ГОРЬКИЙ ДЫМ…
Два дня старшины Николай Кожевников, Михаил Ревин, Николай Некрасов и еще четверо краснофлотцев с плавбатареи находились в резерве штаба ОВРа, а на третий всем им приказали сдать имевшееся у них оружие, патроны и пешим порядком следовать на позиции в Севастополь.
— Как же без оружия-то? — запротестовал было Кожевников.
— Оружие вам на передовой дадут. Там в людях убыль, а винтовки найдутся.
Офицер штаба ушел, а плавбатарейцы отдали свое оружие, вышли на улицу.
— Ну что, хлопцы… — вздохнул Кожевников. — Двинули?
— Двинули, — отозвался за всех недавний электрик плавбатареи Миша Ревин. Поплотнее нахлобучил на уши бескозырку с надписью «Парижская коммуна» — точно в море выходить собрался, а в больших глазах — тревога, ощущение постоянной опасности.
И пошли они, семеро безоружных, в черной несухопутной форме, к Севастополю. Район — указан, фамилия, к кому идти, — названа, значит — полный вперед!
Шли долго и трудно. То и дело сновавшие в небе «мессеры» строчили из пулеметов, обдавали ревом моторов. Но едва самолеты улетали, моряки поднимались с земли и шли дальше.
Уже в Севастополе их едва не завалило рухнувшей стеной. Спасла интуиция Николая Кожевникова, а может, просто случайность.
— Стоп, братцы! — остановил он товарищей. — А через дворы не ближе будет?
Махнул рукой, согласились, что ближе. Перешли на другую сторону. Перешли, а на прежней, где только что были, от близкого разрыва рухнула на мостовую стена…
Указанный в штабе район города нашли довольно скоро, но под каменной аркой проходного двора столкнулись с группой отходивших бойцов. Их командир зло крикнул:
— Куда прете? — Узнав, что у моряков нет оружия и что на суше они всего-то несколько дней, а главное, услышав фамилию командира, к которому они шли, сразу помягчал. Сказал, что нет больше в живых того, к кому они идут, а остатки полка с боем отходят. Добавил: — Отходите к хлебозаводу. Сейчас здесь немцы будут.
Возле хлебозавода их снова окликнули:
— Эй! Чего клешами пыль метете? Подгребайте сюда!
Подошли. В цементном бараке находились разведчики одной из бригад морской пехоты. Сухощавый с щеточкой темных усов старшина спросил с сильным кавказским акцентом:
— Куда путь держите, морячки?
На груди у старшины — Золотая Звезда Героя, и вообще вся боевая внешность его внушала уважение. Ответили, попросили помочь оружием и патронами.
— Э, браточки… Не могу. Лишнего нет, а патроны по штучкам считаем… Может, чего и добудем. Обождите немножко.
Старшина кивнул стоявшим рядом с ним бойцам, и они пошли через улицу.
— Куда вы, братки? — окликнул уходивших Николай Кожевников.
— Устроим фрицам прощальный концерт и вернемся!
— Возьмите меня с собой! — кинулся следом за моряками Кожевников. — Обузой не буду. Я их, гадов, голыми руками… Может, автомат удастся достать или винтовку. Возьмите, братки!
— Давай! — махнули Кожевникову. И ушел он с моряками.
— А кто этот, со Звездой Героя? Очень лицо знакомое, — спросил у Ревина плавбатареец Полтаев.
— Адамия его фамилия. Ной Адамия, снайпер.
Полтаев вспомнил. Портрет снайпера он видел в газете «Красный черноморец», о нем не раз писали.
— Лихой мужик…
— Адамия?
— Зачем Адамия — Кожевников. Без оружия в бой пошел, а мы сидим…
Даже по прошествии многих лет, вспоминая о Николае Федоровиче Кожевникове, бывший плавбатареец Михаил Михайлович Ревин говорит: «Есть люди, в самом облике которых живет мужество и отвага. Она в характере, в натуре их. Я видел, как преображался Николай Кожевников во время боя, когда бегал по палубе, поднося зенитчикам боеприпасы. По боевой тревоге мы, электрики, были приписаны к носовым автоматам. Крутом — огонь, дым, грохот. Ходуном палуба ходит, весь корпус плавбатареи гудит, а Николай — в своей стихии: только шуточки отпускает. Вроде бы и нет атакующих «юнкерсов», вроде бы все на маневрах и учениях происходит.
«Эх, Миша, в пулеметчики бы пойти или в бригаду морской пехоты! Подам я, наверное, рапорт командиру!»
Уверен, разреши ему наш капитан-лейтенант Мошенский уйти в пехоту — он бы там не затерялся».
Группа старшины Адамии возвратилась. Кожевников был возбужден и доволен. И пусть не удалось ему добыть оружие — сбылась его мечта побывать в горячем деле, а дело, судя по разорванной чуть ли не до пояса фланелевке, было и впрямь горячим.
— Отходим! — подал команду Адамия.
Морские пехотинцы перебежками стали уходить от хлебозавода. Было трудно бежать: карманы брюк и противогазные сумки набиты запасенными впрок сухарями. (Так посоветовали морские пехотинцы. Они-то не день и не два жили на суше — знали, когда солдату следует самому заботиться о собственном пропитании…)
Нырнув за морским пехотинцем в провал каменной стены, Ревин с ходу натолкнулся на его спину. Пехотинец стоя вел огонь из автомата.
