Глава 7
Прорыв
Упущенное время сильно осложнило положение полка. Если вчера еще можно было просочиться, выйти под покровом недолгой ночи, то сейчас обстановка стала совсем другой. За прошедшие сутки батальоны, роты, остатки пограничных застав понесли большие потери.
Сбежали, исчезли, не выдержав губительного огня и бомбежек, не менее двухсот человек. Самой главной проблемой оставалась эвакуация раненых. Довоенная концепция наступательных операций (об отходе и речи не шло!) как-то не учла, что многочисленные раненые и контуженые могут связать по рукам и ногам крупное подразделение.
Начальник санчасти Наталья Руденко не ждала от нового командира полка чего-то большего, чем от прежнего, плетущегося в хвосте событий.
– У меня сто сорок тяжело раненных и контуженных. Остальных, получивших ранения и способных идти, я не включаю в это число. Имеется двадцать три повозки, на них мы погрузим восемьдесят человек. Для переноски шестидесяти раненых требуются двести двадцать крепких здоровых бойцов. Часть людей понесут санитары.
– По четыре человека на носилки, – подвел итог Зимин.
В голосе нового командира полка главврач уловила желание побыстрее закончить разговор.
– А вы хотели по два носильщика? Через полчаса они начнут спотыкаться, а еще через час выбьются из сил. Я гляжу, раненые становятся обузой. Ну, давайте их оставим… вместе со мной. Бандеровцы развесят их по деревьям, как елочные игрушки.
– Вы меня не так поняли, – смутился Зимин. – Людей я обязательно выделю.
– И десятка три саперов. Надо сколачивать носилки, не хватает брезента.
Уже в темноте сформировали колонну и определили порядок движения. Место для раненых определили в центре походной колонны. Замыкали движение застава Журавлева и взвод Кондратьева, которые объединили в одно подразделение, усилили людьми и ручными пулеметами.
Капитану Зимину пришлось решать десятки разных задач, и своими четкими действиями он доказывал, что командиром полка его назначили не зря. Он вызвал в штаб командира одной из рот и приказал выступить на час раньше.
– Пойдете с шумом, стрельбой. Словом, будете отвлекать на себя внимание. Дополнительно получите запас патронов и гранаты.
– Продуманное решение, – только и ответил старший лейтенант, того же возраста, что и Зимин. – Главное, оригинальное. Интересно, как быстро нас перебьют?
– Думаю, часа на два-три вас хватит, – безжалостно ответил командир полка. – У тебя есть другое решение?
– Быстро ты изменился, – с горечью проговорил старший лейтенант. – Старых товарищей, как хворост в костер, бросаешь.
– Тебя заменить? Пусть другой пойдет?
– Не надо, – безнадежно отмахнулся ротный. – Детей жалко, трое их у меня.
– Тогда пробейся и выживи. И полку помоги.
– Брось, Григорий Пантелеевич! Списаны мы уже подчистую. Гансы нас не выпустят из лап.
Зимина начал раздражать пустой разговор. Вмешался комиссар.
– Другого выхода нет. Отвлекающий маневр необходим. Через десять минут получите маршрут движения и в путь.
– Есть! – козырнул старший лейтенант.
Когда ротный вышел, комиссар с сомнением заметил:
– Как бы не струсил. Двинется втихаря, выскользнет потихоньку.
– Нет, мужик надежный. Я его по Финской знаю. Просто умирать никому не хочется.
Оставался еще один непростой вопрос. Среди тяжелораненых были два командира, которым ни в коем случае нельзя было попадать в плен – начальник оперативного отдела дивизии и шифровальщик передвижной радиостанции, еще вчера разбитой снарядом.
– Неизвестно, как повернется наш прорыв, – сказал Лесков. – Ночью любая ситуация может случиться. Рядом с ними будет находиться один из моих особистов. В случае угрозы их пленения он сделает, что положено. Оба командира ранены тяжело, передвигаться самостоятельно не могут. Будет лучше, если они сами решат свою судьбу.
– Ты предлагаешь их добить? – вскипел комиссар. – А я не включен в этот список? Или ты, Михаил Андреевич? В случае ранения нам тоже помогут расстаться с жизнью? Какая забота.
– Это здравый смысл. И немцы, да и наши службы, умеют выбивать информацию. И утечка ее обойдется слишком дорого даже в такой неразберихе.
– Вы отучились верить в людей! – продолжал возмущаться комиссар.
– Ладно, прекрати пустые разговоры. Я пойду сам в санчасть.
– Каков гусь! – не мог успокоиться комиссар, мужчина в рассвете лет, не желавший думать о смерти, ценивший жизнь и все ее удовольствия.
А начальник особого отдела имел короткий и жесткий разговор с двумя обреченными командирами. Капитан-шифровальщик получил тяжелое ранение в бок. Из-под плотной повязки выпирал вспухший ком, лицо было покрыто крупными каплями пота.
– Я вас понимаю, Михаил Андреевич. Другого выхода нет. Да и жить мне осталось всего ничего.
Морщась от боли и торопясь закончить все быстрее, он извлек из карманов документы, письма, фотографии жены и детей.
– Письмо жене напишите сами. Скажите, я погиб в бою. Прощайте. Пистолет у меня с собой. Господи, ну уходите быстрее!
Спустя минуту хлопнул выстрел. Помощник майора накрыл одеялом лицо шифровальщика и, забрав ТТ, подошел а Лескову.
Подполковник, начальник оперативного отдела дивизии, раненный в руку и ногу, смотрел на особистов с нескрываемым страхом.
– Вы не имеете права! Даже если я случайно… случайно попаду в плен, то из меня не выжмут ни слова. Вы мне не верите?
– Сдача в плен приравнивается к предательству, – сухо обронил Лесков.
– Я никогда не стану предателем. Я неплохо себя чувствую, мне надо лишь немного отдохнуть. Через сутки я встану в строй и буду сражаться вместе со всеми. Я ненавижу фашистов.
