Глава восемнадцатая

Радовский бежал через болото. Он торопливо перепрыгивал с кочки на кочку, стараясь не промахнуться и, ступив мимо, не оказаться по грудь в прорве.

Болото еще не замерзло. Зима не спешила в эти края. Кочки под ногами хрустели смерзшейся травой и мохом, вздыхали, будто сердясь, что их потревожили не к сроку, и медленно опускались вниз, в бурую жижу. Так что надо было выбирать следующую кочку, для следующего прыжка, чтобы не остаться в этом болоте навсегда. Наконец почва под ногами стала потверже. Туман, кутавший болото в свои влажные пелены, стал редеть. Болотный запах, чем-то напоминающий запах старого хлама, сваленного в сенях брошенного дома, исчез. Радовский перешагнул ручей с неожиданно прозрачной водой и ухватился рукой за чахлую березу. Деревцо было небольшим, тонким. Снизу ствол уже разошелся трещинами застарелой коры. Но вверху, там, где он держался, береста была ослепительно-нежной, и ему в какое-то мгновение показалось, что он держит запястье ребенка.

Радовский прислушался. Погони не было. Что ж, он позаботился о том, чтобы и мотоцикл, и танкистов нашли не сразу. Впереди, в березняке, какое-то время слышались голоса. Судя по интонации, разговаривали немцы. Значит, нейтральную полосу он миновал. Голоса затихли.

Он огляделся. Болото осталось позади. Оттуда тянуло холодной сыростью и запахом ненужных вещей, которые зачем-то собрали в одну большую кучу под протекающей крышей… Радовский смотрел в стылую мглу со смутным чувством тревоги и опустошенности. Он пришел оттуда. И его вдруг настигло то, что, как ему казалось, уже пролетело мимо. Что это? Почему у судьбы такая замысловатая траектория? Значит, настала пора. Лучше слепое Ничто, чем золотое Вчера… Нежная береста оставляла на ладонях белый меловой налет, похожий на раздавленную цветочную пыльцу. Он понюхал пальцы, на которых виднелись меловые следы пыльцы. Запах молодой бересты был таким же, как в детстве. А еще он напоминал запах волос сына.

Настал миг, о котором Радовский мучительно думал все эти месяцы. Однажды ему показалось, что этот миг прощания со всем, чем он жил, что любил и к чему стремился, он уже пережил. Когда расставался с Аннушкой и Алешей. Он простился с ними, зная, что, возможно, прощается навсегда. И земля под ним не разверзлась. Он даже почувствовал облегчение. Быть может потому, что вновь обрел свободу. Он понял тогда в себе одну очень важную вещь: свобода заключается не в свободе жить, а в свободе умереть. Это была какая-то высшая свобода, которую не стесняли уже ни семейные узы, ни религиозные догматы, которым, впрочем, он никогда не следовал, ни, тем более, рамки и требования уставов. Всех уставов, которым он когда-то следовал.

Золотого Вчера уже не будет. Это он знал точно. Это он уже определил для себя раз и навсегда. О слепом Ничто можно поразмышлять. Но не теперь. Лучше за стаканом рома. И лучше в чьей-нибудь компании. Например, Зимина. Или Владимира Максимовича. Но Владимира Максимовича уже нет.

И все же пора настала.

Он снова потрогал нежную кожуру березы и понюхал ладонь. Запах был тем же. Ничего не исчезло. Боли не убавилось. Но теперь можно было пожить и с нею, с этой внезапной болью. Чтобы оставить позади и ее. Как он оставил усадьбу, могилы родителей, а потом жену и сына. Он думал, что удалось проститься со всем и со всеми постепенно. Но он ошибся. Все сошлось вот здесь и сейчас. На этой худосочной березке, на нежности ее молочной белизны, на ощупь напоминающей прикосновение к детскому запястью. Все, что родственно, сходится в одной точке. Зачастую неожиданной. До этого казавшейся незначительной, малозаметной.