Ревин увидел впереди, за зелеными кустами дворовой зелени, серые фигурки немецких солдат. Заметил даже, что у одного из них засучены по локоть рукава мундира… Морской пехотинец свалил Ревина на землю:
— Ложись! Эх, кореш!..
Над головами пронеслись, просвистели пули. Между домами коротко аукнулось эхо. Откуда-то сверху упали листья. Все казалось странным, неестественным. Словно происходило не с ним, Михаилом Ревиным, а с кем то другим, посторонним, спокойно, без дрожи и паники, наблюдавшим — как смотрят кино… А между тем все происходило именно с ним, с Ревиным, и морской пехотинец, сваливший Ревина рядом с собой на землю, только что спас его от верной гибели, и эти листья, от которых совсем отвык Ревин, лежавшие на камнях и возле рук его, они упали не сами по себе. В июне листья не падают…
Пехотинец, чертыхаясь, менял автоматный диск, кто-то рядом бил короткими, цепкими очередями по кустам, за которыми укрылись немцы.
— Идем вправо! — прокричали пехотинцу, и тот, на мгновение обернувшись, крикнул Ревину в лицо:
— Вправо идем, понял?
— Есть, вправо! — ответил Ревин. Он, кажется, начал вникать в суть суматошного сухопутного боя.
…Сравнительно благополучно удалось им отойти к квадрату домов, где занимало оборону многочисленное, как показалось Ревину, воинское подразделение. Да и командовал им какой-то полковник. Автоматчики Адамии поступили в его распоряжение, а семерым плавбатарейцам было приказано забрать с собою раненых бойцов и отходить к Камышовой бухте.
— Жмите, пока можно… В Камышовую придут корабли и всех до единого заберут, как у нас в Одессе было. Жмите, братки!
Плавбатарейцы ушли в Камышовую бухту. Кораблей в ней не оказалось, хотя прибытия их ожидало много раненых бойцов и командиров. Там, в Камышовой бухте, плавбатарейцы впервые услышали, что Севастополь приказано оставить…
Что же делать? Решили идти к бухте Казачьей.
Но ясности не было и в Казачьей бухте. Даже напротив — чем дальше от передовой, тем больше противоречивых разговоров относительно эвакуации. Кто-то утверждал, что чуть ли не вся черноморская эскадра придет этой ночью к Севастополю, кто-то советовал отходить к Херсонесу — туда, мол, даже днем приходят подводные лодки.
Разговоры разговорами, а над бухтой то и дело проносились фашистские самолеты. Стреляли, бомбили.
Моряки жались к воде, к развалинам портовых бараков, глядели на темневший посреди бухты, похожий на крепость, корпус плавбатареи.
— Стоит одна-одинешенька…
— А кому на ней быть?
Вздыхали. Каждый вспоминал или, напротив, заглушал воспоминания о том, что было недавно пережито на борту плавучей батареи… Вдруг Полтаев сказал:
— Братва, а ведь там должна быть шлюпка!
Вспомнили — действительно должна быть шестерка, которую хотели отремонтировать взамен угнанного штормом катера, да так и не успели. Если ее, ту шлюпку, на всякий случай подремонтировать, залатать дыры, засмолить — может, и пригодится. Ну хотя бы для того, чтобы в открытое море уйти, а там, глядишь, свои корабли и подберут.
— А что, верно. Зачем ждать у моря погоды? Махнем, братцы, на «Квадрат»?
— Махнем!
Согласились все. Только увязавшийся за ними морской пехотинец потускнел: «Им что, здоровые, крепкие. Махнут. А мне двести метров с пораненной головой не одолеть».
Старшина Кожевников угадал мысли пехотинца. Спросил, из моряков ли тот или «совсем сухопутный».
— Совсем… — с тоской признался пехотинец.
— И плавать не умеешь?
— Раньше маленько умел… Только двести метров мне не проплыть…
Задумались. Жаль было оставлять этого чернявого терпеливого парня.
— Может, подождешь здесь, пока мы шлюпку починим?
— Да брось, Михаил! Дело может так повернуться, что к берегу плыть обратно нам и не придется… Да и не быстрое дело — ремонт. Задачка… Тебя как зовут-то, пехота? Так вот, Егор, поплыли-ка с нами. Пятьдесят метров тебе как-нибудь одолеть поможем, а там, гляди, канат чернеет. Видишь? Мы раньше по нему шлюпку на руках гоняли.
— Паромом, что ли?
— Ну да, паромом. Поплывешь?
— Поплыву! — повеселел пехотинец.
Моряки зашли в воду. Теплая она была, вода. Июньская.
…По трапу, мимо закопченного, обгорелого борта, поднялись на верхнюю палубу плавбатареи. Защемило сердце от непривычного сиротливого вида столько месяцев бывшего им жилищем железного острова…
Беспорядочно задранные к небу, уже бесполезные пушки… Похожая на скрюченную руку шлюпбалка… Открытые крышки люков, и там, внизу, где всегда жило тепло, темно и пусто, и уже, как из погреба, тянет сыростью и холодом…
На палубе услышали звук пилы и голоса. Подошли к противоположному борту, и все прояснилось. Внизу, пришвартовавшись в районе скоб-трапа, стоял буксирчик. На палубе его было полным-полно народу — все больше военных. Плавбатарейцы узнали, что сегодня ночью буксир уходит на Большую землю. Старшина Кожевников вступил было в переговоры с находившимся на мостике буксира старшим лейтенантом, но тот кивнул на стоявшего рядом пожилого штатского моряка:
— С капитаном разговаривай!
