Глава 8. Санбат

В большой брезентовой палатке лежали на складных кроватях три десятка раненых. Ночью поступили еще несколько человек. Кровати сдвинули теснее, а прибывших разместили на матрасах. Рядом с Саней Чистяковым лежал пехотный лейтенант Митин Андрей.

Коротко стриженный, с круглой, как мячик, головой, он без конца ворочался. Лежал лейтенант уже целую неделю и порядком изнудился. У него были прострелены обе ноги, и вставать ему разрешили только вчера.

– Пойду воды принесу, – сообщил он, нашаривая костыли.

– Заодно Людмилку проведай, – имея в виду медсестру, – сказал второй сосед, танкист Юрий Шаламов. – Она на тебя с интересом поглядывает. Не иначе, глаз положила.

Андрей (чаще его называли Андрюха) важно запыхтел и заковылял по узкому проходу к бачку с кипяченой водой. Лейтенант был совсем мальчишкой, и по возрасту, и по жизненному опыту.

Закончив ускоренные пятимесячные курсы младших лейтенантов, в первом же бою был ранен. Когда выписался, какой-то сердобольный майор, отбирая в запасном полку офицеров, взял восемнадцатилетнего парня в штаб. Было это в период весеннего наступления в Карпатах, когда потери пехотных частей были несчитанные.

Можно сказать, Андрюхе Митину повезло. Получил в штабе очередную звездочку на погоны, так и служил бы дальше в тепле, но парня подвел язык. Говорил, что думал, а чаще, что слышал от фронтовиков. Сидячую штабную работу считал делом никудышным и с гордостью вспоминал свое недолгое пребывание на передовой.

Большинство штабников были о себе высокого мнения, имели непонятно за что медали и ордена, утверждали, что именно в штабах решается судьба войны. Болтливый лейтенант всех раздражал. Его от окопов спасли, а он ни хрена удачу свою не ценит. Шагай тогда опять в окопы! На передовой Андрюха пробыл снова недолго и, командуя взводом, нарвался в разведке на пулеметную очередь.

Больше всего лейтенанта расстраивало, что он не успел уничтожить ни одного фрица. Повзрослеть он так и не сумел даже после второго ранения, но считал себя бывалым командиром.

Второй сосед, капитан Юрий Федотович Шаламов, воевал года два с половиной. Последнее время командовал танковой ротой и возможности отдохнуть в санбате был рад. Начиная с сорок второго года раза три горел в «тридцатьчетверках», однажды едва выжил после ранения в голову. Сейчас попал в санбат, угодив под разрыв мины, когда бежал от своего горящего танка. Вот в такой компании лежал уже дней пять старший лейтенант Александр Чистяков.

Сделали две операции. Хирург удивлялся:

– Ты же батареей тяжелых самоходок командовал, а угораздило под пули попасть.

– Фрицы самоходку подожгли и нас добить хотели. Спасибо, танкисты выручили.

Рана на левой руке была полегче. Пуля прошила навылет мышцу повыше локтя, кость не задела. Перебило ребро и чудом не задело легкое. Тот же хирург удовлетворенно заметил:

– Повезло тебе. Если бы легкое пробило, так просто ты бы не отделался. Самые дрянные ранения, а то и хуже того.

Что – хуже, Саня понял и без дополнительных разъяснений. С первого дня на его глазах то из одного, то из другого угла большой палатки, выносили умерших. Не говоря о тех бедолагах, которые считались безнадежными и лежали в крошечном изоляторе у входа.

В этой палатке находились в основном бойцы и офицеры с поврежденными руками-ногами. Вроде не смертельные ранения. Тем более самых тяжелых отправляли в госпиталя. Но люди умирали. Как понял Чистяков, главной причиной была несвоевременно оказанная помощь.

Раненые порой лежали под огнем и сутки, и двое, эвакуировать не было возможности. Вот и получались заражения, от которых могло иногда спасти американское чудо-лекарство пенициллин. Но пенициллин был большим дефицитом. Говорят, его привозили для немногих больших командиров, лежавших отдельно.

Приковылял Андрюха Митин, похвастался, что целых полчаса побыл рядом с медсестрой Людмилой, которая, кажется, не совсем к нему равнодушна.

– Что, и за задницу подержался? – бесцеремонно спросил танкист Шаламов.

– Я не хам, чтобы так сразу.

– Ну, хоть приобнял?

– Просто душевно поговорили. Готовлю почву…

– Для посева, – заржал одубевший, по мнению Андрея, капитан. – Милка, паря, не про тебя товар. К ей комбаты подкатываются, майоры. А таким, как ты, понюхать только позволяется.

Лейтенант его не понял, и Шаламов доходчиво объяснил:

– Есть кобели, а есть кобельки. Последним только нюхнуть, чем под юбкой пахнет, удается.

– Я не кобель, а Людмилка не против со мной посидеть.

Здесь Андрюха был прав. Медсестра снисходительно разрешила лейтенанту заполнить кое-какие бланки, измерила температуру, а когда заявился какой-то майор, велела отправляться в койку. С удовольствием шевеля босыми ступнями, лейтенант рассуждал о последних фронтовых новостях. Поговорить Андрюха любил.

Пришла медсестра Людмила. Ее можно было назвать привлекательной, но портил впечатление массивный подбородок и толстоватые ноги. Было ей двадцать с небольшим. Скучающим голосом объявила:

– Вам, Чистяков, завтра с утра надо сдать мочу и кровь натощак. Шаламову тоже кровь. А тебе, Митин, – кал. Второй раз напоминаю, Митин. Коробочки, что ли, не найдешь?

Андрея такие прозаические вещи вгоняли в краску. Образ девушки, в которую он был готов влюбиться, как безнадежно влюблялся до этого много раз, совсем не вязался с какими-то анализами.

– Не забудь, – повернулась она к лейтенанту, а затем спросила Чистякова: – Вы как себя чувствуете? С утра температура была повышенная. Надо бы еще раз измерить.

– Давайте измерим, раз надо, – пожал плечами Саня.

– Ладно, после завтрака.

