Глава 6
Между боями
Теперь позиции 321-го стрелкового полка располагались на краю леса, верстах в четырех от того места, где мы уничтожили два немецких танка.
Ни обещанного ордена, ни медали я не получил. Юрий Ефремович Ступак, утвержденный в должности командира батальона, направил представление на Красную Звезду на меня и Саню Назарова (посмертно). Однако процесс награждения на фронте весьма своеобразен.
Здесь строго действует табель о рангах. Рядовых и сержантов орденами практически никогда не награждают. Может, у летчиков и танкистов по-другому, но у нас в пехоте свои правила.
Полк, да и вся дивизия совершила рывок вперед, форсировала водную преграду, то есть одержала на своем участке небольшую тактическую победу. Кроме двух Т-4, уничтоженных моим отделением, было подбито артиллерией и другими взводами ПТР еще какое-то количество бронетехники.
Введенный в бой танковый батальон смял спешно возведенную немцами линию укреплений, раздавил более десятка пушек разного калибра и сжег несколько грузовиков с отступающей пехотой.
Нам объявили, что уничтожено свыше пятисот немецких солдат и офицеров, захвачено большое количество трофеев: артиллерийская батарея, несколько грузовиков и тягачей, десяток минометов, стрелковое оружие, целый склад боеприпасов.
Однако немцы сумели остановить наши наступающие части. Запланированный глубокий прорыв не удался. Дивизия понесла большие потери.
Насчет полутысячи уничтоженных фрицев бывалые бойцы сомневались. Никто из них не видел, чтобы немцы несли в одном месте такие потери. Берегло командование вермахта своих солдат, и это следует признать.
А вот о наших потерях не распространялись. Об этом знали только в штабах. Но мы своими глазами видели, как была уничтожена почти полностью саперная рота. От третьего батальона, первым переправившимся на правый берег, осталась в общей сложности одна неполная рота.
Много людей полегло, пока расширяли плацдарм, отбивали контратаки противника. Немецкая авиация несколько раз ожесточенно бомбила наш передний край и тылы. Под удар попала маршевая рота, которая шла для пополнения полка. Три сотни неопытных новобранцев, растерявшихся от воя сирен и грохота авиабомб, разбегались и гибли под огнем с неба.
Насчет успешного наступления, о котором трубили первые дни, замолчали. Слишком большой ценой достались отвоеванные километры.
Так что если вернуться к наградам, то распределяли их скупо. Подбитые нами два танка оценили медалью «За отвагу», которой посмертно был награжден сержант Александр Назаров. Получили несколько медалей саперы. Комбат Юрий Ефремович Ступак получил очередное звание «капитан» и орден Красной Звезды.
Командиром шестой роты поставили взводного Анатолия Евсеева, повысив его в звании до лейтенанта. Прямо сказать, опыта у Евсеева было немного, но ставить было просто некого. Погибли и выбыли по ранению много взводных и ротных командиров. Половину взводов возглавляли сержанты.
Наша рота ПТР тоже понесла немалые потери. У меня в отделении на три противотанковых ружья осталось всего четверо бронебойщиков. Требовалось срочно укомплектовать расчеты – немцы могли атаковать в любой момент.
Зайцев привел из пополнения двоих ребят. Один из них, сержант, имел дело с пулеметом, а однажды в бою заменял бронебойщика. Звали его Егор Гнатенко, воевал с декабря сорок первого. У него после госпиталя не до конца зажила левая рука. Я сомневался, сумеет ли он удержать во время стрельбы тяжелое ружье.
– Сумею, не сомневайтесь, товарищ старший сержант, – широко заулыбался Егор, показывая блестящие железные зубы в верхней челюсти.
В этом месте лицо пересекал шрам. Гнатенко был постарше меня. Рассказал, что служит с тридцать девятого года. В начале войны был направлен в учебный полк, где обучал новобранцев. Затем воевал, командовал пулеметным расчетом.
– Давай без званий, Егор, – предложил я. – Здесь не учебный полк, в одной каше варимся. На переправе и плацдарме одиннадцать человек из роты ПТР погибли, а из нашего отделения двое. Возьмешь ружье Сани Назарова. Смелый был парень.
Мой белобрысый помощник Паша Скворцов жалел, что его оставили на левом берегу. Федор Долгушин вздохнул:
– Спасибо Зайцеву скажи, что не потащил тебя в самую пасть. Мужиков-то в семье много осталось?
– Младший братишка и отец. Двое братьев без вести пропали прошлым летом.
Поговорили о семьях. Подошел ротный Евсеев. Он еще не привык к своей новой должности, командовать не научился. Сел с нами покурить, затем стал объяснять, что требуется вырыть запасные окопы и крытый склад для боеприпасов.
Долгушин докурил свою цигарку, поднялся:
– Пойду к себе. Окапываться как следует придется. Земля подсыхает, того и гляди немцы попрут.
