Глава шестнадцатая

В тот день почтальон, однорукий Кирдяй, с трудом пробившись по нечищеной дороге из Андреенок в Прудки, принес в деревню всего одно письмо.

– Петровна! – окликнул он еще издали Зинаиду, завидев ее идущей по стежке со стороны колхозных скотных дворов. – Наливай, краса моя, рюмочку! Весточку тебе принес! Только ради тебя и пугал волков в такую пропасть!

Кирдяй жил в Андреенках. Почту он носил им со станции, на два села. Вместе с письмами, газетами приносил в Прудки и последние новости, о которых не писали газеты и не рассказывало радио. Почтальону было лет тридцать. Руку он потерял под Сталинградом. Но это было не единственным его увечьем. Контузия затронула в нем какой-то нерв и случались периоды, когда Кирдяй запивал смертным недельным запоем, запирался в своем доме и никого к себе не подпускал. Все тогда знали, что у почтальона рука растет, и никто его не тревожил. Кирдяй сидел на пороге и немигающими глазами смотрел на свою левую культю. Ему казалось, что она отрастает. И именно для этого он держал под рукой топор. Чтобы отрубить пальцы, как только они покажутся. Кирдяй боялся, что, если рука вновь отрастет, его заберут на переосвидетельствование, а там неминуемо отправят на фронт.

До войны он работал электриком на станции и звали его Володей Кирдяшиным.

Война всех делала другими.

Зинаида свернула со стежки и побежала к дороге напрямик, по снегу. Она видела в руке Кирдяя белый, как кораблик, треугольник и уже не думала ни о чем.

– Володя! Ты меня не обманываешь? Володя! – выкрикивала она, проваливаясь в снегу и не сводя глаз с белоснежного кораблика в руке почтальона.

– Танцуй, Петровна! Танцуй! – И Кирдяй, покашливая с придыханием, спрятал белый кораблик, на котором она уже увидела до боли знакомый почерк, обратно в брезентовую сумку армейского цвета. – Лебедушкой пройди! Лебедушкой!

Делать нечего, пришлось Зинаиде пройтись вокруг почтальона «лебедушкой».

– Эх, Петровна! Знаю, знаю, кто тебе пишет! – Кирдяй махал пустым левым рукавом, как флагом, и покашливал. – Соседи рассказывали. Это ж он, говорят, казаков перестрелял. С вашими мужиками да с окруженцами. А? И Хапок, говорят, от него пулю получил. Ну, чего молчишь?

Зинаида остановилась и смерила Кирдяя холодным взглядом:

– А ну-ка давай сюда мое письмо!

– На, на, Петровна, – засмеялся Кирдяй. – Рюмочка зеленой, краса моя, за тобой.

– Подождешь до Пасхи, – холодно бросила она почтальноу и торопливо развернула треугольник.

– До Пасхи? До Пасхи, Петровна? – покашливал Кирдяй. – Что ж, подожду до Пасхи.

Торопливые строчки, прыгали перед ее глазами, слова сливались, и она несколько раз принималась читать письмо сначала.

Письмо было хорошее. Зинаида поняла, что на фронте, где находится Сашина часть, временное затишье. Посмотрела обратный адрес. Номер полевой почты тот же. Если судить по дате армейского штемпеля, письмо шло почти две недели. Долго.

Зинаида огляделась по сторонам. Кирдяя на дороге уже не было. Зря она его обидела. Ничего, до вечера он никуда из Прудков не уйдет. Видимо, пошел проведать кого-нибудь из фронтовиков. Зайдет. К отцу зайдет. Рюмка зеленой ему теперь покою не даст, пока он ее не заполучит.

Она сунула треугольник под ватник. Прошла несколько шагов и потрогала его. Он уже нагрелся, вобрав ее тепло. Теперь ей не хотелось расставаться с ним, давать в чужие руки. Но она знала, что сейчас придет домой, возьмет на руки Улиту и расскажет девочке, что ее папка жив и здоров, бьет фашистов и гонит их с родной земли. А потом даст ей подержать письмо. Улита все понимает.

Начинались Васильевские морозы. Занятия в школе отменили.

Директор школы Серафима Васильевна, доводившаяся Петру Федоровичу двоюродной сестрой, привела в колхозное правление свою бригаду и сказала:

– Вот, Петр Федорович, принимай на полный штат. Пилы и топоры имеются.

