9

Вот уже неделю они выходили из окружения. В светлое время суток Коломейцев в основном видел перед собой широкую спину Барсукова и его выбритый затылок под насквозь пропотевшей серой фуражкой с черным околышем. Впрочем, бо́льшую часть переходов Витяй не видел никаких подробностей, кроме очертаний фигур в танкистских комбинезонах впереди и позади себя — двигались в основном ночью. Днем, как правило, забравшись в места поглуше, отсыпались, выставив часовых. Весь первый день, в который пришлось бросить танк, они провели на восточном берегу реки выше по течению от моста, через который был осуществлен прорыв. Расположились в кустарнике у воды в назначенном перед прорывом районе ожидания. Наверное, это было рискованно, но Барсуков считал своим долгом дождаться группу, которая должна была переправиться через реку на подручных средствах. Прождали до позднего вечера. Даже прочесали окрестности выше и ниже по течению реки. Разумеется, со всеми предосторожностями. Результат был нулевой. Не нашли ни живых, ни мертвых, ни следов боя. Вообще ничего. Как будто и не переправлялись они с того берега. Закрадывались самые разные версии и даже подозрения. Но если с прибившимися к ним пехотинцами дело было темное, то в своих танкистах Барсуков был уверен. Видимо, что-то случилось еще там, на западном берегу. Впрочем, об этом теперь оставалось только лишь гадать на кофейной гуще. С тяжелым сердцем капитан отдал приказ выступать в ночь. Группа из шести человек двинулась в путь на восток.

Очень скоро выяснилось, что районы по пути их следования буквально изобиловали публикой самого разнообразного вида. Причем это были отнюдь не немцы. Германские передовые части стремительно ушли вперед, а управление оккупированными тыловыми районами еще не было налажено. За исключением основных магистралей, которые вели на восток, и крупных транспортных узлов немцев практически нигде не было. Двигаясь с известной долей предосторожности, на противника можно было напороться разве что по чистой случайности. Как выяснилось вскоре, гораздо большее внимание приходилось уделять таким же окруженцам, как они. Да и не только окруженцам. Еще непонятно, какие группы в полугражданской-полувоенной одежде шатались тогда по лесам с оружием в руках совершенно с неизвестными целями. Настроения у них были самые разные. В первый переход танкистам Барсукова не попался по дороге никто. К вечеру второго дня встретили двух стрелковых майоров в форме, с пистолетами, но почему-то без документов. Расположились на дневку все вместе. Угостили майоров сухарями и тушенкой. Коломейцев даже выложил на служивший импровизированным столом пенек пару оставшихся шоколадных конфет, щедро розданных ныне покойным старшиной. Майоры ели, благодарили. Назвались командированными. Рассказали вполне правдоподобную историю, как, напоровшись на немцев и не надеясь вырваться, зарыли документы на поле боя. А пока танкисты спали, майоры стащили у них один из рюкзаков с продуктами и потихоньку ушли.

— Мы, говорят, до ветру, — оправдывался стоявший на посту заряжающий. — Я еще подумал: чего это им вдвоем приспичило? Ну так командиры, что ж я им скажу. И все — с концами. А что рюкзак прихватили, проглядел — виноват…

Барсуков приказал впредь все оружие, боеприпасы и продовольствие складывать в одно место и допускать к ним только членов экипажа. Исключительно из них же должны выставляться посты даже в случае увеличения их группы. Таковое увеличение не заставило себя ждать. Прямо среди бела дня, ни от кого не скрываясь, в колонну по двое строевым шагом гнал отделение солдат через поле к лесной опушке лейтенант в фуражке с васильковым околышем. Танкисты расположились как раз на этой самой опушке, к которой бодро маршировала бесстрашная процессия. До Коломейцева даже донесся счет:

— Раз, раз, раз-два-три…

— Стой, раз-два! — скомандовал им Барсуков, выходя из-за деревьев. И успокоил цапнувшего рукой кобуру лейтенанта:

— Свои.

Фуражки на головах красноармейцев были пристегнуты подбородочными ремнями, за спинами карабины, на боках шашки. Вид подтянутый и даже бравый. Кавалеристы. Правда, одежда на всех почему-то малость обгоревшая и кое у кого бинтами замотаны кисти рук.

