Глава семнадцатая
Глаза постепенно привыкли к темноте, и Шура увидела человека, стоящего возле опорного столба, на котором висел велосипед, старый абажур и еще что-то, чему в доме уже не находилось места, но что выбросить в мусорный контейнер было все-таки жаль. Человек был среднего роста, одет в залатанную красноармейскую шинель, из-под которой виднелась такая же ветхая гимнастерка и брюки. Обут в деревянные башмаки. Такие носили большинство русских военнопленных.
– Прошлой ночью я работал во вторую смену, – заговорил стоявший перед ней. – Началась бомбежка. Бомба попала в наш цех. Почти всех ребят… Остальных всех переранило. У некоторых ожоги. Я их всех стащил в одно место, где было безопасно. В эту ночь двое наших должны были бежать. Оба погибли. Я нашел их сумку. Вот она. В ней продукты. – И он указал на солдатский вещмешок, лежавший на опрокинутом ящике. – То, что мы собирали всей группой. Но маршрута я не знаю. Карта, которую рисовали для наших ребят французы, осталась где-то под завалами, вместе с теми, кто должен был бежать. К тому же я не успел добежать до леса, до гор. Самолеты улетели, и по дороге началось движение. На дороге они бы меня сразу заметили. Тебя как зовут?
– Шура, – ответила она.
– Ты «остовка»?
– Да.
– А ходишь без нашивки.
– Мне хозяйка разрешила.
Человек, назвавшийся Иваном, тут же отступил на полшага в глубину сарая, где сумрак был погуще и понадежнее. И спросил шепотом:
– Она дома?
– Нет. Фрау Бальк уехала в деревню.
– В доме еще кто-нибудь есть?
– Нет. Только я. Фрау Бальк живет одна.
– Ты меня ночью заметила?
– Да. Я увидела, что кто-то пробежал под окном.
– Там, недалеко от вашего дома, бомба попала в магазин. Под ним было бомбоубежище. Все разворотило. Очень много убитых.
Так вот откуда на машинах в сторону санатория и лазарета везли раненых, несколько машин «Скорой помощи» и грузовиков. Когда машина проходили мимо дома, Шура слышала стоны и плач. И Шуре показалось, что это машины плакали и стонали от боли. Хорошо, что она не пошла в бомбоубежище.
Вначале Иван показался ей старым. Потом, когда она увидела его глаза, поняла, что ему не больше тридцати. А теперь, когда всего его разглядела хорошенько, она обнаружила, что ему лет двадцать пять, не больше. Глаза Ивана ей показались знакомыми. Настолько знакомыми, что с какого-то момента она боялась в них заглянуть. Потому что уже точно знала: она где-то встречала его, и это было совсем недавно, может, в дороге сюда, в Германию, когда все происходившее казалось кошмарным сном, который и снится-то не ей… Серая, холодная пелена, словно пыль, которую нельзя стереть ни с глаз, ни с души, покрывала все, что случилось с ней в последний год. И когда оттуда, из этой пелены, на нее посмотрели глаза Ивана, боль снова вернулась и захлестнула, так что надо было найти силы, чтобы удержаться хотя бы от слез.
– Не бойся, Шура, я скоро уйду. – Иван подошел к двери, посмотрел во дворик, в конце которого виднелась чугунная решетка ограды, за оградой мостовая, а дальше лежала долина, все еще заполненная дымом ночного пожара, который из города сполз туда, в низину. Дым лежал в долине реки, как будто утренний туман. Дальше, за рекой, уже начинались предгорья, покрытые пятнами леса. Туда жадно смотрел Иван.
– Я не боюсь.
– Но мне надо побыть здесь хотя бы до ночи. Когда приедет твоя хозяйка?
– Не знаю. Она может появиться в любую минуту.
Иван снова заволновался. Посмотрел на свои деревянные башмаки. Сказал:
– И обувь у меня не для такой дороги. – Он кивнул на горы. – А у раненых ребят я попросить сапоги постеснялся. Вот дурак. Надо было снять с кого-нибудь из убитых. У сержанта Петрова были неплохие ботинки. Он выменял их во французском бараке. В ботинках Петрова мне эти горы пройти ничего бы не стоило.
Теперь не только глаза, но и осанка, и что-то в голосе Ивана напоминало ей о недавнем прошлом.
– Что ты так смотришь на меня? – заметил он ее пристальный взгляд.
– Ты есть хочешь? – И она опустила глаза.
– Не отказался бы. То, что там, в мешке, пригодится в дороге. Я ведь не прошел еще и километра.
– Я сейчас. – И она шагнула к двери.
– Подожди-ка, – остановил ее, схватив за руку. – Если что, ты меня не видела. Мне придется сказать все как есть. Но ты меня не видела. Иначе они схватят и тебя.
– Хорошо, я поняла.
Она принесла ему кастрюльку с остатками каши, немного хлеба и печенья. Иван сразу же вывалил содержимое кастрюли на полу шинели и сказал:
– На, забери. Унеси сразу в дом. Тебя здесь, в сарае, не было. Когда ты заходила за инструментами, я прятался. Ты меня не заметила. Поняла?
В словах Ивана, в том, как он говорил, как потом сидел на корточках и ел, как жадно заталкивал в рот холодные, как студень, куски каши, Шура вдруг увидела такую беззащитность человека, оказавшегося перед копьем своей судьбы, что она забыла обо всем и стала думать только о том, как помочь ему. Фрау Бальк, если она приедет сегодня, в сарай вряд ли пойдет. С деревом Шура справится сама. И вдруг она вспомнила, что полицейский обещал прислать рабочих. Они ведь вот-вот придут!