Последующие недели прошли, в общем, спокойно. Как всегда, каждое утро начиналось с минометного обстрела. Немцы высыпали на позиции батальона десятка три мин. Иногда начинала работать радиоустановка.
Голос на чистом русском языке рассказывал нам о положении на фронтах. Запомнились такие слова:
– Думаете, вы многого добились своим наступлением под Москвой? Ваши генералы угробили более ста тысяч солдат. Ценой их жизней отодвинули немного наши войска от Кремля и думают, что начали победный марш. А число погибших за первый год войны? Вам кто-нибудь говорил, что только в плен сдались два с лишним миллиона солдат и офицеров. Многие из них перешли на службу в ряды вермахта и участвуют в освободительной…
В этот момент у наших артиллерийских батарей всегда находились снаряды, и на вражескую радиоустановку обрушивались залпы не только полевых пушек, но и тяжелых гаубиц.
Немцам мы не слишком верили. Чтобы угодили в плен два миллиона бойцов и командиров, и представить себе не могли. А вот насчет погибших… Тут мы все видели, что людей не щадят.
На нашем участке, даже спустя недели полторы после боев за переправу и дальнейшего наступления, оставались незахороненными десятки трупов. Три огромные братские могилы, где лежали погибшие бойцы нашего полка и частично других подразделений, были увенчаны деревянными пирамидами с красными звездами наверху.
Там были написаны красивые слова о героически павших за Родину, но не указывалось, сколько человек погребено. Только по размерам этих печальных холмов мы могли предполагать, что полегло наших товарищей не меньше тысячи.
А чего удивляться? Дивизия насчитывала тысяч двенадцать бойцов и командиров. Что для нее потери в одну тысячу! Часто не хватало боеприпасов, продовольствия, но маршевые роты численностью по триста-пятьсот человек шли на передний край непрерывно, пополняя дивизию и соседние подразделения.
Я получил письмо из дома. Мама была почти неграмотная, письма обычно писала одна из сестер. Крупным ученическим почерком мне передавались приветы от родни и друзей, сообщались нехитрые новости. Я ждал известий об отце. Вдруг лежал в госпитале и объявился.? Но отец бесследно исчез в мясорубке сорок первого года.
Я жадно вчитывался в любые мелочи. Весной в речке и на озере хорошо ловилась щука. Дед Игнат (отец моей матери), несмотря на возраст, наловил вентерями штук тридцать крупных щук и много мелочи. Крупные рыбины были с икрой, которую солили. Можно было насолить и рыбы, но соли не хватало.
Мать просила меня беречься и не лезть на рожон – один мужик в семье остался. И в каждом письме скупо сообщалось о моих погибших или пропавших на войне односельчанах.
Новостями я делился с Федей Долгушиным и Родькой Шмырёвым. Они получали письма примерно такого же содержания. Мы очень ждали писем из дома, но радостного в них было немного.
Возобновились боевые и политические занятия. К сожалению, большинство из них носили формальный характер. Надо было опять заниматься строевой подготовкой, зубрить уставы, разбирать и собирать винтовки, метать учебные гранаты.
Вначале наша рота ПТР занималась вместе со всем батальоном. Но Зайцев добился, чтобы нас учили по нашей специальности. Пришло много новичков, которые о многом не имели понятия.
Из досок и фанеры сколотили два макета немецких танков. Красной краской были отмечены уязвимые места. Со скрипом пробили разрешение на боевые стрельбы. Выделили всего по три патрона. С двухсот метров учили новичков поражать уязвимые места немецких танков. Стреляли плохо. Иной раз не попадали даже в макеты, не то что в отмеченные краской места. Ступак разрешил провести повторные стрельбы. Мы учили молодых бойцов крепко прижимать приклады ружей и плавно давить на спусковые крючки.
Существенного улучшения не добились. Чего там дополнительные три-четыре патрона! Но по крайней мере молодняк уже имел представление о стрельбе из ПТР. Вновь пришедшие ребята могли при нужде заменить выбывших командиров расчетов.
– Куда выбывших? – наивно спрашивал парень лет восемнадцати.
– Раненых или погибших, – резко пояснил Федор Долгушин. – Не догадывался, что на войне такое случается?
Федора, да и меня тоже порой выводила из себя легкомысленность молодых ребят. Они считали, что всему сразу научатся в бою. Приходилось переламывать такое отношение, заставлять правильно целиться, рыть запасные окопы, беречь ружья и патроны от загрязнения, постоянно их чистить.
Запомнилась мне лекция, прочитанная майором-артиллеристом из штаба армии. Он довольно откровенно, избегая общих рассуждений, рассказал нам и артиллеристам полковых батарей об изменениях в немецких танковых войсках.
