Вдруг в доме напротив громыхнуло. Языки пламени и черного дыма метнулись из глазниц третьего этажа. Вместе с камнями и обломками мебели наружу вышвырнуло тело солдата. Пролетев по дуге, будто мешок с мукой, оно ударилось о землю с тупым, мерзким, непереносимым звуком, от которого Хагена всего передернуло.

Каску упавшего сорвало ударной волной. Выцветшие рыжие волосы, выделявшиеся ярким пятном на серо-буром фоне разрушенной улицы, не оставляли сомнений. Это был Штрехмель.

Вдруг упавший дернулся и застонал. Его шинель конвульсивно дернулась. Он пытался повернуться на левый бок. Наконец, ему это удалось, и Отто увидел, как вместо правой руки у него дергается по локоть оторванная культя. Он как-то неестественно дерганно шевелился, не двигаясь с места. Скорее всего, кроме оторванной руки, у него были другие ранения.

– О Господи… – услышал он шепот Вейсенбергера. Тот, остолбенев, застывшим взглядом, не отрываясь, смотрел на перекресток, где корчился Штрехмель.

– Хаген! Хаген!.. – донеслось со второго этажа. Это кричал Харрингер. Его голос звучал, как голос безумного. – Хаген, ты видишь?!.. Штрехмель жив, он жив!.. О, черт… Он жив…

Штрехмель барахтался посреди перекрестка, беспомощно дергая своей культей. Его стон становился все громче, переходя в непрерывное жуткое завывание.

– Гады… Гады… Лучше бы они убили его… – как сумасшедший, закричал сверху Харрингер. Он принялся палить по всем оконным проемам без разбору. Наверное, он попросту пытался заглушить невыносимый вой умиравшего Штрехмеля.