Книга: Встречный бой штрафников
Назад: Глава восемнадцатая
Дальше: Глава двадцатая

Глава девятнадцатая

Они лежали, зарывшись в солому и прижавшись друг к другу. Неподалеку похрустывал обледенелыми подошвами валенок часовой. Хрумкали сеном привязанные к деревьям лошади санитарного обоза. Часовой кашлял. Задышливо бухал в шапку. И Воронцов подумал: все-таки разгильдяй этот Петров или слишком самонадеян, поставил в наряд больного человека. Надо бы встать и сменить часового, послать его отдыхать. Пусть попьет кипяточку и полежит в теплой соломе. Но мерзлые подошвы часового, как метроном, продолжали отсчитывать секунды, один приступ кашля сменялся другим, а Воронцов продолжал лежать неподвижно.
Сбоку к Воронцову приткнулась старшина Веретеницына. Тихо сопела, надвинув на лоб шапку. Вроде бы спала. Из-под белого лохматого каракуля надвинутой на лоб шапки виднелся контур ее губ. Слава богу, уснула, подумал он.
Когда укладывались, пулеметчик Лучников весело подмигнул ей:
– Товарищ гвардии старшина, а я вам вот тут постелил. – И бережно, как по высоко взбитому матрасу, похлопал по свободному месту рядом с собой.
– Тебе, Лучников, по штату положено спать рядом со своим пулеметом, – быстро нашлась Веретеницына, при этом насмешливо поглядывая то на пулеметчика, то на ротного. – А я рядом с Воронцовым лягу. Он хоть приставать не будет.
Она уколола не только Лучникова, но и Воронцова.
– Ну да, – особо не желая схватываться с санинструктором, согласился второй номер, – это так, что кому по штату положено…
– Ты бы, по штату, лучше помалкивал. Членовредитель! – добила его Веретеницына.
И Лучников, уязвленный и обидным прозвищем, с некоторых пор прилипшим к нему, и снисходительным тоном Веретеницыной, буквально взвизгнул:
– Так ты ж сама мне этот самый член и повредила!
Бойцы засмеялись. Не до смеха им было здесь, заночевавшим непонятно где, то ли у немцев в тылу, то ли на нейтральной полосе. Но все же посмеялись, поговорили, улеглись, притихли.
Все в роте знали эту историю. С тех пор над Лучниковым подтрунивали все кому не лень. Но с него как с гуся вода. И даже отговорку придумал. Правда, в нее никто не верил. Мол, приснилось ему, что лежит он в окопе, а мимо немецкая разведка крадется, и потянулся он за пулеметом…
Однажды на марше заночевали в полусожженной деревне. Третий взвод занял баню. А перед этим ее хорошенько вытопили и помыли всю роту. Натаскали вот так же соломы и улеглись в тепле. Старшина Веретеницына с двумя легкоранеными, которых утром надо было отправлять в тыл, расположилась со взводом. Место ей досталось рядом с пулеметным расчетом. Намаявшись за день, она быстро уснула. Но вскоре проснулась оттого, что под шубой у нее что-то шевельнулось и зашуршало. Вначале она подумала: мышь. И едва не вскрикнула. Но тут в темноте увидела горящие глаза второго номера пулеметного расчета. Тот давно увивался вокруг нее, норовил то ухватить, то погладить. Давай-давай, подумала она и тихонько потянула из ножен лежавшего с другой стороны бойца немецкий штык-нож. И когда «мышь» подобралась к ее коленке и потом поползла выше, она вскочила и с силой пригвоздила ее к деревянному полу. Клинок пробил ладонь, но, к счастью для обоих, не задел ни кости, ни важных сосудов. Перевязывать она его не стала, хоть он долго потом матерился. Сдуру ума, а скорее всего от обиды, он выпалил ей: «Кому-то можно! А кому-то нет?» – «Кому-то, может, и можно, – спокойно ответила Веретеницына. – А кому-то – нет». Темников, в тот момент находившийся рядом, поправил указательным пальцем свои пышные усы и назидательно сказал своему второму номеру: «Ты, Лучников, лучше поищи в бору другую сосенку. А эта тебе не по плечу. Иди-ка лови немецкую разведку в другом окопе». – И добродушно засмеялся, похлопывая бойца по плечу и одновременно подталкивая к выходу.