Лесков выжидающе смотрел на подполковника. У него была перебита нога, и встать в строй или двигаться самостоятельно он не сможет ни завтра, ни даже через неделю.
Немцы снова открыли артиллерийский огонь. По периметру взлетали разноцветные ракеты, и быстрые тени бежали по траве. В километре, не далее, слышался звук моторов. Кольцо стягивалось со всех сторон. Если до этого особист Лесков собирался оставить вместе с подполковником своего помощника-лейтенанта, то сейчас он раздумал.
Начальник оперативного отдела дивизии являлся носителем многих важных сведений, и не только о своей дивизии. В сумятице отступления, когда подразделения перемешаны, частично уничтожены или рассеяны, вряд ли сведения подполковника будут иметь слишком большую ценность. Майор Лесков колебался.
Подполковник сам решил свою участь. Он уговаривал особиста сохранить ему жизнь, клялся в верности присяге. При свете ракет блеснула слеза, катившаяся по щеке. Лесков понял, что подполковник слаб духом и, в случае чего, спасая жизнь, расскажет немцам все, что знает.
– Заканчивайте, – коротко приказал он лейтенанту.
– Не надо, – закричал подполковник.
Выстрел оборвал крик. Свидетелем невольно стала главврач Руденко, спешно готовившая раненых к эвакуации. Схватив за рукав фельдшера, она шептала:
– Звери! Какое зверство. Добивать раненых командиров!
Фельдшер, который прошел Гражданскую войну и видел всякое, убеждал женщину:
– Значит, не было другого выхода. Забудьте, что видели. У нас полторы сотни раненых, дай бог, если спасем половину. Да успокойтесь же, товарищ капитан!
– Я спокойна. Я очень спокойна.
Она закурила и пошла дальше отдавать необходимые распоряжения. На поясе у главврача висел в замшевой кобуре небольшой пистолет системы Коровина. Капитан Руденко не собиралась сдаваться в плен. Она была сильной женщиной. Война ломала в ней прежние понятия о милосердии, доброте.
Но эпизод с подполковником выбил ее из равновесия. Наталья Викторовна ненавидела в эти минуты Лескова. И одновременно с брезгливостью вспоминала мольбы о пощаде подполковника, который по ряду причин был обречен, но потерял всякое мужество.
Когда ей доложили, что застрелились молодой политрук и сильно обожженный летчик, она распорядилась:
– Отнесите тела в воронку и присыпьте землей. Не забудьте взять документы.
– Что делать с их оружием?
– Отдайте медсестрам. Им тоже лучше не попадать в плен. Они знают, что с ними будет.
* * *
Прорыв начался по намеченному плану. В стороне, отвлекая на себя внимание, вела бой обреченная рота старшего лейтенанта.
Батальон майора, претендовавшего на должность командира полка, действовал решительно. Разведгруппы быстрыми перебежками двигались по влажной росистой траве и снимали посты. Поначалу это удавалось сделать бесшумно. Но беспечностью немцы не страдали, хотя и не любили воевать ночью.
Разведчик задел сигнальную мину. Взрыв был громкий и яркий. Взвились ракеты. Трое других разведчиков не успели добежать до пулемета и были срезаны один за другим очередями в упор.
Уцелевший красноармеец бросил две гранаты, опрокинул МГ-34, но неподалеку заработал другой пулемет. Его обогнула с фланга группа саперов и взорвала связками тола. Но стрельба шла уже на всем пути прорыва.
Пока это были отдельные посты, пулеметные расчеты, редкие полевые пушки. Немецкое командование, следуя приказу развивать наступление на восток, пока не имело достаточно сил, чтобы захлопнуть капкан.
Но уже стягивались новые части. К месту прорыва спешили на грузовиках и мотоциклах солдаты дорожно-комендантской службы, связисты, тыловики, все, кого удалось собрать.
Пятитонный бронетранспортер «Бюссинг» со спаренным пулеметом над десантным отделением возник из темноты лоснившейся в свете ракет тушей. Удлиненный на полкорпуса капот высвечивал мощными фарами голову русской колонны, а спаренная установка МГ-34 посылала длинные очереди со скоростью двадцать шесть пуль в секунду, пробивая брешь в строю бегущих красноармейцев.
Разведчики нырнули в темноту, где обрывался ослепительный в ночи свет фар, выхватили гранаты. Успели бросить несколько штук. Они взорвались, не причинив вреда гусеницам и скошенной под углом броне.
«Бюссинг», с поросячьим визгом скрежетнув по камням траками, мгновенно развернулся. Двое отчаянных бойцов были сплющены и размазаны гусеничной лентой, двое других убиты выстрелами.
Он уже натворил дел, этот «Бюссинг» с его умелыми пулеметчиками и автоматами, расстреливающими колонну сквозь бойницы. Расчет сменил раскаленные стволы, мгновенно вставил новые, скрепленные попарно ленты. Приготовились продолжить бойню.
Десятки тел лежали неподвижно, другие пытались встать, звали на помощь, но огонь с нескольких сторон находил новые жертвы. Комиссар упал от сильного удара в руку. Пуля перебила локтевой сустав, обездвижив левую руку и сковав тело болью. С трудом повиновался голос. Комиссар сделал знак сопровождавшим, показывая на бронетранспортер:
– Уничтожить…
Других слов произнести не мог, голос ему не повиновался. Хирург и санитары, сделав перевязку, спешно накладывали шины на перебитые кости. Двое пограничников из охраны штаба бежали к «Бюссингу» с гранатами. Одного из них насквозь пронзили желтые трассы.
– Сжечь гадину! – собрав силы, крикнул комиссар.
Несмотря на тяжелое ранение, он продолжал сжимать в правой руке пистолет. Ствол уткнулся в спину старшему политруку Анатолию Усанову. Тот не на шутку испугался. Ведь прибьет с дури!