Капитан буксира для начала побурчал, что у него перегруз, на таком суденышке — семьдесят человек, но затем согласился взять еще восьмерых:
— Все одним шкертом связаны… Не знаю, выберемся ли… Бьют немцы, бомбят. Особенно на выходе. А еще беда — мало угля и воды. Где тут у вас что? Посудина хотя и без хода, но ведь отоплялась как-то и воду где-то в запасе имела.
Кожевников знал. Показал, где хранились немногие запасы угля, воды же в цистерне почти не оказалось. Его товарищи, Ревин, Полтаев, Бочков, Некрасов, стали пилить привальные брусья, сносить на буксир все, что могло гореть…
В ночь на первое июля двинулись к выходу из бухты. Благополучно миновали горловину, развили самый полный ход. Море было неспокойным. Волнение балла в три-четыре раскачивало буксир, заставляло его то и дело зарываться носом в волны. Но главное — выбрались. Обогнули Херсонес. Запоздалый прожекторный луч взметнулся над водою, пошел в сторону и, упершись в берег, угас.
— Поздно спохватились! — радостно сказал Полтаев.
— Пронесло… — согласился Ревин.
Утром, на траверзе Феодосии, буксир обнаружили два Ю-88. В слепящих лучах разгоравшегося солнца ринулись в атаку. Все, кто имел стрелковое оружие, открыли по самолетам беспорядочный, отчаянный огонь. Старший лейтенант, бегая по палубе, пытался организовать стрелявших, подавал какие-то команды, но каждый палил на свой страх и риск…
«Юнкерсы» прошли так низко, что сквозь стекла кабин были видны очкастые лица летчиков, а под крыльями, позади моторов, грязные полосы — следы выхлопных газов. Из задних кабин, на выходе, замигали огни пулеметов. Немецкие бортстрелки вели огонь по буксиру. Бомб у «юнкерсов» почему-то не было. К тому же у них, очевидно, кончалось горючее, потому что больше в атаку они не заходили и взяли курс на землю.
Михаил Ревин с удивлением обнаружил, что буквально в трех шагах от него палуба расщеплена пулями, два пехотинца убиты наповал, а Николай Кожевников как-то странно побледнел, хотя старался улыбаться и выглядеть, точно ничего не случилось. А видно, все же случилось. Попросил Ревина:
— Миша, взгляни-ка, что у меня там… Жжет, собака…
Пуля касательно задела ягодицу, и рана обильно кровоточила. Нашли медикаменты, неумело, с трудом сделали перевязку.
— Вот паразиты!.. — ругался Кожевников. — Нашли уязвимое место… Такую рану ни самому посмотреть, ни людям показать…
На мостике слышался шум, возбужденные голоса.
— Что там такое? — поморщившись от боли, поднял голову Кожевников. Сидеть он не мог — либо стоял, либо, как сейчас, лежал.
— Схожу узнаю, — сказал Ревин.
— Я с тобою, — вызвался пехотинец с забинтованной головой. Тот самый, которого взяли, когда вчера плыли на батарею. За минувшую ночь пехотинец несколько окреп, набрался сил и теперь выглядел довольно бодро.
Ревин подошел к мостику. Навстречу буквально скатились с трапа двое и опрометью бросились в гущу людей на палубе. В просвете поручней и неба возникла гневная фигура третьего человека — моряка. Судя по нашивкам на кителе — старшего лейтенанта.
— Я вас, подлюг, найду! Придем к нашим, сдам в СМЕРШ!
Смуглое, чем-то напоминавшее цыганское, лицо старшего лейтенанта дышало гневом. В руке он держал наган. Видно, те, убежавшие, были близки к тому, чтобы командир разрядил в них свое оружие.
— А ты что? — тяжело дыша, спросил он, глядя сверху вниз на Ревина.
— Ничего. Слышу крики — подошел… — ответил Ревин.
— «Подошел»… Может, тоже, как эти… будешь требовать, чтобы к Феодосии идти, в плен сдаваться?!
— Ты, старшой, чудить чуди, а хреновину не городи! — вспылил пехотинец. Выступил из-за спины Ревина.
— Кто там еще? — Рядом со старшим лейтенантом возник еще один флотский командир. Звания его видно не было, но и он, возбужденный только что случившимся, горел желанием действовать. Почувствовав это, морской пехотинец примирительно сказал им обоим:
— Вы, товарищи, не кипятитесь и будьте за нас спокойны. Я — член партии. Он — тоже. Можете на нас рассчитывать и доверять.
— Хорошо. Идите сюда! — уже спокойно позвал старший лейтенант и, когда они поднялись на мостик, в упор, негромко потребовал, чтобы пехотинец предъявил партийный билет. Пехотинец помедлил. Взвесил про себя полномочия требовавшего партбилет и, решив, видно, что такие полномочия у старшего лейтенанта есть, засунул руку под бинты. Морщась от боли, достал красную книжечку…
— Вот! — не выпуская документ из рук, открыл, дал прочесть.
— Хорошо, — удовлетворенно кивнул старший лейтенант, пояснил, что он вынужден принять на себя командование кораблем — он так и сказал «кораблем», потому что капитан серьезно ранен. Только сейчас Ревин и пехотинец заметили, что раздетый по пояс старик капитан как-то понуро, беспомощно сидит на мостике и лейтенант-моряк (Ревин почему-то четко зафиксировал про себя: «Третий командир тоже моряк. Моряки взяли руководство — это хорошо!») делает ему перевязку плеча.