Рабочие пришли примерно через час. Это были братья из деревни Гольтяево Серега и Коля. Гольтяево в нескольких километрах от Прудков. Их угнали в один день, и ехали они сюда в одном вагоне. Вначале Шура не поняла, почему они появились здесь, когда весь город разбирал завалы, когда и она, Шура, тоже должна была работать вместе со всеми там, в центре города, откуда еще тянуло дымом пожара. Все дело в том, что полицейский, видимо, проявляет к фрау Бальк особое внимание. Шура много читала, внимательно наблюдала за взрослыми, слушала их разговоры, прислушивалась и к тому, что происходит в ее сердце, и кое-то уже понимала. Внимание полицейского к ее хозяйке было не просто вниманием друга погибшего мужа, а чем-то большим, что иногда связывало людей даже такого возраста, в каком пребывали фрау Бальк и городской полицейский.
– Нас прислали сюда на помощь, – сказал Серега.
– Здесь не бомбили. – Коля огляделся, взгляд его на мгновение задержался на сарае, дверь которого впопыхах Шура так и не успела закрыть.
– Они думали, что только у них есть самолеты. Бомбоубежище разнесло в щебень, – снова заговорил Серега, и на лице его Шура прочитала выражение удовлетворенного злорадства.
– У англичан очень хорошие самолеты. Французы говорят, что теперь они летают с юга, с какого-то острова в Средиземном море. Выбили оттуда итальяшек и разместили авиабазу.
Примерно то же чувство испытывала она ночью, когда слышался гул моторов и вой падающих бомб. Но когда мимо дома провезли к лазарету раненых, когда она услышала их стоны и плач, когда поняла, что так плачут от боли и страха смерти, ей самой стало страшно.
– Бомбы падают на всех, – сказала она. – На детей тоже.
– Здесь нет детей. Здесь все – фашисты.
Шура промолчала. Она знала, что это не так, но спорить с братьями не стала.
Втроем они быстро принялись за работу. Сучья порубили и повязали вениками. Дерево распилили и покололи. Колотые дрова сложили под навесом ровным штабельком. Шура знала, что фрау Бальк, которая вот-вот должна была приехать из деревни, их работа понравится и, возможно, довольная тем, что дом во время налета не пострадал и что следы ночного беспорядка убраны, она прикажет накормить работников. Тем более когда узнает, что их прислал ее знакомый полицейский. Наблюдая за братьями, Шура спросила:
– Как вас там кормят, ребята?
– Да как… На завтрак дали по четыре картофелины и по кружке теплой кавы. Кава горькая, такая противная, что на рвоту тянет. На обед дадут суп из брюквы. Баланда, в которой плавают кусочки брюквы. Мать поросятам такое варила. Только погуще. Да еще мучицы туда сыпала. Летом – мелко порубленной крапивы или лебеды. А нам – так, без витаминов.
– А хлеб вам дают?
– Дают. Один раз в день. Утром.
– Да, утром, – подтвердил младший, Коля. – Наверное, для того, чтобы весь день хорошо работали.
– А вы слышали что-нибудь о Тегеране? – осторожно спросила Шура.
– О чем?
– О Тегеране? Это город такой, столица Ирана.
– Иран наш союзник?
– Скорее всего, да, – немного подумав, ответила Шура.
– Французы принесли листовку, – сказал Серега, – в ней написано, что, если немцы будут относиться с населению оккупированных стран так же, как в начале войны, то им за все придется ответить.
– Французы знают все. – Коля заметал остатки мусора и посматривал на дверь сарая. – Они получают письма из дома.
Письма из дома? Какое счастье – получать письма из дома! От мамы! Шура даже на мгновение перестала дышать. Единственное письмо от мамы она хранила в коробке из-под чая и перечитывала его почти каждый день. Особенно когда скучала по дому. А скучала Шура почти всегда. Она даже заметила, что в выражении ее лица и глаз появилась едва уловимая печаль. Шура подходила к большому зеркалу, улыбалась, но тень глубоко залегшей печали не исчезала. Она светила своим тусклым светом как бы изнутри.
– Французы рассказали, что у Красной Армии появились новые, более мощные танки и самоходки, новые самолеты и противотанковые пушки, которые прибивают броню «тигров» и «пантер». Скоро наши будут здесь.
– А вы знаете того француза, который работает в парикмахерской? – вдруг спросила она.
– Да, это Арман. Он-то как раз и приносит нам все новости. Иногда даже кое-что из продуктов. Для Володи.
Братья переглянулись.
– Если наши к весне не придут, мы все уйдем в горы. Арман знает, где прячутся партизаны.
– Маки? – спросила Шура.
– Да, маки, – ответил Коля и снова посмотрел на приоткрытую дверь сарая.
– Ты одна? – насторожился и Серега.
– Одна.
– Ты врешь. – И старший из гольтяевских братьев заглянул в проем сарая.
Иван Воронцов попал в плен в октябре 1941 года под Вязьмой, когда немцы в ходе операции «Тайфун» окружили шестьдесят четыре наших дивизий, одиннадцать танковых бригад, пятьдесят артполков, а потом, организовав внешнее кольцо, быстро добили их. Окруженные несколько раз пытались прорваться. Выйти удалось немногим.