Он кинулся следом за лейтенантом-особистом. Майор Лесков послал своего помощника, зная, что тот умеет обращаться со взрывчаткой и способен справиться с бронированной машиной. Если повезет…
Небольшого роста, с покатыми плечами гимнаста, лейтенант сразу исчез в темноте. Усанов не отставал от него, нашаривая за поясом «лимонку». Особист сжимал в правой руке связку из немецкой гранаты М-24 (длинная деревянная ручка) и прикрученных к ней двух толовых шашек. Массивный, два метра в высоту, корпус возник совсем рядом. Он стоял на месте, давая возможность экипажу из пяти человек вести прицельный огонь. Лейтенант бросил килограммовую связку, целясь в десантный кузов.
Не добросил. Она скатилась по броне, звонко лопнула, выплеснув в темноту клубок пламени. «Бюссинг» пытался набрать скорость, но рвалась, скручивалась в клубок, правая гусеница, с хрустом сломалось треснувшее колесо.
Лейтенант прошел в свое время польскую кампанию 1939 года, которая была отнюдь не легкой прогулкой. Краем захватил бои на Карельском перешейке и пришел в пограничный отряд Юго-Западного округа далеко не новичком.
Лейтенант отполз на несколько метров и бросил запасную гранату РГД. Она взорвалась на узкой пулеметной площадке, выбив один ствол и перекосив щит. Унтер-офицер выпрыгнул из кабины, целясь в лейтенанта. Но магазин его автомата был пуст, он не жалел патронов, добивая русских окруженцев.
Разглядел направленный в грудь ствол пистолета, замер, подбирая какие-то слова, которые хоть на секунды отсрочат неминуемую смерть.
– Товарищ… камрад!
Пуля ударила его между ключиц. Лейтенант ловко, как кошка, взобрался в узкий кузов. Пулеметчики и двое стрелков были контужены, но уже приходили в себя. Особист выпустил семь оставшихся в магазине пуль, стреляя в упор.
Перезарядив ТТ, он подобрал один из автоматов, выдернул из подсумков несколько запасных магазинов и спрыгнул вниз. Все это заняло не больше пяти минут. Увидел политрука, который только сейчас рискнул подняться с земли, обрадовался ему:
– Молодец, прикрыл меня! – Усанов не знал, что ответить, а лейтенант, увидев гранату на поясе, сказал: – Кидай ее в кабину. Жаль, что водитель успел смыться.
Политрук, оглушенный взрывом и стрельбой, не мог прийти в себя. Лейтенант сам достал «лимонку» и, выдернув кольцо, бросил в открытую дверцу.
– Ложись, сейчас ахнет!
Они благополучно вернулись. Колонна, огрызаясь огнем, продолжала движение.
– Уделали мы гадюку, – весело объявил лейтенант. Но ответа не получил.
Комиссар пограничного отряда угодил под взрыв мины и был смертельно ранен. Его обступили командиры. Наталья Руденко пыталась наложить повязку, но он лишь отмахнулся.
– Что перевязывать? Весь в дырах.
Изо рта хлынула кровь. Он долго и тяжело откашливался. Затем, теряя силы, стал что-то тихо говорить Григорию Зимину и начальнику особого отдела Лескову.
– Не теряйте времени, – повысил он голос, когда оба стали его о чем-то уговаривать. – Меня оставьте здесь.
Прежде чем кто-то успел возразить, комиссар выстрелил себе в висок. Майор забрал полевую сумку, документы, передал пистолет лейтенанту.
– Уходим. Задерживаться нельзя.
Огонь из темноты усиливался. Людей защищали деревья и кустарник, но на открытых местах каждую минуту кто-то падал. Тяжелораненых не подбирали, колонна почти бежала.
Повозки с ранеными шли по неглубокой промоине. Упала одна, вторая лошадь, пули с треском проламывали тонкие дощатые борта. Военврач Руденко вместе с санитарами металась от одной повозки к другой, перегружала людей.
Пулеметная очередь хлестнула по телам тяжелораненых, лежавших грудой на повозке. Кровь брызнула на лицо Натальи Викторовны, она вытерла ее платком.
– Сгружайте мертвых.
Образовалась пробка из нескольких телег. Минометы нащупывали в темноте скопление людей, крики, ржанье лошадей. Взрыв срезал куст орешника, оставив пучок прутьев.
Еще две мины рванули поодаль, убив кого-то. Через мертвое тело перешагивали, не замедляя ход. Взрыв перекосил повозку, оторванное колесо ударило в живот санитара. Раненые расползались в стороны, их накрыл очередной взрыв.
Бойцы из комендантской роты растаскивали пробку, подгоняли лошадей.
– Быстрее… быстрее.
В самом невыгодном положении оказались носильщики. Когда пуля или осколки настигали одного из четырех, самодельные носилки валились на траву. Трое уцелевших кое-как поднимали свою ношу и продолжали путь.
Пулеметная очередь свалила сразу двоих носильщиков. Двое других едва увернулись от трассирующих стрел и побежали. Один успел сделать лишь несколько шагов и тоже упал. Раненый полз по траве и звал на помощь.
– Застрелю трусов! Подобрать раненого!
Капитан медицинской службы Руденко размахивала своим маленьким пистолетом, кому-то грозила, поднимала с земли залегших под пулями санитаров и носильщиков.
Дантист отрядной санчасти, старичок с седой бородкой, хотел что-то сказать главврачу. Пуля ударила его в голову. Он упал с широко открытыми удивленными глазами. Взрыв свалил сразу четырех носильщиков, полетели клочья парусины и обломки деревянных ручек.
Наталья Викторовна бросилась к дымящейся воронке, успела разглядеть оторванную ногу, чье-то окровавленное туловище.
– Санитары! Сюда. Здесь люди умирают.
Она схватила за руку спешившую медсестру, но главврача встряхнул особист Лесков.
– Прекратите суету! Вперед, только вперед. Минута задержки – пять погибших.
