще раз встретиться с Бутаковым! Все откладывал «на потом», все надеялся повидать его в «следующем году». А жизнь, работа — двадцатый век! — закручивают, время летит. Оно, увы, не ждет и никого не щадит…

Теперь я часто бываю в Ленинграде, но Григория Александровича уже нет в живых…

Лейтенант Семен Хигер… Его, постоянно находившегося на левом крыле мостика, матросы плавбатареи окрестили «вечным вахтенным».

Хигер славился острым умом, умением математически точно молниеносно вычислить данные для стрельбы своих 76-миллиметровых пушек. По его командам не раз с нескольких выстрелов сбивали «юнкерсы» и «хейнкели».

В бою 19 июня 1942 года Хигер был ранен и вскоре эвакуирован на Большую землю на подводной лодке.

После выздоровления Хигер был назначен на Каспийскую военную флотилию. Командовал флагманским кораблем — канонерской лодкой «Ленин», дивизионом кораблей. В 1957 году, по болезни, вынужден был в звании капитана 2-го ранга уйти в отставку. Преодолел тяжелый недуг и почти двадцать лет работал в Каспийском пароходстве.

И хотя живет Семен Абрамович далеко от Севастополя, он, конечно же, мечтал побывать в городе-герое, где прошла его боевая молодость.

…В Севастополь приехали всей семьей. Ходили в Музей обороны, ездили на Северную сторону, выходили на катере в море, а буквально в последние дни отпуска решили посетить Панораму. У круглого белого здания Панорамы была большая очередь. Достать билеты оказалось непросто: многие люди со всех концов страны желали посмотреть всемирно известное, спасенное черноморцами и возрожденное из огня и пепла полотно Рубо…

Хигер разговорился с милиционером, дежурившим возле Панорамы. В разговоре случайно упомянул, что участвовал в обороне Севастополя, служил на плавбатарее…

— На «Не тронь меня»? — спросил милиционер.

— Да, так ее называли… — удивленно ответил Хигер.

— Подождите, пожалуйста, минутку, — сказал милиционер.

Вскоре он вернулся с входными билетами. Услышав слова благодарности, вежливо взял под козырек:

— Это вас надо благодарить, севастопольцев!

— Поверите ли, — вспоминал С. А. Хигер, — слезы на глаза навернулись, когда меня причислили к севастопольцам. Я еще раз остро почувствовал, что молодость, трудная молодость, прожита не зря!

Участие в обороне Севастополя, десять месяцев непрерывных боев на плавбатарее, дало мне самое главное — крепкое сознание великой общности советских людей, неотъемлемости от товарищей моих — матросов, с кем было пройдено самое тяжелое — война. Да, я могу с гордостью сказать: «Мы защищали Севастополь!»

Непростой была судьба Василия Платонова — комсорга плавбатареи, подносчика снарядов к 37-мм автоматам. Тогда, 19 июня, при поражении плавбатареи немецкой авиабомбой, Платонов уцелел и после расформирования находился в штольнях при штабе ОВРа. Еще на плавбатарее Василий научился хорошо печатить на пишущей машинке и потому приштабе он оказался человеком не лишним. Так было до 30 июня… Тогда уже стало понятно, что участь Севастополя решена, что на организованную эвакуацию расчитывать не приходится… Флагманский начхим майор Бондаренко, в распоржении которого работал Платонов, откровенно сказал об этом. И смысл его совета состоял в том, устраиваться на плавсредства для переправы на Большую землю придется самим… «И то вряд ли удасться…»

И вот трое моряков-овровцев: Василий Платонов, Дмитрий Байдуш и Григорий Белоконев оказались на берегу Стрелецкой бухты. Вспоминает Василий Платонов:

«..Ночью на берегу было очень много народу. Наверное, вся наша армия пришла эвакуироваться, а плавсредств не было. Мы увидели, что в отдалении от берега находится в дрейфе небольшая шхуна. В любое время и она могла уйти или подойти и взять кого ей будет строго приказано, но, конечно, не нас…

— Ну что, братцы, рискнем? — спросил Григорий. — Если, конечно, с плаванием у всех порядок…

Мы не были отягощены оружием и одеты были в обычную матросскую робу. Сбросили ботинки и зашли в воду. Плыли, как нам показалось, долго. Кто-то даже сказал: «Надо поднажать, братцы… А то перед носом уйдут и тогда попробуй доплыви назад…» А еще была мысль — вдруг не возьмут.

— Ребята, спасите!

Спасли. Взяли на борт шхуны. Так мы спаслись.

А потом было продолжение войны. Сразу после возвращения из Турции Василий Платонов служил на тральщике «Щит». Высаживал десант в Южную Озерейку, под Новороссийском, на Мысхако — Малую Землю. Был награжден орденами: Красного Знамени и Красной Звезды, медалью «За боевые заслуги». «За оборону Севастополя» и «За оборону Кавказа». Прослужил на флоте 8 лет. Вернулся в родной Ярославль. Окончил техникум, работал на том же самом заводе, с которого когда-то уходил на флот.

Доктор плавбатареи Борис Казимирович Язвинский. Кто, как не он, мог рассказать о последних минутах жизни командира легендарной плавбатареи, и кроме того, я очень надеялся, что Борис Казимирович даст «ниточку поиска» к последнему причалу, к месту захоронения капитан-лейтенанта Мошенского…

Кто-то из плавбатарейцев припомнил, что уже после войны, в сорок пятом или сорок шестом году, в одном из портов встречал лейтенанта Язвинского, был у него в гостях на тральщике.