— А где лошади? — кивнув на подковки с перекрещенными саблями в петлицах лейтенанта, с усмешкой поинтересовался Барсуков.

Лейтенант не растерялся — быстро парировал, таким же кивком указав на петлицы Барсукова:

— А где танки?

Крыть было нечем. Барсуков только развел руками в ответ. Лейтенант понимающе вздохнул и, будто спохватившись, взял под козырек и представился по всей форме.

Оказалось, кавалеристы шли от железной дороги. Их эшелон разбомбила немецкая авиация. Лошадей они вывести из объятых пламенем теплушек не успели. Пока пытались их спасти, под бомбами и огнем немецких пулеметов с воздуха погиб почти весь личный состав эскадрона.

— Где это было? — задал вопрос Барсуков.

Лейтенант распахнул планшет, показал по карте. Завидев карту, Барсуков жадно впился в нее глазами — их карты закончились на гораздо более западных районах. Лейтенант назвал населенный пункт, в который они двигались, и очень удивился, когда Барсуков сообщил, что пункт этот занят немцами. Сам сориентировался поточнее и заодно показал лейтенанту, как шли танкисты.

— Мы обошли это местечко накануне вечером, — пояснил капитан, имея в виду то село, куда направлялись кавалеристы. — Название узнали у местных. Там немцы.

— Не может быть, — отозвался кавалерист. — Там наш ремонт.

— Там немцы, — повторил Барсуков. — Не ходите туда.

И вдруг его осенила догадка. Сопоставив бодрый строевой марш кавалеристов среди бела дня по открытому полю и конечную цель их движения с пройденным собственным маршрутом, Барсуков кивнул в северо-восточном направлении и негромко поинтересовался:

— Вы вообще в курсе, что топаете по занятой противником территории?

— Не может быть, — опять отрицательно замотал головой лейтенант. — Нам сообщили, когда везли в эшелоне, что до фронта еще далеко.

И настойчиво повторил, что они продолжат движение в выбранном направлении. Барсуков, как мог, обрисовал ему сложившуюся вокруг них всех ситуацию. Лейтенант долго задумчиво молчал, потом поблагодарил танкиста за информацию и уже более рассудительно высказался в том духе, что все-таки обязан выдвинуться в район расположения тылов его собственной части. По крайней мере туда, где эти тылы находились по последним сведениям — так хотя бы будет шанс встретиться со своими однополчанами и добыть лошадей. Они бредили лошадьми, и отговаривать их было бесполезно.

— Будьте осторожны, — посоветовал Барсуков.

— Разумеется, — отозвался лейтенант. — Спасибо.

Расположившиеся на отдых на поляне экипаж Барсукова и безлошадные кавалеристы наспех перекусывали. Лейтенант поднял своих подчиненных засветло. Коломейцев видел, как Барсуков, провожая лейтенанта, зашел с ним за куст орешника.

— Можно? — донесся до Витяя отчего-то неожиданно робкий голос их капитана.

— Пожалуйста, — из ножен на боку лейтенанта с характерным звуком высверкнула шашка.

С обнаженным клинком в руке Барсуков сделал несколько шагов в сторону. Коломейцев оказался невольным свидетелем того, как капитан сначала уверенно крутанул шашку несколько раз в руке, а затем неожиданно резким, почти неуловимым движением со свистом рубанул по веткам орешника.

— Ловко, — с удивлением в голосе одобрил лейтенант, поглядев на срубленный орешник, и забрал протянутое ему холодное оружие обратно.

— Будьте осторожны, — ничего не комментируя, повторил Барсуков. — Удачи вам.

— И вам, — отозвался лейтенант и взял под козырек.

Дальше танкисты снова двинулись одни.

— Что с продовольствием? — поинтересовался на очередном привале Барсуков.