Майор подтолкнул ее. Наталья Викторовна послушно побежала следом за носилками. Когда упал один из санитаров, она перехватила шершавую, грубо оструганную ручку и потащила носилки вместе с тремя другими бойцами. Это было самое разумное, что опытный врач могла сейчас сделать.
* * *
Голова колонны и ее основная часть хоть и с потерями, но пересекли открытое место, где защитой служили лишь кустарник и кучки деревьев. Теперь передовые подразделения и обоз с ранеными снова углублялись в лес.
Вслед летели мины, снаряды, пулеметные трассы, падали убитые, но все это было несравнимо с тем ударом, который немцы нанесли по группе, которая прикрывала отход колонны.
Застава Журавлева вместе с саперным взводом Кондратьева, дополнительно усиленные бойцами, двумя легкими трехдюймовыми полковыми пушками и пулеметами медленно отходила, сдерживая натиск немецких частей.
Артиллеристы сумели поджечь один из танков Т-38 чешского производства и проломить борт сунувшемуся вперед бронеавтомобилю «Магирус» с его 20-миллиметровкой и двумя пулеме тами.
Обе полковые «трехдюймовки» были вскоре разбиты. Второй танк Т-38 налетел с фланга, прокладывая дорогу снарядами и пулеметными очередями. Саперы Кондратьева бросили несколько связок с толовыми шашками. Но бикфордов шнур или взрывал заряды раньше времени, или шипел, подбираясь к взрывчатке с запозданием, когда танк уже миновал опасное место.
Кто управлял этой машинкой, немцы или танкисты из сорокатысячной словацкой бригады, кинувшейся в компании с германцами делить Россию, было неизвестно. Девятитонная машина крутилась, посылая длинные очереди из пулеметов и осколочные снаряды из 37-миллиметровой пушки. Настигая раненых, давила, наматывая тела на гусеницы.
Танк, в придачу к многочисленным пулеметным точкам и беглому минометному огню, разрезал хвост колонны пополам. Сержант-пограничник, единственный уцелевший боец из пятой заставы, скрутил ремнем две гранаты РГД и пошел на танк. Машина, напрягая слабосильный движок, который годился лишь для погони за пехотой, ударила сержанта корпусом и перемолола тело узкой гусеницей.
Бледный от злости и бессилия Василь Грицевич выстрелил из снайперской винтовки и едва успел отскочить от дыхнувшей жаром и гарью танкетки. Сапер поджег короткий запальный шнур. Пулеметы Т-38 прошили бойца, а пакет с толом взорвался, раскидав сапера на части.
Федор Кондратьев держал в руках два других пакета с толом.
– Колька, ты со мной?
– Давай один сюда, – отозвался Мальцев.
Старшина Будько полосовал корму танка из ручного пулемета. С руганью сменил диск, пули рикошетили от брони в двадцать пять миллиметров. Два «максима» вели огонь по смотровым щелям. Грицевич ловил вспышки и посылал пулю за пулей в наступающих немецких солдат.
Политрук Зелинский опустошил оба диска ППШ и достал из кобуры пистолет.
– Иди к «максиму» на правый фланг, – приказал ему Журавлев. – Там всего один человек в расчете остался.
Политрук надвинул поглубже фуражку и зашагал навстречу своей гибели, которая, как он считал, произойдет в ближайшие минуты. Неужели нельзя было найти другого человека в расчет «максима»? Просвистевшая мимо пуля привела его в чувство. Зелинский пригнулся, сменил самоуверенную походку на бег трусцой и плюхнулся на живот рядом с пулеметом.
– Ленты направляй! – не оценив самоотверженности политрука, грубо прикрикнул сержант, командир расчета. – Рассохлись после дождя, надо ровно держать.
– Догадаюсь как-нибудь, – буркнул Зелинский.
Но пулеметчик его не слышал, посылая очереди в МГ-34, подобравшийся слишком близко.
А Коля Мальцев никогда не думал, что танк может так мощно сотрясать землю. Машина вдруг остановилась. Возможно, перезаряжали пулеметы или вглядывались в темноту. Затем сверкнули три пушечных выстрела подряд.
– Ты – справа, я – слева, – донеслась команда Федора Кондратьева.
Помогал Будько, снова стрелявший по танку из «дегтярева». Башня повернулась в его сторону, тонкий ствол калибра 37 миллиметров послал снаряд, который рванул с перелетом. Ствол пушки полз по вертикали вниз, ловя в прицел настырного русского пулеметчика. Будько не стал дожидаться выстрела и бросился в сторону.
Механик-водитель с ревом набирал скорость. На пути оказался густой куст ивняка. Командир дал команду его обогнуть, не желая забивать ходовую часть мешаниной вязких прутьев. Машина замедлила ход, крутнулась, и эти потерянные секунды стали для танка смертельными.
– Жри, в бога мать твою…
Решительный мужик Федор Кондратьев боялся громыхающей машины не меньше любого другого бойца, но, ломая страх, подбежал на десяток шагов и швырнул пакет.
С такой же руганью набегал с правой стороны сержант Мальцев. Все промелькнуло за эти секунды: дом на берегу Волги, лицо матери, девушка Бася, ждавшая от него ребенка, и какие-то яркие непонятные картинки. Тело подхватило вихрем, перевернуло и швырнуло в густую нескошенную траву.
Мальцев приподнялся на локтях, глядя на дергавшийся танк, который рывками преодолевал метр за метром. Скручивалась порванная гусеница, заднее колесо выбило, торчала погнутая ось. В голове Николая звенело, тело не повиновалось, из носа текла кровь.
Башня поврежденного танка вращалась, вели огонь пушка и пулемет. Но машину подковали крепко. Дымил двигатель, виднелась глубокая вмятина в броне, сорвало подкрылок.