На тральщике? Моряк мог ошибиться в годах — «в сорок пятом или в сорок шестом», но ошибиться в типе корабля вряд ли. Что ж, это была уже «ниточка». В Центральном военно-морском архиве я нашел запись о том, что майор медицинской службы Язвинский Б. К. в 1959 году уволен в запас по болезни и получил проездной литер до города Владивостока. Я запросил Владивосток и вскоре получил адрес Бориса Казимировича. Написал ему, стал ждать ответа. Владивосток! Расстояние не близкое…

Наконец получаю объемистый конверт. Четкий, каллиграфический почерк. Ответ на мои вопросы, рассказ о себе и — даже не ожидал — две пожелтевшие от времени фотокарточки.

Сначала о фотокарточках. В моем архиве к этому времени имелись фотографии комсостава плавбатареи: Мошенского, Середы, Хигера. Фото лейтенанта Лопатко, служившего на «Квадрате» с августа по октябрь сорок первого, а затем убывшего вместе с расчетами 130-миллиметровых орудий на сухопутные позиции… Не было только фото лейтенантов Даньшина и Язвинского, хотя в ближайшие дни я ожидал фотокопии, которые мне обещали переснять с их личных дел.

Итак, передо мной лежали две фронтовые фотокарточки. На одной — Борис Казимирович Язвинский сразу же после того, как он прибыл на Большую землю из Севастополя. На другой — лейтенант Николай Михайлович Даньшин… Сидит вполоборота, скрестив на груди руки и облокотясь на стол. Из-под густых бровей спокойно глядит прямо в объектив. В плотно сжатых губах, в углу рта, неизменная курительная трубка. Вот он какой, лейтенант Даньшин… Как долго его судьба оставалась неизвестной, и в личном деле лейтенанта Даньшина долгие годы стояла запись: «Пропал без вести 3.7.42 г.» (дата падения Севастополя). Теперь эта запись исправлена: «Погиб 30.06.42 г. в Севастополе при артобстреле».

Нет, не Язвинский помог уточнить обстоятельства гибели Даньшина. В своем письме Борис Казимирович писал: «Какова судьба Николая, мне не известно. Мы расстались с ним 27 июня на берегу, в штабе ОВРа…»

Лейтенант-Даньшин погиб позднее… Теперь мы знаем, как и где. В этом нам помогла коллективная память ветеранов, тот самый принцип, по которому — кто-то же был рядом, кто-то же видел! (Конечно, на войне нередко случалось так, что свидетелей гибели не было. В данном случае военная судьба оказалась милостивой.) Рядом находились двое: старшина 2-й статьи бывший комсорг плавбатареи Василий Власович Платонов и краснофлотец Виктор Иванович Донец.

Платонова сразу найти не удалось, известно только, что он после войны ходил на военных кораблях. А вот Виктор Иванович Донец так вспоминал о последних днях плавбатареи:

«27 июня мы получили приказ оставить плавбатарею. Горьким было то расставание… Сошли по закопченому, но уцелевшему трапу. Как пожатие руки боевому другу потрогал я его последнюю ступеньку. Знали, что никогда больше не вернемся на наш железный остров…

Прибыли в штольни, где размещался и штаб ОВРа. Нам троим, лейтенанту Даньшину, Платонову и мне, начальник штаба капитан 2-го ранга Морозов приказал остаться при штабе для оформления документов. В том числе и о награждении всего личного состава батареи. Остальным же нашим товарищам было приказано уйти на сухопутный фронт, влиться в общую оборонительную линию.

Через день или два после этого, при переходе из штольни в штольню, был убит разорвавшимся снарядом лейтенант Даньшин.

Сам я с документами и рулоном карт был отправлен на 35-ю батарею, а оттуда переправлен на подводную лодку…

До Большой земли шли трудно. Нас несколько раз бомбили глубинными бомбами. В подлодке было много народу, было трудно дышать. Однако все же вырвались из лап смерти, пришли в Новороссийск.

Меня назначили на катерный тральщик, и до конца войны я пробыл на нем, траля вражеские мины».

…Борис Казимирович Язвинский после расформирования плавбатареи был назначен фельдшером в «зеленый дивизион» — так назывались рыбацкие шхуны, переоборудованные в тральщики и базировавшиеся в Камышовой бухте. Он прибыл на место военфельдшера, которого знал еще по Кронштадтскому медучилищу и который погиб накануне в бухте Казачьей. Однако в тот же вечер, когда Язвинский прибыл в «зеленый дивизион», началась эвакуация на Большую землю.

«Ночью, когда командиры с документами штаба вышли из землянки, я пошел за ними. Катер стоял у деревянной пристани. Они стали заходить на катер, и я за ними… Вахтенный командир остановил, спросил, кто я. Конечно, в списках эвакуируемых меня не было, и никакого пропуска я не имел, но ведь и подразделения моего тоже теперь не существовало… Я ответил, вовсе не надеясь, что пропустят: «С плавбатареи я… Военфельдшер». «Проходи!» — негромко разрешил командир. Так моя родная плавбатарея спасла мне жизнь.

2 июля наш катер пришел в Туапсе. Несколько дней я находился в резерве, а затем был назначен на тральщик «Гарпун» и снова включился в борьбу против немецко-фашистских бандитов».

На тральщике Язвинский провоевал всю войну. Под огнем врага доставлял войска и боезапас, перевозил раненых, участвовал в боевом тралении…

Затем, уже в мирные дни, служил на эсминце «Беззаветный» и на сторожевом корабле. Уволившись в запас, уехал вместе с женой во Владивосток. Стал работать на «Скорой помощи»…

По большим праздникам, если не был занят на дежурстве, Язвинский надевал костюм с боевыми наградами. Их немало. Орден Красного Знамени, орден Отечественной войны II степени, два ордена Красной Звезды, медали… Причем за службу на плавбатарее Борис Казимирович награжден не был. Может, где-то залежался приказ — ведь достоверно от нескольких человек известно о представлении ВСЕХ плавбатврейцев к правительственным наградам. Это, возможно, тот самый случай, о котором после тщательного поиска когда-то кто-то скажет: «Награда нашла героя!» А на то время все награды Бориса Казимировича означали, что и последующая воинская служба военного доктора была столь же трудной и боевой, как в 1941–1942 годах в Севастополе.