О тех днях, постепенно утративших черты реальности, как и все то, что последовало потом, когда его втолкнули в колонну военнопленных, покорно бредущих на запад, сержант Воронцов старался не думать. Сил это не прибавляло. А в лагере, и потом здесь, в Баденвейлере, в относительном благополучии, силы нужно было хотя бы беречь, и при возможности накапливать. Как патроны перед решающим боем. Как патроны… Потому что их может попросту не оказаться в тот момент, когда они особенно понадобятся. Но сны и случайные фразы, произнесенные кем-нибудь из товарищей, снова и снова возвращали его туда, в сорок первый год, в осенний вяземский лес. Словно конвой невольника. Ему, невольнику, хочется бежать, душа его рвется на свободу, на родину, а тело уже не может обеспечить ни быстроты побега, ни скрытности; лагерная же охрана всегда начеку…
Навсегда он запомнил этот день: 24 ноября 1941 года и опушку леса неподалеку от небольшой деревушки. В деревню ушли его товарищи, чтобы раздобыть хоть немного еды, и они, девять человек бойцов, остались их ждать в березняке. А часом раньше он закопал там же, под приметной березой с раздвоенным стволом, окоченевшее тело отца.
Уже больше месяца они скитались по лесам.
После прорыва фронта 5 октября их 91-я стрелковая дивизия несколько раз меняла позиции. Держала оборону вначале в районе Холма севернее железной дороги Вязьма – Смоленск, потом на Днепре. 8 октября пронесся слух, что немцы обошли их с севера и с юга и замкнули кольцо. Слухам какое-то время не верили. В роту пришел комиссар из штаба батальона и сказал:
– Товарищи бойцы, паникеры разносят слухи о нашем окружении. Все это неправда. Дивизия готовится к решающему удару, в ходе которого положение будет восстановлено. Задача остается прежней: удерживать свои позиции, крепить большевистский дух и воинскую дисциплину, увереннее громить врага!
Но все дороги, которые проходили через их окопы, уже были забиты обозами с ранеными. Мертвых стаскивали с повозок и оставляли прямо на обочине, в том числе и возле их окопов. Все чаще налетали «лаптежники». Все больше потерь было в их роте. Вскоре нечем стало перевязывать раненых. И снова слухи: окружены, окружены, окружены. Взводный лейтенант сказал:
– Ребята! Держаться! Другого приказа нет!
Но нервы расшатались уже до предела. Командиры выглядели растерянными. Отдавали приказы неуверенно. Их ротный вел себя так, как будто что-то знал, но сказать им всей правды не может. Кому верить? Что впереди? Что позади? Где немцы? Где тыл?
Вся правда стала известна уже наутро. На рассвете обозы, всю ночь шедшие в сторону Вязьмы, хлынули в обратном направлении.
– В Вязьме немцы! Мы окружены!
Вот тут и началось.
Подошел какой-то взвод, снял пулемет с кузова полуторки. Тут же из обоза, где уже вперемешку двигались и раненые, и бегущие, нахватали человек десять-двенадцать. Отбирали тех, на ком не было кровавых бинтов, кто шел без командиров и оружия. Отбирали ловко, и чувствовалось, что делают они свою работу не в первый раз. Встав плотными группами по пять-шесть человек по обочинам напротив, одна из групп, наметив какого-нибудь бедолагу, ударом в плечо или в спину выталкивала его из колонны, а вторая тут же подхватывала его под руки и – в овраг.
– Кого это они? – спросил Ивана его второй номер Нестер.
– Ты ж видишь, кого. Без винтовок, без подсумков. Кто оружие побросал, того и забирают.
– Зачем?
И тут начался артобстрел. Вначале позади окопов, в лесу, лег одиночный снаряд. Потом, с небольшим интервалом, уже ближе, на краю поля, шарахнул другой. А третий уже разорвался во втором взводе.
– Ну, ребята, надевайте каски, – сказал им взводный.
Стало ясно, что огонь немецкой артиллерии, корректировался. Снаряды ложились точно по линии окопов и по дороге, запруженной повозками, грузовиками, санитарными подводами, кухнями и разным тыловым барахлом на колесах. С дороги народ хлынул в лес, в окопы. К ним в просторный пулеметный окоп прыгнул один из тех, кого взвод, приехавший из тыла на полуторке с «максимом», выхватил из колонны бегущих. Но в овраг его отвести не успели, начался артобстрел. Молодой, лет, может, девятнадцати, примерно одногодок Саньки, младшего брата. Уткнулся в угол окопа, голову руками закрыл и трясется. Его Нестер растолкал и говорит:
– Ты чего трясешься?
– Так страшно же.
– Всем страшно. Немец сейчас в атаку пойдет, так и ему тоже страшно будет.
Малый смотрел на них ошалелыми глазами.
– Это кто? – К ним в окоп спрыгнул взводный, внимательно посмотрел на чужого. – Дезертир? Паникер? Что, увидел немца, так и в штаны сразу наложил?! Или ты его еще и в глаза не видел?
– Не видел, – прошелестел пересохшими губами боец.
– Или деранул от него, когда увидел?
– Нет, правда, не видел.
– Андреенков, дай ему винтовку, – приказал вдруг взводный и кивнул на плащ-палатку, под которой лежали винтовки выбывших.
Нестер потянул на себя брезент, вытащил винтовку и первый попавшийся под руку подсумок.