Температуру перед сдачей смены измеряла другая палаточная медсестра, Вера. Термометр показал тридцать семь и две десятых. Вера добросовестно передала данные по смене, но не слишком разворотливая Людмила вспомнила о Чистякове только сейчас. Ничего особенного, у большинства недавно поступивших еще идет воспаление. Отсюда и температура.

Потом ходячие пошли на завтрак в такую же палатку-столовую, только распахнутую. Можно было есть и на свежем воздухе, но в Закарпатье летом часто дожди.

Давали молочную кашу, по кусочку масла и сладкий чай. Саня жевал неохотно, ныли раны. Зато с аппетитом прибрал свою порцию Андрей Митин.

– Давай, давай, набивай кишки, – подбодрял его капитан Юрий Шаламов. – Завтра утром наберешь побольше в коробочку и Милке отнесешь. Чего не порадовать девку, особенно если нравится.

Лейтенант, которому завтрашний анализ портил настроение, вздохнул:

– Ну и отнесу. Чего тут такого? Все сдают.

– А потом про любовь поговоришь… чем не повод для веселой беседы?

– Ладно вам насмехаться, Юрий Федотович!

На обратном пути не спешили. Сели на лавочке перекурить. Четвертым в компании был лейтенант Олейник Петр, артиллерист. Широкоплечий, с граблястыми сильными руками, выглядел он старше своих тридцати с чем-то лет. Пока сворачивали самокрутки, возле них остановился пропагандист Суханов.

– Как чувствуют себя раненые командиры? – И, не дожидаясь ответа, выдал сразу несколько новостей: – Наши Львов взяли, Станислав, бои в Польше идут. На сто пятьдесят километров войска углубились.

Новости были не такие и свежие. Шаламов сказал, что все об этом знают.

– Во Львове митинг в честь освобождения состоялся, семьдесят тысяч человек собралось. Товарищ Хрущев, маршал Конев присутствовали.

– Рады, значит, западники освобождению? – с подковыркой спросил Шаламов.

Пропагандист Виль Суханов в звании старшего лейтенанта подтвердил:

– Как же иначе. От немецко-фашистского рабства людей освободили.

– А ты сам там был? Откуда знаешь?

– Мое место здесь. Вот, в газетах пишут. Пару штук я оставлю. Только на курево не рвите, когда прочитаете, передайте другим раненым.

– Значит, здесь, в тылу твое место, – принимая газеты, сказал бывалый танкист. – От ранений никак не отойдешь?

– Я офицер-политработник, – гордо заметил Суханов. – Куда нас партия направила, там и служим. Так, что ли, лейтенант Митин?

– Так, – ответил растерявшийся Андрюха.

– Читайте, выздоравливайте…

И поспешно зашагал прочь, чувствуя, что ехидный капитан-танкист обязательно ляпнет что-то обидное. Он не ошибся. Шаламов сплюнул и, затягиваясь махоркой, сказал:

– До чего в тылу всякой-разной вшивоты развелось! Больше чем учетчиков да счетоводов в хреновом совхозе. Даже медаль «За боевые заслуги» получил.

– Он еще и орден получит, – заметил Чистяков.

– С такой мордой ему бы штурмовым взводом командовать!

– Пусть лучше здесь языком чешет. На передовой только людей зря погубит. Насмотрелся я на эти рожи.

Шаламов согласно кивнул. Фронтовики понимали друг друга без лишних слов.

Наступление продолжалось. В Москве уже прогремели праздничные салюты в честь освобождения городов Львова и Станислава. Первый секретарь ЦК компартии Украины, Член военного совета 1-го Украинского фронта Никита Хрущев без устали проговаривал на митингах и перед войсками свои бесчисленные речи.

Не слишком грамотные и связные, но горячие, пестрящие громкими фразами, призывами. Этот маленький суетливый человек в генеральской форме, будущий глава Советского Союза, умел зажигать людей. Точнее, даже не людей, а толпу.

В сорок четвертом он обещал стремительное крушение фашизма, в шестидесятых годах будет обещать скорую победу коммунизма. Наломает немало дров и тихо угаснет от тоски, снятый со всех постов, на своей персональной даче. Напишет мемуары, в которых будет оправдываться за ошибки, о многом умолчит. Например, о том, как вместе с маршалом Тимошенко бездарно угробил в 1942 году под Харьковом 200 000 бойцов и командиров. Правды и искренности в этих воспоминаниях окажется немного.

В первых числах августа в санбат прибыла делегация для награждения солдат и офицеров, отличившихся в боях за Львов и Станислав. Генералов в делегации не было, санбат сравнительно небольшой, дивизионный. Возглавлял его полковник, начальник политотдела дивизии.

Большинство раненых были ходячие. Имелась возможность собрать людей под тополями, на агитплощадке, где имелись скамейки и трибуна. Тем более августовский день был ясный. Однако всех загнали в палатки, где было душно. Процедура награждения, утвержденная политотделом, предполагала заботливый обход раненых, индивидуальные поздравления. Кроме того, люди в кроватях вели себя спокойнее. Соберешь толпу на агитплощадке, шум-гам пойдет.

Принесли новые тумбочки, убрали из крошечного изолятора умирающих, кое-кому заменили вконец истрепанную больничную одежду. Делегацию прождали часа два. Начальник санбата уговорил гостей немного отдохнуть после дороги и опрокинуть по стопке коньяка. Одной стопкой дело не ограничилось, и ожидание затянулось.

Танкист Шаламов, в числе других представленный к награде, не выдержав, тоже хлебнул из заранее припасенной бутылки. Мокрый от жары и выпитой водки, на чем свет костерил начальство, а затем решительно направился покурить. Шаламова стали удерживать, капитан заявил, что ему надоело париться. Когда явится делегация, пусть его позовут.

В этот момент забежал пропагандист Суханов в начищенных зеркальных сапогах, засуетился, стал уговаривать Шаламова успокоиться и лечь в койку.

– Что, зассал, клубный командир? Товарищ комиссар осердятся, вылетишь с теплого места.

В палатке дружно заржали. Бесшабашный капитан вносил разнообразие в нудную больничную жизнь. Когда явилась делегация, он уже лежал на своем месте, подводить санбатовское начальство Юрий Федотович не хотел.