– Если кто помнит легкие Т-1 и Т-2, то забудьте о них, – говорил майор. – Из передовых частей выведено большинство чешских танков Т-35 и Т-38. Усилена броня на основных немецких танках Т-3 и Т-4. Вы, наверное, это заметили?
– Заметили, – отозвались сразу несколько голосов.
– Даже на собственной шкуре почувствовали, – со смехом выкрикнул кто-то.
Майор тоже засмеялся.
– Это хорошо, что вы чувство юмора не потеряли. Вывод такой: не открывайте пальбу за полкилометра, да и триста метров – это уже далековато. Рассчитывайте, что перед вами броня не тоньше сорока миллиметров. Эффективнее всего подпускать танки на сто метров, это уже гарантия успешного выстрела.
– Мы его за сто, а он нас за полкилометра, – заметил один из бронебойщиков.
– Маскировка, надежные окопы. И прекратите, наконец, бояться бутылок с горючей смесью. Если у человека нервы в порядке, голову от страха не потерял, то бутылка с горючей смесью подожжет любой немецкий танк.
Не очень приятной новостью для нас стало то, что резко увеличился выпуск тяжелых танков Т-4, хотя по официальной квалификации они считались средними. В танковых войсках вермахта они занимают ведущее место, опережая по количеству средние Т-3, которых в сорок первом году было больше, чем других машин.
Узнали мы и о массовом производстве самоходных или штурмовых орудий (штурмгешютце), которые чаще именовали «штуга».
– Эти «штуги» стали неприятным сюрпризом и для «тридцатьчетверок», – разворачивая плакат, говорил майор.
Мы разглядывали странную гусеничную машину: приземистую, широкую, с низкой рубкой вместо башни и торчавшей короткой пушкой.
– На паука похожа, – сказал я.
– Но опасные, как гадюки, – продолжил майор. – Высота чуть больше двух метров, орудие 75-миллиметровое. Хорошо маскируются, подстерегают цель и бьют из засады. Броня у них пока миллиметров тридцать, но она постоянно наращивается. Ну что, не испугал я вас последними новостями?
– Нет, – вразнобой прозвучал ответ. – Били мы и танки ихние, и со «штугами» справимся.
Прозвучало не очень искренне. Дорого обходились нам подбитые танки, а новости, что они еще больше усиливаются, не внушали оптимизма. Впрочем, новостью это не было, мы уже знали об усилении брони на практике.
– Бить по гусеницам, смотровым щелям, – рубил широкой ладонью майор с пятном от ранения на шее. – Борт у большинства машин остается не слишком защищенным, не забывайте места, где расположены бензобаки. Точное попадание раскалывает колесо, заклинивает башню. Я уже не говорю про бензобак. Попасть в него трудно, но в случае удачи можно поджечь танк одной меткой пулей. Да и артиллерии у нас больше стало. Воевать с танками вам не в одиночку, а вместе с «сорокапятками» и полковыми «трехдюймовками».
Откровенное выступление майора нам понравилось. Его долго не отпускали, задавали разные вопросы, на которые он обстоятельно отвечал.
По-прежнему много времени уделялось политзанятиям. Для этого нас отводили поглубже в лес. Метрах в пятистах от переднего края, на поляне, среди густых тополей была оборудована специальная площадка. Там имелись скамейки, стол, даже глубокие защитные щели. Политработники свою жизнь ценили.
Нам читали газеты или пересказывали последние новости Информбюро. Любил выступать комиссар батальона. Казенные слова о мужестве и героизме, которые он без устали повторял, нам смертельно надоели. Некоторые засыпали.
Мы не принимали комиссара батальона всерьез. По нашему разумению, он должен был находиться на КП батальона вместе с капитаном Ступаком, но не околачиваться в штабе полка за два с лишним километра от переднего края. Даже появиться в окопах лишний раз боялся.
Насколько я знал, Ступак пытался заставить его находиться в батальоне. Но позвонили из штаба дивизии. Комбату разъяснили, что комиссар подчиняется политотделу и работает по особому плану. Лезть в его дела не следует.
Юрий Ефремович плюнул на это дело и от комиссара отстал. Тем более, у того имелось в руках мощное оружие: каждую неделю он подавал своему начальству политические донесения о боевом и моральном духе командиров и бойцов. А Ступак был далеко не безгрешным человеком. Любил выпить в компании с нашим командиром роты Зайцевым, старшиной Гречухой. Недавно завел подружку из числа связисток. Она дежурила на КП батальона и там же спала на широком топчане, жарила для гостей картошку. Звали ее Лена, была она девкой простой, не выделывалась. От нее мы иногда узнавали последние штабные новости.
Еще капитан Ступак был невоздержан на язык. Переживший многое на войне, не знавший ничего о судьбе своей семьи и детей, Юрий Ефремович был смелым и честным человеком.