Радовский внимательно осмотрел свои руки. Никаких посторонних пятен, кроме берестяной пыльцы, он не обнаружил. Тут же вспомнил: и бритву, и руки он вымыл сразу, как только подошел к болоту. И теперь бритва снова лежала за голенищем сапога, нагретая его теплом, чистая, сухая, как будто он ее оттуда и не вынимал. В сущности, он ее и не вынимал. Он ее выхватил. Когда их всех, встретившихся там, на дороге, настигло то мгновение, которое уже не могло разлучить просто так, как незнакомых людей, случайно встретившихся на лесном проселке. Уже завтра он тщательно побреется этой бритвой и будет свеж и полон сил.

Что ж, пора идти. Пора сбросить с себя весь морок условностей, что в иных обстоятельствах можно было бы назвать долгом, памятью и еще чем-то обязывающим, что сейчас не имело никакого значения. Он достиг той абсолютной свободы, за которой зияли пустота. Он снова оглядел окрестность. Там, за березняком, наверняка проходит немецкая траншея. Именно оттуда минуту назад слышались голоса. Может, охранение. Может, опорный пункт с пулеметом. Эти, не задумываясь, могут дать очередь наугад. На звук. Для острастки, побаиваясь разведгрупп противника. Нет, окликать немцев он не будет. Выстрелят так выстрелят. Значит, судьба. Мне ясно кажется, что кровь пятнает многие страницы… Так оно и есть. Лечь здесь, под этой березкой, и лежать потом, пока не расклюют птицы и не растащат звери. Пока кости не врастут в почву. Никто и никогда не найдет его здесь. Дожди и талые снега омоют последний тлен с его костей. Они окаменеют и станут частью земли. И тогда уже родина всегда будет с ним навсегда. Потому что он сам будет частью этой земли. Какая прекрасная участь для солдата… У него даже пересохло в горле.

Но пулемет в березняке молчал. Ни голосов, ни выстрелов. Похоже, там ждали. Слушали его шаги и ждали.

И он ждал.

Звуки, которые он различил в тишине леса в следующее мгновение, ни с какими другими он спутать не мог. Он сразу понял, что по лесной тропе идет конь, под седлом, но без седока. Идет на ощупь, осторожно, как ходят по незнакомой местности. Пустые стремена позванивали, как колокола давно минувшего и забытого. Он напряженно смотрел в березняк, откуда доносились звуки, разволновавшие его настолько, что он на мгновение забыл, кто он здесь, на болоте, между окопами красноармейцев и немцев, зачем и как должен действовать в следующую минуту. Канонада, казалось, тоже затихла. Словно весь фронт, на несколько километров вправо и влево, и в глубину в обе стороны, замер вместе с майором вермахта и бывшим поручиком 1-го Русского корпуса Георгием Алексеевичем Радовским в ожидании своей судьбы.

Серый в яблоках конь мелькнул в дымке березняка. Исчез. Снова появился. Радовский узнал его. Конь был похож на его Буяна, с которым он отступал к Новороссийску и которого потом бросил в степи вместе с седлом и притороченной к луке саблей. Кончик клинка, примерно на полтора-два вершка, был обломан. Потому он ее и не пожалел оставить. Потом, уже в городе, раздобыл другую. Но ту помнил. Потому что с нею ходил в бой под Ново-Алексеевкой. Буян тоже прихрамывал. Вначале потерял подкову. Потом, когда Радовский кое-как перековал его, поранил стрелку копыта. Он, может, и взял бы его с собой в город, но Буяна стало нечем кормить. Коней разрешили взять только чинам не ниже командира полка.

Но этот был не хром. И чем-то походил на Серка, который ходил под его курсантом Донцом в прошлую осень. Такой же разметистый шаг и твердая поступь.

Конь приближался. Пустые стремена позванивали тихим дорожным звоном. Конь выбежал навстречу. Перемахнул через валежину и остановился. Конь увидел человека. Он смотрел на него так, как смотрят на знакомого, но давно забытого хозяина, который уже не заботился о нем и перестал быть другом.