Когда о ночном ЧП доложили Воронцову, он сказал: «Уговаривай ее как хочешь, но чтобы рану она обработала как следует и дело не дошло до воспаления или заражения. Иначе оформлю как членовредителя. В штрафную пойдешь за милую душу». Вот с той поры и закрепилось за Лучниковым обидное прозвище – Членовредитель.
В соломе было тепло. Вверху, в ветвях деревьев, зашуршало. Дернул ветер. Похоже, начинался снегопад. Значит, мороз к утру отпустит. Хоть одна радость, вздохнул Воронцов. И тут услышал шорох и тихий, как дыхание, шепот Веретеницыной:
– Спиртику хочешь?
Он видел ее губы и даже глаза. Видимо, он все же задремал, что даже не заметил, когда она проснулась и подняла белый клапан шапки. Она улыбалась. Дышала теплом прямо в его губы и улыбалась.
Воронцов снова устало закрыл глаза. И подумал: хоть бы немцы в атаку пошли.
Но их потревожили не немцы. Часовой вдруг остановился, скрип его шагов прекратился. Воронцов замер, прислушиваясь. Послышались голоса. Потом мерзлые валенки заскрипели совсем рядом.
– Товарищ старший лейтенант, – позвал часовой, – тут делегат из Седьмой роты. Говорит, что от старшего лейтенанта Нелюбина.
Воронцов вскочил на колени. Застегнул ремень. Проверил автомат. Вылезая из теплого своего лежбища, мельком взглянул на старшину медицинской службы. Веретеницына с ненавистью смотрела на часового.

 

Нелюбин стоял на границе леса и болота и хладнокровно наблюдал в бинокль, как его второй взвод загонял в дымящуюся незамерзшую полынью остатки немецкого дорожного заслона. Немцы поднимали руки и что-то кричали в сторону автоматчиков, которые перебегали от дерева к дереву и, ведя огонь короткими очередями, продолжали сжимать кольцо.
Младший лейтенант Гудилин, потерявший во время атаки на Дебрики часть своего взвода, теперь отводил душу. Надо было его остановить. Но и Нелюбину не хотелось брать пленных. Зачем они ему? Сейчас, когда непонятно, кто у кого в окружении и кто у кого в тылу, пленные – лишняя обуза. Брать, потом выставлять посты, мучить и без того измотанных людей, и в конце концов расстреливать этих пленных где-нибудь в овраге.
К вечеру воздух стал как будто мягче. Запорхал снег. Вначале Нелюбину казалось, что всему причина близость болота. В полночь северо-восточнее из правого крыла метрах в ста вспыхнул костер. Беспечность Воронцова его удивила. Он хотел было позвать Звягина, но вспомнил, что тот еще с вечера залег в одних из саней санроты. Теперь его вряд ли поднимешь, да и хватит с него на сегодня. Танк подбил. После боя надо будет писать представление к ордену.
– Чебак! Проснись, Чебак! – Нелюбин растолкал бойца, спавшего на корточках под сосной и велел ему разведать, кто зажег костер в лесу в ста метрах северо-восточнее их НП. – Там должна быть Восьмая рота. Разыщи старшего лейтенанта Воронцова и дай ориентировку нашего НП.
– Что еще? – Чебака от усталости и недосыпания пошатывало.
– Больше ничего. В остальном он сам сориентируется.
Вскоре Чебак вернулся и доложил:
– Там немцы.
– Где немцы?
– Возле костра.
Нелюбин осмотрелся и почувствовал, как вспотела спина. Слева, метрах в пятидесяти, колыхались смутные тени и слышались голоса первого взвода. Лейтенант Мороз только что ушел проверять посты. Дальше начинались болота, и там вообще никого не должно было быть. Правее расположился младший лейтенант Гудилин с остатками своего взвода. Старшине Пересвятову он приказал отойти в тыл, чтобы во время ночевки рота могла прикрыться с востока. А теперь получается, что никакой локтевой связи у него с Восьмой нет. Что там, где он предполагал позиции левофлангового взвода роты Воронцова, немцы. Откуда они там появились? Гудилин прочесал участок леса возле болота. Там никого не оставалось.
– Ты толком говори, Чебак. Где немцы? Кто костер запалил?
– Я и говорю, немцы.
– А ну, ектыть, пойдем, вместе посмотрим.
– Нет, я больше туда не пойду, – вдруг заявил Чебак и отвернулся; он торопливо докуривал, тягая из рукава, словно вот-вот поступит команда строиться.
– Это ж почему?
– А потому, что они сказали больше не приходить.
– Кто?
– Кто… Я ж говорю, немцы.