Консервов и сухарей с галетами, даже несмотря на кражу, хватало еще на несколько дней. Это позволяло какое-то время обходить населенные пункты. Барсуков, внеся коррективы в маршрут на основе увиденной у лейтенанта-кавалериста карты, вел свой экипаж кратчайшим путем на восток. Потом еще были встречи с пехотинцами, которые шли в противоположном направлении. Чумазый сержант, который их вел, прямо заявил Барсукову, что война проиграна и они идут сдаваться. На все расспросы, где и при каких обстоятельствах они приняли бой, сержант только безнадежно махнул рукой и пошел дальше по лесной просеке. За ним потянулись и его товарищи. Коломейцев придержал одного из них за рукав, но красноармеец лишь промычал в ответ что-то невнятное и выдернул руку. Уши бойца были в корке запекшейся крови.

— Контуженый он, — угрюмо проговорил другой парень в развернутой поперек на голове пилотке. И шагнул, задевая плечом Коломейцева. — Дай пройти.

— Ну и пусть катятся, — сказал кто-то из барсуковских танкистов.

Сам Барсуков не стал останавливать вконец деморализованных красноармейцев. Первым зашагал по просеке в прежнем направлении. Вслед ему пристроились остальные члены экипажа.

Другая встреча случилась ранним утром на тянувшемся у самой кромки леса пыльном проселке. Бодрая толпа мужиков в пиджаках, военных гимнастерках, кепках и пилотках, с вещмешками, котомками и даже чемоданчиками в руках гурьбой шла по дороге. Все были без оружия. На расспросы вышедших к ним танкистов охотно отвечали, что они попали в плен, а теперь отпущены немцами, поскольку назвались украинцами и белорусами. Немцы, мол, таких отпускают.

— Да какой ты хохол? — подивился Барсуков на мужика, говорившего на чистейшем русском языке.

— А отчего не сказать-то, — степенно отвечал тот, — коли отпускают. Они нашего брата столько в полон забрали, что девать некуда.

— Ага, — вступил в разговор другой в какой-то пестрой безрукавке, надетой поверх форменной гимнастерки. — Нас как в пересылку привели, ихнее начальство аж за голову схватилось. Немец-то, он аккуратный, все высчитывает, сколько он пленных рассадит да прокормит. А тут превышение, поди, раз в сто. А может, и в тыщу. И это только один полевой лагерь! Вот нашли повод, по какой статье нас списать, да и отправили восвояси.

— Свезло, чего там, — подключился к беседе третий дядька средних лет в полосатом пиджаке и с чемоданчиком в руках. — Прошелся сначала до призывного пункта, потом в плен, а теперь обратно домой. Вот и вся война. Одно слово — свезло.

Барсуков в задумчивости сдвинул фуражку на затылок, закурил, провожая взглядом проходившую мимо толпу.

— Ну, прощевайте, товарищи командиры! — махнул рукой танкистам словоохотливый дядька, назвавшийся украинцем.

Потопали дальше. Заканчивалась первая неделя их странствий, а вместе с ней подходило к концу и продовольствие. Было решено наведаться в какую-нибудь деревню по пути их следования. Ближе к вечеру расположившиеся на дневку в придорожных кустах танкисты окликнули босоногого мальчишку, в одиночку шлепавшего по пыльному тракту в сторону маячившей на фоне заходящего солнца околицы.

— Эй, парень, немцы в деревне есть?

Мальчишка ничуть не испугался и не удивился. Спокойно оглядел возникших перед ним людей в танковых комбинезонах.

— А, погорельцы… — протянул с легкой усмешкой.

— Чего? — удивился Барсуков.

Мальчишка шмыгнул носом, деловито утерся ладошкой и бодро пояснил:

— Раз танкисты без танка — стало быть, погорельцы. Танк-то сгорел, поди… Тут у нас днями и ночами напролет ходют да ходют. Все больше зеленого драпа, конечно.

— Это кто, пехота, что ли? — чуть улыбнулся Барсуков забавной классификации родов войск, придуманной пацаном.

— Ага, точно! — охотно подтвердил тот. — Зеленые всякие, погорельцы, как вы. Один даже был с неба шлепнутый — летчик… А немцев нетути — нужны вы им больно. У них дела поважнее…

— Экий и ты, брат, деловой, — покачал головой Барсуков.

— Ваша правда, заболтался я с вами, — явно копируя чью-то взрослую манеру, с серьезным видом согласился паренек и махнул рукой в сторону деревни. — Ступайте себе с Богом…

— Ходют, ходют, — почти как парень на дороге, ворчал совершенно седой худющий старик в перепоясанной веревкой домотканой рубахе с полинялой вышивкой по вороту. — И как я вас всех прокормить должон?