— Кто его? — спросил пехотинец.
— «Юнкерс».
— А я думал, те, что убежали…
— Я бы им убежал, — пригрозил старший лейтенант и пояснил, что те двое пытались насесть на раненого капитана, чтобы тот повернул буксир к берегу, к Феодосии. Все равно, мол, не уйти, не выбраться, и улетевшие немецкие бомбовозы наверняка сообщат своим. Прилетят другие, у которых и бомбы найдутся… — Словом, сдаться, подлюги, хотели… Как твоя фамилия? — обратился старший лейтенант к пехотинцу. Тот ответил. — Так вот… Назначаю тебя на время перехода комиссаром корабля. Ясно?
— Ясно… — удивленно выдохнул пехотинец и взглянул на Ревина — уж не ослышался ли? Спросил несмело, какие же будут его комиссарские обязанности.
Старший лейтенант недовольно произнес:
— Не знаешь, что ли? Обычные комиссарские. Моральный дух людей держать на высоте. При любых обстоятельствах. Даже на дне, у этого… Черт его подери… — Старший лейтенант пощелкал пальцами, мучительно подыскивая нужные слова, и один из лейтенантов, не выдержав, подсказал: «У Нептуна!» — но старший лейтенант точно и не слышал его, закончил: — … у черноморского подводного царя, понял?
— Понял.
— Ну и… обойди народ, перепиши всех партийных и комсомольцев. Да не один действуй, а с помощниками, с активом. И это… — Старший лейтенант снова щелкнул пальцами. Ревин только теперь заметил, что щека старшего лейтенанта нервно дернулась — очевидно, последствие недавней контузии. — … информируй, как и что. Договорились?
— Договорились.
— Ну и ладушки.
Карие глаза старшего лейтенанта по-доброму блеснули. Он, пожалуй, и при желании толком бы не смог объяснить, чем понравился ему этот лопоухий с забинтованной головой парень. Может, простодушием и какой-то внутренней, жившей в нем смелостью — не побоялся же сказать: «Чудить чуди, а хреновину не городи». Его можно понять: коль на измену намекают, и не то ответить можно. Однако ответит вот так, сразу, не каждый. Другой стоявший рядом с ним моряк не ответил. Но и тот был чем-то симпатичен. Большие доверчивые глаза глядели из-под бескозырки с надписью «Парижская коммунна». Знавал старший лейтенант такой уважаемый корабль…
Пехотинец и Ревин спустились с мостика.
— Пойду в рубку, спрошу бумаги, — сказал пехотинец. — Список надо составить.
— Иди.
Солнце поднялось и светило уже прямо по курсу. Палуба дрожала: буксир выжимал из машины все, что та могла дать. Судя по тонюсенькой, еле видимой, полоске земли за кормою, изменили курс — держали в открытое море. Спешили уйти в сторону от той точки, о которой наверняка фашистские летчики уже доложили своим и в которую уже, возможно, вылетели груженные бомбами новые «юнкерсы».
Ревин подошел к Кожевникову. Сообщил ему все, чему был свидетелем, о паникерах, о старшем лейтенанте, о назначении «их» пехотинца комиссаром.
— И что, толковый этот старлей на мостике? — переспросил Кожевников.
— Решительный, — ответил Ревин.
— Хорошо. И нужен решительный. Иначе — каюк.
Подошел озабоченный пехотинец с большой бухгалтерской книгой под мышкой.
— О! Сразу видно, человек при деле! — сострил Миша Бочков.
— Назначили. Надо, — точно извиняясь, произнес пехотинец.
— Я к тому, что книга у тебя большая. Что с ней таскаться — вырви, сколь надо, и пиши.
Пехотинец книгу портить не стал. Сел, пристроил книгу на коленях, остро заточенным карандашом старательно вывел: «Список членов ВКП(б) и ВЛКСМ», первым записал себя. Спросил Кожевникова:
— Ты партийный, Николай?
Кожевникову понравилось, что пехотинец знает его по имени.
— Кандидат партии.
— А ты?
— И я — кандидат партии, — ответил Ревин.
— А вы, хлопцы?
Полтаев и Миша Бочков были комсомольцами. Плавбатарейцы, что сидели несколько в стороне, — тоже.
— Ты смотри… — удивился пехотинец-комиссар. — Все семеро — партийные!
— А ты как думал! Мы, браток, с плавбатареи, не откуда-нибудь!
Плавбатарея… Неизбывна память о ней. Так под осторожными шагами в комнате, где чуткий сон, скрипнет знакомая половица. Так, без предупреждения, внезапно «стрельнет» старая рана…
Немцы больше не налетали. Лишь под вечер, далеко в стороне, прошла по левому борту на низкой высоте группа самолетов. Прошла в сторону занятого врагами берега. Похоронили в море двоих убитых красноармейцев. Какое же огромное, несоизмеримое с мыслью и жизнью людскою явление — война! Сколько жизней надо отдать, потопить в океане ее ненасытности, сколько сил напрячь для того, чтобы на вражьей стороне что-то не выдержало, сломалось, пошло в разнос…
Какую ничтожную долю полезного воинского труда делали в ту ночь уходившие морем плавбатарейцы, спасавшие, по сути, жизни свои, но спасавшие для будущей схватки с теми, кто столкнул их с севастопольского «пятачка».