В одном из своих писем ко мне Борис Казимирович подробно рассказал о последних минутах жизни Сергея Яковлевича Мошенского.

«При разрыве той бомбы меня ударило о стену боевой рубки. Скорее всего даже контузило. Не помню, как и почему, но оказался я на верхней палубе, а тут — крики, стоны раненых, меня зовут со всех сторон …Бросился к раненым, стал перевязывать. Тяжелораненых несли в санчасть, где я стал оказывать им посильную помощь. Накладывал жгуты, делал уколы, перебинтовывал раны… Тут кто-то позвал меня, сказал, что на палубе умирает командир плавбатареи. Я сразу же выбежал наверх и увидел, что возле санчасти лежит Мошенский, а рядом с ним стоит потрясенный, онемевший матрос…

Я склонился над командиром. Он был без признаков жизни. Быстро и внимательно осмотрел его. Пульс не прощупывался. Расстегнул на нем китель, чтобы прослушать сердце, и увидел маленькую рану, из которой шла кровь. Осколок попал Сергею Яковлевичу прямо в сердце. Я сделал ему укол — камфору, думал, что, может, теплится еще в его могучем организме жизнь. Но чудес не бывает… Он был тем осколком убит…

Это был золотой человек. Спокойный и решительный. Грамотный и требовательный. Мы любили его, как отца. Не громкой фразой — повседневным, спокойным мужеством, своим примером учил он нас быть храбрыми и стойкими. И то, что наша плавбатарея сбила столько фашистских стервятников и выстояла почти до конца севастопольской обороны, первостепенная заслуга Сергея Яковлевича Мошенского, нашего командира. Человека с большой буквы».

К сожалению, Борис Казимирович Язвинский тоже ничего не знает о месте захоронения Мошенского.

Командира плавбатареи увезли на том же катере, что и тяжелораненых Середу и Лещева. Причем Михаилу Титовичу Лещеву помнится — как будто в бухту Песчаную. Против такого свидетельства два обстоятельства. Первое: Н. С. Середа был эвакуирован на эсминце «Безупречный» из Камышовой бухты, так как в ней находился полевой госпиталь. Второе: воспоминания плавбатарейца К. А. Румянцева о том, как посылали его с готовившегося к отходу эсминца в госпиталь бухты Камышовой за медицинской картой комиссара плавбатареи.

Но ведь могло случиться, что катер привез раненых и погибшего Мошенского в бухту Песчаную, а уже оттуда Середа и Лещев были переправлены в бухту Камышовую.

В 1978 году был я в командировке на Краснознаменном Тихоокеанском флоте и, конечно же, выкроил вечер для встречи с Борисом Казимировичем Язвинским. На окраине Владивостока нашел двухэтажный дом и во дворе его увидел высокого седого мужчину, гулявшего с внуком. Никогда бы не поверил, если б не знал, что этому бодрому человеку за шестьдесят!

Память у Бориса Казимировича превосходная. Задумается на миг и тут же вспоминает… Они были друзьями, Борис Язвинский и Николай Даньшин. Каким помнится Язвинскому из далекого далека его фронтовой друг?

«Конечно, очень молодым. Наши дети сейчас по возрасту старше… Но свойство молодости тех фронтовых лет — ранняя серьезность. Я помню Колю Даньшина необыкновенно ясно — будто только вчера мы расстались. Серьезный был. Я бы сказал даже — самоуглубленный. Мог долго о чем-то думать, молчать и вдруг неожиданно задать всего один вопрос… Очень обстоятельный был человек. Если за что-то брался, то всерьез, без спешки. Часто приходил ко мне на медпункт. Там мы вместе проявляли пленки, печатали фотокарточки. Любовь к фотографии от него осталась у меня на всю жизнь. В бою был смел, яростен, азартен. Прямо другим человеком становился. Мог сердито прикрикнуть на замешкавшегося зенитчика, а то и на весь расчет, но после боя не помнить, на что сердился… Его 37-миллиметровая батарея сбила наибольшее количество фашистских самолетов, она, если можно так выразиться, «давала всем плавбатарейским зенитчикам фору», прочно удерживала передовое место. Почему? Во-первых, очень слажены расчеты были. Во-вторых, повадки немецких летчиков, их тактику хорошо знали, чувствовали, в какой именно момент ударить и что атакующий летчик задумал. Ну, и оружие наше — 37-миллиметровые автоматы — прекрасное. Стригли немца, как машинкой, — наголо!»

Я слушал Бориса Казимировича, и словно оживали лежавшие на столе фотокарточки… Казалось, что Николай Михайлович Даньшин улыбался Язвинскому одними глазами: «Спасибо, дружище!» Сергей Яковлевич Мошенский был торжествен и строг: «Пусть я ничего не успел сказать в тот последний миг… Вы поняли меня правильно. Я приказал выстоять!»

Говорили об Иване Тягниверенко. Он Язвинскому хорошо запомнился. Богатырь. Наводчик носового 37-миллиметрового автомата. Ручищи большущие, каждый кулак — два обычных… Рукоять наводки крутил так яростно, что Николай Даньшин, его командир, на полном серьезе предупреждал: «Тягниверенко, поаккуратней! Не сломай автомат!» 27 июня, когда мы сошли на берег, Тягниверенко ушел с нашими ребятами на передовую… Так, говорите, жив? Выбрался из пекла невредимым?»