Двое, Шаламов и Чистяков, получили ордена Красной Звезды. Лейтенант Олейник и сержант-пехотинец – медали «За отвагу». Начальник политотдела каждому награжденному пожимал руку, справлялся о здоровье. Все, кроме Шаламова, коротко ответили, что нормально. Капитан, кряхтя, жаловался:

– Какое тут здоровье. Четвертое ранение, а мне уже под сорок.

Увидев испуганное лицо санбатовского замполита, добавил:

– Лечат и кормят хорошо. Скоро поднимемся и будем бить без пощады немецко-фашистских захватчиков. А вам спасибо за награды, товарищ комиссар.

Институт комиссаров был давно упразднен, но политработники всех рангов любили, когда их называли комиссарами. Начальник политотдела дивизии, грузный полковник с полным набором орденов, еще раз пожал Шаламову руку:

– Выздоравливай, капитан. Такие, как ты, на передовой нужны. А вы, товарищ майор, – обратился он к начальнику санбата, – проявляйте больше заботы о ветеранах. Они ее заслужили.

Обратил полковник внимание и на Андрюху. Тот с детским любопытством разглядывал увешанную наградами делегацию с большими звездами.

– Где был ранен, сынок?

– Под городом Рава-Русская.

– В бою?

– Так точно, товарищ полковник. Разведку боем проводили, а тут пулемет немецкий. Мне по ногам досталось, а троих ребят наповал.

– Фашистских пулеметчиков уничтожили?

– Нет… то есть да, – растерялся лейтенант.

– Молодец! – одобрил несвязный ответ лейтенанта начальник политотдела и, пожелав всем выздоровления, удалился вручать награды в других палатках.

Лейтенант Андрюха лежал красный от волнения. Полковнику он соврал. Пулеметчиков его взвод не уничтожил. Едва выползли из-под огня, даже не всех раненых подобрали. Лейтенанта, своего командира, бойцы сумели спасти.

Через час состоялся обед. Для награжденных накрыли отдельный стол. Но и остальных покормили хорошо: украинский борщ, тушеное мясо, по стакану красного вина. А Саня сидел в компании с двумя десятками офицеров и бойцов.

На столе стояли несколько бутылок хорошей московской водки, вино в графинах, нарезанная копченая колбаса, крупные яблоки. Чистякова очень удивило, что среди мужиков присутствовала и молодая женщина в офицерской форме.

Темноволосая, довольно миловидная, но что Саню удивило еще больше, это два ордена Красной Звезды и две медали «За боевые заслуги». Может, снайпер? Но петлицы были войск связи. Где же она их нахватала? Судя по накрашенным ногтям, по передовой не ползала. Но девушка-женщина тоже была из числа раненых, под правым рукавом гимнастерки угадывалась повязка, и выглядывал краешек бинта.

Саня глянул на нее еще раз и поспешно отвернулся. Вокруг девушки суетились двое офицеров, что-то шептали на ухо, подливали вино. Потом один из ухажеров поднял тост за девушку – героя Марину.

– Красавица, ей бы на сцене выступать, – заливался соловьем капитан, сидевший с ней рядом. – А она сражается с фашистами наравне с мужчинами.

Все захлопали в ладоши, зазвенели стаканы. Марина, может, и не красавица, но привлекательная, знающая себе цену, лишь сдержанно улыбалась. Когда капитан разошелся и предложил за нее еще один тост, Марина положила ладонь на его руку:

– Довольно, Борис. Здесь все герои. Вот за них и выпьем.

Юрий Федотович Шаламов пил и водку, и вино, но держался крепко. На Марину он не смотрел, а когда сосед негромко спросил его, за что, интересно, получила эта девушка два ордена и две медали, ответил:

– За особые заслуги… или услуги. Ура!

Голос у Шаламова был хриплый, привык выкрикивать команды в громыхающем танке. Девушка, наверное, услышала его слова. Глянула на него, на Саню Чистякова, коротко усмехнулась, но промолчала.

После обеда, уложив спать хорошо выпившего танкиста, Чистяков и Олейник сели покурить. Под легким ветром плыли облака, шумели ветки на тополях, казалось непривычно тихо.

– Умаялись все да выпили. Спят без задних ног, – сказал лейтенант Олейник.

Понемногу завязался разговор, и Саня узнал непростую историю лейтенанта, которому по годам (Олейнику было за тридцать) полагалось быть никак не меньше, чем капитаном.

– Носил я уже капитанские звездочки, – невесело улыбнулся артиллерист. – Теперь вот лейтенантом стал, глядишь, скоро «старшего» получу.

Иван Григорьевич Олейник закончил артиллерийское училище лет за шесть до войны. Женился, родились сын и дочь, служба тоже шла неплохо. Войну встретил командиром гаубичной батареи в звании капитана.

Как и многие, попал в окружение. К своим выйти не смог, получив ранение в ногу. Его приютила женщина-вдова в небольшом поселке.

– Я уже через неделю понял, надо любым способом к своим пробираться, – рассказывал Олейник. – Иначе не расхлебаюсь потом. А фронт все дальше, холода подступили. В общем, не решился.

Так и жил с приютившей его женщиной как с женой. Через год родила от него сына. Работал, где придется, затем устроился механиком на хлебозавод. Летом сорок третьего поселок освободили наступающие части Красной Армии. Попал в фильтрационный лагерь, где выясняли, чем он занимался во время оккупации, не работал ли на немцев. Почему в партизаны не ушел?

Ситуация для Олейника складывалась незавидная. Артиллерист, капитан Красной Армии, два года прятался от войны, да и хлебный завод не только местных жителей хлебом снабжал, но и немцев.

– О партизанах слухи ходили, – закуривая новую самокрутку, рассказывал Иван Григорьевич. – Места вокруг степные. Может, имелись какие-то отряды, но далеко от поселка. Спасло то, что в начале сорок третьего обратили на меня внимание подпольщики. Была небольшая организация. Поезда, как в газетах пишут, они не взрывали, но какую-то активность проявляли. Я их хлебом понемногу снабжал, ну и готовились ударить по отступающим фрицам, оружие собирали. Только армия без нас обошлась. Утром проснулись, а в поселке ни одного немца или полицая. Ура, наши пришли! А я в особый отдел явился. Как в тюрьму. Узелок с бельем, сухари. Пригодилось, пока в лагере куковал.