– На, бери. Винтовка хорошая, пристреляна как надо. С нею Гришака воевал. Двоих танкистов с башни так и срезал.
– Слыхал? Героическая, можно сказать, винтовка. Доверяем ее тебе с надеждой, что доверие оправдаешь. – Взводный прислушался. Артобстрел, похоже, прекратился. – Как твоя фамилия, боец?
– Ефимов.
– Ну вот, боец Ефимов. Видишь пустой окоп? Дуй туда. Занимай его. И слушай мою команду. Понял?
– Понял.
Обстрел действительно прекратился. В овраге неподалеку заработал пулемет. Одна нескончаемая очередь. Как будто немецкая цепь подошла вплотную. Там расстреливали дезертиров и паникеров.
– Ну вот, – сказал лейтенант, – одно отделение наша дивизия уже потеряла.
Только затих в овраге пулемет, в поле, куда уходила дорога и где горели разбитые грузовики и телеги с разным тыловым имуществом, появились танки. За танками цепью шла пехота.
Первую атаку они отбили. Хотя ни одного танка поджечь не удалось. Танки вдруг развернулись и начали уходить в балочку. А через минуту они, а может, другие, понять уже было ничего нельзя, выскочили с тыла и начали перемешивать с землей окопы второго взвода.
Кто побежал первым, они с Нестером потом так и не могли вспомнить. Им казалось, что вроде бы все сразу и побежали. Опомнились уже в лесу, в овраге. Боя не слыхать. В стороне дороги урчат танки. Стрельбы особой вроде бы и нет. Так, одиночные винтовочные выстрелы в стороне их окопов.
– Ну что, ребята, бросили позиции? Что будем делать? – Лейтенант ходит вдоль оврага, винтовка с примкнутым штыком на плече.
– Да что делать! Что делать! Не видишь, пи… роте!
– Роте, может, пи…, но мы-то живы. И при оружии. Слушай мою команду! Сейчас всем построиться на той стороне оврага. А там разберемся, что делать.
В тот день лейтенанта еще слушали. Построились. В строй встали все. Даже те, кто уже откровенно посматривал в лес и не особо дорожил ни винтовкой, ни петлицами, да и на лейтенанта косился зло, недоверчиво.
Пересчитал лейтенант свое войско. В строю оказалось девятнадцать человек. Часть из первого взвода, часть из второго. Кое-кто заблудился и из третьего, и даже из санчасти двое санитаров.
Иван готов был выполнить любой приказ лейтенанта, даже если бы тот приказал в тот момент контратаковать немцев не дороге. Потому что не увидел в строю отца.
– А где дядя Гриша? – толкнул его в бок Нестер, когда они стояли на краю оврага, поправляя одежду и осматривая снаряжение.
– Не видел я его, Нестер. А ты?
– И я не видел. Скорее всего, на дороге остался. – И Нестер вдруг спохватился: – Неужто взводный на дорогу поведет? Куда ж мы, с винтовками, против такой-то силы?
– Пойдем, Нестер. Пойдем, если командир прикажет. Там, на дороге, много наших осталось.
Но на дорогу лейтенант их не повел. Повел в лес. Иван хотел уйти. Не мог он бросить отца. Нестер стал отговаривать:
– Брось, Вань, не трави душу. Если в плен попал, то его уже угнали. Ты ж видел, какую колонну они там наверстали. А если ушел, то тоже где-нибудь тут, в лесу бродит.
Двое суток блудили по лесу. Доели последние сухари. От раненых потянуло смрадом, запахли бинты. Перевязку не меняли с тех пор, как бежали в лес. У некоторых под бинтами появилась опухоль. Их пошатывало от высокой температуры. Стало ясно, что с такими далеко не уйти. Запах гангрены – это запах скорой смерти.
Однажды под вечер вышли к деревне. Деревенька так себе, дворов шесть. Не деревня, а лесной хутор. Лейтенант остановил их, долго слушал, вглядывался в сумерки, в затеплившиеся красноватыми огнями керосиновых ламп окна, казавшиеся издали совсем низкими, придавленными к земле. Потом сказал:
– Вот тут, ребята, и разживемся. Тут переночуем и просушим одежду.
Хорошо бы, подумал Иван. Но не шел из головы отец. Как бы он ни прокручивал назад произошедшее, какие бы варианты ни просчитывал, выходило всякий раз одно: отца он бросил. Там, на дороге бросил. Как бросил окоп. Пулемет Иван не бросил. «Дегтяря» они тащили с Нестером по очереди. Один нес пулемет, а другой сумку с тремя запасными дисками. Винтовку Нестер где-то потерял. Да и черт с ней, с винтовкой. О ней даже лейтенант Нестеру не вспомнил. Хорошо, что пулемет вынесли с запасом патронов. Лейтенант у них был – человек. Со взводным им повезло. Но отец остался где-то там, на дороге. И эта постоянная мысль разъедала душу сильнее гангрены.
– Воронцов, – приказал лейтенант, – займи-ка позицию вон там, чтобы улицу мог свободно простреливать. Если что, я по улице не побегу. Так что лупи вдоль дороги, патронов не жалей.