Я дополнял рассказ Бориса Казимировича фактами, мне известными по многолетнему поиску, отвечал на его вопросы…

Не совсем «невредимым» выбрался плавбатареец Иван Тягниверенко из Севастополя. В последних боях был ранен, вплавь добрался до катера-охотника, но катер был потоплен «юнкерсом», и Тягниверенко снова оказался в воде… Его подобрала шхуна-тральщик, которая с трудом достигла берегов, но не своих, а турецких…

Как и плавбатарейцев, приплывших в Синоп на буксире, их встретил наш военно-морской атташе в Турции капитан 2-го ранга Михайлов, отправил раненых, и в том числе Тягниверенко, на гидрографическом судне в Батуми.

После излечения в госпитале Тягниверенко был направлен в морскую пехоту. Сражался под Старой Руссой, Великими Луками, Невелем, дошел с боями до государственной границы… За боевые дела был награжден орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу». В ноябре 1943 года вступил в партию. 6 февраля 1944 года морской пехотинец Тягниверенко был тяжело ранен и эвакуирован в тыл.

Инвалид II группы, он пришел в райком партии и сказал: «Я коммунист. Дайте такую работу, чтобы чувствовал, что воюю, помогаю фронту».

Работу такую Тягниверенко дали. Работал самозабвенно, вырос, считай, от рядового до заместителя начальника управления Херсоноблтопливо…

— Молодец… — улыбнулся Язвинский. — Жаль, что далековато Севастополь от Владивостока. Вот бы встретиться всем нам!

…Ночь плыла над Владивостоком. Светились тысячи окон. В воде отражались огни многих океанских судов, пришедших из далеких стран в нашу знаменитую бухту Золотой Рог. Горел огонь вечной памяти на набережной, у памятника морякам.

Тысячи верст от Владивостока до Севастополя, а города эти, оказывается, тоже постоянно связаны тысячами незримых нитей нашей общей памяти и верности. Мы прощаемся с Язвинским. Крепко жмем друг другу руки.

— Счастливого плавания! — желает мне Борис Каземирович. Он знает, завтра на рассвете я ухожу в океан на большом противолодочном корабле, чтобы затем рассказать в журнале о боевой учебе моряков-тихоокеанцев. Добавляет: — Будете на Черном море — поклонитесь от меня ему. И всем нашим…

«Всем нашим…» Ухожу, а слова эти звучат в моем сердце. И еще слова: «Вот бы встретиться всем нам!»

Трагедия защитников Севастополя состояла в том, что те немногие, кто ранее участвовал в обороне Одессы и кто дожил до конца июня при обороне Севастополя, помнили, как в октябре 1941 года кораблями Черноморского флота была блестяще проведена эвакуация целой армии генерала И. Петрова. Армия была переброшена для помощи войскам, оборонявшим Крым, а позже отошла к Севастополю и держала там многомесячную оборону. Послевоенные официальные документы говорят о том, что при эвакуации Одесского оборонительного района в период с 1 по 16 октября было вывезено кораблями около 80 тысяч защитников Одессы с боевой техникой и вооружением. Так, только в ночь на 16 октября из Одессы было эвакуировано 35 тысяч воинов. Память об этом жила в людях и передавалась из уст в уста. Защитники Севастополя верили, что такое будет и в Крыму, что сражаться надо будет до последней возможности, а когда такие возможности будут исчерпаны, их не бросят, не оставят, а организованно эвакуируют из Севастополя.

Увы, в Крыму подобного не произошло. Во-первых, немецкие пехотные дивизии, начавшие в мае третий штурм города, по их боеготовности и боевому опыту ни в коей мере нельзя сравнивать с румынскими соединениями, осаждавшими Одессу, во-вторых, выводы из одесской операции были сделаны генералом Манштейном правильные — гитлеровцы не только сжимали город в жесточайших тисках, но и устроили плотную блокаду с воздуха, для чего были переброшены опытнейшие воздушные эскадры. У наших войск, кроме одного аэродрома на Херсонесе (находившегося под жесточайшим воздействием вражеской авиации), других просто не было… На поддержку авиации через море надежды быть не могло — радиус действия наших истребителей этого делать не позволял. Каждый корабль с Большой земли и обратно прорывался с боем. К тому не каждому посчастливилось уцелеть. Поэтому эвакуация велась даже подводными лодками и малыми судами. Все плавсредства уходили из Севастополя ночами и крайне перегруженными. Эвакуироваться на Большую землю удалось не всем…

ОВР дважды собирал плавбатарейцев ОВР в Севастополе. Первая встреча была в 1975 году. Тогда я впервые увидел героев ставшего мне дорогим «Железного острова». Приехало на встречу девять человек: Из Баку — Семен Абрамович Хигер, из Москвы — Михаил Михайлович Ревин и Константин Александрович Румянцев, из Ейска — Виктор Ильич Самохвалов, из Воронежской области — Михаил Сергеевич Бойченко и Михаил Титович Лещев, из города Шахты — Дмитрий Павлович Сергеев, из Днепропетровска — Виктор Иванович Донец, из Херсона — Иван Никитович Тягниверенко…

Второй раз плавбатарейцы собирались в 1977 году. Не смог приехать из Киева бывший зенитчик носовых 37-миллиметровых автоматов Дмитрий Спиридонович Сиволап — был в командировке за рубежом. Прислал телеграмму — и в ней горячий привет, надежда на будущую встречу.

Я на той встрече, к сожалению, быть не мог — досадная травма ноги «тормознула» меня в Москве. Но душою я был с плавбатарейцами. Они подробно описали мне ту встречу.