Олейника спасла справка за подписью секретаря райкома партии о том, что он активно участвовал в работе подпольной организации. Особисты хмыкали, вертели справку так и эдак. Не один Олейник им подобные справки представлял.

В конце концов его освободили, но разжаловали до младшего лейтенанта и снова направили в артиллерию. Командовал он теперь не батареей, а взводом 122-миллиметровых гаубиц. Со временем получил «лейтенанта», теперь вот медаль «За отвагу».

– Глядишь, дорасту опять до командира батареи, – невесело рассуждал Иван Григорьевич. – Но не в этом дело. Куда после войны возвращаться? К семье в Самару или к другой семье в Белгородскую область? Два года там прожил, сын подрастает. И второй мальчишка, который у той женщины от покойного мужа, ко мне как к родному привязался. Да и бабенка – добрая, заботливая. Ждет, что я к ней вернусь. Тебя, мол, прежняя жена забыла, здесь твой дом и семья.

Что мог ответить Чистяков человеку старше его лет на двенадцать?

– Война закончится, решишь, как душа подскажет.

– Эх, Саня, хороший ты парень. Но я в этих делах так запутался, что и думать не хочется. Пишу в два адреса письма и получаю от двух жен ответы. Боюсь имена перепутать.

Вечером состоялись танцы. Первый раз на них Чистяков пошел. Юрий Шаламов уговорил.

– Да в чем я пойду? – упирался Саня. – Ладно, куртку и штаны новые выдали, да еще орден, как дурак, нацепил. В тапочках людей смешить?

Капитан успел похмелиться и настроен был по-боевому. Уговорил, заставив выпить для уверенности граммов сто самогона. Несмотря на костыли, увязался с ними и Андрюха Митин. Иван Олейник идти наотрез отказался:

– Полежу, газетки почитаю.

Саня его понимал. Разжалованному капитану, запутавшемуся в семейных делах, было не до веселья.

Играл баянист, пришли свободные от работы санитарки и медсестры. Местные девушки из ближних хуторов не приходили. Западная Украина, свои законы. Приходу Красной Армии радовались не слишком. Да и матери, по слухам, дочек не отпускали. Боялись оуновцев, бандеровцев, которых в здешних лесистых местах хватало.

Увидел Марину, которая сидела в сторонке с двумя подругами, тоже ранеными. Только те в халатах и простеньких туфлях, а девушка-лейтенант по-прежнему в аккуратно пригнанной военной форме, сапожках да еще с маленькой кобурой на поясе.

Оружие в санбате разрешали оставлять лишь старшим офицерам, от майора и выше, ввиду неспокойной обстановки в тылу. У остальных наганы и пистолеты временно изымали и выдавали при выписке. Опасались, что у кого-то нервы не выдержат или по пьянке стрельбу устроят. А санбат охранял комендантский взвод.

Получалось, что Марина была на особом положении. Возле нее, как и на обеде, крутился какой-то капитан и подходил раза два бравый пропагандист Суханов в начищенных яловых сапогах и с блестящей медалью. Марина его отшила. Возможно, тоже не любила тыловых героев.

– Охота вам с ранеными девушками общаться? От меня йодом да мазью пахнет, а за таким видным офицером наверняка санитарки толпой бегают.

И капитан что-то сказал пропагандисту, отчего тот сразу пошел по своим делам. Смотреть, все ли в порядке, даже баянисту какое-то распоряжение отдал. Старшина с баяном, наигрывая «Амурские волны», на своего начальника даже не посмотрел.

А медсестра Людмила, проходя мимо, сказала всем троим, Шаламову, Чистякову и Митину Андрюхе:

– Что же вы девушек не приглашаете?

Была Людмила в красивом голубом платье (не иначе, кто-то подарил), в туфлях на каблуке, волосы завиты.

– Вот я тебя сейчас и приглашаю, – тут же заявил танкист Шаламов.

– Вы разве вальс танцуете?

– Еще как! Пойдем, Милка!

Медсестра растерялась. Она себя высоко держала, и закопченный грубый солдафон Шаламов ей был совсем не нужен.

– В другой раз, Юрий Федотович. Я подружку ищу.

– Кобеля с большими звездами она ищет, – буркнул капитан, когда Людмила двинулась дальше.

– Брось ты, Федотыч! – с досадой проговорил Чистяков. – Охота тебе всех хаять?

– Так оно и есть.

– Ну тебя, – отмахнулся Саня.

Он смотрел на Марину, а та, глянув на него, неторопливо отвела взгляд. Одернув больничную фланелевую куртку, старший лейтенант Чистяков решительно направился к баянисту. Тот закончил вальс и настраивался на другую мелодию.

– Слышь, браток, – по-свойски попросил он выздоравливающего после ранения старшину. – Сыграй для самоходов и танкистов танго. Что-то вроде «Отцвели уж давно хризантемы в саду».

– «В том саду, где мы с вами встречались», – пропел старшина первую строфу популярного танго и подмигнул Чистякову: – Сделаем!

А Саня, откашлявшись, решительно зашагал к Марине. Девушка сразу сделала скучающий вид и преувеличенно оживленно заговорила с соседкой.

– Позвольте, Марина, вас пригласить на танго, – Саня сделал даже движение, чтобы лихо козырнуть, но вовремя спохватился. К пустой голове руку не прикладывают.

Марина не успела ответить, как нравоучительно заговорил капитан. Он был в кителе и тоже с орденом.

– Вы что, не видите, что девушка с кавалером? Культурные люди сначала разрешения спрашивают. Может, я…

– Не якай, ты, культурный капитан, – обрезал его командир батареи Чистяков. – Извините, Марина.

– А вы кто по званию? – продолжал кипятиться капитан, года на два старше Сани.

Но Чистяков уже осторожно вел девушку под руку.

– Я осторожно… вижу, что правая рука у вас задета. Пуля, осколок?

– Осколок. Но рана уже заживает.

– А у вас?