Немцы (возможно, словаки) не поняли до конца степень ненависти, с которой дрались русские. Пулеметы свалили набегающего пограничника с гранатой, удары пуль расшлепали чье-то тело в темноте. Потерявший выдержку сапер кричал, наступая на подбитый танк с толовыми шашками. Он не поджег в горячке запальные шнуры и погиб от очереди в упор.
– Кончать, надо кончать, – бормотал Журавлев, прыгая на трансмиссию машины.
Изнутри почувствовали толчок. Башня крутнулась, едва не разбив с размаху тело резким ударом. Капитан распластался на горячем жалюзи, ствол описал круг над головой. Опытный старшина Будько с маху воткнул винтовку в щель между башней и корпусом.
Электромотор взвыл, перемалывая цевье и сгибая ствол, но башню заклинило намертво. Будько вытряхнул из колодки маузер и выпустил все десять зарядов в ближайшую смотровую щель.
– Вылезайте, твари! Живее, – махал он пустым маузером. – Спалим как свиней.
В другую щель стрелял из пистолета Иван Журавлев. Задерживаться было нельзя. Из темноты хлестали очереди и летели мины. С танком провозились слишком долго, но спасли от его огня многих из колонны. Спрыгнули с застывшего Т-38. Напоследок, Кондратьев навалился всем телом на башенный пулемет и согнул его своими мощными руками. Убегали, жалея, что не прикончили чешскую гадюку. Но экипаж наверняка почти весь перебили.
* * *
На рассвете между горами лег туман. Это давало возможность остаткам колонны пройти еще какое-то расстояние, избегая налетов авиации. Люди шли мокрые по грудь от густой росы.
Прибавилось число легкораненых, и заметно добавилось количество носилок с тяжелыми. Они становились легкой мишенью ночью при свете ракеты. Носильщики не имели возможности уклониться от огня.
В голове полка шли капитан Зимин и начальник особого отдела Лесков. Люди по-прежнему держались кучками, обозначая поредевшие батальоны, роты, заставы. Обязанности адъютанта исполнял старший политрук Усанов. Обходя колонну, задержался возле раненых, принялся их считать. Его прогнала Наталья Викторовна.
– Чего их считать? Умирают люди один за другим. Новых кладем на носилки. Передай Зимину, что санитары с ног валятся, замена нужна. Вот ты и становись. Ряшку отрастил, бегаешь как соба чонка.
– У меня другое задание, – попятился главный комсомолец.
Надо отдать должное, Усанов быстро обежал колонну и, вернувшись, доложил Зимину, что в наличии триста шестьдесят человек, включая сорок тяжелораненых. Имеются два станковых пулемета, остальное тяжелое оружие в ходе боя утеряно.
– Три четверти погибли, – подвел итог Зимин.
– Погибли меньше, – поправил его особист Лесков. – Часть потерялась, а многие сбежали. Многие…
– Ну так уж и многие!
– Вон мой лейтенант видел, как сразу человек двадцать в кусты кинулись. Он в их сторону очередь над головой, а ему пулю в ответ. Руку просадили, а могли и башку.
– Бандеры чертовы, – баюкал ноющую руку лейтенант. – Жаль, я им в спины не врезал.
Когда туман стал рассеиваться, устроили привал. Требовалось осмотреться, выслать разведку. А самое главное, сделать срочные операции нескольким раненым, поменять повязки и шины на перебитых костях. В санчасть привели сержанта Мальцева.
Наталья Викторовна мыла руки, готовясь к операции. Кондратьев и Орехов опустили тело парня на траву.
– Он танк взрывал. Контузило сильно.
– И тебя, лейтенант, контузило. Как из преисподней вылез.
Закопченный, с синяком на половину лица, Федор Кондратьев смущенно придерживал висевшую клочьями гимнастерку.
– Я ничего… тряхнуло маленько.
– Оставайтесь оба. Подождите немного.
Вместе с другим хирургом они вскрыли брюшную полость молодому пограничнику. Санитары, державшие тело, невольно отвернулись от густого духа разлагающейся плоти.
– Вечером ранило, – определила Руденко. – Разрывной пулей кишечник порвало. Перитонит в последней стадии. Безнадежный.
Затем оперировали раненного в грудь лейтенанта.
– Зашивайте, – сказала Наталья Викторовна. – Жить будет. Я пока наших героев осмотрю.
У Мальцева оказалось сотрясение мозга и сломан нос.
– Отлежишься, сколько обстановка позволит. По-хорошему тебе дня три бы отдохнуть, но не получится. Постарайся уснуть. Есть хочешь?
– Нет, тошнит.
– Разведите ему сгущенки с водой. А как проснется, чем-нибудь покормите. Теперь тебя посмотрим, красавчик.
Медсестра помогла стащить лохмотья гимнастерки. Долговязый мускулистый лейтенант Кондратьев тяжело дышал, ежась от холода. Наталья Викторовна ощупала ребра, живот:
– Здесь не больно? А здесь?
– Не больно. Отдайте гимнастерку, я пойду. У меня взвод там.
– А мне, значит, делать не хрена, кроме как на тебя любоваться! Что случилось, откуда синяки?
– Толовые шашки в танк вместе с Мальцевым бросали. Ну вот, килограмм тола слишком близко рванул.
– Ясно, тоже сотрясение. Полежишь часок-другой.
– Некогда мне, – буркнул Кондратьев, уводя взгляд от насмешливо прищуренных глаз военврача.
– А если я лично попрошу? Чтобы ты пришел в себя, а не свалился по дороге.
Их взгляды встретились. Медсестра Ольга Голубева, хорошо изучившая своего главврача, решительно заявила:
– Ложитесь и не спорьте. Шинель я вам дам, а затем найду гимнастерку. У вас такие плечищи, что размер не сразу подберешь.
Когда смертельно измотанный, попавший под взрывную волну, Кондратьев вытянул на траве ноющее тело, медсестра шепнула Руденко:
– А лейтенант ничего… мышцы как железные, и остальное…
Она добавила что-то еще, тихо засмеялась, а Наталья Викторовна уже осматривала кисть руки здоровяка Зиновия Лыкова. Осколок угодил в ладонь. Мизинец и безымянный палец торчали, как сухие палочки, ладонь распухла и покраснела.