Председатель покачал головой, вздохнул. Но ничего не сказал. Только уже на улице, когда отвязывал от столба Гнедого, передавая Серафиме Васильевне настывшие на морозе пеньковые вожжи, распорядился:

– На сучки станете. Сучкорубами. Поняла, Серафима?

– Сучкорубами, Петр Федорович, ты инвалидов назначай. Либо старух. А мы там работу себе сами найдем.

Председатель только рукой махнул.

В Красный лес они въехали с песней. Хоть и крепок держал мороз, и губы жгло низовым каленым ветром, а все же пелось. На делянку, где работали лесорубы, они прибыли веселые, раскрасневшиеся.

Серафима Васильевна тут же выпрягла из саней председательского коня, накинула на него попону и привязала к дереву. Крикнула бригадиру:

– Принимайте подкрепление, Иван Лукич!

– Да вы сперва обогрейтеся, – обрадовавшись нежданной помощи, сказал Иван Лукич. – Чайку вон попейте. С калиной.

На просторной росчисти среди пней горел костер. На камнях в мерцающих углях стоял артельный чайник. Носик лениво посапывал, похлюпывал и ронял на черные угли бурые капли.

– Расставляй, Иван Лукич. Некогда нам чаи распивать.

Дед Киря и Дмитрий Иванович Степаненков вымеряли и обрезали бревна, вытаскивали их на лошадях, раскладывали по периметру будущего сруба. Вальщики работали уже в дальнем конце вырубки. Валили сосны и ели, обрубали сучья и макуши. Подтоварник складывали в отдельные штабеля – на стропила и стойки, на леса и перекладины. Стройка потребует много расходного материала.

В первый день работы в лесу Анна Витальевна так наломала тело, что утром с трудом встала с кровати. Болели все мышцы, все суставы. Она наскоро умылась, оделась и побежала в школу. В это утро Серафима Васильевна приказала им собраться пораньше, чтобы отправиться в Красный лес вместе с лесорубами и плотниками Ивана Лукича.

Возле школы Анну Витальевну поджидала Зинаида. Она ушла из дому рано, еще пылил над деревней Млечный Путь. Петр Федорович из полеводческой бригады перевел ее на ферму. Родила одна из доярок, Надя. Надя рожала уже второго. Вначале от окруженца, от старшего лейтенанта.

– Ну, Надя! Мужика три года как нет, а она – рожает! – качали головами прудковские старики.

Муж Нади пропал без вести в первое военное лето.

– Анна Витальевна, миленькая, иди-ка домой. Маме поможешь, за ребятами доглядишь. А в лес я за тебя денек съезжу. – И Зинаида потянула из руки Анны Витальевны топор.

Но та отвела ее руку и сказала:

– Хоть это и непривычная для меня работа, но то, что положено, отработаю сама. Спасибо тебе, Зиночка, добрая твоя душа. – И она обняла Зинаиду, как сестру.

После полудня учительская бригада покончила с расчисткой хлыстов. Сучья стащили в костры, и те заполыхали, гудя под самое небо. Смолистый запах разнесся по всему Красному лесу.

Стали обедать. Возле крайнего костра, хорошенько уже прогоревшего и пылавшего ворохом раскаленного, как лава, мелкого уголья, навалили лапника, сверху застелили солдатским одеялом и выложили из узелков у кого что было. Иван Лукич окинул живым взглядом обширную артельную скатерть, оценил ее обилие и сказал:

– Ну, дай-то Бог, чтоб и дальше ни хлеб, ни сало на нашем столе не переводились! – Взглянул на учительниц, подмигнул им и вытащил из солдатского вещмешка бутылку мутноватой самогонки. – А ну-ка, девушки-красавицы, давайте ваши кружки.

Выпила и Анна Витальевна. Обрубая сучки и работая пилой, она вспотела, а потом, когда стали собираться к обеду, остыла и немного продрогла. Потому и выпила глоток. Слезы брызнули из ее глаз. Она закашлялась.

Иван Лукич был доволен работой артели. Уже разложили комлей на первые подоконные венцы. Уже дед Киря с мужиками принялся обивать топорами кору и верхний рыхлый слой.

– Сгоняй в яйцо, – приказал Иван Лукич. – Дерево зрелое, век стоять будет. Пускай в нашей школе и внуки учатся, и правнуки. Постарайтесь, мужики. Чтобы потом не говорили: деды топора в руках держать не умели. Отнюдь!