И только тут Нелюбин понял, что несколько минут назад произошло в лесу северо-восточнее, где по-прежнему горел костер, и начал понимать, в какой переплет попали и его Седьмая, и соседняя Восьмая роты, а возможно, и весь батальон.
Блокирующий огонь немецких танков остановил не только атаку Второго и Третьего батальонов, но, как по команде, прекратили выход группы немцев, оставшихся во время стремительного продвижения полка вперед в их тылы. Связисты и разведчики докладывали, что в лесу позади них рыскают небольшие группы немцев, вооружены легким стрелковым оружием. Нелюбин по себе знал, что такое оказаться в окружении. Тут надо поскорее собирать остатки сил и пробиваться. И он ждал, что ночью немцы, объединившись в более многочисленные группы, попытаются выйти к своим. Предупредил взводных, чтобы держали под рукой дежурных пулеметчиков.
И вот окруженные не только не предпринимают никаких действий к выходу, но они еще и разожгли костры.
Костер теперь горел и левее, позади взвода лейтенанта Мороза, и в полосе обороны Восьмой роты. Чебак рассказал, что, когда он спросонья вышел к костру, оттуда его окликнули по-русски, но с акцентом. Он не придал значения, так как с акцентом в батальоне говорят многие. И действительно, в ротах были и узбеки, и латыши, и молдаване. Когда Чебак подошел к костру, то вдруг увидел, что возле него стояли немцы. Вначале он подумал, что – пленные. Потом увидел, что все они вооружены. Испугался. Но виду не подал. Тот, кто позвал его, стоял и улыбался. И тогда Чебак двумя пальцами похлопал по губам. И немец понял его жест и вытащил из кармана пачку сигарет. Чебак закурил от зажигалки, повернулся и пошел по своему следу назад. Никто его не окликнул, никто не выстерлил.
Переполох начался и во взводах. Гудилин и Пересвятов прислали связных, а лейтенант Мороз прибыл сам.
– Вот что, ребяты, – сказал Нелюбин, – запаливайте и вы костры. Будем и мы греться.
В полосе Восьмой роты стояла темень. Нелюбин позвал первого попавшегося на глаза связиста и приказал бегом бежать в Восьмую, к Воронцову.
Снег валил и валил, залепляя глаза и уши. Со стороны болота тянуло настылой сыростью. Чуть погодя оттуда поволокло туман. И костры в этой вязкой пелене тумана и усиливающегося снегопада вначале окутались, как в армейские шубы, в лохматые нимбы, а потом и вовсе стали угасать. Туман и снегопад отъединяли костры и людей, сгрудившихся вокруг них, от остального мира, от войны, от противника и соседей. В какой-то момент люди перестали ощущать время и реальность. Предоставленные сами себе, они думали свои думы, разговаривали тихо, стараясь при этом не греметь оружием, словно боясь разрушить то, что подарила им эта ночь и этот час. Они даже не оглядывались на соседние костры, откуда доносилась чужая речь, потому что и там на время позабыли о войне.

 

Капитан Солодовников наконец-то разыскал заплутавший обоз санитарной роты и старшего лейтенанта медицинской службы Игнатьеву. Он распорядился очистить лесную сторожку, натопить печь и разместить здесь часть санитаров. Но спустя некоторое время, когда он решил поинтересоваться, как те устроились и нуждается ли в чем передвижной пункт первой медицинской помощи, к разочарованию своему узнал, что старший лейтенант Игнатьева с тремя подводами уехала куда-то вперед, в сторону дороги, где днем шел бой и где, возможно, остались раненые.
Вот тебе и генеральская «наездница», подумал он об Игнатьевой. День и ночь летает по передовой, ничего не боится, ничего не требует. А ты, Дмитрий Вадимович, товарищ майор, из своей тыловой землянки о ней беспокоишься…
Он вышел из сторожки. Закурил с часовым. В стороне дороги было тихо.
– Старший лейтенант Игнатьева когда уехала? – спросил он часового.
– А как раз я заступал после Сверчкова. Полтора часа тому будет. Ну да, через полчаса мне сменяться.
– Не сказала, когда вернется?
– Начальство. Оно нам не докладывает, куда поехало, когда вернется. – Часовой обрадовался папиросе, которой его угостил комбат-3, затягивался глубоко, с наслаждением, пряча огонек в рукаве. – Что-то затихло на дороге. Неужто наши прорвались?
– Стоят перед Яровщиной, – сказал Солодовников.