Иван залег за березой. Поставил пулемет на сошки. Прислушался. Лейтенант ушел в деревню не один, с Нестером. А через минуту оттуда – крики и пулеметная очередь. Пулемет – немецкий. Иван уже научился различать пулеметные голоса. Запустил очередь и он. Но стрелял не вдоль улицы, как приказывал лейтенант, а прямо по вспышкам пламени работающего пулемета. Вскоре загорелся крайний дом. Вышло так, что Иван стрелял по крыше. Крыша соломенная, занялась легко. А пули – трассирующие. Трассирующими ночью стрелять лучше, можно трассой управлять, к цели ее подводить.
Замолчал пулемет. Дом горит. А от деревни к лесу человек ползет. Один. Значит, кто-то там остался. Кто? Нестер? Или лейтенант?
– Воронцов! – услышал он голос взводного. – Снимайся! Уходим!
Значит, там остался Нестер. Так потерял он и Нестера Андреенкова, с кем вместе уходил на войну из своего села Подлесного. Последнего своего земляка.
Километра два бежали лесом, пока вконец не выдохлись. В какой-то лощине, у ручья, повалились, чтобы отдышаться. Лейтенант рядом, хрипит, матерится, никак откашляться не может, дрожащими пальцами снимает с нижней губы тягучую слюну.
– Разжились, – говорит. – И пожрали, и обсушились, и раны чистыми бинтами… Была бы моя воля, всю деревню бы спалил. Гад на гаде.
– Деревня тут ни при чем, – сказал один боец из ополченцев. Иван его по голосу узнал. Ополченцами, как раз перед немецким прорывом, пополнили их батальон. Во взвод к ним пришли четверо. Все пожилые. Стрелять умели неплохо.
– А кто тут при чем?
Иван почувствовал, как напрягся взводный, зашевелился, начал вставать.
– С немцами надо воевать, а не дома в деревнях жечь. В этих домах наши люди живут, советские. Вот сожгли дом – и где теперь жить людям? – Голос ополченца становился все тверже. – А от немцев побежали, как зайцы от гончей.
Это точно, сглотнул комок в пересохшем горле Иван – как зайцы. Даже отца бросил…
– Где наши танки? Где артиллерия? Где самолеты? – Ополченец стоял перед взводным смело, разговаривал, как с равным. Что ж, на свои вопросы он право имел. Эти вопросы мучили всю роту. Да и не только роту. Точно так же спрашивали друг друга и не слышали ответов и в других ротах, батальонах, полках и дивизиях.
– Вы меня об этом спрашиваете? – вдруг сказал осекшимся голосом лейтенант. – У меня одно право: умереть вместе с вами в окопе. А то, что я вместе с вами драпанул, не лезет ни в какие уставы. Вот в этом я виноват по горло. Надо было за дорогу зубами держаться и вас не пускать. Под револьвером держать там всех.
Все слушали своего командира молча. Иван вдруг почувствовал, что и лейтенант не всесильный человек и что если и он сейчас скиснет, то им точно конец.
– Вот что, мужики, послушайте теперь меня. Я командир небольшой, всего лишь сержант. – Так начал свое слово и он, до этого времени молча наблюдавший за происходящим. Он понял, что начинается разброд, что все уже не доверяют друг другу и вот-вот вспыхнет огонь взаимной вражды и группа распадется на пары и одиночки. И тогда не выйти никому из них. – Всем нам тут несладко. Но давайте договоримся вот о чем. На лейтенанта не залупаться. Он, между прочим, нас не бросил. А вы видели, какие толпы по дороге без командиров шли. Ефимов! – позвал он бойца, который теперь, после того как увидел расстрел своих товарищей в овраге у дороге, не отставал от них ни на шаг.
– Я! – брякнув винтовкой, вскочил на ноги Ефимов.
– Что будет с нами, я не знаю. – Иван толкнул бойца к ополченцу. – А вот ему наш лейтенант жизнь уже спас. Вы все знаете. Так что как хотите, а я с лейтенантом до конца. Если бы «особняки» начали разбираться, то и лейтенанта могли поставить к березе. Вы как хотите, а я с таким командиром до конца!
Ночью в лесу они набрели на костер. Возле него сидели и сушились несколько бойцов из их роты. Иван сразу спросил об отце.
– Воронцов ушел вместе со старшиной, – ответил один из бойцов.
В лицах сидевших у костра чувствовалась настороженность. Видно было, что на гостей они не рассчитывали. Ни на гостей, ни на пополнение, ни на то, что сами могут стать пополнением.
– А вы? Вы почему не со старшиной? – спросил взводный, сразу все поняв.
– Мы сами по себе.
– Что? По домам? Где ваши винтовки? Бросили? – И взводный рывком расстегнул кобуру.
Сидевшие у костра некоторое время подавленно молчали. Потом встал один, в летах, чем-то похожий на отца, и заговорил спокойным голосом:
– Ты, лейтенант, нас не стращай. Война для нас уже кончилась. Ты что, не понял? Там, на дороге, и кончилась.
Лейтенант молчал. Он и сам понимал, что все действительно кончилось на дороге.
Пожилой сглотнул и заговорил дальше:
– Что ж это за армия у нас?! Как своих расстреливать, так и пулеметы нашлись. А тут – три «дегтяря» на всю роту. Так что мы идем домой. С такой армией, как наша, мы против германской – стадо. И пастуха у нас, как выяснилось, тоже нет. Вот ты, лейтенант, за последние дни, когда германец на прорыв пошел, видел хотя бы один наш самолет? Ну вот, и мы не видели. Где они, наши сталинские соколы? На каком фронте дерутся? А может, их и вовсе нет? Или сразу на аэродромах попрятались, когда «мессершмитты» в небе появились? А где старшие офицеры? Что-то я в окопах ни одного командира батальона не видел, ни командира полка. А где наши комиссары? Все попрятались. Только болтать, когда пули не летают? Сытые балаболки. Штабные крысы. Трепачи и трусы. Все попрятались. Солдата одного в окопе оставили. Так получается.