Приехал и бывший комендор 130-миллиметровых орудий — Петров. (Орудия эти и их боевые расчеты в октябре 1941-го убыли на сухопутные позиции.) Сколько времени минуло… За плечами трудный боевой путь, а ведь не забыл комендор Петров плавбатарею, товарищей своих! Приехал тоже издалека. К сожалению, не могу точно сказать откуда. Не знаю я и имени-отчества Петрова, так как сам приехать на встречу не смог из-за травмы… Однако хорошо знаю: был такой комендор. Время безжалостно. Особенно не щадит оно ветеранов. Не приехали на встречу Тимофей Тимофеевич Бесчастный и Владимир Николаевич Камынин…

Точно предчувствуя кончину, написал мне большое, обстоятельное письмо Виктор Иванович Донец. В нем еще раз вся его жизнь, мысли о войне, о друзьях-плавбатарейцах. Вскоре после встречи в Севастополе, буквально через полтора-два месяца, Виктора Ивановича не стало…

Подробно рассказали мне о севастопольской встрече Михаил Михайлович Ревин, Константин Александрович Румянцев и Виктор Ильич Самохвалов… Почти все прислали свои воспоминания, исповедь фронтового сердца.

Я достаю одно из таких писем — от капитана 2-го ранга запаса С. А. Хигера. Он пишет от имени всех плавбатарейцев: «Где найти слова, чтобы рассказать о наших чувствах? Одиннадцать человек, оставшихся в живых из ста тридцати членов экипажа плавбатареи, снова встретились на севастопольской земле через 35 лет. Двадцатилетними защищали мы морскую столицу Черноморья, шестидесятилетними ненадолго возвратились к тебе, наш родной Севастополь, чтобы поклониться памяти павших наших товарищей и порадоваться твоей сегодняшней силе и красоте, доблести и славе, Севастополь.

Помним и гордимся тем, как в грозные дни 1942 года газета Черноморского флота «Красный черноморец» писала: «Каждый моряк с плавучей батареи № 3 — это живой призыв драться с врагом жестоко, по-севастопольски».

Стало трудно дышать, когда мы увидели новые могучие боевые корабли. Трудно от радости, от гордости за родной флот. На одном из таких боевых кораблей мы вышли в море. Черноморская волна плавно качала корабль. На его палубе застыли торжественно в строю наши наследники — молодые офицеры и матросы. Вместе с ними, плотным строем, стоим мы, седоголовые. Распрямили плечи, помолодели. Команда: «Равняйсь!» На нас равняются моряки, а мы равняемся на флаг. Так же гордо и легко развевался на свежем черноморском ветру и наш, плавбатарейский Военно-морской флаг…

Трудно говорить… Слезы застилают глаза, но память о наших погибших товарищах, долг перед новым поколением военных моряков требуют собраться с силами и от имени живых обратиться к памяти тех, кто отдал свои жизни за наше счастливое сегодня, за прекрасное завтра. «Здравствуйте, братья-моряки… Дорогие наши боевые друзья!.. Мы пришли почтить вашу светлую память.

Все эти годы мы жили одной мыслью — быть достойными вас. Каждый из нас всю свою жизнь гордо несет звание защитника Севастополя. Вместе с нами почтить вашу светлую память пришли молодые моряки-черноморцы. Они свято хранят боевые традиции, бдительно несут свою вахту, надежно охраняют морские рубежи нашей великой Родины…»

Плавно опустился на гребень морской волны венок, и каждый из нас снова и снова мыслями был с теми, с кем расстались мы 35 лет назад…

…Первым, к кому были обращены наши мысли, был наш командир — капитан-лейтенант Сергей Яковлевич Мошенский. В эти дни мы считали своим долгом встретиться с женой, дочерью и внучкой нашего командира. И вот мы вместе, самые близкие и родные, боевые товарищи того, кого уже нет. Вера Степановна рассказывает нам о нем, о коротком счастье, о его большом сердце…

Мы слушали и думали, какой большой должна быть любовь, чтобы через 35 лет говорить о человеке, о привычках, характере, поступках его, как будто все это было только вчера.

И мы в свою очередь рассказываем о нем…

Дочь командира Аза Сергеевна хочет больше услышать о своем отце, которого она видела только на фотографии. Очень хочется, чтобы наши взволнованные, сбивчивые и несвязные рассказы помогли ей еще зримее представить образ ее замечательного отца.

Каждый из нас каким-то своим, личным воспоминанием — деталью, штрихом, эпизодом — воссоздает образ нашего командира. Внимательно слушает нас четырнадцатилетняя внучка Сергея Яковлевича Мошенского — Ирочка. Девочка за весь вечер не проронила ни слова. Только когда мы уходили, тихо сказала: «Спасибо вам… Как хорошо, что вы пришли».

Ирочка может гордиться своим дедом, который навечно остался двадцатисемилетним, молодым, мужественным, непобежденным. Идут годы, но образ Сергея Яковлевича Мошенского, человека и коммуниста, командира плавучей зенитной батареи героического Севастополя, живет и будет жить века. Это говорим мы, ныне здравствующие фронтовики-севастопольцы!»

Третья встреча, состоявшееся в 1981 году, была особенной… И тут хотя бы вкратце я должен сказать о том, что предшествовало ей. А счастливо предшествовало ей дважды изданная Военным издательством Министерства обороны моя книга «Железный остров» (в 1979 и 1986 годах).

…Возвратился в Москву, а дома меня ожидало письмо с обратным адресом «Кировоградская область, г. Александрия… Якимец».

Якимец? Так ведь это бывший зенитчик с баковых 37-мм автоматов! Якимец Николай Тимофеевич. Как давно отправил я запрос в этот город, и вот надо же, когда книга почти закончена, пришел ответ.

Не сразу я обратил внимание на стоявшие на конверте инициалы, но с первых строк письма понял: я опоздал… «Пишет Вам жена Якимца Николая Тимофеевича — Галина Изотовна. Извините за поздний отзыв на ваше письмо, но я только на днях нашла его, разбирая бумаги и фотографии в гардеробе. Дело в том, что, когда пришло ваше письмо, нас не было дома, а на хозяйстве была старая бабушка. Она и убрала ваше письмо до нашего приезда, а потом забыла.