– Стало быть, опять там остановили. Там у них, товарищ капитан, крепкая оборона. Окопы в полный профиль.
Полк уже не первый раз атаковал в этом направлении. И этот боец из санитарной роты, должно быть, уже бывал здесь, подумал Солодовников, торопливо докуривая свою папиросу и поглядывая на коня, которого держал в поводу адъютант.
Через минуту они уже скакали по хорошо утоптанному проселку в сторону большака.
Последние донесения из рот не обнадеживали: остановлены сильным пулеметным и минометным огнем; впереди противник имеет сплошную линию обороны в виде разветвленной траншеи в полный профиль; в стороне Яровщины слышен гул танковых моторов. Капитан Солодовников знал, что это такое. Утром начнется контратака. И его роты, оказавшиеся справа и слева от большака, будут сметены и раздавлены в первую очередь. Неужели в штабе полка не понимают, что наша атака уже провалилась, что перспектив развития ее в глубину нет. Что пауза, допущенная по причине того, что замешкалось усиление, на руку только противнику. Что первоначальная артподготовка совершенно не нарушила оборону противника в горловине между болотами, а именно эта линия, судя по всему, и является основной. Что было бы благоразумным отойти километра на полтора и окопаться фронтом на запад и на юго-запад, перехватив большак и удерживая его до подхода свежих сил.
Комбат заскочил на минуту в штаб батальона, разместившийся в одной из уцелевших хат на краю Дебриков. Начштаба не спал. Встал из-за стола, на котором была разложена карта, придавленная керосиновой лампой, и спросил:
– Ну что там, Андрей Ильич, в ротах?
– А что. Дело хуже некуда. Утром они, судя по всему, начнут контратаку. С танками. Как в прошлый раз. Если батальон до утра не отвести, Седьмая и Восьмая останутся возле дороги. Мы сможем отвести только Девятую. И то, если успеем и если на то будет разрешение. Ты сегодня не спи. А я поеду к Воронцову и Нелюбину. Какие новости оттуда?
– Немцы костры жгут.
– Какие костры?
– Те, которые не вышли, сгруппировались в тылу и жгут костры. Либо немцы их не выпускают, боясь, нашей инфильтрации. Либо что-то задумали. Скорее всего, все же первое. Вот они и палят костры. А Нелюбин с Воронцовым тоже костры запалили.
– Связь со штабом полка есть?
– Есть. И со штабом полка, и с батальонами.
– Это хорошо.
Солодовников налил полкружки водки и выпил. Крякнул, закусил тушенкой прямо из банки и сказал:
– Говорят, немцы какие-то таблетки жрут, чтобы не спать. Не слыхал?
– Есть у них такой препарат в виде таблеток, первитин называется. Что-то вроде наркотика. Человек ощущает прилив сил и энергии, может до трех суток выдерживать без сна.
– До трех суток? Хорошие таблетки. А на меня в этом смысле положительным образом, так сказать, действует вот это дело. – И капитан Солодовников щелкнул ногтем по бутылке.
Спустя некоторое время он скакал по лесному проселку на запад.

 

Когда Воронцов увидел капитана Солодовникова, в его короткополой телогрейке с автоматом за спиной, сразу понял, что и комбат прибыл к ним не с доброй вестью.
– Жгут? Греются? – спросил комбат, спрыгнув с седла в снег.
– Как видите, Андрей Ильич. Не прячутся. Как напоказ.
– Срочно пошли за Нелюбиным. И срочно доставить сюда солдата, который к ним ходил. И пусть он его предупредит, чтобы не боялся. Ничего ему не будет. Мне правда нужна. А не объяснения, как такое могло случиться.
Нелюбин с Чебаком и связными вскоре прибыли в расположение Восьмой роты.
Капитан Солодовников выслушал Чебака, отпустил его и сказал:
– У нас в батальоне если какой курьез случается, то непременно в Седьмой роте.
Нелюбин даже ухом не повел.
– Ну что, окопники мои? Чужие сигареты быстро кончаются. Что думаете? Давайте, выкладывайте.
Воронцов с Нелюбиным переглянулись.
– А вот то и думаем, Андрей Ильич, что в дождь сено не сушат. Мы с вами давно в одних окопах. Нам друг от друга вилять незачем. Выбираться нам надобно отсюда, пока они там чухаются. По своим они лупить не будут. Так что сняться можно тихо и без потерь отойти к сторожке. А там как прикажете. Там можно и окопаться. В лесу танки полезут по дороге. Вот наши ПТО там их и встретят. В узком месте. А тут что? Тут они нас обойдут и будут потом по лесу да болоту гонять, как гончие зайцев.