– Самоходку подбили, а когда выбирались, под пулемет угодили.

Саня невольно спешил сообщить, что он не абы кто, а самоходчик.

– А самоходку кто подбил?

– Танк немецкий. Т-4, длинноствольный такой, с бронированными экранами по бортам. Может, видели?

Но девушка перевела разговор на другую тему.

– Мелодию вы больно слезливую выбрали… «но любовь все живет в моем сердце больном», – насмешливо пропела она. – Только не надо про любовь, хорошо?

– Хорошо. А меня Саней зовут, то есть Александром.

– Ну вот и познакомились. Кстати, музыка уже кончилась, а вы меня не отпускаете.

Проводив Марину на место, он заявил:

– Я вас еще приглашу. Можно?

– Можно. С вами легко танцевать, тапочками ногу не отдавишь. Только дайте немного отдохнуть.

Марина засмеялась. Заулыбались две ее подруги, а капитан в кителе, догнав Чистякова, дернул его за плечо.

– Ты чего чужих девушек отбиваешь?

– Она не чужая. А тебе, видать, ничего не светит. Больше не путайся под ногами, понял?

Капитан был высокого роста, худощавый, с тонкими, правильными чертами лица. Старший лейтенант Чистяков – ниже на полголовы, белобрысый, скуластый, с широкими плечами и крепкими кистями рук. В кожу въелись солярка и масло. Он сразу понял, что капитан хоть и лечится в санбате, но прибыл сюда не с передовой.

В свою очередь, капитан безошибочно угадал в своем сопернике фронтовика. По шрамам на шее и лице, следам давнего ожога и по выражению сощуренного уверенного взгляда.

Тут уж не могла обмануть мешковатая больничная куртка или стоптанные тапочки, совсем не вязавшиеся с орденом Красной Звезды. Да и не в ордене дело. Точно такой получил сегодня и капитан, офицер по особым поручениям штаба дивизии, попавший десяток дней назад под обстрел и поймавший шальной осколок. Но капитан фронтовиком не был, испытывал чувство неуверенности в разговорах с такими, как старший лейтенант Чистяков, и больше к нему не привязывался. Да и Марина, вначале улыбавшаяся капитану, сейчас явно заинтересовалась старшим лейтенантом.

Саня молча вернулся к себе, покурили с Андрюхой. Танкист Шаламов закадрил санитарку, возрастом постарше других. Не отходил от нее, прижимая за талию и что-то нашептывая в ухо.

– Ну, ты даешь, – только и покачал головой лейтенант Митин. – Самую красивую девку выбрал и капитана отшил.

– Брось, Андрюха. При чем тут красивая? Есть и другие не хуже. Вон, глянь на ту санитарочку.

– Да она совсем школьница.

– А тебе бабища нужна? Подойди, познакомься.

– Я танцевать не могу, – заявил Андрюха.

– Просто поговоришь, проводишь после танцев.

– В другой раз, – ответил Андрюха, который, как огня, боялся знакомиться с девушками. Подумав, ляпнул: – Что с этой школьницей делать? Ты-то не просто так бабенку выбрал. Сегодня ночью и огуляешь.

Чистяков с удивлением посмотрел на Андрюху. Тот поерзал, стал сворачивать самокрутку, закашлялся.

– Ты эту ахинею сам придумываешь или в своем штабе нахватался?

– При чем тут штаб? Я оттуда давно ушел.

– Тогда следи за языком и не пори всякую чушь.

– Ладно, извини…

А Саня после танцев пошел провожать новую знакомую. В свою палатку она не торопилась, но и дала понять, что лучше ему на многое не рассчитывать.

– Надоело, – просто сказала Марина. – Если женщина в армии, то каждый ее глазами раздевает, того и гляди, в кусты потащит. Дичаете вы здесь, мужики.

– А ты по-другому хотела? – резко отозвался Саня. – Со мной рядом капитан-танкист лежит, он уже раза четыре горел, в госпиталях да санбатах год отвалялся. Андрюха, сопляк еще, войны не нюхал, два раза в атаку сходил, и каждый раз на руках уносили с простреленными ногами. Да я не к тому, что кого-то в кусты тащить. Просто крепко нас война по мозгам бьет.

– У тебя невеста или девушка есть? – по своей привычке, сразу поменяла тему Марина.

– Сам не знаю. Нет, наверное.

– Есть. Если пишет, то кто-то ждет.

– А надо ли о других сегодня вспоминать? И у тебя кто-то есть. Но вот встретились, и мне никого больше не нужно.

– Сегодня? – насмешливо спросила Марина.

– И завтра тоже. А на большее загадывать не берусь. У меня батарея два раза за время наступления поменялась. Друга лопатой от брони отскребал.

Помолчали, затем заговорили спокойнее. Вспоминали разное, даже смеялись. И целовались, когда прощались до завтра у небольшой палатки, стоявшей как бы особняком.

– Ты где служишь? – спросил Саня. – В форме ходишь, оружие разрешают носить.

– Ну, оружие и тебе выдадут, если сильно попросишь. Места бандеровские, хотя нас и комендантский взвод охраняет. А служу я помощником начштаба батальона связи.

– Понятно…

– Чего тебе понятно?

Девушка прижалась к нему всем телом. Так, что у Сани перехватило дыхание. Целовались снова, с жадностью, и было видно, что Марина готова и на большее. Но, оттолкнув его, засмеялась, поправила волосы.

– Хватит на сегодня. Я хоть тебе нравлюсь?

– Нравишься.

– Может, влюбился?

– Вряд ли. Слишком быстро. Да и затаскали все эти слова про любовь. Нравишься, хорошо мне с тобой. А дальше, как получится.

– До завтра, комбат!

– До завтра, Марина!

Обычное дело – санбатовские романы. Жизнь, она везде свое берет. Бесшабашный капитан Шламов, вернувшийся под утро, спал без задних ног. Когда его попыталась разбудить медсестра Людмила, он, приоткрыв глаз, буркнул:

– До обеда не кантовать. Сил надо набраться, чтобы фашистов бить.

И снова заснул. Людмила, вчера хорошо погулявшая, зевнула, прикрыв рот ладошкой. Обратила внимание на Чистякова:

– А ты как огурчик. Рано вернулся?