Я была в Киеве возле мужа, который тяжело болел и лежал в больнице. Он умер, так и не прочитав вашего письма. Он бы мог вам так много рассказать, у него была уникальная память. Он знал по фамилии и имени каждого моряка на корабле «Не тронь меня», любил рассказывать о товарищах своим сыновьям. У нас два сына — Владимир и Василий. Владимир окончил институт и работает в сельхозотделе главным экономистом, Василий учится в Киеве в Институте народного хозяйства. А отец наш работал главным бухгалтером совхоза-техникума. После войны он был в Севастополе, встречался с бывшим комиссаром своим Середой, а потом к нам трое его товарищей-моряков приезжало. Один, Иван Тягниверенко, крупный такой из себя. Много вспоминали, спорили. Помню еще, что на плавбатарею Николай мой попал после школы оружия… Где же вы, Владислав Иванович, были раньше, как бы он вам был рад, сколько бы он рассказал… Ваше письмо мы сбережем как память. Если вы напишете об их плавбатарее, пришлите, пожалуйста, нам. Очень, просим. Особенно мои сыновья».

Да, я опоздал и уже никогда не увижу наводчика зенитного автомата, бесстрашного бойца плавбатареи Николая Тимофеевича Якимца. Но живут на земле его сыновья. И они должны знать о подвиге отца.

Я вообще должен сказать — удивительная эта связь «отцы — дети». Порой забываешь, упускаешь ее из виду, даже и не ждешь, а она вдруг неожиданно и удивительно проявляет себя, эта прекрасная связь — отцы и дети!..

Вспомните, в начале книги, в главе «Моряки нужны на суше», рассказывалось, как в октябре сорок первого с плавбатареи были сняты два 130-мм орудия и вместе со своими расчетами направлены на сухопутные позиции, на фронт. Командовал теми людьми и орудиями лейтенант Михаил Захарович Лопатко. Какова их судьба?

В воспоминаниях севастопольцев часто упоминалось о наскоро поставленных батареях морских орудий, которые в октябре 1941-го приняли на себя первый удар рвавшихся к Севастополю войск генерала Манштейна. Имей я в данном случае право на фантазию, то, не опираясь на факты, наверное, написал бы главу о плавбатарейцах-артиллеристах лейтенанта Лопатко. О том, как в сухой крымской степи, на холмах, вгрызались они в землю, спешно устанавливали доставленные с таким трудом орудия — стотридцатки. Орудия, не имевшие колес, а потому не ведавшие, что значит отходить, отступать. Я бы написал о том, как рано утром, когда в небесной прохладной сини трепетали и пели птицы, крымская степь наполнилась зловещим гулом, и трудно было понять, откуда он исходил, этот гул, с земли или с неба. Потому что в небе появились фашистские бомбовозы и стервятники, а по степи на Севастополь ползли десятки немецких танков…

— Орудия к бою! — скомандовал лейтенант Лопатко и еще раз окинул взглядом свои стотридцатки, грозно нацеленные на степь, на вражеские танки, и бойцов-товарищей своих, напряженно приникших к прицелам и панорамам…

Я не начинал главу книги с этих строк, хотя так, наверное, было. «Наверное» — не аргумент, когда пишешь пусть даже крошечный кусочек истории. Когда-нибудь я точно, наверняка, узнаю о первом бое плавбатарейцев на сухопутье. Может, от того же комендора Петрова, который приезжал на встречу с плавбатарейцами в 1977 году, а возможно, от кого-то другого. Безусловно одно: от Михаила Захаровича Лопатко я об этом не узнаю. Здесь я тоже опоздал…

Знаю, что со своими людьми и орудиями он принял бой. Где был бой и каким?

Из того боя Лопатко вышел живым и участвовал в защите Севастополя. При оставлении города, в июне — июле 1942 года, ушел на Большую землю на одной из последних подводных лодок. Стал командиром БЧ-2 на тральщике. Выполнял отчаянные рейсы, тралил мины, высаживал десанты, доставлял боезапас и подкрепления нашим войскам. В июне 1943 года в неравном бою тральщик был потоплен, а те, кто остался жив, находились в воде более суток, пока их не обнаружил наш самолет и не подобрал катер-охотник. Недолгий отдых, лечение — Лопатко был легко ранен, — и снова служба на боевых кораблях.

После войны он стал командиром тральщика, помощником командира линкора «Севастополь», работал в штабе… Несколько лет служил на Тихом океане. Затем, уже перед уходом на пенсию, возвращается на родное Черное море.

В звании капитана 1-го ранга Лопатко увольняется в запас и живет в Севастополе. Но не такой он был человек, чтобы уйти от дел, даже когда отдых давно нужен и заслужен.

Почти десять лет работал Михаил Захарович лоцманом на станции размагничивания. Он не только сам любил корабли и море, но сумел привить эту любовь сыну Александру и дочери Татьяне…

В 1973 году Михаила Захаровича Лопатко не стало… Но служит на Краснознаменном Тихоокеанском флоте капитан-лейтенант Александр Михайлович Лопатко, его сын. Служит на самых современных ракетных катерах, продолжает морскую династию семьи Лопатко.

Татьяна Лопатко живет в Севастополе, в городе, который защищал и так любил ее отец. И не только потому, что город этот омывает самое синее в мире море, не только потому, что она дочь и сестра военных моряков, она морячка. Но и свое личное отношение имеет Татьяна к флоту и кораблям.