Капитан Солодовников выслушал Нелюбина, посмотрел на Воронцова:
– А ты, Сашка, что скажешь?
– Кондратий Герасимович все сказал. Единственное, что хотел бы добавить – немедля вывести в тыл санитарный обоз.
Воронцов чувствовал, как от капитана Солодовникова густо попахивает сивушным духом. И он подумал, что несколько хороших глотков водки или разведенного спирта сейчас бы не помешали и ему. Когда они отошли от костра, промозглая стынь охватила промокшие ноги и начала пробираться под шинель. Кондратия Герасимовича тоже трясло. Но не будешь же отвинчивать фляжку при комбате.
– Приготовьтесь к отходу. От каждого взвода – троих человек, с пулеметом, в заслон. Отберите людей понадежней. Поеду договариваться с героем Днепра.
Когда всадники исчезли в лесу, Нелюбин кивнул на фляжку, висевшую на ремне Воронцова, и сказал:
– Давай, Сашка, твоего, неразведенного. А то что-то суставы выворачивает.
– Это к непогоде, Кондратий Герасимович, – усмехнулся Воронцов и отстегнул фляжку.

 

Бальк тащил свое усталое тело через кустарник и валежины. Иногда присаживался под деревом, чтобы отдышаться. Но вскоре с ужасом чувствовал, как холод охватывает его немощное тело, и, боясь, что он замерзнет здесь, в лесу, под деревом, последним усилием воли заставлял себя подняться на ноги и идти дальше. Ориентиром ему служила канонада, которая гремела в нескольких километрах западнее. Русские прорвались к Яровщине, возможно, перехватили большак. Вот почему их взводу приказали срочно покинуть Дебрики.
Он хотел было взять с собой винтовку. Но у той, которую он нашел в сарае возле окна, был в щепки разбит приклад и вывернута прицельная планка. И он бросил ее. Только в лесу он вдруг обнаружил, что за ремнем у него торчит граната. Он вытащил ее, осмотрел, нет ли где повреждений. Граната оказалась целой. Он сунул ее за ремень и передвинул поближе, где всегда висел «парабеллум», а теперь хлопала не застегнутым клапаном пустая кобура. Пистолет ему выдали уже здесь, в Дебриках, когда назначили первым номером расчета Schpandeu. «Парабеллум» у него вытащили иваны, которые первыми вскочили в сарай. Возможно, тот самый лейтенант, который не дал солдату заколоть его штыком. Конечно, после того, что они, нация господ, здесь, в России, натворили… Никто их теперь не убережет от мести. Никто. Даже фюрер. Фюрер…
Бальк остановился, подумав вдруг о Гитлере. Здесь, раненому и контуженому, мысль о том, кто послал его сюда, в Россию, защищать интересы рейха, показалась Бальку настолько абсурдной и нелепой, что он замер посреди своего пути и некоторое время отупело смотрел по сторонам. И все это нужно Германии?! Перед глазами Балька мгновенно, как в кино, промелькнула череда лиц людей, убитых сегодня во время атаки русских. Солдат из недавнего пополнения, пробитый противотанковой болванкой в доте. Двое в кровавых и уже бесполезных бинтах, которых они оставили в доме. Его второй номер Арнольд Штриппель с подведенными к животу босыми ногами. Солдат, фамилию которого он так и не узнал и который, изрубленный осколками, как исколотый штыками манекен на плацу, лежал на каменном полу сарая. Подбородок Пауля Брокельта. Разве Германии нужны их жизни? Ради чего они погибли? И вдруг он все понял. Его товарищи погибли ради того, чтобы кто-то из уцелевших мог уйти к своим и рассказать, как они умерли. Других объяснений того, как храбро они сражались, не существовало. Бессмысленно погибнуть они не могли. Ведь тот, кто в Берлине отдавал приказы и перед кем вытягивались генералы и фельдмаршалы, но кому уже не верили старые солдаты, не стоил того, чтобы за него умирали такие люди, как Пауль или Арнольд.
Бальк с трудом нагнулся, чтобы зачерпнуть горсть чистого снега. Левая рука тоже упала вниз, и его опять пронзило болью. Снег освежал и давал силы и надежды. Он осторожно поднял левую руку, свисавшую вниз плетью, и пошел дальше.