Как окликнуть его, в смятении подумал Радовским. Буяном? Серком? Буяна здесь не может быть. Буян остался там, под Новороссийском, в выжженной солнцем степи. И достался какому-нибудь красному командиру. Или простому бойцу. Хромой конь – не великий трофей. Хромой конь со сломанной саблей, притороченной к седлу… Да и Серка нет в живых. Срезан наповал пулеметной очередью. Радовский хорошо помнил, как это произошло, и подходил потом к мертвым. Серко со своим хозяином, Донцом, лежали рядом. Вот уж у кого была красивая смерть, так это у них. Под пулеметом. На полном скаку.

– Буян! – окликнул он коня и по привычке сунул руку в карман. Но ни куска сахара, ни даже сухаря там не оказалось.

Ничего у него не было. Ни родины, ни коня, ни хлеба. Только одна бритва за голенищем сапога.

Конь вскинул голову, звякнул уздечкой и резко повернул назад. Радовскому казалось, что конь побежал прямо на пулемет. Вскоре он исчез в белой дымке березняка. Слышалось только позванивание стремян да стук копыт. Вот-вот могла ударить пулеметная очередь. Радовский стиснул зубы и закрыл ладонями уши. Но пулемет молчал. И вместо выстрелов через минуту из березняка вновь послышались голоса. Его окликнули. Он не ответил. Молча пошел вперед. Вскоре разглядел тщательно замаскированный бруствер. Над бруствером встал человек в немецкой каске и жестом руки остановил его:

– Иван! Стоять! – Немец подал команду по-русски.

Удивительное дело, подумал он, когда неприятели долго стоят напротив друг друга, они вскоре начинают разговаривать на языке противника. Они понимают друг друга больше, чем своих командиров.

Радовский поднял руки. Нужно было улыбнуться. Для полной картины. Он видел, как сдавались красноармейцы. Подходили к немецким окопам, выходили из лесу к немецким колоннам с высоко поднятыми руками и жалкими улыбками на лице. Примерно то же нужно было изобразить и ему теперь. Но он увидел жалкую, замызганную физиономию немца, выглядывавшего из-за бруствера, и вдруг подумал: и с этими я пришел, чтобы вернуть себе свое Отечество?..

– Солдаты! – крикнул он по-немецки. – Я – офицер вермахта! Отдел Один-Ц! Прошу доставить меня в ближайший штаб!

В пулеметном окопе с минуту длилось молчание. Потом замызганная физиономия исчезла. Послышались голоса:

– Вернер, там какой-то придурок пришел.

– Гони его в шею.

– С русской стороны. И несет какую-то чушь.

– Мы никого оттуда не ждем. Разведка сегодня не уходила. Пусть идет назад, к своим.

– Он говорит, что из наших. Из отдела Один-Ц. Какая-нибудь важная шишка. Ну его к черту, Вернер. И по-немецки чешет почти без акцента.

– А акцент какой? Русский?

– Да черт его разберет! Все немцы говорят по-разному. Акцент вроде бы не русский.

– Опять напился кто-нибудь из этих силезцев и бродит по болоту.

Высунулись две головы.

– Брось оружие и подойди на десять шагов! – скомандовал Вернер.

– У меня нет оружия. Прошу немедленно выполнить то, о чем я вам заявил. И еще: советую зафиксировать точное время выхода к вашему окопу.

Выдержка и самообладание тут же вернулись к Радовскому, и он смотрел на окоп и сидевших в нем пехотинцев с хладнокровием солдата, знающего все, что здесь может произойти не только по опыту этой войны, а по опыту всех войн, которые пережило человечество. И немцы это почувствовали. Солдаты всегда чувствуют сильного. С первой же минуты. Радовский не раз наблюдал, как в траншее, когда новоприбывшие встречаются с местными, кто-нибудь из стариков вдруг протягивал незнакомому человеку щепоть табаку или сигарету. Они обменивались двумя-тремя фразами, и уже не слышали голоса других. Русские воевали уже третий год. Немцы – пятый. Им было о чем поговорить друг с другом, не расстегивавшим ремней с начала боев, отдыхавшим лишь в госпиталях. Им было за что презирать тех, кто долго отсиживался в тылу и появлялся в окопах только для того, чтобы пополнить нужной формулировкой свои анкетные данные и получить на грудь еще один Железный крест или Красное Знамя.