Подвыпив, он мог ляпнуть лишнее. После непродуманного наступления и больших потерь во время переправы через Рачейку он в присутствии батальонного комиссара высказывал все, что думал о нашем высоком начальстве.
Комиссар мог бы доставить капитану немало неприятностей, расписав «упаднические» настроения и разложение в быту. Комбату наверняка бы припомнили и долгий выход из окружения, потерю вверенной роты и понижение в звании.
Но комиссар был осторожным человеком. Докладывать никуда не стал. Просто намекнул о возможных последствиях нетрезвой болтовни и окончательно переселился в штаб полка, к своим коллегам-политработникам. Кстати, о них говорили так: «Главное оружие – язык. Рот закрыл, считай, отвоевался».
Ступак выделялся среди других командиров батальонов своей независимостью и активностью. За это его недолюбливали многие бойцы из числа «старичков». Если первый и третий батальоны поглубже окапывались и старались не дразнить немцев стрельбой, то Юрий Ефремович Ступак считал день потерянным, если его батальон не предпринял каких-то боевых действий.
Нас разделяла от немецких позиций медленно подсыхающая обширная низина, а расстояние до фрицев составляло метров четыреста пятьдесят. В одном месте, там, где проходил овраг, нейтральная полоса сужалась почти вдвое.
Уже в первые дни Ступак организовал вылазку, и наши разведчики притащили «языка». Полковая разведка через короткое время решила взять контрольного «языка», но время упустили. Группа нарвалась на мины, была обстреляна из пулеметов и вернулась в половинном составе.
Капитан по давней привычке отобрал несколько метких стрелков (снайперских винтовок у нас не было), которые выстрелами из укрытий снимали то одного, то другого немца. Не оставил в стороне Юрий Ефремович и взвод ПТР.
Однажды дал мне задание уничтожить пулеметный дзот. Он был сооружен из толстых бревен, хорошо присыпан слоем земли и обложен кусками дерна. Единственным уязвимым местом была узкая амбразура с металлической заслонкой.
– Из наших ружей его не уничтожишь, – возразил я. – Поджечь мы его тоже не сможем.
– А ради какого хрена у меня в батальоне восемь противотанковых ружей? – вскинулся подвыпивший капитан. – Спать да старыми заслугами хвалиться? Выполнять!
Я посоветовался с Зайцевым. Тот согласился, что ничего с дзотом мы не сделаем. Тем более он предназначен для отражения возможной атаки, и пулемет внутри него молчит. Лишь иногда можно различить наблюдателя сквозь приоткрытую заслонку.
– Наблюдателя попробуем снять, – сказал Зайцев. – Может, комбат тогда отстанет.
На следующее утро я подкараулил, когда откроется заслонка. Щель была шириной сантиметров двадцать, но я рассчитывал, что даже если попаду в заслонку, то пробью ее.
Решил вести огонь из двух ружей: из своего пятизарядного ПТРС и подключить новичка Егора Гнатенко. Я хотел проверить, как он владеет противотанковым ружьем. К сожалению, у нас не было дальномеров, чтобы точнее прицелиться.
Расстояние рассчитали простым, но, в общем-то, эффективным способом. Каждый определил его самостоятельно, и записали три цифры на листок бумаги. Получилось 450, 460, а Зайцев насчитал аж 480 метров.
– Вода скрадывает расстояние, – пояснил он, показывая на залитый водой луг.
Выпустили в амбразуру семь пуль: пять – я и две – Егор Гнатенко. Стреляли мы, в общем, неплохо. Продырявили в трех местах заслонку, одна или две пули влетели в щель. Сполз от сильных ударов толстый кусок дерна, оголив бревна.
Егор, как договорились, больше не стрелял. Меня же черт дернул выпустить в бревна пять штук бронебойно-зажигательных пуль. По сосновым плахам побежал огонек, а на оба наших расчета обрушился настоящий огонь.
Мгновенно отреагировал дежурный пулеметчик и очень точно (у него был оптический прицел) всадил очередь в бруствер нашего окопа. Мы опередили град пуль на считаные секунды. Успели сдернуть ружья, переползти в соседний окоп, а затем в укрытие под деревья.
Пулемет смахнул бруствер и угомонился. Зато ударили сразу два 80-миллиметровых миномета. Развалили наш окоп, разорвали в клочья оставленные там шинели, а затем взрывы веером прошлись по траншее. Один красноармеец погиб, двоих контузило.
Дзот немцы погасили. Я доложил комбату, что уничтожили наблюдателя. До конца в этом уверен не был, но, судя по тому, что фрицы не пожалели трех десятков мин, в цель мы попали.
– Наблюдал в бинокль вашу битву, – перебил мой доклад Ступак. – Продырявили заслонку, а убитых наблюдателей я что-то не видел. Ну что же, нанесли врагу ущерб, проделали две дырки в заслонке.
– Три, – механически поправил я комбата.