После обеда на делянку прибыл Петр Федорович. Распряг Гнедого, кинул ему охапку сена и выхватил из-под подстилки топор.

– Назначай и мне фронт, Лукич!

– А вот, становься рядом с Кирей, – распорядился бригадир. – Разводите фасадный угол.

Тяжелая физическая работа не угнетала Анну Витальевну. На станции в райцентре, куда ее уже не раз приглашали вести географию, она сейчас вряд ли бы прожила. В деревне, на вольном молоке и картошке, она была спокойна за Алешу. В райцентре же учителя перебивались кое-как, а некоторые, у кого были дети и кто не получил по аттестату воюющих мужей, голодали. Далеким и чужим сном казалась теперь ей жизнь за границей, дорога в Россию, краткосрочные курсы в абвер-школе. Георгий сказал ей: «Забудь. Жить надо на родине. А родина твоя – Россия». И она изо всех сил старалась следовать его наказу. Однако жизнь на родине оказалась настолько тяжелой, что не раз она украдкой плакала и ей казалось, что сил больше нет, что надо что-то предпринимать, куда-то ехать, лучше в город, искать работу, жилье. Но уже в следующие минуты она думала: а как же Георгий? Где он будет искать их, когда вернется? Как он разыщет их в чужом городе? Нет, надо терпеть. Надо ждать его здесь. В конце концов в Прудках ей и сыну живется вполне сносно. Алеша всегда под присмотром. Сыт. Одет. Трудное время надо пережить здесь.

Работа в школе приносила ей радость. В конце концов ведь это именно то, о чем в эмиграции мечтали многие – вернуться на родину, скромно жить где-нибудь в глухой деревне, обучать детей местных крестьян грамоте и топить вечерами печь. Романтические бредни жен и дочерей эмигрантов оказались довольно суровой действительностью. Но Анна Витальевна сумела вписаться и в нее.

– Георгий, – сказала она ему во время последней встречи. – Я устала жить одна, в постоянном страхе быть обнаруженной большевиками. Что будет с нашим сыном, если Смерши каким-то образом выяснят, кто я на самом деле? Это такой риск.

– Аннушка, милая, – ответил он, гладя ее волосы, – я знаю, что это уже не наша война. Но мне необходимо доделать кое-какие дела.

Какие еще дела, недоумевала она, чувствуя, как к горлу подступают рыдания.

– Давай поселимся здесь, на хуторе, – уговаривала она его, целуя. – Никуда не уходи. Они тебя здесь не найдут. И меня не найдут. Ни те ни другие. Будем жить, как Сидоришины. Доживем здесь до старости и умрем в один день. И Алеша нас похоронит на песчаном берегу в березах. Уютнее и умиротвореннее кладбища, чем здешнее, я не встречала еще нигде. Ни здесь, в России, ни в Сербии, ни во Франции.

Работу в лесу она восприняла как неизбежное испытание, которое необходимо пройти с достоинством. «Будь такой же, как все, и ни у кого не возникнет никаких вопросов: кто ты? откуда ты здесь появилась? по настоящим ли документам проживаешь? Растворись. Ты – сельская учительница, из беженцев. Твои все погибли во время бомбежки под Минском. Все». – Так наставлял ее Георгий.

Она собрала обрубленные сучья, обхватила их покрепче, чтобы ни один не выпал, пока по глубокому снегу она будет пробираться к костру. Возле костра всегда хотелось задержаться. Хотя бы на минутку. Погреться. Ощутить кожей щек упругое тепло гудящего огня.

Когда они только начинали валить первые сосны, очищать их и распиливать по размеру, трудно было представить, что из этих смолистых, тяжелых, как свинец, бревен и их труда получится нечто похожее на стены будущей школы. Но теперь, обходя вырубку, очищенную даже от кустарника, и оглядывая белые бревна, аккуратно выложенные на такие же белые обрезки-пенышки, Анна Витальевна уже видела очертания тех самых стен и вполне представляла, как естественно они лягут на фундамент в центре деревни у колодца. Она смотрела на сосредоточенные лица Ивана Лукича, деда Кири, на то, как старательно, поправляя друг друга, они отбивали шнуркой, черту на очередном бревне. На то, как Петр Федорович поплевывал в ладони и снова азартно брался за выглаженное до костяного блеска топорище. Слышала скрип деревянного протеза Дмитрия Ивановича Степаненкова, который, по признанию стариков, лучше всех умел зарубать углы и поэтому его просили подойти то туда, то туда, чтобы плотнее и правильнее придавить очередной венец.