Сколько лет воевал он, Радовский уже не помнил. Но сидевшие в окопе сразу почувствовали, что – много. Быть может, казалось им, с Польской кампании. Или с Франции. А может, воевал еще во время Великой войны. Только неизвестно, на чьей стороне. Хотя теперь это неважно. Многие иваны, которые еще вчера стреляли в них с той стороны, сегодня исправно служат во вспомогательных частях. Несут охрану тыла, мостов, складов. Обеспечивают подвоз. Правда, им нельзя доверять оружие. Так решил фюрер. А фюреру они все еще верили. Не потому, что он говорил им правду, а потому что у них не было другого выхода.

Радовский не остановился на той черте, в десяти метрах, которые определил для него первый номер пулеметного расчета. Он продолжал идти прямо на окоп, опустив руки и глядя на опешивших солдат. И тогда один из пулеметчиков, тот, которого звали Вернером, дал короткую очередь поверх головы идущего и остановил его. Остановил в пяти шагах от бруствера. Он тоже воевал уже пятый год и имел право на эту очередь.

Проверка длилась почти месяц. И все эти дни и недели Радовский жил в прифронтовом Витебске, в обшарпанной гостинице и пил. Вначале коньяк. Потому что его вдруг навестил Вадим Зимин. Потом, когда Зимин уехал и кончились запасы французского и греческого коньяка, он покупал бренди и ром у местных контрабандистов, как он называл торговцев спиртным, пронырливых и учтивых юнцов призывного возраста и с повадками трактирных половых, то ли поляков, то ли евреев. Но однажды, во хмелю, он обронил какое-то неосторожное слово по поводу их семитской внешности, и контрабандисты, исправно снабжавшие его благородными, хоть и жутко дорогими напитками, исчезли. И к концу месяца с тем же ожесточением Радовский пил злую самогонку. И, пряча в пахнущую хлоркой подушку мокрые щеки, исступленно шептал:

Проверка окончилась накануне католического Рождества. Немцы готовились к своему празднику. А после Рождества его отозвали в штаб группы армий. Потом направили в Берлин. Там он снова встретился с Зиминым. Теперь инициатором встречи был Радовский.

– А не махнуть ли нам в Париж, дружище! – однажды, проснувшись в мучительном похмелье, предложил Зимин. – Пока здесь относительно спокойно и партизаны не стреляют по окнам проходящих поездов. Гулять так гулять!

Зимин напропалую сорил деньгами. Но Радовский сразу расставил все на свои места и предупредил, что свои расходы он оплачивает сам. Зимин только усмехнулся. И в первый же вечер им в номер шофер притащил корзину с коньяком и закусками.

– Ты по-прежнему считаешь, что французские проститутки лучше, чем, к примеру, немки или польки?

– Считаю, – усмехнулся Зимин. В его усмешке чувствовалась уверенность знатока. Так рекомендуют непревзойденные вина, которым по сотне лет, и лошадей, которые не подведут.

– А я бы снова съездил в Смоленск, – нахмурился Радовский.

– Не забыл. Девочки там были очень даже хорошенькие. Что с ними теперь? – Зимин налил коньяка и выпил. – Я тебе не говорил, Сиверс пропал во время эвакуации из Смоленска.

– Сиверс? Ты думаешь, он попал к большевикам?

– Все может быть.

И вдруг Радовский спросил Зимина:

– Вадим, ты помнишь моего коня?

– Какого коня, Георгий?

– Буяна. Которого я бросил после боя у Ново-Алексеевской или у Ново-Алексеевки… – И Радовский растерянно посмотрел на Зимина. – Представляешь, я уже не помню, где и ради чего мы тогда умирали. Это что, возраст или что-то другое?

– Дружище, не задавай себе роковых вопросов. Да. А конь был хороший, – вздохнул Зимин и с размаху плеснул в стакан Радовского французского коньяка.

– Ты его помнишь?

– Да, помню. Ты оставил с ним свой клинок.

– Сломанный клинок.