– Оба пальца ампутировать, рану прочистить. Посмотри средний палец, что-то он мне не нравится. Возможно, тоже придется резать.
– Рана сильно инфицирована, а сыворотки от столбняка совсем мало осталось, – сказала Ольга, рассматривая ладонь.
Старший сержант Лыков столбняка не боялся. Но известие, что отрежут три пальца на правой руке, заставило его вскочить:
– Тогда уж руку пилите. Куда мне без пальцев? Я бондарь, бочки, кадушку клепаю.
– Успокойся и не ори, – осадила его Руденко. – Или подохнуть предпочитаешь? Мне тебя некогда уговаривать, вон люди операции ждут. Оля, налей горлопану сто граммов спирта.
– Сто пятьдесят…
– Пей и не торгуйся.
Большинство бойцов спали после долгого марша. В глубине леса донимали комары, сырая одежда вызывала озноб. Кто-то пытался вылезти на солнце. Патрули гнали бойцов обратно под деревья.
– Сунешься еще раз, прикладом в морду словишь! – не церемонились сержанты. – Хочешь весь полк под авиабомбы подставить?
– Какой полк? Дай бог, если батальон остался.
– А завтра всего рота…
Политрук Зелинский останавливался и разъяснял бойцам обстановку. Выйдем к своим, объединимся и врежем немцу как следует. Оживление вызвал истребитель И-153 «чайка», появившийся в небе.
Пилот сильно рисковал, пускаясь в одиночную разведку на этом устаревшем биплане. В те дни, да и позже люфтваффе гонялись за каждым русским самолетом в воздухе.
Политрук Зелинский, собиравшийся было рассказать бойцам о наших славных «соколах», прикусил язык, когда увидел два стремительных «мессершмитта», догонявших «чайку».
Истребитель и не думал спасаться бегством. Развернувшись, пилот занял выгодную позицию для стрельбы и встретил «мессеров» длинной трескучей очередью.
Головной «мессершмитт», не ожидавший лобовой атаки, опасно сблизился со скорострельными пулеметами «чайки». Несколько пуль выбили искры из дюралевого корпуса «мессершмитта», ударили в лобовое стекло, хоть и не пробили его.
Но «мессер» вильнул, ушел в сторону, и это вызвало восторженные крики бойцов.
– Кишка тонка!
– Бежишь от наших!
Но азартные крики быстро смолкли. Второй «мессершмитт» тоже пронесся мимо, не вступая в лобовой поединок, а через считаные минуты оба немецких самолета атаковали «чайку», обойдя ее на вираже.
Отважный ястребок был обречен. Снаряды калибра 20 миллиметров продырявили корпус, вывернуло одно из крыльев. Второй «мессершмитт» ударил сразу из двух пушек и двух пулеметов, развалив корпус на части.
Проследив за падением погибшего пилота и обломков «чайки», Зелинский сказал, снимая фуражку:
– Может, он нас искал, чтобы связь наладить.
Двое бойцов, гадавших, сколько продержится их часть, посмотрели на замполита с удивлением. Или он ничего не понял, или привык языком что ни попадя молоть? Какая связь, какие поиски? Таких ощипанных групп десятки и сотни по лесам выбираются.
Если бы пропавшую танковую бригаду искали или штаб корпуса, тогда бы понятно. А про эти остатки полков и батальонов никто уже и не помнит. Списали на вероломное нападение.
* * *
Вернулись разведчики. Две группы добрались благополучно, третья потеряла четверых бойцов. Сержант-пограничник с перевязанной ладонью доложил, что на лесной дороге их обстреляли бандеровцы из ручного пулемета и винтовок.
– Из нашего «дегтяря» метров с восьмидесяти врезали. Группа немаленькая, человек десять. Форма какая-то новая, кители, трезубцы на шапках и на рукаве. Поперли дуром, хотели всех перебить. Я по ним диск выпустил, а напарник гранату бросил. Одного свалили, кого-то ранили, а нам отходить пришлось.
– Что на дороге видели?
– Ничего хорошего. Грузовики сгоревшие, танк перевернутый. Гаубицы, штук шесть, стоят, вроде целые, никому не нужны. И штабеля со снарядными ящиками.
– И погибшие красноармейцы, – добавил второй разведчик.
– Тоже бандеровцы поработали? – спросил Зелинский.
– Ну что вы, товарищ политрук. Их сотни лежат. Немцы наступали. Распухшие, воронами поклеванные, без оружия, а вот обувь, наверное, местные сняли.
– Сотни, – недоверчиво покрутил головой Зелинский. – Вас послушать, полки разгромленные лежат.
– Ну, это вам судить, – недовольно буркнул сержант. – Мы доложили что есть. И четверых товарищей в бою потеряли.
– Осторожнее надо, – только и нашел, что ответить, политрук, который в разведку отродясь не ходил и мало представлял рискованную работу разведывательных групп, где слово «осторожно» часто граничит с нерешительностью и даже трусостью.
Две другие группы благополучно исследовали возможный маршрут движения километров на пятнадцать вперед. Хороших новостей они также не принесли. Наступления Красной Армии нигде не наблюдалось. Порой раздавалась отдаленная перестрелка, но, скорее всего, прорывались из окружения на восток такие же группы.
Единственное, что слегка поднимало настроение, разведчики из двух групп видели следы боев, несколько сгоревших немецких танков и автомашин. В одном месте наткнулись на немецкое кладбище – с полсотни березовых крестов, аккуратные таблички и надетые сверху каски.
Тем временем проснулись Федор Кондратьев и Николай Мальцев. Подрыв вражеского танка не прошел для них бесследно, оба еще не отошли от контузии, но стали собираться к себе.
– Может, поедите сначала? – спросила медсестра Ольга Голубева.