Нет, об этом надо рассказать именно так, как все было. А случилось все неожиданно. Мне непременно надо было достать чертежи плавбатареи. Нахождение орудий на верхней палубе, размещение кают и корабельных помещений — без этого нельзя было работать над темой. Не абстрактный объект — плавбатарея и даже не только общая схема ее верхней палубы, с орудиями, пулеметами, дальномерами, прожекторами, боевой рубкой, — мне необходимо было знать расположение всех внутренних помещений — кубриков и кают, складов и хранилищ. Не мешало знать, сколько иллюминаторов было в матросском кубрике и в каюте командира, на каком борту находился трап и как он выглядел…

На все эти вопросы ответить исчерпывающе точно мог только Севастопольский морской завод имени Серго Орджоникидзе, если, конечно, на нем сохранились архивы военных лет… И как раз в те дни, когда я собирался послать запрос на морской завод, пришло письмо от Надежды Сергеевны Лопатко, в котором она упомянула, что дочь ее Татьяна работает на морском заводе инженером-технологом. (Вот почему дочь моряка имеет самое непосредственное отношение к кораблям и флоту!)

Я написал Татьяне, попросил помочь и вскоре при ее содействии от заведующей заводского музея Ирины Васильевны Поповой получил столь необходимый мне чертеж и фотографии…

Семь месяцев плавбатарея стояла в бухте Казачьей. Семь месяцев прикрывала она своим зенитным огнем Херсонесский аэродром. Плавбатарею хорошо знали и ценили летчики. Она не раз выручала их в трудную минуту.

Так было, например, 12 июня 1942 года. (Я приводил рапорт капитан-лейтенанта Мошенского контр-адмиралу Фадееву в одной из глав, рассказывающих о прикрытии плавбатареей Херсонесского аэродрома.)

Фашистский самолет Ме-109 пытался сбить наш штурмовик Ил-2, заходивший на посадку на свой аэродром. В Ме-109 сидел наверняка какой-то гитлеровский ас, ибо, как явствует из рапорта Мошенского, самолет тот являлся ведущим в звене вражеских стервятников…

«По этому самолету были подготовлены данные стрельбы, и из орудия № 3 калибра 76,2 мм был произведен выстрел. Снаряд разорвался у самого мотора самолета, после чего самолет сразу же потерял скорость и стал терять высоту. Самолет противника в сопровождении двух Ме-109 ушел курсом на Бельбек. Через некоторое время с аэродрома сообщили, что самолет упал в районе Учкуевки…» Так закончил свою жизнь еще один воздушный пират люфтваффе, но в данном случае за самим фактом его уничтожения стояло спасение нашего советского летчика!

Мне давно хотелось встретиться с кем-либо из наших летчиков и услышать из его уст о плавбатарее. И такая возможность, к счастью, представилась.

Я беседовал с бывшим летчиком-истребителем, Героем Советского Союза, генерал-майором авиации в отставке Михаилом Васильевичем Авдеевым. Тем самым Авдеевым, о котором говорил генерал-майор Н. А. Остряков писателю Леониду Соболеву (Глава «Морская душа»: «Кстати, у них под самым боком сидит со своей эскадрильей капитан Авдеев. Метрах, наверное, в шестидесяти от уреза воды…

Михаил Авдеев — очень перспективный командир и воздушный боец, так что рекомендую с ним при случае познакомиться…»)

Пророческими оказались слова генерала Острякова! 17 лично сбитых фашистских самолетов имел на своем боевом счету Михаил Авдеев. Он действительно стал командиром авиасоединения…

— Героическая была батарея, — вспоминал Михаил Васильевич Авдеев. — У нас, у летчиков, о ней не раз даже спор возникал. Одни говорили, что на нее со всего Черноморского флота специально моряков-снайперов зенитной стрельбы отобрали, другие, и в том числе я, утверждали, что столь высокое огневое мастерство плавбатарейцев — результат их непрерывной боевой практики и учебы, знания повадок врага. Что же касается нашего самолета, спасенного плавбатареей, то ведь она не один самолет спасла. На войне все было взаимосвязано. Мы прикрывали плавбатарею, помогали ей — она выручала нас…

И все же мне очень хотелось пройти по следам фронтового рапорта Сергея Яковлевича Мошенского, рапорта от 12 июня 1942 года.

Поиск был долгим, но увенчался успехом. Я нашел летчика, которого тогда выручила из беды плавбатарея. Вот его рассказ: «Тот день я помню очень хорошо, как будто все происходило только вчера…

В штаб нашего авиаполка доставили пленного немецкого летчика. Высокого, рыжего, с двумя крестами на комбинезоне.

Допрашивали пленного здесь же, в штабной землянке. Пытались узнать цель полета, состав авиачасти, место ее базирования. Допрос вел военврач Хальшян, хорошо знавший немецкий язык, но дело не продвигалось. Обер-лейтенант постоянно кусал губы, и единственное, что довольно внятно сказал, — не может, мол, простить себе свою оплошность… Столько дней провоевать под Севастополем и так случайно нарваться на зенитную завесу… Знал ведь, с какой стороны безопаснее подойти к Херсонесу, а пошел напрямик, через бухту… Обер-лейтенант словно искал у нас сочувствия, а мы, слушавшие его ответ, засмеялись. Почаще бы случались такие случайности!

На столе лежали промокшие вещи немецкого летчика (его выловили из воды), удостоверение личности, в котором трудно было что-либо разобрать, в нелучшем состоянии — бумажный листок-письмо, авторучка, французская зажигалка, инкрустированная перламутром.

Хальшян горячился, начинал терять терпение, но вошедший полковник Морозов сказал ему, чтобы он попусту не терял времени и отправил пленного в штаб СОРа.

Когда летчика увели, Морозов подозвал к столу меня и старшего лейтенанта Тургенева, развернул карту. «Здесь, — сказал он, указав на один из знакомых квадратов, — прорвались немецкие танки. Вам двоим вылет, немедленно. Проштурмовать. Уничтожить. Вас прикроют истребители».