– Неважно. – В голосе Зимина вдруг послышалась твердость.

– Я недавно видел его.

Зимин внимательно посмотрел в лицо друга и сочувственно качнул головой.

– Там, в лесу, под Могилевом. Когда переходил.

– Ты что, Георгий? Я опасаюсь тебе наливать еще, дружище. А мы только начали.

– Наливай. Но Буяна я видел. И он видел меня.

– Тебе нужен отдых. Хочешь, я об этом позабочусь? Поживешь месяц-полтора в каком-нибудь замке в горах. На полном пансионе. Под присмотром молоденьких ариек. А? – Зимин снова внимательно посмотрел на Радовского. – Послушай, Георгий, ты слишком всерьез все принимаешь.

– Ты что, не видишь, все летит к чертям! Большевики сейчас ведут перегруппировку. Они накопят сил и снова ударят. Они каждый раз наращивают силу удара. У них хорошие танки и самолеты, пушки и реактивные установки. У них пока еще плохая тактика, но хорошие солдаты и офицеры во взводах, ротах и батальонах. И тактике они постепенно тоже учатся. Москва, Сталинград, Орел и Курск. И каждый раз поражение немцев все сильнее и очевиднее. Масштабнее! Следующий удар будет катастрофой.

– Ну и что? – Зимин побледнел и выпрямил спину. – Это было ясно с самого начала. Помнишь, в Смоленске Штрикфельд с Сиверсом носились со своим меморандумом? Русская Освободительная Армия! Русская Освободительная Армия! И – что? Эти балтийцы, должно быть, думали, что их пустят дальше прихожей… Они даже нашли генерала на роль командующего Русской Освободительной Армией. И носятся теперь вокруг него, пытаясь преподнести Гитлеру фигуру Власова как лучшего исполнителя воли самого фюрера на Восточном фронте. Но немцы даже Власову, даже под присмотром немецких офицеров, никакой армии формировать не позволят. Ты лучше меня знаешь, чем закончилась смоленская идея. Нам, русским, на этом фронте, Георгий, больше батальона не дадут. Батальон! При немецкой дивизии. Во втором эшелоне! Вспомогательные функции и прочее… Тебе еще повезло, ты попал к людям вменяемым. В абвере меньше политики. На твоих курсантов не смотрят как на «остовцев» и «хиви». Хотя… Сколько батальонов для русского дела ты успел сформировать, дружище?

– Я тебя сейчас ударю, Вадим. Потому что два года назад ты говорил совершенно другое!

– Два года? Боже, сколько времени прошло! Давай, бей! Это не будет иметь для нас особых отрицательных последствий, даже если дело дойдет до полицейского разбирательства. А они слетятся на шум тут же. Начнут разбираться… Русские… А, эти недочеловеки способны на все… В худшем случае нас выселят из этой гостиницы. Куда-нибудь попроще, где живут их союзники, чехи, венгры, румыны. И при досмотре стащат из корзины пару бутылок самого лучшего коньяка.

– Ладно, Вадим, черт с тобой. Давай выпьем и говори свои скверные речи дальше. Я буду терпеть.

Они выпили.

– А к девочкам? – засмеялся Зимин.

– К девочкам пойдем завтра.

– Зачем завтра? Да и идти никуда не надо. Они придут сами. У меня есть парочка телефонов. Девочек сюда пускают. За определенную плату. Я узнавал. Как хорошо в Европе! За деньги можно все! Но старушку-Европу они сейчас разрушат до основания.

Наутро, мучаясь похмельем, Радовский услышал над собой голос Зимина. Открыл глаза. Тот стоял в не застегнутом мундире оберштурмфюрера СС и, мрачно глядя куда-то мимо Радовского, говорил ему:

– Помнишь, Сиверс говорил, что любая миссия не может быть эгоистичной. Он говорил это еще там, в Смоленске, два года назад. Тогда у Гитлера был в активе еще только один опыт поражения. Под Москвой! И какую положительную мораль вынес наш гений из этого урока? Он счел, что его генералы и фельдмаршалы недостаточно умны и сделал себя верховным главнокомандующим! Браво! Ну, а потом был Сталинград. Потому что он должен был случиться. А ты в это время формировал свои батальоны. Понимаешь, Георгий, невозможно сделать солдат из тех, кто не знает, за что они будут драться.