Пожилой сел и принялся поправлять ботинок, надетый на колышек у костра. От ботинка шел густой пар.
Они постояли немного и пошли дальше. Все понимали, что пожилой прав. Но Иван вернулся. Подошел к пожилому, спросил:
– Куда ушел старшина?
– Твой батька шел со старшиной. Они пошли в сторону Вязьмы. У них карта есть. Зря они туда полезли. – И вдруг пожилой предложил: – Оставайся-ка, парень, с нами. Заведет вас лейтенант…
Иван догнал своих уже в поле.
– А я думал, ты, Воронцов, остался, – сказал устало взводный.
– Где? У костра?
– Ну да, с этими… пораженцами.
Вскоре они догнали группу старшины. Они почти одновременно вышли на лесную полянку и замерли, наставив друг на друга винтовки. Иван сразу узнал отца, хотя тот оброс седой щетиной, осунулся, постарел.
И тогда, близ той деревушки под Вязьмой, когда он лежал в перелеске с пулеметом, а позади виднелась приметная береза с раздвоенным стволом, и теперь, сидя в сарае на юге Германии, перед ним стояли глаза отца, полные страдания, лицо, обметанное седой недельной щетиной.
Они обнялись. Отец гладил его стриженую голову, и Иван чувствовал щеками его слезы.
– Как ты думаешь, где сейчас наш Санька? – спросил отец. Это был его первый вопрос.
– Последнее письмо пришло из Подольска. Он писал, что их снова направляют в летние лагеря. Куда-то под Серпухов.
– Об отправке на фронт он ничего не писал?
– Нет, даже намека не было. У него выпуск весной следующего года. Будет лейтенантом. Получит взвод.
– Лейтенанты на фронте долго не живут. – Отец вздохнул. – Два-три боя – и либо в госпиталь, либо в братскую воронку… А до весны их в училище держать не будут. Немец вон как попер. Фронт прорвал. Завтра у Подольска будет. А Серпухов еще ближе.
– Ты что, думаешь, что и Санька уже на фронте?
– Может, и не на фронте. Но думаю, что где-нибудь там, позади нас, уже копает свой окоп. А почему не сказал, что письмо от него получил?
– Вначале некогда было. Отступали. А потом забыл.
На следующий день снова наскочили на немецкий пулемет. Потеряли двоих. Потом их обстрелял танк. Вышли на дорогу, а он стоит на повороте и контролирует перекресток. Еще трое до оврага не добежали. Ночью ушли несколько человек в деревню и не вернулись. Утром лейтенант пошел проверить посты, а постов нет, ушли. Через несколько дней соединились с другой группой, которую вел генерал Малышкин Василий Федорович. С ним несколько подполковников и майоров и до роты бойцов и лейтенантов.
Пошли дожди. Захолодало. Однажды утром выбрались из землянки – снег кругом. Каждый след виден за версту. В лесу стало неприютно. Да и еду стало добывать с каждым днем все труднее. Однажды заночевали в землянках. Утром встали. Генерала нет. В землянке, где он ночевал, лежит его одежда. Пошли по тропе, протоптанной через болото. Вскоре нашли изорванное на клочки удостоверение.
Отец сказал:
– Все, ребята, дальше идти незачем. Когда генерал в солдатскую шинельку переодевается, он уже не солдат. У него теперь своя дорога.
Но встретиться им еще пришлось. Дважды.
Первая встреча произошла 24 ноября. Утром он похоронил в перелеске отца.
Отца ранило осколком мины. Когда переходили поле, из деревни их обстреляли из пулемета. Они побежали к лесу. И тогда немцы бросили несколько мин. Осколок вошел отцу в спину. Всю ночь они несли его на носилках. На рассвете лейтенант остановил их на отдых. Иван наломал сосновых веток, лег рядом с носилками и задремал. Вскоре его разбудил старшина:
– Воронцов, вставай, твоя смена.
Он вскочил и сразу нагнулся к носилкам. Снег на лице отца уже не таял.
– Что, помер Григорий Александрович? Царствие ему небесное. – Старшина стоял под сосной, пошатываясь от усталости и недосыпания. – Ладно. На час освобождаю тебя от службы. Бери кого-нибудь из своих ребят и похороните красноармейца Воронцова по-человечески. Боец он был добросовестный, исполнительный. Правда, повоевать вот ему не пришлось. Такая наша судьба. – Так старшина простился со своим верным солдатом и одновременно утешил, как мог, Ивана.
Иван разбудил Ефимова и еще одного бойца из третьего взвода, который пристал к ним в лесу.
– Где копать, товарищ сержант? – спросил Ефимов, расчехляя саперную лопатку.
Иван кивнул на березу. Ефимов начал копать.
Иван сидел рядом с отцом и счищал ледяную корку с его лица и рук. Потом достал из вещмешка новое вафельное полотенце и закрыл им лицо. Сказал бойцам, по очереди копавшим могилу:
– Хватит. Давайте положим.
Когда начали класть, оказалось, что могилка коротковата. Ефимов тут же кинулся подрубать один край.