Один из погибших и преданных морю красноармейцев, судя по документам, был москвичом. Михаил Ревин тоже из Москвы и потому невольно жалел его больше, чем второго, а может, не столько жалел, сколько ощущал потерю острее, реальнее. Не вернется в Москву, на улицу Самокатную или на Сретенку, молодой парень…
Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, Михаил Ревин ушел было думами в прошлое, в тридцать шестой год, когда работал электриком на строительстве метро. Какие времена были! Чубатые друзья-комсомольцы, горячая работа, воскресные звонкие дни счастья в парке «Сокольники» или на старых прудах…
Журчавшая за бортом волна властно напоминала о себе, гнала прочь воспоминания, путала мысли, упорно сводя к одной: «Пить… Глоток бы воды!» Темнело, когда на палубе прозвучало:
— Товарищи! Нужна помощь. Кочегары выбились из сил…
В кочегарку пошли втроем: незнакомый моряк, моторист Иван Полтаев и Михаил Ревин. Передавшие вахту кочегары едва держались на ногах.
Полтаев, кивнув на угольный бункер, спросил:
— До Батуми хватит?
— До Батума? Так мы ж не в Батум идем. В Синоп. Напрямую, — хмуро ответил кочегар.
— Как в Синоп?! — опешил Ревин. — Синоп-то ведь… Турция.
— Ну да, Турция, а ты думал, куда идем?
Ревин был уверен, что буксир держит курс либо в Новороссийск, либо в Батуми.
— Если бы в Новороссийск, то нам еще днем надо было на него повернуть. Только туда не пройти днем — потопили бы… А до Батума, да с крюком, который мы дали, угля не хватит. Так что держите, хлопцы, пар ровнее. Экономьте уголек.
Кочегары ушли, а Полтаев, Ревин и моряк, назвавшийся Борисом, еще долго обсуждали «турецкий вариант» и то, что ждет их возле чужой, таинственной земли. Время от времени распахивали дверь топки, швыряли в жаркую ее пасть очередную порцию угля…
Сменили их точно через четыре часа. Вахта как вахта. Пошли они отдыхать на казавшуюся прохладным раем палубу. Свободного места не было — только теперь ощутили, как много на буксире народу… Однако плавбатарейцы — ребята хваткие — втиснулись между спящими. Их мгновенно сразил сон.
На рассвете разбудили голоса: «Берег! Товарищи, берег!» Все столпились на баке, и старший лейтенант был вынужден прикрикнуть с мостика, чтобы разошлись малость, а то дифферент создается — буксир ведь не крейсер и даже не пароход.
Ревин поднялся было взглянуть на берег, но, кроме неясного очертания далеких гор, ничего не увидел. Буксир держал курс к берегу. На мостике стояли «железный» старший лейтенант — непонятно, когда он отдыхал, и отдыхал ли вообще, — и старик капитан, в накинутом поверх перевязанного плеча кителе нараспашку. Рядом с ними появился пехотинец-комиссар.
— Смотри-ка, — весело заметил по этому поводу недавно пришедший с кормы старшина Николай Некрасов, — наш-то пехотинец — в начальство пробился! Деловой парень!
— Ничего парень… — отозвался Полтаев. Он то ли дремал, то ли грелся, дыша за ворот форменки.
Из моря выкатился малиновый диск солнца. Низкими, еще мягкими лучами окрасил обрывистые берега и море в необычные розовые тона.
Кожевникову вспомнилась где-то виденная картина — панорама Сорренто или Неаполя, а может, именно этих краев. Сказал вслух, не сдержавшись:
— Шикарно устроились…
— До берега тридцать кабельтовых… — наметанным глазом определил недавний дальномерщик Бобков. В нем жила выработанная месяцами боевой работы привычка тотчас же докладывать о замеренном расстоянии.
Буксир повернул, пошел совсем малым ходом вдоль берега. На его мачте, возле красного флага, появился черный шар, что в сочетании означало сигнал «Терплю бедствие». Сам вид пусть чужой, но, очевидно, безопасной земли на какое-то время внес оживление, заставил забыть о жажде и бедственном положении, в котором находились несколько десятков людей.
Медленно развертывался за бортом берег. Были отчетливо видны заросли лощинного орешника, ютящиеся на кручах домишки, темно-зеленые клочки виноградников на склонах и откосах… На вершине горы — каменные стены. Старинная крепость.
Вскоре открылась широкая уютная бухта. Спокойная, точно стеклянная, гладь воды. В нее смотрится город Синоп.
Власти не спешили к буксиру, зато подошло несколько утлых рыбачьих лодок, и сидящие в них, загорелые до черноты люди с нескрываемым любопытством разглядывали русских, о чем-то возбужденно переговаривались на своем непонятном языке. Лодок и фелюг становилось все больше, и по мере того, как росло их число, пропадала скованность и боязнь, только что разделявшая людей.
— Эй, папаша! Подгребай ближе! — кричали с буксира.
— Урус? — тыкая пальцем в сторону судна, вопрошал пожилой турок-рыбак.
— Русские, русские! Из Севастополя!
— Севастополь?! Севастополь якши! — радостно закивал турок.
— Папаша! Вода есть? Буль-буль? Пить! — бойцы показывали пустым котелком, что пьют воду.
— Старый турок засуетился, гортанно крикнул что-то находившимся на других лодках, и рыбаки стали подгребать поближе. На борт буксира передали анкерок с водой, затем глиняный кувшин. Не хватило и по глотку… Старший лейтенант хотел было, еще в самом начале переговоров с рыбаками, конфисковать у «активистов» воду и распределить ее по степени первостепенной необходимости, но старик капитан мудро предостерег его:
— Не горячись, сынок. Пускай попьют. Теперь не пропадем. Только оружие надо подальше попрятать, чтобы на виду не было. Эти турки что, они — простой люд, а вот власти, таможня, те придерутся.