Из женского любопытства хотелось узнать, что там получилось у молодого командира батареи с высокомерной (по мнению Людмилы) лейтенанткой. Сменщица Таня не из болтливых, да и не очень они ладят. Татьяна слишком правильная. Людмилу считает ленивой и легкомысленной.

– Вернулся, как положено, – коротко ответил Чистяков, видя, что медсестра от него не отстанет.

– На наших ты не слишком внимание обращаешь, хотя парень видный. Обязательно с офицершей познакомиться решил.

– Брось, Людмила. Не в этом дело.

Любопытная медсестра и дальше продолжила бы интересный разговор, но близился врачебный обход, надо было срочно наводить вместе с санитарами порядок.

Майор-хирург, появившийся в сопровождении молодого врача-лейтенанта, бесцеремонно разбудил Шаламова, осмотрел раны. Увидев проступившее розовое пятно сквозь бинты на предплечье, весело поинтересовался:

– Гульнул вчера, герой?

– Отметил малость, – хрипло отозвался капитан. – Ордена не каждый день вручают.

– Где-то ты крепко перестарался. Рана, видать, открылась. Придешь в процедурную через часок, глянем, что там.

– Нормально все.

– И веселились в меру?

– Где мне еще веселиться? – с непривычной для Шаламова тоской, отозвался он. – В танке, что ли? В этот железный гроб трезвым лезешь, иначе в бою в момент сгоришь. Все равно четыре раза подбивали, едва выскакивать успевал.

– И фрицам от тебя доставалось, Юрий Федотович? – спросил хирург.

– Конечно. За все четыре танка рассчитался. В последнем бою от роты всего ничего осталось. Батарею раздавили, два «панцера» уделали да отступающих фрицев с полсотни постреляли и подавили. А потом меня шарахнули. Вчера с хорошей женщиной познакомился. То да се… видать, руку натрудил. Ты за меня, Родионыч, не волнуйся. В положенный срок выпишусь, я за больничную койку не держусь.

Хирурга звали Егор Родионович. Почти всех, кто находился в палате, он лично оперировал. Да и в людях хорошо разбирался.

– Никто тебя не торопит. Лечись, набирайся сил, но с водкой поаккуратнее.

– Ладно. Больше двух стаканов ни-ни!

Не выдержав, захрюкал, глядя на помятую физиономию танкиста, взводный Андрюха. Он вчера, набравшись смелости, все же познакомился с молоденькой санитаркой. Сейчас был оживлен, весь под впечатлением знакомства и нескольких робких поцелуев.

Осмотрев лейтенанта Митина, хирург сказал, что он молодец. Надо больше двигаться, раны заживают, но недельки две-три полежать придется. Андрюху это вполне устраивало. Две-три недели казались огромным сроком. За это время и война чуть ли не к победе подойдет, и он разберется в своих чувствах к санитарке Оле. На которой он был готов жениться и собирался написать матери о своих серьезных намерениях.

Хирург-майор еще раз оглядел мальчишку и вздохнул. Тот был ровесником его сына, заканчивающего курсы младших лейтенантов. Эти вчерашние школьники вызывали в нем чувство боли и жалости, хотя за три года войны вроде бы должен был привыкнуть и очерстветь.

У майора была хорошая память. Он помнил, что в этой палате из тридцати с небольшим офицеров лишь один, лейтенант Олейник, воевал с сорок первого. Но он два года находился в оккупации. Остальных почти полностью подмела война.

Даже воевавших с сорок второго насчитывалось не больше пяти человек. Основной состав – новички, начавшие свой путь в сорок четвертом. Поэтому, жалея мальчишку Митина, майор со скрытым чувством настороженности относился к Ивану Олейнику. Отлеживаться он ему не даст, и так два года от войны прятался.

Но лейтенант Олейник ни на что не жаловался, раны понемногу заживали. Хирург бегло осмотрел самоходчика Александра Чистякова. Молодой, а уже командир батареи.

– Как дела, Александр?

– Нормально.

– А здесь? – он слегка надавил на ребра рядом с пулевой раной.

– Ноет немного.

– Температура нормальная? – спросил он у медсестры Людмилы, которая опять не успела ее измерить.

– Слегка повышенная, – вывернулась та.

Хирург не стал вдаваться в подробности и коротко приказал:

– Чистякова тоже в процедурную. Посмотрим бок, как ребро срастается.

Это были нормальные хорошие ребята – фронтовики. Имелись и другие. Старший лейтенант, командир минометной роты, явно тянул с выпиской. В разговоре упоминал, что у него двое детей, а ранение по счету третье. Вот и сейчас он стал жаловаться на боли и плохо повинующуюся руку.

– Ее же разрабатывать надо, а вы лежите, не вставая. Так она совсем гнуться не будет, – сказал хирург.

– Разрабатываю…

– Вы уже месяц лежите. На следующей неделе готовьтесь к выписке.

– Так ведь рука!

– Разрабатывайте. Раны зарубцевались, ну, а болеть еще долго будут.

Когда хирург ушел, минометчик стал жаловаться, что эти мясники готовы людей с незажившими ранами хоть сейчас на фронт отправлять. Кто-то его поддержал, кто-то посоветовал разрабатывать руку, а Шаламов, признанный авторитет в коллективе, сочувственно вздохнул:

– Это страх перед выпиской возвращается. Знакомое дело. Ты ведь, старлей, 82-миллиметровыми «самоварами» командовал?

– Чем же еще!

– Знаю, вы вместе с пехотой находитесь. По полной от фрицев получаете. Только деваться некуда, бери себя в руки и готовься.

– У меня в последнем бою, – торопился выговориться старший лейтенант, – из восьми минометов всего три осталось. Взводного, такого же мальчишку, на куски разнесло. Ноги, руки, все в стороны разлетелось. Один из расчетов по стенкам размазало. Ты можешь представить? Сплющенная труба, кровью все забрызгано, а вместо людей месиво. Я хотел…

– Знаешь что, – крикнул, выходя из себя, Шаламов, – давай прекращай истерику. Здесь тебе любой страхов понарасскажет, тот же Санька Чистяков. Вместо экипажей головешки в сгоревших машинах остаются. Все, заткнулся!