Оба дружно кивнули. Досталось по несколько ложек жидкой каши с волокнами тушенки и кружке горячего чая. Пришла военврач Руденко, курила, глядя на обоих бойцов (больше на Кондратьева). Предложила:
– Ты, лейтенант, мог бы еще отлежаться, крепко тебя приложило.
– Меня Федором зовут, – отставив пустую кружку, сказал Кондратьев. – А моего дружка Николаем. Оба один танк взрывали, но не слишком рассчитали.
– Наслышаны, – кивнула медсестра. – Если бы не вы, понаделал бы он делов.
Глаза военврача снова встретились с глазами Кондратьева. Федор кашлянул.
– Хорошо тут у вас, но треба до хаты.
– Выберешь время, зайдешь. Глянем еще раз твою голову, – сказала вслед Наталья Викторовна.
Мальцев заметил:
– Федор Пантелеевич, а на тебя врачиха глаз положила. Точно скажу.
– Красивая баба, – помедлив, отозвался Кондратьев. – Только какая тут любовь? Скоро опять двинем. Всю ночь идти, да и днем тоже. Быстро наши убегают, не догнать.
Рота Журавлева чистила оружие, подсчитывала патроны. Запас после ожесточенного ночного боя был скудный. Неполная лента к «максиму», по полтора диска к двум пулеметам «дегтярева», к винтовкам по три-четыре обоймы. Автоматы ППШ и ППД, гордость заставы, были практически пустые. Они хорошо помогли в ближнем ночном бою, но сейчас к ним оставались считаные патроны.
Кое-кто разжился ночью трофейными автоматами МП-40, но запасных магазинов к ним имелось всего несколько штук.
– На один бой, – подвел итог Журавлев. – Хорошо хоть гранат немного осталось.
Кондратьев раздавал опытным бойцам бруски тола. Одиночные и скрепленные по несколько штук, с обрезками бикфордова шнура.
– Толку с них немного, – признавался капитан. – Мы оставили кусочки шнура на десять секунд горения, но пока подождешь, да расчухаешься, танк или броневик тебя уже снесет. А раньше времени подожжешь – сам взорвешься к чертовой матери. Один прок, что шуму много.
– Но танк вы все же подорвали, – говорили Кондратьеву.
– С горем пополам, – отмахивался капитан, не любивший хвалиться и не терпевший пустую болтовню. – Вон политрук раззвонил, растрещал, как мы танки умело взрываем. А молчит, что это чешская колымага, так себе, почти танкетка. Пока мы с ней возились, не меньше взвода успела угробить.
Вышли в ночь, но дождь и крутые горные тропы замедлили ход. Сорвался с обрыва боец, другой споткнулся и сломал руку. Перед рассветом поползла окончательно раскисшая почва под ногами носильщиков. Раненый и один из санитаров покатились по склону, остальные сумели схватиться за кусты.
Руденко всматривалась в клубящееся туманом ущелье, раздумывала, но ее поторопили.
– Расшиблись ребята. Чего там высматривать? Надо вперед идти.
Суток трое шли с короткими привалами. Выматывали дожди, ночью шагать было тяжело и опасно. А днем то в одном, то в другом месте замечали немцев.
Дороги они перекрыли. На перекрестках дежурили мотоциклы и легкие бронемашины. Приходилось снова углубляться в лес, сырой, неуютный. В низинах по колено стояла вода, а на скользких горных тропах сорвались в обрыв еще двое бойцов.
Исчезали одни люди (в основном местные), присоединялись мелкие группы других. Старались не заходить без нужды в хутора. Добирали остатки крупы, зарезали двух ослабевших лошадей. Изредка приходилось посылать людей в хутора, рискуя, что их выдадут немцам.
Начфин отряда выделял деньги для покупки продуктов, но местные жители, умевшие считать рубли, мялись, жаловались на бедность и дружно убеждали бойцов поскорее уносить ноги, пока не нагрянули немцы. Порой возвращались с пустыми руками.
Разозлившийся не на шутку Зимин послал старшину Будько, Николая Мальцева, Грицевича и еще двоих бойцов вместе с беспалым здоровяком Лыковым. Знал, кого посылать.
Яков Павлович собрал жителей маленького хуторка, положил на лавку пачку червонцев и перечислил:
– Треба мясо либо сало, картошка, хлеб, молоко. Барсучий или гусиный жир для раненых.
– Ты слово «треба» забудь, – посоветовал рослый хуторянин в добротной польской куртке и армейских яловых сапогах. – Нет у нас ничего, кроме яблок на ветках. Корзину или две продадим, так и быть. И сматывайтесь, пока германец не пришел. Мы вас не выдадим, так и быть, но Советская власть кончилась. Немцы уже во Львове, и возврата не будет.
Он что-то сказал женщинам, повернулся, чтобы уйти, но Зиновий Лыков с перемотанной правой рукой, обозленный от боли и голодухи, с силой наступил ему на носок сапога своим разбитым башмаком сорок пятого размера.
– А ну стой, рожа фашистская! Тебя товарищ старшина никуда не отпускал.
Хуторянин оттолкнул Лыкова.
– Смотри, вторую клешню потеряешь!
Мальцев, встряхнув его за шиворот, посадил на траву.
– Сымай, сукин сын, красноармейские сапоги! Живее! – командовал Лыков.
У крайнего дома появились трое молодых мужиков с винтовками. Одна из женщин заголосила:
– Спасайте, сынки!
Мальцев вскинул автомат, Будько вытянул маузер, а Василь Грицевич умостив винтовку на сруб колодца, предупредил женщин:
– Поберегите сынков. Я без промаха любого свалю.
Несколько минут длилась напряженная пауза, невыгодная для красноармейцев. Неизвестно, кто прибежит еще. Грицевич выцеливал наиболее агрессивного из парней, палец лежал на спусковом крючке.