– Клади! Девятая надавит! – смеялся бывший танкист, и морщинистый шрам ожога на его подбородке натягивался в жуткой гримасе.

Непонятной для женского уха шутке смеялись все плотники. Выкатывали из штабеля очередное бревно, внимательно осматривали его, заходя и с той стороны, и с другой. Так цыган на базаре осматривает приглянувшегося коня. Иногда бревно отбраковывали. Выкатывали другое. Подводили под него жерди и катили ближе к срубу. Закрепляли скобами. И дружно принимались за топоры.

Анне Витальевне нравилось наблюдать за работой плотников. В Европе почти все было построено из камня или кирпича. Кровли покрыты черепицей. А здесь, в глубине заснеженной России, где и сама она родилась когда-то в год начала Первой мировой войны, все возводилось из дерева и деревом отделывалось. Дерево росло и дозревало в местном лесу. Его не привозили издалека. Мастеров тоже не приглашали со стороны. Собирались старики, ветеринар, конюх, председатель колхоза, приносили с собой топоры, пилы, другие простые инструменты, изготовленные, быть может, в здешней кузнице, и, глядя на них, можно было предположить, что этим они занимались всю жизнь, изо дня в день. О деле, которым заняты и о котором, должно быть, думали каждую минуту, они почти не говорили. Перекинутся порой двумя-тремя словами, смысл которых понятен только им, перевернут бревно, примерят его, ладно ли лежит на углу, снова снимут и подрубают по новым отметкам, сделанным обожженной в костре палкой. Ее они используют как карандаш. Но если уже заводят разговор, то их работы он, как правило, не касается. Старики вспоминают истории из своей далекой молодости. Те, кто помоложе, о довоенном. И – ни одного грубого и матерного слова. Деликатность прудковских мужиков Анну Витальевну восхищала.

Язык курсантов абвер-школы и русских из боевой группы Радовского был иным.

Анна Витальевна подтащила к костру свою охапку, с ходу развернула ее и, приподняв, с силой бросила в огонь. У нее уже получалось так, как у тех, кто всю жизнь прожил в деревне и для кого работа в лесу была обычным делом. Она стащила сырые рукавицы и с облегчением вытянула к огню ладони. Ладони ее парили. Она улыбнулась, чувствуя, как тепло огня через кожу ладоней проникает в самое сердце. Потому что в этот миг она вспомнила другой лесной костер и подумала о Георгии.

Взрыва она не услышала. Просто костер вдруг вздыбился перед ней багровым гейзером, гейзер стремительно увеличивался с каждым мгновением и вскоре закрыл все пространство.

– Скорее! Скорее! Кладите ее в сани! – услышала она голос Петра Федоровича.

Хорошо, что он здесь, подумала она. Слышался чей-то плач. Плакала Серафима Васильевна. Нет, это был не плач, а рыдание. Неужели случилось что-то страшное? Так рыдают только по умершим. Что случилось? С кем? Неужели кого-то придавило деревом?

В деревне она пришла в себя. Открыла глаза. Сквозь розовую пелену увидела склоненное над нею лицо Зинаиды. Она вдруг поняла, что надо сказать ей то главное, для чего ей, видимо, и даны судьбой эти последние мгновения. Она поняла, что еще не мертва. Что надо говорить.

– Алешу… Алешу никому не отдавайте. Отец придет за ним. Георгий придет… – Она торопилась. Потому что не знала, сколько продлится этот дар. Но то, что он вот-вот будет отнят у нее, она уже чувствовала. – Петр Федорович, миленький. Я вас любила и уважала, как отца. Зиночка, сестрица… Не бросай Алешу. Христом Богом заклинаю: не бросай. Георгий за ним придет. Он придет за сыном. Но если не придет… – Она тяжело вздохнула. Некоторое время лежала молча, собираясь с силами. – Тогда воспитай его как своего сына. И Саше наказ мой передай. Он хороший, чистый человек. И любит тебя. Такие люди редкость. А больше мне некого просить. Отвезите меня туда… Туда… Там хочу лежать… В березах, на солнышке, под черничником. Рядом с Пелагеей. Там такое теплое солнце! Он туда вернется. Только туда. Туда…

– Куда, Анна Витальевна? – Зинаида гладила ее холодную руку.

– На озеро. Туда…