— Мы же не в гости к ним пришли! И не сдаваться! Просим помочь, а дипломаты сочтутся, — кипятился старший лейтенант.
— Охолонь, сынок. Они военным оказывать помощь не имеют права. Им бы только причину найти. Могут и арест наложить. Оружие надо спрятать. Обвязать его веревкой, прикрепить к якорю, а якорь-цепь отдать. Пускай ищут на дне! Пусть попробуют догадаться!
На том и порешили. Застопорили ход. Стравили до воды якорь-цепь. Несколько пловцов привязали к цепи оружие. Затем отдали якорь.
Кожевников и Ревин перепрятали партийные документы в ботинки. От вчерашнего «марафона» — к плавбатарее плыли в обуви — стельки в ботинках покорежились, и поместить под ними документ стоило труда, а главное, при ходьбе было неудобно. Оставлять же партдокументы в мичманках было вовсе рискованно…
Послышались возбужденные голоса: «Катер!» На мачте подходившего катера трепетал красный флажок со звездочкой и полумесяцем. Турки пожелали осмотреть русское судно. С катера переправился турецкий чиновник. Следом за ним еще двое, в военной форме и с оружием. Матросы посмеивались. Забавное зрелище! Солдаты — или кто они там были, те, в форме, — сначала передали на буксир свои винтовки, а затем, преисполненные решимости и значимости, переправились сами. На палубе судачили:
— Вояки… Кто же оружие чужим в руки отдает?
— Доверяют, значит…
— Как же, доверили. Держи карман шире! Чиновник в белом кителе снял шапочку-феску, вытер платком лысую голову.
— Уф… — первое, что произнес он, и люди, плотным кругом стоявшие вокруг него, заулыбались: «Гляди, братва, по-турецки «жарко» — «уф»!
Солдаты отряхивались, одергивались, точно их только что вытащили из воды. Со смуглых, не в пример чиновнику, худых лиц солдат не сходило выражение скованности и испуга.
Коверкая русскую речь, турок-чиновник спросил, кто будет на этом судне капитан, а затем уже спросил капитана о цели прибытия русских. Жестикулируя одной рукой, капитан пояснил:
— Из Севастополя мы. Налетел немец. Самолеты, понимаете? Стреляли по нас… А теперь домой идем. В Батуми, понимаете? Пить, воды нету. Ёк вода. Кушать ёк. Нет еды, понимаете? Много раненых имеем. Помощь нужна. Врач нужен. Понимаете?
Чиновник не все понимал. Спросил, почему же не пошли в Батуми. До Батуми недалеко…
Стоявший за спиной капитана старший лейтенант подсказал:
— Скажи про уголь-то. Уголь у нас вышел. Пусть угля нам дадут и воды — мы и уйдем. Нужен нам их Синоп!
Капитан сказал про уголь. Показал на трубу, на флаг и черный шар…
Турок-чиновник на ломаном русском языке сказал, что доложит своим властям о положении и просьбе русских. А пока он должен осмотреть судно. На нем он видит много военных. Может быть, на судне есть оружие и боеприпасы, это воспрещено. Нельзя! Русские находятся в территориальных водах Турции.
— Проводите досмотр! — разрешил капитан.
Надо отдать турку-чиновнику должное: при осмотре он преобразился. Не ходил, а почти бегал, семеня ножками. Заглядывал во все закоулки и помещения. Один из тяжелораненых лежал, укрывшись с головой плащ-палаткой. Чиновник приподнял ее край, убедился, что под ней человек, и, произнеся, очевидно, извинения, побежал дальше…
Досмотр длился минут двадцать. Один из солдат нашел кожаный красноармейский патронташ с четырьмя обоймами винтовочных патронов, передал чиновнику.
— Патрон? Ружье где? — спросил турок, держа патронташ за кожаный ремешок-подвеску. Тут не утерпел старший лейтенант. Не очень церемонясь, взял из рук чиновника-турка патронташ и выбросил за борт. Пояснил:
— Патроны буль-буль. Ружье буль-буль. В Черном море, понял? И никакого этого… — Старший лейтенант пощелкал пальцами. — Никакого инцидента. Все хорошо. Якши, понял?
Турок нахмурился, хотел рассердиться, но, видно, рассудил, что, если оружие и патроны выброшены в море и на корабле ничего нет, значит, действительно хорошо.
— Якши, — согласился чиновник, и все заулыбались.
Солдат-турок принес из трюма балалайку, что-то сказал своему начальнику. Тот спросил капитана, зачем терпящие бедствие русские везут с собою этот «товар». Дело в том, что на буксир бог знает когда было погружено два комплекта струнных инструментов. Капитан и сам не смог бы объяснить, кому потребовалось вывозить из Севастополя струнные инструменты.
— А хрен ее знает, зачем везем. Казенное имущество потому что. Из матросского клуба…
Старик капитан взял из рук солдата балалайку, улыбнулся в редкие прокуренные зубы, протянул балалайку чиновнику. Возьми, мол, на память. Турок не взял, но и спрашивать о струнных инструментах больше не стал. Надел феску. Сказал, что уезжает, и чтобы русские составили список всех находящихся на судне.