Как хорошо, что пошел снег, думал он. При таком снеге и тумане у него появляется больше шансов пройти незаметным мимо русских патрулей. На дорогу он не выходил. По всем дорогам сейчас сновали тыловые службы и связисты русских. Только попробуй выйти, и они тут же заметят одиноко бредущего немца и подстрелят. Или передадут в руки своим комиссарам. А уж те позаботятся, чтобы ты проклял, что ты немец.
Вилли Буллерт рассказывал, как он однажды во время контратаки запрыгнул в окоп к русским. Начался минометный обстрел. Иваны прихватили атакующих прямо перед своими окопами. Похоже, что их офицеры вызвали огонь минометной батареи на себя. И Буллерту ничего другого не оставалось, как прыгнуть в первое попавшееся укрытие. Им оказался пулеметный окоп. В окопе, прижавшись к стенкам, лежали, скорчившись, трое русских. Среди них был офицер. Он увидел Буллерта и толкнул его в ногу, давая, видимо, понять, чтобы он уходил отсюда. Буллерт пришел в себя и ударил штыком одного из иванов. Но тот выбросил вперед руку и штык проткнул руку, не достал до корпуса. И тогда Буллерт метнулся от окопа в сторону, потому что офицер, злобно крича, начал стрелять в него из пистолета. Он так и носил пробитую пулями шинель. В ней было три пробоины. К счастью, ни одна из пуль русского офицера не задела его.
Где теперь помощник адвоката? С кем он теперь будет ругать фюрера и его «золотых фазанов»? Буллерт успел окончить юридический факультет и поработать в адвокатской конторе. А Бальк ушел на фронт студентом. Буллерт, если не врет, был дважды женат и имел много подружек. А у Балька в жизни была всего одна женщина, и то русская.
Боль стягивала все его тело. Она затрудняла движения. Вслед за болью тело охватывал холод. Одна надежда была на то, что уже не морозило так сильно, как днем, и шел снег, от которого, казалось, исходит тепло.
Когда в очередной раз Бальк опустился под деревом, чтобы отдохнуть и отдышаться, ему показалось, что впереди горят костры. Их было несколько. Два или три. Кажется, все же три. А может, два. Просто в левом глазу двоилось. Пятна костров расплывались, как акварельные краски на мокром картоне. Однажды на первом курсе он решил брать уроки живописи. Ничего у него не вышло. Краски не расцветали на его холстах, не собирались в композицию, они будто умирали, словно напрасно сорванные и брошенные на асфальт цветы. И тогда художник, который давал ему уроки, предложил ему попробовать себя в акварели. И у Балька получилось! В своей комнате в Баденвейлере он хранил папку с акварельными листами. Там был один, самый удачный. Во всяком случае, художник отметил его. А Бальку он и вовсе казался шедевром. Цветок клевера. Он его так и назвал: «Цветок клевера». Когда прошлым летом он попал под налет «тандерболдов» и, прячась от бомб, встретил в овраге у ручья русскую, он посмотрел ей в глаза и подумал: цветок клевера. Почему он ей не сказал тогда, что она похожа на цветок клевера? Возможно, никто теперь ей так и не скажет, что она – цветок клевера. И она так и состарится и умрет, так и не узнав о том, что тот, кто ее любил, дал ей имя – Цветок клевера.
Солдат на войне не должен жалеть себя и давать волю слабости своего сердца. Но в эти мгновения Бальк почувствовал себя человеком. И ему стало жаль и себя, и русскую, и маму.
Он собрал силы, встал и зашагал сквозь заросли кустарника. Там, впереди, на большой поляне под огромной елью действительно горел костер. Вокруг костра ходили люди. Бальк прислушался и услышал русскую речь. И в тот момент, когда он повернул назад, кто-то окликнул его:
– Эй, фриц!
Бальк оглянулся на голос и в разводах струящегося снега увидел две фигуры, стоящие на краю поляны. Он безошибочно определил на одном из них русскую офицерскую шинель, перетянутую ремнями, а на другом белый полушубок. Ну вот и конец, подумал он уже без всякой боли, и, чувствуя, что силы покидают его, повалился в снег. Ему казалось, что он летит в преисподнюю, что полету нет конца, так глубока оказалась та пропасть, которая разверзлась вдруг под его ногами. Он летел и хватался за гранату, так и не решив, что с нею делать. Но руки не слушались его, и длинную рукоятку гранаты он смог вытащить только наполовину.
Назад: Глава восемнадцатая
Дальше: Глава двадцатая