– Простите, товарищ сержант, не рассчитали.
– Ничего, – сказал боец из третьего взвода, – снег лег на талую землю, подается хорошо. Сейчас все будет готово.
Положили. Прикопали. Сверху холмик замаскировали еловыми лапками. Под лапник подсунули каску.
Иван еще минуту постоял у могилы, посмотрел в небо. Вот и вся панихида.
А еще через минуту он уже лежал с пулеметом в отпаханной от леса меже, в притоптанном снегу и разглядывал в прицел крайние дворы деревни. Посланные в деревню за едой опасно задерживались.
– Что-то там не то, товарищ лейтенант, – сказал он взводному, чувствуя, что голос его дрожит от страха.
Несколько суток они кружили возле шоссе, которое нужно было перейти, чтобы выбраться к Можайской линии обороны. Они бродили по лесам и не знали, что позади них никого нет, что никакого Резервного фронта уже не существует, что в окружении в вяземских лесах сейчас так же, как и они, бродят семь армейских полевых управлений и что генерал Малышкин, начальник штаба 19-й армии, переодетый в форму рядового бойца, захвачен в плен немецким патрулем. 19-я должна была организовать и возглавить прорыв, но была, как и все другие, разбита, разметана, рассеяна по лесам после неудачной попытки пробиться через немецкие порядки северо-западнее Вязьмы под Богородицком Орлянкой. Теперь они лишь видели следы этого прорыва, унесшего тысячи и тысячи жизней. Трупы и у дорог, и в лесу, и в старых окопах, и в оврагах, и прямо в поле. Иногда по позам, в которых бойцов застала смерть, можно было понять, куда они бежали и откуда велся огонь. Такие поля и овраги группа, которую вели лейтенант и старшина, обходили стороной.
Лучше бы они обошли стороной и эту деревню. Но уже не оставалось сил. Мучил голод. Вдобавок почти все были простужены. Сказывались дневки в лесу, под открытым небом, на стылой земле, когда ни костра развести, ни одежду просушить, ни согреться.
Ивана вдруг охватил страх. В диске его пулемета патронов оставалось всего на две-три очереди. Гранат уже не было ни у кого. В подсумках у товарищей по одной обойме.
И тут из деревни выскочили мотоциклы. Они быстро миновали подъем и веером рассыпались по полю, поднимая колесами неглубокий снег.
– Огонь! – скомандовал взводный.
Иван прицелился в самый ближний мотоцикл. До него оставалось метров пятьдесят. Никогда он еще не видел противника так близко. Он тщательно прицелился и дал короткую очередь. Трасса воткнулась прямо в колесо мотоцикла, потом полоснула по коляске и косо пошла вверх, захватывая и мотоциклиста, и сидевшего за ним автоматчика. Мотоцикл перевернулся, как игрушечный. Немцы с криком полетели в снег. Двое тут же вскочили. Один пытался снять с турели и вытащить придавленный опрокинутой коляской пулемет. Иван дал прицельную очередь вначале по нему, а потом по другому, стрелявшему с колена из карабина. Вот за что его потом били больше других, когда привели в деревню. Его взяли возле пулемета. Немцы сложили своих на одеялах вдоль дороги. Их оказалось четверо. Четвертого он не помнил. Иван посмотрел на них и подумал: за отца. И еще подумал: если его сейчас поведут на расстрел, то смерть надо принять как в бою. Свое дело он сделал. Вон они, лежат, его крестники. Четверо. Один – за отца. Другой – за Нестера. На его долю оставались еще двое. Хорошая цена.
Но расстреливать не повели. Избили. Избили так, что долго потом кашлял с кровью.
В деревне их загнали в коровник. А вечером пригнали еще одну группу. Взяли их где-то неподалеку, в лесу. Среди них Иван узнал генерала.
– Здравствуйте, Василий Федорович, – сказал он.
Тот некоторое время рассматривал его избитое лицо. Потом узнал:
– А, пулеметчик. А где лейтенант?
– Убит наш лейтенант.
– А старшина?
– И старшина тоже погиб.
– Что, – спросил генерал, – был бой?
– Да, – ответил он, – это был хороший бой. Настоящий. Никогда я так удачно не стрелял из своего пулемета, как в последний раз. Жаль, патроны кончились.
– Значит, вы в плен попали в бою? – Генерал неожиданно перешел на «вы».
– Так точно, в бою. Когда уже исчерпаны все возможности сражаться.
Они посмотрели друг другу в глаза.
– Рядовой Володин, – сказал ему вдруг генерал и подал руку. – Будем друзьями. Мы из одной роты. Ты меня понял?
Иван все понял. Свои сержантские петлицы ни с гимнастерки, ни с шинели сдирать он не стал. Потом, зимой, в Минске, в лагере Пушкинские казармы эмалевые треугольнички сняли охранники – на сувениры. Больше взять у него было нечего.
А генерала в лагере потом кто-то выдал. Говорили, что кто-то из своих, из штабных. Увели Василия Федоровича, которого он в лагере называл Володиным и делился табачком. Правда, табак чаще всего оказывался у Володина и угощал Ивана он.