В наступившей тишине слышалось, как стонет кто-то из недавно поступивших и громко, с бульканьем, пьет воду минометчик.

– Я ведь тоже боюсь, – тихо признался Андрей Митин, когда вышли вместе с Чистяковым покурить. – Снится, как бегу по полю, а навстречу желтая трасса. Как косой по ногам. И так два раза подряд. А товарищу поперек живота. Лежит рядом со мной, и бурое с зеленым на траву сочится.

– Хватит, Андрюха, – перебил его Саня. Вернувшись, матом обрушился на минометчика: – Всех взбудоражил, Андрюху довел. Попробуй еще сопли распустить. Выкину из палатки под дождь – охладишься, успокоишься.

– А я помогу, – пробурчал Шаламов, которому так и не дали отоспаться после ночного гуляния.

Марина Емченко работала на телефонной станции, в небольшом районном городке. Мать (отец погиб на фронте), двое младших братишек и сестра. Был и жених, только пропал без вести. В сорок третьем году была призвана в армию, куда пошла охотно.

Измотали бесконечные долгие смены на телефонном узле. После многих часов работы звенело в ушах от непрерывных зуммеров. Казалось, не стихали голоса подруг, соединяющих абоненты и пытавшихся докричаться по старой линии до отдаленных точек.

В учебном полку Марину приметил «покупатель» из дивизии, командир роты. Взял вместе с группой связисток к себе. Вскоре рота стала отдельным батальоном, а ротный, получив капитана (следом и майора), влюбился в хорошенькую девушку. Побыв недолгое время на передовой, намерзлась в мокрых землянках. Командуя отделением, ползала на передовой, налаживая связь, сама попадала не раз под обстрел.

Комбат пристроил ее в своем штабе. Подразделение немалое, три роты, техника, делопроизводство. Батальон обслуживал дивизию, комбат был вхож к командиру дивизии, и жизнь Марины сказочно переменилась. Остались позади холодные траншеи, землянки, где воды по колено, артиллерийские обстрелы.

Учитывая образование (техникум связи), Марину поставили на офицерскую должность, вскоре стала помощником начштаба, получив вторую звездочку на погоны. Вначале болезненно прислушивалась к сплетням и злому шепоту за спиной. ППЖ, походно-полевая жена, спит с женатым мужиком на двадцать лет себя старше.

Потом привыкла. Первую медаль, полученную неизвестно за что, долго не решалась носить, затем получила орден, недавно – второй. За умело налаженную связь и личную храбрость в решении боевых задач. Так отмечалось в наградных листах. И правда поверила, что приносит пользу. Тем более в штабе батальона перед ней заискивали, хвалили.

А что говорят в ротах, она не слышала, да и не хотела слышать. Собачья работа у связистов на линии. В любую погоду иди, налаживай связь. Молодые девчонки порой плакали от страха и жалости к себе, когда ползли под разрывами мин, сращивая перебитый провод. Чаще боялись не смерти, а что искалечит падающая мина, оторвет ногу или руку.

От девчонок да и мужиков-связистов Марине за спиной доставалось немало язвительных слов. Пригрелась на теплом месте, только успевает награды получать. Правильно говорят, кому война, а кому мать родна! Офицерские звездочки и близость к начальству изменили ее характер, добавив самомнения, снисходительной жалости к тем, кто не смог устроиться на войне.

С молодым светловолосым самоходчиком, Саней Чистяковым, сошлась в санбате без особых раздумий. Любовь не любовь, а привязалась к нему быстро. Проводила время и спала, не боясь своего майора. По характеру тот был мягкий. Подвыпив, обещал жениться, говорил, что не мыслит без нее жизни.

– Уедем мы с тобой, Маринка, после войны в теплые края. Родишь мне сына, дочь. Заживем свободно, ни на кого не оглядываясь. Кроме тебя, никто мне не нужен.

Наутро молчал, а когда приходили письма от жены и взрослых детей, ходил растерянный. Тайком от Марины писал ответы: люблю, целую. Такая жизнь становилась ей в тягость, но деваться было некуда. Отпросится, уйдет на другую должность, тоже появится начальник, покровитель. С одним спала, и с этим спать придется. Да и куда уходить от сытой благополучной жизни?

Снова в окопы? В грязь, холод, под обстрелы, где жизнь гроша ломаного не стоит? Жила, не думая о будущем, а встретив Саню Чистякова, вообще про все забыла.

Дни в санбате летели быстро. Чистяков получил несколько писем из дома, одно от Кати. Отложил в сторону, было не до ответов. Увлекся не на шутку Мариной.

Приехали навестить его капитан Сергей Глущенко и Вася Манихин. Сообщили последние новости. Когда в полку остались всего две избитые, помятые в боях самоходки, вывели остатки полка на переформировку. Количество машин собираются увеличить, командиров не хватает. Комполка Пантелеев ждет Чистякова, место держит. Наводчик Федя Хлебников попал в госпиталь (ранение головы), но скоро выписывается, просится в прежний экипаж.

– Возьмешь Федора? – разливая водку в кружки, спросил сержант Манихин со второй медалью на груди.

– Чего ж не взять. Наводчик опытный, хоть и не в себе был последнее время.

У Глущенко новенький орден Отечественной войны. Рассказал, что Степан Авдеев получил посмертно такой же. Переформировка идет полным ходом, поступает техника, приходят новые люди. Обязанности командира второй батареи временно исполняет Павел Рогожкин.

– Кто же его назначил? – вырвалось у Сани.

– Парень, конечно, не орел, – сказал Глущенко. – Но в последних боях вроде неплохо себя проявил. Был контужен, остался в строю. Ты долго еще здесь лечиться будешь? Что Пантелееву передать?

– Через недельку выпишут.