Лицо комбата побагровело. Он открыл и снова закрыл рот.
– Ты… ты издеваешься надо мной? Тебе было приказано дот уничтожить, а ты дурака валяешь.
Я промолчал. На Юрия Ефремовича Ступака стремительно накатывала звездная болезнь. Совсем недавно он был лейтенантом. Одним из девяти командиров рот, многие из которых гибнут или уходят по ранению, не провоевав и месяца.
Теперь Ступак – командир батальона. За короткое время поднялся от лейтенанта до капитана, ходит на совещания к командиру полка. Дивизионное начальство его уже знает. Как же, решительный командир! Бесстрашно переправился со штурмовым взводом под обстрелом через ночную речку, поджег два тяжелых танка.
В «дивизионке» про это писали, краешком отметив и меня с Назаровым. Но Саня Назаров, который под пулеметным огнем, в упор бросал бутылки с горючей смесью в танк, уже давно мертв. А я всего лишь сержант, хоть и старший. Считай, рядовой боец. Самый маленький винтик в огромной военной машине.
Должно быть, за эти месяцы нервы у меня сдали крепко. Я с нескрываемой злостью глянул на капитана:
– Мне что, через болото переплывать и гранатами дот взорвать?
– Прикажу, и поплывешь, если стрелять как следует не научился.
В этот момент пришел Зайцев, и Ступак небрежно махнул мне рукой:
– Иди к своим. Занимайтесь по плану.
Когда вернулся в отделение, ребята сидели возле котелков и терпеливо ждали меня. Принесли завтрак. Кормили в тот период плохо. В котелках была жидкая перловая каша, заправленная комбижиром, который мы терпеть не могли.
В нашей траншее сидели Савелий Гречуха с помощником. Мы поздоровались. Старшина кивнул на котелки:
– Ешьте быстрее. Если надо, добавки налью.
Белобрысый Паша Скворцов повел носом:
– Больно она невкусная, твоя каша. И хлеб как глина. Водочки бы граммов по сто, может, аппетит бы и появился.
Так с Савелием разговаривать никто не рисковал. Мог нарваться на крепкий мат в ответ. Но старшина, не побоявшийся влезть на недобитый немецкий танк с одним наганом, только усмехнулся:
– Не жрал ты, Скворец, тухлую конину и ржаные колосья вместо хлеба. Ешь, что дают. А к водке тебе еще рано тянуться.
Пока мы хлебали кашу-суп, старшина курил, прикрыв глаза и грея лицо на солнце.
– Что, Андрей, с комбатом цапнулись?
Откуда он это узнал? Ведь Гречухи поблизости не было. Но имелась у нашего старшины особенность – он всегда был в курсе всех дел. Еще он умел довольно точно предсказывать погоду, и за неимением санинструктора обрабатывал раны, лечил всякие болячки.
– Дали задание дзот уничтожить, – сказал Егор Гнатенко. – А нашими пулями бревна не подожжешь.
– Конечно, – кивнул Гречуха. – Сырые они. Но влепили вы в амбразуру крепко. Я чую, кого-то из фрицев уделали. Стреляют без конца, разозлили вы их.
Гостей у нас сегодня хватало. Явился комсорг полка Валентин Трушин. Или, как официально именовалась его должность, помощник комиссара полка по работе с комсомолом. Крепкий, такой же розовощекий, как наш пулеметчик Антон Бондарь, он вызывал у меня двойственное чувство.
Как и многие окопники, я не любил штабных. Ну, ладно, комиссар полка. Ему и по должности, и по возрасту положено из штаба политработой руководить. А Трушин, молодой политрук, что соответствовало званию старшего лейтенанта, тоже протирает штаны в штабе, выбираясь иногда на передовую.
Гречуха встал, козырнул. Нам во время еды вставать было не обязательно.
– Политинформацию проводить будете, товарищ политрук?
Трушин почуял, что старшина с тяжелым взглядом и медалью «За отвагу» хотя и приветствовал его почтительно, строго по Уставу, готовит какую-то подковырку.
– Со списком комсомольцев надо разобраться, – озабоченно ответил Трушин, будто это было самое главное дело в полку. – Вот Бондарь и Скворцов на учет еще не встали.
– Непорядок, серьезное упущение, – согласился Гречуха. – Только зря вы рискуете. На самый передний край явились. У нас тут недавно стрельба была, бойца миной убило. Вызвали бы людей на полянку в лесу, там безопаснее.
Комсорг по сравнению с нами выглядел настоящим боевым командиром. Портупея с пистолетной кобурой, автомат ППШ на плече, туго набитая полевая сумка, синие галифе, блестящие сапоги. В окопах таким чистеньким не останешься.