— Составим, — заверил капитан и указал на флаг и черный шар: — Так мы ждем помощи!
Турок кивнул. Затарахтев моторчиком, катерок заспешил в сторону берега.
Солнце было высоко над головой, когда еще раз приехал катерок с турецким флагом на мачте. С него приняли на борт грузного вислоусого турка.
— Этот еще зачем? — не без раздражения спросил Полтаев. — Почему они все такие толстые?
— Потому что войны не знают, — рассудил Михаил Бочков, и довод его показался всем убедительным.
Прибывший турок ткнул пальцем в висевшую на боку сумку с красным крестом. Дал понять, что прибыл для оказания помощи раненым… Ходил к турецкому доктору и Кожевников. Возвратился возмущенный:
— Коновал… Бинтов не привез — тряпки какие-то рвет и крутит. Макает палку с ватой в пузырь с йодом, водит по ранам, прижигает… По мне-то шут с ним, с его йодом, но ведь есть ребята серьезно пораненные. Им разве такая помощь нужна?
…Сколько было радости, когда причалил катер с человеком в родной военно-морской форме! Приехал военный атташе СССР в Турции капитан 2-го ранга Михайлов. Собрал вокруг себя моряков:
— Отношения с Турцией у нашей страны сложные… Постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы вас как можно скорее отправить на Родину. Продовольствием, к сожалению, снабдить не могу. Поделюсь лишь тем, что сам смогу закупить… В отношениях с официальными лицами прошу соблюдать осторожность. На возможные провокации не поддаваться.
Атташе рассказал, что и в Инеболу пришла из Севастополя шхуна. На ней человек пятьдесят севастопольцев. Отношение простого народа, рыбаков, портовых рабочих, к русским хорошее.
— Нам, — советовал Михайлов, — надо также всячески подчеркивать свою доброжелательность, но при этом, еще раз повторяю, товарищи, соблюдайте меры предосторожности. Какие будут вопросы?
— С этим все ясно, товарищ капитан второго ранга, не беспокойтесь, не подведем. Вопрос один — привезут ли воду? Сутки терпим…
Михайлов твердо пообещал, что воду скоро доставят: он уже договорился. И действительно, скоро привезли воду, как кто-то метко сказал, «азиатским способом».
Шаланда привела на буксире шлюпку, залитую по планширь пресной водой. Теперь все находящиеся на буксире напились вдосталь и, как всегда это бывает, утолив жажду, заговорили о еде. С рыбаками вовсю шел товарообмен. Потные тельняшки, форменки менялись на хлеб. Кто-то даже снял с себя брюки и, стоя в трусах, жадно ел ломоть черного хлеба…
Товарообмен шел не только в частном порядке. За какое-то имущество выменяли для команды и своих многочисленных пассажиров рыбы и пшена. От судового камбуза до головокружения аппетитно запахло ухой. Люди улыбались, невольно тянулись к небольшой надстройке на корме, где священнодействовал кок.
— Живем, ребята!
Пришла груженная углем шаланда, и турок-моторист прокричал «урусам» на своем гортанном языке — перегружайте уголь! «Урусы» себя ждать не заставили. Мигом разделись по пояс, выстроились цепочкой. Несколько самых крепких спрыгнули на шаланду, стали насыпать уголь в плетеные корзины и ящики, передавать их на буксир. Пошла работа!
Кто-то из легкораненых взял в руки балалайку. Пощипал ногтем струны — подстроил, а потом мелко ударил, заходил рукой — зазвучал полузабытый, знакомый многим по прежней, довоенной, жизни наигрыш. Вокруг балалаечника собрались кружком бойцы и матросы: «Давай, парень! Играй, милый!» Балалаечник осмелел, разошелся. Мастерства у него прямо на глазах прибывало.
— Комиссар! Поди сюда! — позвал пехотинца стоявший на мостике старший лейтенант.
Боец подошел к рубке, блестя от пота, с перепачканными, похожими на грязную чалму бинтами на голове.
— Ты сам-то что ввязался? Ранен ведь. Без тебя народу хватит, — сказал старший лейтенант. — Твое дело — политобеспечение.
— А я что делаю?! — удивленно ответил боец.
— Это успеется. Туго будет, и я разденусь, помогу, а пока поговори-ка с людьми… У нас в трюме это… музыка имеется. Может, еще кто играть умеет…
Боец выразил сомнение — надо ли? Обстановка не совсем подходящая. Придем к своим — другое дело.
— Эх ты, голова садовая! — укоризненно произнес старший лейтенант. — Да ведь сейчас от музыки двойная польза. Люди веселее работают! А еще пусть эти… турки смотрят и слушают — не пали мы духом. Понял?
Лицо старшего лейтенанта исказила гримаса боли. За сутки он крепко сдал. Всего-то и осталось на том смуглом лице, что глаза да зубы. Последнюю фразу старший лейтенант почти выкрикнул.
Пехотинец-комиссар торопливо пообещал, что сейчас же, мигом, все выяснит, переговорит с людьми…
Музыканты нашлись. Пожилой боец, моторист-матросик и штатский в очках, взяв кто гитару, кто домбру, подсели, подладились. Оркестр зазвучал хотя и не очень слаженно, но громко. Живее заходили корзины и ящики с углем. Впервые заулыбался механик ли, кочегар ли — тот самый, что накануне вечером сообщил плавбатарейцам, что буксир идет в Синоп. Ободряя народ, сообщил:
— Скоро будем пары поднимать. Спасибо, хлопцы, за труды.