– Уходите, хлопцы, от греха, – добродушно посоветовал Яков Павлович Будько. – Война не шутка, а пулю не воротишь. И хутор сгорит, и новые кресты на кладбище появятся.
Обстановка немного разрядилась. В обмен на червонцы жители вынесли корзину прошлогодней вялой картошки, несколько брусков желтого, твердого, как подошва, сала. Добавили горку сморщенной свеклы и редьки.
– Больше ничего нет? – спросил Будько.
– Нема. Германцы все забрали. Вон яблок натрясите в свои мешки.
– Ладно, пять минут у нас есть, – сообщил старшина. – Будем дезертиров искать и краденое военное имущество. Мародеров к стенке! Церемониться с ними нечего.
Будько потерял терпение. Возвращение группы ждали три сотни голодных ртов, раненые, мечтавшие заглушить боль хоть на часок стаканом самогона. Хуторяне поняли грозившую опасность. Если с маузером, то из НКВД! Перевернут все вверх дном, а награбленного военного барахла в любом хуторе хватало.
Чтобы не дразнить москалей, погрузили на повозку мешка три картошки, пригнали двух овец, худых, запаршивевших – жрите, не жалко! Принесли немного хлеба и перелили в приготовленную канистру литров восемь самогона.
Зиновий Лыков пытался забрать сапоги – ведь наши, советские, с погибшего сняты! Но Будько запретил:
– Не доводи людей. Разойдемся миром.
Едва ушли из хутора, там началась свара, делили пачку червонцев. Громче всех кричали женщины, вырывая друг у друга банкноты. Посмеялись, но вскоре стало не до смеха.
Когда отошли километра на два, хлопнули выстрелы. Азартно палили из-за деревьев, особенно не целясь, но патронов не жалели. Ахнул, схватившись за ногу выше колена, молодой красноармеец. Рана хоть и вскользь, но кровь мгновенно пропитала штанину. Пришлось остановиться, перевязать ногу выше колена.
Грицевич что-то выцелил в лесу и три раза выстрелил. Напугал или попал – непонятно, но стрельба прекратилась. А Лыков, получивший как покалеченный стакан самогона (молодой красноармеец отказался), бурчал:
– Надо было сапоги забрать. Паскуды, а не люди.
Старшине надоело его слушать.
– Они на своей земле, а мы сюда за тысячу верст приперлись. Помолчи лучше.
– Значит, мы их напрасно от буржуазии освобождали? Ты мне ответь, старшина!
– Закрой поддувало, – оборвал его Мальцев. – Иди вперед, наблюдай за дорогой.
* * *
Варили в ведрах и котлах суп из двух мосластых овец, добавляя для навара накрошенное сало, молодые грибы. Раненые получили по половине кружки самогона, остальное забрала для дезинфекции ран начальник санчасти Руденко.
По ее приказу санитары из сельских ребят собирали листья чистотела, молодую крапиву, подорожник, еще какие-то травы, хоть как-то способные помочь раненым.
Закончился йод. Бинты стирали и перестирывали, собрав все имевшиеся у бойцов мыло. Раненые оставались главной проблемой. Умирали, несмотря на удачно сделанные операции: обострялись абсцессы в простреленных легких, возникала гангрена, и приходилось без наркоза пилить кости.
Пришел на перевязку Зиновий Лыков. Культи пальцев и глубокая рана заживали на удивление быстро.
– Чем от тебя так пахнет? – поморщилась медсестра Ольга Голубева. – Застудился?
Старший сержант помялся и рассказал, что раза три в день промывает рану мочой. Снова сделал комплимент, но хорошенькая медсестра отвернула нос. Зиновий Лыков казался ей по-деревенски неотесанным.
Федор Кондратьев, которого подталкивал Журавлев, почистился, побрился и пришел наконец к капитану Руденко. Не просто так, вручил начатый флакон «шипра».
– Подарок, что ли? – блеснула глазами Наталья Викторовна.
– Подарок… то бишь нет. Раненым для обеззараживания.
– Вон что… а я думала.
– Возьмите себе, если нравится, – простодушно предложил Кондратьев.
Волевой, смелый мужик, не побоявшийся кинуться на танк с самодельной миной, Федор терялся перед женщиной, которая нравилась ему и которая была сама неравнодушна к долговязому капитану. Немного поспорив, одеколон отдали в аптечку для раненых, а Руденко пригласила вечером капитана на чай.
Это был день отдыха. Измученным застуженным людям со сбитыми ногами дали наконец возможность поспать, помыться, починить обувь. Половина из оставшихся в строю имели легкие ранения, ушибы, контузии.
В тот день впервые услышали отдаленный звук орудийных залпов и гул танковых моторов. Наши наступают! Неужели началось? Сгоряча Зимин хотел отдать приказ о выходе, но понял, что людям надо хоть немного оклематься после долгого изнурительного марша. Перенесли выход на следующее утро.
А Кондратьев сходил на чай. Посидел рядом с Натальей Викторовной, поговорили о жизни, ловили взгляды друг друга, а затем военврач Руденко пошла проводить капитана.
– Ну, все, – сказала она, внезапно остановившись лицом к лицу с Федором. – Мне в санчасть пора.
С минуту молчали.
– До завтра, – с усилием выдавил Кондратьев.
– Ты очень торопишься?
– Вообще-то нет. Посты расставлены, сержанты у меня опытные.
– Забудем про сержантов. Ладно?
Она прижала палец к его губам, и минуты две они жадно целовались. Не заметив как, оба опустились на траву.
– Господи, она такая мокрая и холодная, – пожаловалась Наталья и засмеялась над собственной кокетливостью.
– Я плащ-палатку постелю, – предложил Кондратьев.
– Догадался. А то я за шинелью собиралась сходить, если кавалер такой недогадливый.
В глазах ее играли веселые искры. Федор пытался сказать что-то ласковое, что Наталья ему очень нравится, но женщина, прижавшись всем телом, целовала его в губы, щеки. Любые слова были бы сейчас лишними.