– И ты тоже этого не знаешь?

– И я тоже! – Зимин сделался вдруг еще прямее, и Радовский понял, что он еще не протрезвел. А может, уже опрокинул стопку-другую с утра. Проводил девушек и засел за стол, не желая тревожить спящего друга.

– Вот как?

– А ты знаешь? И ты не знаешь! Потому что именно ты мне рассказывал о зачистках партизанских районов и о том, что происходит во время этих людоедских мероприятий!

– Вадим, замолчи. У меня раскалывается голова.

– У тебя болит голова. После французского коньяка?

– Я от него отвык.

– Вам там выдают так называемый ликер. Бурду, получаемую в результате смешивания шнапса со спиртом невысокого качества. Даже солдаты проклинают это пойло. Ты всегда считал меня циником. Но это меня хотя бы спасает от риска сойти с ума. Попомни мое слово, нас очень скоро вышвырнут из России. А потом твои русские батальоны заставят драться где-нибудь на севере или юге Франции, в Италии или на Балканах. Против союзников Сталина! Но не против Красной Армии, о чем постоянно мечтаешь ты, Штрикфельд и кое-кто даже в высших кругах. Об этом мечтал и Андрик Сиверс. Русские батальоны будут воевать против англичан и американцев, против канадцев и австралийцев. И тогда уж нам с тобой, старина, бежать уже будет некуда. Весь мир будет против нас. Нам припомнят все. Еще бы! Русские – либо большевики, либо фашисты!

– А, вот ты о чем.

– Да, Георгий, пора подумать и об этом. У тебя здесь, в Европе, есть гражданство?

– Да. Я гражданин Франции.

– Вот это может быть существенным. Немцы этим никогда не интересовались?

– Да нет. Я несколько раз писал в анкетах. Только и всего. Вопросов по этому поводу не было.

– Ну да, они ведь знают, что русские осели во Франции, в Германии, в Югославии.

– Я тоже долго был в Югославии. Но когда надо было искать Аннушку, необходимо было иметь чье-то гражданство. Мне подсказали, что лучше – французское.

– Постарайся сохранить свои документы. Они могут очень скоро и очень сильно понадобиться. Союзники Сталина не могут долго откладывать высадку. Когда они хлынут со всех сторон, события будут происходить стремительно. Ты видел, как падают подбитые самолеты? Их падение не поддается общим законам физики. Иногда кажется, что дотянет. Но что-то взрывается, вспыхивает изнутри, ломается траектория, и вниз летят горящие обломки. То же самое произойдет и с этой империей. Третий рейх рухнет очень скоро и очень стремительно. Одно дело наблюдать трагедию падающего самолета со стороны, другое дело оказаться под его падающими обломками. К счастью для нас, дружище, в тот самолет нас уже не пустили. Ну и черт с ними! – И Зимин громко рассмеялся. – Только не вздумай воевать против французов. Луи тебе этого не простят. Постарайся относиться к ним как к соотечественникам. – И Зимин скривил пьяный рот в ироничной ухмылке.

Да, вне всякого сомнения, он был уже пьян.

Радовскому тоже захотелось вдруг напиться. Он встал, осмотрел комнату.

– Я их проводил, – предупреждая его вопрос, сказал Зимин. – Тебе они понравились?

– Я ничего не помню.

– Не притворяйся. Та Fraulein, которая осталась с тобой, просто прекрасна! Тебе всегда везет! Я все помню. Всех твоих девочек. И тогда, в Смоленске, когда мы навестили нашу незабвенную Елизавету Павловну, она именно тебя осчастливила очаровательным созданием из своего собрания.

– Зачем ты их помнишь, Вадим?

– Не знаю. Так, коллекционирую. Надеюсь, что мне зачтется на страшном суде. Никому из них я не сделал зла. Мне хотелось, чтобы и они меня помнили. Глупость, конечно. Но когда ты одинок… – И Зимин снова сморщился в мучительной улыбке.