Сегодня, спасаясь от мин, мы хорошо поползали по земле. Гимнастерку и брюки руками не ототрешь, стирать надо. Еще меня злил его сытый вид и автомат, который комсоргу был совсем не нужен. Завтракал небось не жидкой перловкой с вонючим комбижиром! А насчет автоматов – нам, бронебойщикам, они бы очень пригодились.
Таскать одновременно противотанковое ружье и винтовку несподручно. Да и ситуации возникают такие, что приходится вести бой с вражеской пехотой, экипажами подбитых танков. Винтовками трудновато обороняться, когда нет поддержки.
Правда, нашему отделению жаловаться не приходилось. Кроме пулемета «дегтярева» и ППШ, который выдали мне, имелись два трофейных автомата.
– Может, перловки откушаете, товарищ политрук? – продолжал Гречуха. – У меня в термосе еще горячая осталась.
– Спасибо, я позавтракал, – поспешно отказался Валентин Трушин, видимо чуя носом противный запах комбижира. – А что за стрельба была?
– На передке всегда стреляют.
Подтверждая слова старшины, ударил одной и другой очередью немецкий МГ-34. Невдалеке треснули разрывы легких, 50-миллиметровых мин.
– Это их Андрей Коробов со своими ребятами разозлил, – пояснил Гречуха. – Вон дзот продырявили и наблюдателя завалили.
– Андрей, тебе в комсомол надо вступать, – строго сказал Трушин. – Все отделение комсомольцы, а ты в стороне.
Я не стал объяснять, что в школе меня принимать не торопились. Мало того, что семья середняцкая, да еще в колхоз вступать отказались. А на лесоучастке мужики были в возрасте, и такая выматывающая работа, что не до собраний.
– Не достоин, – коротко отозвался я. – Сегодня боевое задание не выполнил. Дзот не сумел уничтожить.
– Это, конечно, плохо, товарищ Коробов, – так же строго проговорил комсорг, который немецкие дзоты или доты вблизи отродясь не видел. – Но командир ты смелый, инициативный. Пиши заявление. Одну рекомендацию я тебе дам, а другую – кто-то из комсомольцев.
– Ладно, в другой раз.
– Пиши, пиши, – засмеялся Савелий. – Вступишь в комсомол, заработаешь еще одну медаль и заменишь товарища Трушина. Не век же ему в комсоргах сидеть. Пора и повоевать.
Наверное, Трушин был неплохим парнем. Потому что покраснел. Не по себе стало. Он хорошо знал, как относятся бойцы и командиры к политработникам. Но комфортная штабная жизнь уже изменила его. Ушли прочь мечты совершить подвиг, поднять роту (а может, батальон) в атаку и, получив легкое ранение, принять из рук полковника орден Красного Знамени.
– Смело действовал, товарищ Трушин!
– Служу трудовому народу!
Насмотрелся Валя Трушин на мертвые тела тех, кто шел в атаку. Знал, сколько отпущено жизни на переднем крае бойцу, взводному, командиру роты.
И раны люди чаще всего получали не легкие, а такие, что невольно вызывали у комсорга дрожь. Бывая в политотделе дивизии и проходя мимо санбата, видел красноармейцев с дергающимися обрубками ног или рук, с наглухо забинтованными лицами, а гимнастерки были сплошь пропитаны кровью.
Пули и осколки разбивали кости, ребра, мошонки. А ранения в живот? Когда две-три пули пронизывали внутренности, почти не оставляя шансов выжить. Глаза этих обреченных людей смотрели с отрешенной безнадежностью. Словно уже с того света.
Однажды комсорг видел, как хоронили погибших. В обтесанную лопатами воронку складывали и сбрасывали, как мешки, тела в грязно-желтом белье. Разутых, скорченных после смерти на поле боя.
– Вы бы поаккуратнее, – сделал замечание комсорг старшему из похоронщиков, непонятно в каком звании. – Люди все же.
Он тогда недавно вступил в должность помощника комиссара, чувствовал гордость после напутственных слов командира полка:
– Ты теперь главный комсомолец. Воспитывай молодежь, как учат партия и товарищ Сталин.
Похоронщики были одеты в испятнанные бурыми пятнами бушлаты, ватные штаны и подбитые кожей добротные валенки, покрытые слоем такого же бурого льда. Старший из них немного подумал, что ответить сопляку в новеньком полушубке, с планшетом и кобурой на поясе.
– Стараемся, – хрипло отозвался начальник команды. – А вы проходите, товарищ политрук, чего остановились? Нам зевак хватает. Работа и без того нервная, а тут еще ходют, глазеют.
Похоронщик был крепко выпивши, а из ямы, несмотря на мороз, несло запахом гнили. Трушин поспешно ушел. Понял, что нарвется на всякие неприятные слова. Утешая собственное самолюбие, рассуждал, что работа у этих грубых, неопрятных людей действительно тяжелая и грязная. Пожалуй, похуже, чем на передовой.