Ребята уехали, оставив кое-какие харчи, фляжку водки. А у Сани защемило сердце, так не хотелось расставаться с Мариной. Собрались вместе с Шаламовым, Олейником и Андрюхой. Выпили, закусили трофейными консервами и хорошим салом. Иван Олейник, которого тоже готовили к выписке, неожиданно попросил Саню:

– Поговори со своим начальством. Может, меня к себе возьмете. Я ведь и гаубицу МЛ-20 неплохо знаю, командовал одно время взводом этих орудий. Тягач умею водить, так что освоюсь, не сомневайся.

Сразу вмешался Шаламов:

– Куда ты лезешь? Самоходка – тот же танк. Горят, как свечки. Командуй своими гаубицами и не ищи приключений.

Обычно молчаливый Олейник огрызнулся.

– Я капитаном на войну ушел, а сейчас лейтенантом хожу. Самый старый взводный командир в полку. Молодежь пальцами тыкает, мол, всю войну под юбкой просидел.

– Дуракам рот не закроешь…

– Не только дураки так считают, – горячо рассуждал Иван Олейник. – А я ведь кадровый офицер, мечтал о многом. «Зверобои» всегда на острие, хочу заплатить за все свои грехи. А если что, то смерти не слишком боюсь. Поговоришь насчет меня, Саня?

– Поговорю. Только не знаю, что получится.

Проницательный Шаламов в тот же вечер, отозвав Чистякова в сторону, мрачно заметил:

– Ерунда все это. Я знаю статус тяжелых самоходных полков. Вы же в резерв Главного командования входите. Абы кого туда не берут. Иван хороший мужик, но на нем два года оккупации висят. Повезло, что до рядовых не разжаловали, а к вам его точно не примут.

– Если просит, поговорю, – ответил Саня. – Я бы его к себе в батарею взял.

Но вскоре произошло сразу несколько событий, которые ускорили выписку Чистякова из санбата. Аукнулось оно и на судьбе не раз горевшего и битого танкиста Шаламова.

Мир не без добрых людей. Кто-то из таких «добрых» и настучал командиру отдельного батальона связи, что его молодая подруга спуталась с таким же молодым старшим лейтенантом.

Полдня гнал до санбата на своем «виллисе» майор. Нашел Чистякова и, дергая щекой, пересеченной старым шрамом, кричал, хватался за кобуру:

– Пока мы воюем, такие хлыщи чужих жен охмуряют. Да я тебя, сопляка…

– Тут сопляков нет! – отпихнув в сторону майора и набычившегося старшего лейтенанта Чистякова, заорал Шаламов. – Убери руки с кобуры, пока их не выдернул. Развели баб на фронте, поделить не могут. Пошел отсюда! Тебе впору внуков нянчить, а ты, как петух, в драку из-за девки лезешь.

Спокойнее всех вела себя в этой ситуации Марина Емченко.

– Не кричи, Семен. Я собираю вещи, уезжаем. Наслушался сплетен, примчался порядки наводить.

Пожилой, лет за сорок пять, майор утих, подруге ничего выговаривать не стал. Опасался, что психанет и бросит его. Но пока Марина собиралась, оформляла документы, отыскал замполита санитарного батальона и, захлебываясь, выложил:

– Распустили вы своих подопечных. Некоторые уже давно выздоровели, жеребячьи игры устраивают. На баб у них сил хватает, а на фронт не торопятся.

– Вы что, специально проверяли? – насмешливо спросил замполит.

Санбатовский замполит в майорском звании тоже в свое время повоевал, был дважды ранен. Фронтовиков понимал и с лишними нравоучениями не лез. Он знал, с какой целью примчался ревнивый комбат. Совсем не мужская склока, которую раздувал немолодой майор, раздражала замполита.

– Проверял! Да-с, проверял. Ваш капитан-танкист меня так за руку схватил, что чуть не оторвал. Это называется раненый! И второй, как его там, Чистяков… плечищи широкие, морда круглая, а все отлеживается.

– Ты этих ребят не трогай. Они повоевали дай бог каждому. Оба награждены недавно.

– И что теперь, до конца войны в койках валяться?

Пока шел этот разговор, Марина торопливо оформила выписку и на несколько минут забежала попрощаться. Обняла, крепко поцеловала Чистякова:

– Живи, Саня, не погибай. Прости, что так получилось. И вам, ребята, удачи.

Вечером с тоски Саня напился вместе с Шаламовым, а на следующий день получил письмо от младшего брата Феди. Тот написал восторженное письмо, что закончил училище, получил «младшего лейтенанта», пистолет и направлен на фронт. Как прибуду на место, пришлю адрес своей полевой почты.

Саня глянул на штемпель. Три недели шло письмо. Наверное, братишка уже на передовой. Может, в бою побывал, а может, что и похуже случилось. Не откладывая решение в долгий ящик, направился к хирургу, проситься на выписку. Тот осмотрел заживающие раны и поинтересовался:

– Сам додумался или уже знаешь?

– Что знаю? – начал догадываться Чистяков.

– Приезжал вчера один дятел. Слюной брызгал, обвинял, что мы тут выздоровевших неделями держим, а они с чужими бабами гуляют. Сегодня комиссия назначена. Шаламов тоже наверняка вылетит, да и другие не залежатся.

– Вот ведь сволочь, – выругался Саня. – При чем тут Шаламов?

– Бабы до добра не доведут. Особенно чужие. Ладно, иди в строевую часть, оформляй документы.

Получил на руки справку о ранении, переоделся и сходил попрощаться с ребятами. Обещал Ивану Олейнику сразу же сообщить о результатах разговора со своим начальством. Юрий Федотович Шаламов, не терявший присутствия духа, весело объявил:

– Мы здесь тоже не задержимся. Сегодня комиссия будет, меня и вон того отважного минометчика точно выпишут. Да и Олейник, наверное, не дождется твоего ответа. Увидимся еще, Санька! Вместе воевать будем.

Если бы знал танкист Шаламов, как близок он к своему предсказанию!

Когда Чистяков на старом «ЗИС-5» выехал на проселочную дорогу, увидел два встречных грузовика с ранеными бойцами. Передняя машина была исклевана осколками, в бортах виднелись свежие пробоины.

Раненые сидели и лежали. В задней части кузова виднелись тела, накрытые плащпалатками, – умерли в дороге. Где-то шла война, к которой надо было снова привыкать после нескольких недель тишины.