Они продолжили свою заурядную русскую пьянку. Их откровения после каждого выпитого глотка становились все отчаяннее и опаснее.

– Все рухнуло, дружище, – сказал Зимин. – Давай это признаем как неизменное. И попытаемся извлечь из этого еще один урок. Нам будет легче, когда тут, вот тут, где мы сейчас сидим и наслаждаемся уютом абсолютной безопасности, будут лететь с неба горящие обломки. Мы хотели вернуться в Россию, как капитаны. Как там, у твоего любимого поэта? Пусть безумствует море… Ну, как там дальше? Ты должен помнить.

Радовский махнул рукой, поморщился.

– Нет-нет, вспомни, пожалуйста, это очень важно.

И Радовский, уступая другу, процитировал:

– Вот тут мы, дружище, и попались! Мы мнили себя Одиссеями! Капитанами! Царями, возвращающимися на свою родную Итаку! Мы грезили о своих имениях с тучными стадами и с просторами, засеянными хлебами. Мы были уверены, что Пенелопа верна, что никто не осквернил наше ложе. Но все, дорогой мой, оказалось не так. Женихи оказались хитрее и сильнее. Да и Пенелопа…

Радовский жестом прервал его, потянулся за бутылкой, быстро плеснул коньяк на дно фужеров и сказал:

– Давай, Вадим, выпьем, за Пенелопу.

Зимин удивленно посмотрел на друга. Хотел что-то сказать, но передумал. Выпил вслед за Радовским. Но погодя все же спросил:

– Ты сказал, что она пропала без вести.

– Да.

Зимин мотнул головой, поморщился. Сказал:

– Как у вас в абвере все сложно. Все покрыто каким-то мраком. На всем лежит вуаль. – И он сделал нелепый жест. – Вы великие мастера… – Но не договорил.

Радовский ухватил его руку и сказал:

– Лучше давай поговорим о наших Fraulein.

– Ты прав. К черту войну! Я позвоню девочкам. Мы продолжим. Не думай, они из хороших семей. Шалуньи. Как это по-немецки… Schelmerei.

– Да, по сравнению с тем, что на фронте делают их мужья, отцы и братья, это всего лишь невинная шалость в пределах игры жизни.

– Шалость с русскими офицерами, во время войны – это серьезное преступление против нации. Даже, как ты выразился, в пределах игры жизни.

– А мы с тобой разве русские офицеры, Вадим?

– Странно, что ты об этом забыл.

– Я не забыл. Я просто думал, что ты пьян.

– Я всегда пьян. И всегда трезв. Так звонить мне нашим шалуньям?

– Звони.

Через несколько дней он стоял перед своим шефом, оберстом Эрвином фон Лахоузеном-Вивермонтом. Руководитель Управления Аусланд ОКВ Абвер-2 был вежлив и внимателен. Вопреки ожиданиям, его совершенно не интересовали подробности последней операции, гибели группы и перехода Радовским линии фронта. Видимо, его удовлетворили отчеты, в которых Радовский подробно изложил хронологию событий вплоть до выхода на боевое охранение вермахта. Полковник наклонил к нему свою крупную бритую голову и сказал, вытаскивая из стола стопку чистых листов:

– Напишите подробно о том, что наблюдали в ближнем тылу у русских. Все – подробно. Темы бесед. Довольствие. Настроение. Состояние дорог. Где накапливается техника. Об аэродроме Шайковка – отдельно. – И, когда уже Радовский встал, чтобы перейти в другую комнату для составления подробного отчета, Лахоузен-Вивермонт вдруг спросил:

– Где сейчас дислоцируется ваша группа?

– В одной из деревень между Оршей и Могилевом.

– Каково ее состояние?

– Абвергруппа Schwarz Nebel пополнена новыми курсантами из числа советских военнопленных и выполняет текущие задания в прежнем режиме.

– Вы скоро поедете туда. Но пока для вас есть работа здесь. Да и отдых для вас, я думаю, не будет лишним.

– Благодарю вас, господин полковник.