Спустя какое-то время он, непонятно зачем, заговорил с одним из командиров рот о том, как тяжело приходится похоронщикам, которые изо дня в день имеют дело с погибшими товарищами. Тот поднял его на смех.
– Вон кому тяжко, – тыкал ротный в сторону своих бойцов. – Вчера в атаке половина людей на поле осталась. Завтра снова атаковать. Каково сидеть и собственную смерть караулить? А похоронщики еще те пройдохи. Мертвяков чистят, барахло на жратву и спирт меняют.
Политрук заспорил о тяжелой моральной стороне их труда. Командир роты перестал смеяться и зло оборвал молодого комсорга:
– Ты думаешь, тыловые крысы знают такие слова, как «мораль» или «совесть»? Попал ко мне один из проворовавшихся похоронщиков. Винтовку с примкнутым штыком ему сунули, а она вся ржавая, в снегу долго пролежала, затвор не двигается. «Как же я с ней воевать буду»? Я ему отвечаю: «Ты сначала добеги живым до фрицев, а там добудешь исправное оружие». Веришь, слюни распустил, и живот от страха схватило.
– И что с ним дальше было? – не удержался от вопроса комсорг.
– А что с такими бывает? В снег закопался, только задница наружу. Рассчитывал, что без него обойдутся. Ну и получил пулю. Не знаю, от своих или немцев. Я не разбирался.
Трушин тогда лишь вздохнул. Слышал о подобных случаях, когда стреляли своих. В штабе на такие вещи внимания не обращали, замалчивали. Пули в спину получали далеко не лучшие из бойцов или командиров. Как ни разбирайся, никто ничего не скажет. На передовой свои законы. Штабникам никто их растолковывать не будет.
Я написал на половинке тетрадного листа заявление с просьбой принять меня в ряды Ленинского комсомола. Политрук внимательно прочитал его, затем вернул листок:
– Допиши: «Если погибну, прошу считать меня комсомольцем».
– Дописывайте сами. Я умирать не собираюсь. Достаточно, что брат погиб и отец без вести пропал.
Трушин не стал со мной спорить, свернул листок. Когда прощались, он отозвал меня в сторону и шепнул:
– Тебе медсестра Руднева из нашей санчасти привет передавала. Симпатичная девушка. Я бы не терялся.
– Какая Руднева? – не понял я.
– Сима Руднева. Была направлена в полковую санчасть из санбата.
Я едва не подпрыгнул и в порыве чувств обнял комсорга. Хоть одна хорошая новость за последнее время!
В тот же вечер, отпросившись у Зайцева, собрался в санчасть. Некстати появился Ступак, который имел привычку постоянно обходить позиции.
– Чего тебе там надо? – услышав обрывок разговора, недовольно спросил он. – Заболеть решил?
– Никак нет, товарищ комбат, – улыбаясь во весь рот, доложил я. – Хочу проведать знакомую девушку.
Ступаку нравилось, когда к нему обращались не по званию, а по должности. Капитанов в полку много, а комбатов всего три.
– Раз хочешь, то шагай, – с усмешкой проводил меня комбат. – Часов в одиннадцать чтобы на месте был. Управишься за это время?
– Так точно, – козырнул я.
Слишком торопился. Даже не успел обидеться на двусмысленные оскорбительные для Симы намеки комбата. Ступак опять был выпивши, что с него возьмешь! Хорошо хоть про дзот больше не напоминал.
Увидев Симу, я заулыбался в полный рот, как в разговоре с комбатом. Выглядела она по-другому. Вместо белого халата на ней была туго затянутая воинская юбка, сапожки и гимнастерка с сержантскими петлицами. Я сделал движение, чтобы обнять ее (ведь она сама хотела этой встречи), но девушка отстранилась:
– Не надо. Лишнее это, на людях обниматься.
– Ну, пойдем тогда прогуляемся.
На нас с любопытством смотрели санитары и легкораненые, проходившие лечение в полковой санчасти.
– Устала я, – без всякого выражения проговорила Сима. – Ночное дежурство и после целый день на ногах.
Может, как солдат я уже был далеко не новичком, но с девушками обращаться не умел. Не слишком задумываясь, ляпнул:
– А чего ж тогда приглашала?
Санитарки и бойцы при этих словах насторожились, вытянули шеи, ожидая продолжения. Сима покраснела:
– Я вызывала к нашему хирургу. У вас было сотрясение мозга, необходимо пройти обследование. Вдруг какие осложнения? Но вы поздно явились. Подойдите завтра с утра.
– Я завтра не смогу. Кроме того, я хотел узнать…
Сима уже поворачивалась, чтобы уйти, но один из раненых, мужик в возрасте, раздувая самокрутку, добродушно заметил:
– Чего до завтра ждать? Пойдите, поговорите. Парень хороший, за два километра сюда торопился.