Вокруг русского буксира чем ближе к вечеру, тем больше появлялось богатых фелюг. Приплыли даже диковинные, с яркими узорчатыми балдахинами, под которыми важно восседали разодетые турки. Люди же в одеждах победнее сидели на веслах или управляли фелюгами.
На буксире судачили:
— Гляди, братцы, бабы! Ничего, чернявые!
— Еще не покормили тебя, а ты уже о бабах заговорил.
— Дак они же для меня… как из кино. Целый год воюю, и никакой любви. Это ж понимать надо!
Понимали. А важные турки показывали своим холеным женам приплывших из-за моря «урусов». Было на что посмотреть. Только «урусы» вовсе не казались страшными.
Над зеркальной гладью бухты далеко окрест звучали русские напевы. Быстро накатывалась южная ночь. Ожерелья зеленоватых, а затем золотых огней усыпали теплые мирные берега. Зажглись, задвоились фонари на воде, на фелюгах и богатых лодках. И уже не видно сидящих в них людей, как не видно «урусов». Только песни их, усиленные поющими голосами, не умолкали. Песня нежданно-негаданно заставила русских выплеснуть из себя всю боль и радость, всю тоску по тишине и покою, накопившуюся в их душах за двести пятьдесят дней жесточайшей осады.
Уже окончили погрузку угля, подняли пары, и старик капитан дрогнувшим голосом сказал «железному» старшему лейтенанту: «Ну что, сынок, двинем?» «Двинем, батя», — ответил старший лейтенант. Заслонив ладонью действующей руки переговорную трубу, капитан скомандовал в машину: «Малый вперед!» А музыканты все играли, люди пели. Не было, казалось, силы остановить это буйство жизни.
Из трубы буксира клубился горький дым. Летели и гасли в ночи искры, журчала за бортом вода. Домой! Домой!
Плавбатарейцы, все семеро, стояли плечо к плечу возле борта, смотрели, как отставали огоньки фелюг и лодок, слушали привольно звучавшие рядом голоса. И вдруг по левому борту, далеко в море, у самого слившегося с черным небом горизонта, заметили какое-то свечение. Вгляделись — нет, не показалось. Далекое зарево… Смолкла песня. Сама собою, точно и она, одушевленная, увидела это…
— Севастополь…
— Эх, ребята!
Кто-то с размаху хрястнул о планширь балалайку, только застонали струны да брызнула в стороны щепа… Гитарист тоже разломил надвое охнувшую гитару, а с мостика — как он только в темноте разглядел — по-стариковски сердито закричал капитан:
— Вы что, ошалели?! Имущество-то казенное — вон откуда везем!
Стыдно стало людям минутной слабости своей. И все равно вроде бы все они, стоящие на палубе, были чем-то виноваты перед тем далеким, слабым заревом — хотя бы тем, что ушли от него… Журчала за бортом вода, стелился над палубой горький, невидимый в ночи дым. Севастопольцы уходили, чтобы вернуться к тому берегу, где полыхало зарево пожара… Вернуться в десантах морской пехоты, палубными номерами возле орудий и пулеметов, в полках армий, штурмовавших Перекоп.
Так, старшина 2-й статьи Михаил Михайлович Ревин сразу же будет зачислен в экипаж тральщика «Якорь», начнет сопровождать танкеры и сухогрузы, идущие из Батуми в Геленджик и Туапсе.
Глухими осенними ночами 1942 года будет высаживать в тыл врага лихие группы разведчиков. Совершит десятки рейсов под огнем и бомбежкой, доставляя боеприпасы и пополнение на героическую Малую землю. В составе отряда военных кораблей будет идти на тральщике сквозь зимнее штормовое море к берегам Румынии, к порту Констанца, чтобы неожиданным огневым налетом накрыть санаторий с высшими военными чинами рейха, которые поправляли расшатанное на восточном фронте здоровье…
Весь 1945 год и еще несколько лет после окончания войны Михаил Ревин будет тралить мины, расчищать воды Черного моря… Все это будет позже, а тогда, в июле сорок второго, буксир с севастопольцами приближался к Батуми.
Едва вошел он в советские территориальные воды, как навстречу ему вылетел торпедный катер под родным бело-голубым краснозвездным флагом.
— Кто такие? Откуда идете? — запросили с катера.
— Севастопольцы! — ответили с буксира.
А когда корабли сблизились, кто-то из морских командиров, узнав командира катера, радостно прокричал:
— Сашка!
…Люди целовали землю. Обнимались, плакали от радости. Они на своей земле, они живы!
«Железный» старший лейтенант благодарил пехотинца:
— Спасибо, комиссар!
— Не за что, товарищ старший лейтенант. Я ведь ничего особенного не сделал.
— А что ты должен был делать особенное? Давал людям бодрый пример. За это и спасибо! — Старший лейтенант крепко обнял пехотинца и Ревина. — Будьте здоровы, ребята! Земля круглая, небось еще свидимся!
Кто был тот старший лейтенант? Никто не знал его фамилии, как не знали фамилии пехотинца, назначенного на время плавания комиссаром…
…Михаил Михайлович Ревин — москвич. Много лет работал инженером-электриком в одном из научно-исследовательских институтов. Ушел на пенсию… Не известно, как сложилась дальнейшая судьба Николая Некрасова, Николая Кожевникова, Ивана Полтаева, Михаила Бочкова, Петра Шилова. Не известно также, кто из плавбатарейцев был седьмым на том буксире…