А второй раз генерала Иван встретил в лагере на севере Германии, в Киле. Шла агитация во власовскую армию. К ним в лагерь прибыл генерал. На нем была странная форма: серый мундир немецкого покроя, но нашивки незнакомые. Как потом выяснилось, новой русской армии. Он произнес речь. Несколько человек тут же вышли из строя и стали рядом с ним. Генерал каждому из них пожал руку. Добровольцев тут же отправили в карантинное отделение, переодеваться в новую форму. Как все просто, думал Иван, наблюдая за добровольцами, два шага из строя, и ты уже другой. Он вспомнил отца и оглянулся на своих товарищей. У некоторых на лицах выступил пот. Они стояли бледные. Каждый решал за себя сам. Из их группы не вышел никто.
Иван сразу узнал генерала, с которым бедовал общую беду под Вязьмой. Странно, подумал он, генерал снова в генеральской форме. И довольствие у него, должно быть, снова генеральское. Он боялся, что Василий Федорович узнает его. Узнает. Подойдет. Позовет. Предложит хорошие условия.
Генерал еще раз скользнул взглядом вдоль строя. Ивана он не узнал.
И Иван никому не сказал ни слова, что знает генерала, что они вместе выходили из окружения и почти одновременно попали в плен под Вязьмой в ноябре 1941 года, что в лагере его звали рядовым Володиным.
В личной карточке, которую на него завели еще в концлагере в Рославле, значились две попытки побега. Иван надеялся на третью. Третья – последняя. Он это знал.
Весной 1943 года Ивана и всю его группу неожиданно перевели на юг Германии. С тех пор он работал в кожевенной мастерской. Побег они планировали на весну 1944 года. Вернее, планировали французы из соседнего барака. Всеми делами здесь заправляли французы. Из всех военнопленных, содержащихся в бараках Баденвейлера, именно они были более осведомленными и менее истощенными, чем те, кто прибывал с Восточного фронта и даже из Африки.
Ивана, как руководителя русской группы, вскоре свели с Арманом. Арман работал в городе парикмахером. Когда познакомились ближе, Иван узнал, что Арман – бывший капрал из спецподразделения ВВС «Сражающаяся Франция», в плен попал в ноябре 1941 года в Северной Африке неподалеку от форта Капуццо. Где это точно, Иван не знал. Так же, как и Арман долго переспрашивал о том, где находится Вязьма. Выходило так, что в плен они попали почти одновременно. Помогая друг другу и готовя массовый побег в горы, назначенный на весну следующего года, они никогда не забывали об этом. Во время последней встречи Арман сказал, что из Франции поступили точные сведения о том, что следующей весной англичане, американцы и канадцы, а также ударные батальоны «Сражающейся Франции» во главе с генералом де Голлем высадятся на севере Франции, в Нормандии, и на Балканах, чтобы начать мощное согласованное наступление.
– Вот тогда и пойдем в горы, – подытожил Арман.
– Значит, снова откладываем. Ребята уже на пределе! И нервы, и физическое состояние таково, что до весны мы не дотянем.
– Скажите им: пусть держатся, – стоял на своем Арман. – Сейчас уходить бессмысленно. Уйдем в горы перед высадкой союзников. Таков приказ штаба. Пойми, Иван, мы там, в горах, нужны весной. К тому времени для нас там будет все: и оружие, и продовольствие, и одежда, и французский коньяк.
Иван понимал: Арман ведет свою политику. В горах они нужны только весной. А как быть им сейчас? Как пережить зиму? Французы и бельгийцы, на посылках из дома и от Международного Красного Креста могли ждать и дольше. А он готовился к побегу каждый день. Армана он тоже предупредил, что уйдет в горы со своей группой, как только подвернется случай. А ждать до весны – это означало медленно терять группу от истощения и болезней. Одного за другим. Уже заболел туберкулезом летчик лейтенант Трегубов. Начал отекать от недоедания Володя Минаев, прекрасный снайпер. Через пару недель вахманы его уведут в изолятор, а оттуда одна дорога – за реку, на русское кладбище. Вот наша дорога в горы!
Авианалет решил все. Из всей группы надежных и не единожды проверенных товарищей, в которую вошли и бывшие пехотинцы, и минометчики, и артиллеристы, и один интендант, и летчик, после точного попадания бомбы в цех в живых остался только он один. Одному бежать в горы было безумием. Но ждать побега до весны означало сгнить в холодном сыром бараке, медленно доходить на жидкой вонючей баланде из брюквы и горькой, как полынь, «каве». Жажда свободы пересиливала все.
Когда его в сарае обнаружила «остовка», он испугался. Он знал, что последует за этим. Если она сообщит хозяйке. Но потом испуг сменился надеждой. Девушке было лет семнадцать. Худенькая, бледная, недокормленная, как и все «остовки», работавшие в городе, где с продуктами становилось все хуже и хуже, она осматривала его с таким радостным беспокойством, как будто видела человека, обретшего, наконец, желанную свободу. И он сразу понял, что она его не выдаст. Потом пришли двое парней, заговорили по-русски. Он их узнал. Они жили в бараке ост-арбайтеров напротив. В бараке были более мягкие порядки. И на работу они ходили без охраны. Старшего из этих двух звали, кажется, Серегой. Именно он принес к ним накануне Октябрьских праздников листовку. Да, это был тот самый Серега из гражданского барака. Оставалось надеяться, что он знаком с Арманом.
Иван вдруг понял, что Шура может не справиться с тем, что он задумал. Он пробрался поближе к двери и тихо позвал:
– Серега! Это я, Иван Воронцов из лагеря военнопленных! Не оглядывайся и внимательно слушай меня.