Здоровенный конопатый санитар, хорошо откормившийся при санчасти, хихикнул. Сима покраснела еще больше:
– Пойдемте, Коробов. Что вы хотели узнать?
Мы молча отошли от любопытных глаз, и Сима неожиданно обрушилась на меня:
– Зачем ты цирк устроил у всех на виду? Приглашала я его! Очень было нужно. Теперь сплетни пойдут.
– Перестань, Сима. Я очень хотел тебя увидеть. Как узнал, сразу прибежал.
– Мог и сам без приглашения зайти. Или дел много? Зиночку свою никак не забудешь?
Юность легкомысленна, как мотылек. О Зине, с ее дурацким «би-би» и необходимостью таскать на свидания ворованные продукты, я уже забыл. Иногда всплывало в памяти обнаженное женское тело рядом со мной, но я старался об этом не думать.
Сима мне нравилась. Небольшого роста, светловолосая, она смотрела в санбате на меня, словно чего-то ожидала. Я тоже ее вспоминал, временами жалел, что у нас ничего не получилось. Потом начались бои, гибли товарищи, и сам я оказывался на краю смерти.
Жестокость и кровь войны отупляют человека. Постоянное ожидание, что старуха с косой не сегодня завтра догонит тебя, наполняло голову какой-то безнадежной пустотой. Лишь ночью, в минуты затишья, в землянке или дежуря в траншее, приходили воспоминания о матери, всех других близких мне людях. Изредка вспоминал Симу, стройную, улыбавшуюся мне санитарку. Считал, что все уже в прошлом и судьба никогда не сведет нас вместе.
Но у судьбы свои законы. Мы снова встретились, и я хотел сказать девушке что-то приятное, пусть даже соврать:
– Я про тебя все время думал.
– Даже когда ночью через речку по тросу перебирался? – насмешливо спросила Сима.
– Нет, тогда не думал. Ждал, когда мина сверху свалится. И вода со льдом, как кипяток, обжигала.
– Жора Крупин живой? – уже спокойнее спросила она.
– Живой. В шестой роте служит, вместе со мной.
– Не хотел он выписываться. Боялся.
– Я тоже не герой. Брата убили, не мог больше отлеживаться.
– Слышала про тебя. Твое отделение два танка подбило. Правда, наградами что-то обошли.
– Я ведь не капитан и даже не лейтенант. Носил бы «кубари» или «шпалы», может, и ты бы меня по-другому встретила.
Моя язвительность чуть не прервала наше едва начавшееся свидание. Сима уловила намек на какие-то свои прежние отношения с одним из офицеров. Едва не убежала, но я успел перехватить ее руку.
– Прости, Сима, – опомнился я.
– Дурак ты, Андрей. Вернее, мальчишка и взрослеть не хочешь.
Какое-то время шагали молча. Пауза затягивалась. Не зная, о чем говорить с девушкой, рассказал, как переправлялись по тросу через ледяную речку Рачейку, а вокруг взрывались мины и хлестали, как кнутом, пулеметные очереди.
Нет, я не хвалился. И Сима это поняла. Мы уже держались за руки, и она с сочувствием сказала:
– Какое время нам досталось! У тебя брата убили, друзья гибнут. А у нас недавно санитарке ногу миной оторвало. Так плакала, пистолет просила, застрелиться хотела. Знает, что за жизнь у нее без ноги будет. Никому не нужна.
– Ты теперь медсестра? – перевел я разговор на другую тему.
– Да. Я ведь до войны медучилище в Саратове не успела закончить. Когда папу убили, со второго курса ушла и на фронт попросилась. Обманула военкома, иначе он бы доучиваться заставил, мне всего полгода до выпуска оставалось. Вот, опыта немного набралась, сдала экзамен в сануправлении, направили в санчасть.
Я промолчал, а Сима сказала, глядя на меня:
– В ваш 328-й полк попросилась.
По сути, это было признание, что она хотела быть рядом со мной, но как реагировать, я не знал. Снова возникла пауза, затем оба засмеялись, и я обнял девушку за плечи.
Мы целовались, сидя на траве. Я пытался расстегивать пуговицы на ее гимнастерке. Когда почувствовал под ладонью упругую грудь, уже не мог сдержаться. Сима тоже тяжело дышала и вздрагивала. Потом вдруг отстранилась:
– Андрюша, я ведь именно в твой полк попасть хотела.
– Я понял…
– Что ты понял? До тебя все доходит с опозданием.
Она застегнула гимнастерку и поцеловала меня в губы.
– Хватит на сегодня, я же не за этим тебя звала. Думаешь, просто было решиться? Ты же сам не догадался меня найти.
– Не догадался. Но сейчас нашел, и мы будем вместе.
Огромная долгая война лишь набирала в ту весну свои обороты, но мы не думали о ней. Впервые за много месяцев мне было хорошо.