Мы побежали к своим самолетам. Над аэродромом стоял рев моторов: это готовились к вылету истребители. Уже на стоянке узнали мы, что их будет четырнадцать. Сила немалая, тем более для обстановки тех дней. Но в стороне от аэродрома висела «рама» — самолет-корректировщик. Она наверняка оповестит своих о нашем вылете…

Последнее время, по предложению командующего авиацией флота генерала Ермаченкова, перед вылетом на задание наших самолетов, аэродромщики «играли» немцам одну-две ложные тревоги. Суть «игры» сводилась к следующему: по аэродрому ездила полуторка, в кузове которой был установлен авиамотор с пропеллером. Работая на малых оборотах, пропеллер вздымал клубы красной херсонесской пыли, создавал видимость взлета по крайней мере звена самолетов!.. А то и сами самолеты делали несколько ложных выруливаний, создавая тот же эффект активной боевой работы. Гитлеровцы немедленно поднимали в воздух и стягивали к аэродрому два-три десятка истребителей, и те, барражируя, попусту жгли горючее. Когда же горючего у них оставалось на ограниченное время и «стая» над аэродромом редела, взлетали наши самолеты и уходили на задание.

На этот раз вылет был срочным и ложная тревога не игралась. Как мы предполагали, явились вызванные «рамой» «мессеры». Около тридцати тонкохвостых, похожих на ос машин. Отойти от аэродрома было непросто, и самое лучшее, что мы с Тургеневым могли сделать, это, пользуясь начавшейся воздушной каруселью между истребителями, снизиться до бреющего и идти выполнять задание без прикрытия.

Рельеф местности знаком до мельчайших подробностей. Десятки раз ходили мы по этому маршруту. Влево уходит дорога на Севастополь, прямо внизу — холмы и за ними передовые позиции наших войск…

Немецкие танки мы заметили сразу. Правда, их оказалось меньше, чем предполагалось. Может, раньше их действительно было больше, но теперь к Севастополю, лениво постреливая, шли только два…

Я подал Тургеневу сигнал: «Работаешь по второму! Атакуем!»

Мы ринулись вниз. Пушечные трассы всклубили дорогу, впились в танки… Я вывел штурмовик из атаки, оглянулся. Танки горели. По неписаной севастопольской традиции мы прошли над ближайшим участком наших передовых позиций. Заметили немецких пехотинцев, скапливающихся под горою. Проштурмовали. Прошлись огнем. Судя по всему, сорвали намечавшуюся атаку: гитлеровцы, точно тараканы, разбежались по воронкам и щелям…

Выйдя из пике, я резко бросил машину в сторону. То был старый, испытанный прием.

Ведь только что я атаковывал и внимание мое было приковано к полю боя, а значит, какое-то время я не имел возможности следить за тем, что происходило в воздухе у меня за спиною. Предосторожность спасла мне жизнь! Там, где мгновение назад находился мой штурмовик, пронеслась пушечная очередь. За нами увязались «мессеры». Оглянувшись, заметил: за мной четверо. И за Тургеневым — не меньше…

Не защищенному со спины штурмовику уйти от «мессершмитта» трудно. (Штурмовики тогда еще не имели второй кабины со стрелком-радистом.) Спасенье было в мастерстве пилотажа, в маневре. А еще в потере высоты. (На малой высоте скоростной «мессер» был ограничен в маневре.)

Я бросал самолет из стороны в сторону, описывал дуги, совершал зигзаги. Делал все, чтобы атакующие «мессеры» не разгадали мой очередной маневр, не зажали в клещи… Показалась Казачья бухта, аэродром, но садиться нельзя… «Мессеры» не отставали. Они хотели уничтожить меня во время посадки. Что же предпринять?

Делаю вираж… Внизу зеркало бухты… И вдруг спасительная мысль: идти к плавбатарее! Снизиться, пройти над ней, и, если «мессеры» увяжутся, батарейцы наверняка отсекут их огнем, собьют с курса… А тем временем, может, удастся сесть!

Пошел на плавбатарею. Вот она, почти квадратная, железная коробка размером со спичечный коробок. Ниже, еще ниже! Вот батарея уже размером с книгу. Батарея увеличивалась в размерах. Уже отчетливо видны люди возле орудий и пулеметов… Стволы орудий повернуты в мою сторону. Мелькнула мысль: «Не примут ли за немца?» Качнул крыльями…

Пронесся над батареей. Совсем отчетливо на мгновение увидел лица людей. Заметил дымок — выстрел одного из орудий. Надвигался берег… Вот и посадочная полоса. Заходить против ветра — нет времени. Ждать, пока на аэродроме разорвется очередной, падающий ровно через 40 секунд немецкий дальнобойный снаряд, тоже нельзя…

Сажусь. Откидываю фонарь, оглядываюсь. Так и есть, сверху, как раз по курсу моей посадки, на меня падает «мессер». А лишенный маневра, беззащитный штурмовик продолжает катиться по полосе…

Не дожидаясь, пока погасится скорость, я выбрался на крыло и кубарем вывалился из штурмовика, покатился по земле, а «мессер» ударил по пустой кабине…

Федору Тургеневу повезло. Его не атаковали, и он ювелирно притер к посадочной полосе самолет, загнал его в капонир.

Самолет мой выбыл из строя ненадолго: механики всего лишь заменили в нем развороченное снарядом сиденье.

…Так летали мы с Херсонесского аэродрома, и недосуг было в те дни считать, сколько раз жизнь каждого из нас висела на волоске. Шла война, и не было времени думать о смерти. Думали о том, как уничтожить врага, выиграть бой, а выиграв, снова думали о победе.

Теперь же, вспоминая прошлое, могу со всей ответственностью сказать, засвидетельствовать: в тот день плавбатарея № 3, легендарная «Не тронь меня!», спасла мне жизнь.

Герой Советского Союза полковник в отставке Мирон Ефимович Ефимов».