Танкисты стояли на дворе крайнего дома. Барсуков понял ворчание старика по-своему. Достал из кармана пачку ассигнаций.

— А скажи на милость, пойдут они теперь, советские? — помусолил в руках деньги старик.

Барсуков только пожал плечами:

— Могу расписку еще оставить. Вернемся — вам оплатят.

— Оно мне надо, чтобы вы вернулись? — продолжал ворчать старик.

— Знаешь что, батя, — тряхнул пулеметом радист, — мы ведь можем вообще ничего взамен не давать.

— Ага, знаю — это вы можете, — возвысив голос, с нескрываемой иронией согласился крестьянин. — Уж почитай четверть века только это и можете.

Он удалился в дом. Вернулся с котомкой в руках:

— Нате и проваливайте.

— Смотри, договоришься у меня, старый хрен! — шагнул к крестьянину радист.

— А ты меня не пужай — пужаные мы, — приблизил к нему обветренное, все в глубоких морщинах и дочерна загорелое лицо старик. — И железкой своей тут передо мной не тряси. Передо мной железками кто только не тряс — и германцы, и ляхи, и красные, и белые, и зеленые, и черт в ступе! И всем только одно — жрать подавай. А я за то, что горбатился и всех вас кормил задаром, окромя трудодней в колхозе да лагеря ничего и не видал боле.

— Отставить! — гаркнул на радиста Барсуков. И, вынув из планшета листок бумаги и карандаш, с минуту сосредоточенно писал. Поставил внизу листка номер воинской части, указал свои звание и фамилию, дату. Размашисто подписался. Протянул расписку старику.

— Правильный. Как при царе, — усмехнулся крестьянин. — Я уж таких правильных с шаснадцатого года не видал…

— Спасибо, — подхватил котомку Барсуков.

— Да забери ты свои бумажки, — с горечью в голосе, сминая, сгреб в кучу расписку и ассигнации крестьянин. — Разве в бумажках дело…

— Оставь, отец, — накрыл его ладонь своей капитан, одновременно пожимая старику руку. — Прости нас… Всех…

— Бог простит.

— Спасибо, — разворачивая обратно к воротам игравшего желваками радиста с пулеметом в руках, поблагодарил крестьянина Коломейцев.

Вслед за своим командиром танкисты вышли на окрашенную в багровые лучи заката деревенскую улицу и зашагали по ней в сторону большака. Старик долго не закрывал ворота, провожая их взглядом…

Они шли дальше по северу Белоруссии. Где-то на шоссейных дорогах постоянно гудело — с запада на восток двигались немецкие колонны. Гул не прекращался и по ночам — вдалеке выблескивали полуприкрытые маскировочными чехлами фары автомобилей, тягачей, бронетранспортеров. Танкисты Барсукова старались избегать оживленных магистралей. Продолжали идти преимущественно по ночам. Заходили в отдаленные от больших дорог деревни, пополняли запас продовольствия. Еще не раз на их пути встречались и гражданские, и окруженцы. Первые иной раз относились к ним сочувственно, иной раз скептически. Вторые были по большей части деморализованы. Как правило, все, чего удавалось добиться из расспросов окруженцев, так это то, что фронт все продолжал и продолжал откатываться на восток. Впрочем, это было ясно и без расспросов. Сколотить какую-то группу большего состава им как-то до сих пор не удавалось. Да Барсуков к этому и не стремился. Встреченные ими бродившие по немецким тылам красноармейцы разных родов войск далеко не всегда внушали доверие. Причины тому были самые разнообразные — от полного морального упадка личного состава до совершенно амбициозного поведения командиров таких групп. Кое с кем они делали несколько переходов вместе. Причем танкисты, памятуя вороватых майоров, зорко следили за своими вещами, оружием и продовольствием. Затем пути с их случайными попутчиками, как правило, расходились. Несколько одиночных бойцов ушли сами, ничего не объясняя. От большой группы красноармейцев Барсуков с экипажем отделился сам — слишком уж шумной и неуправляемой толпой двигались они по лесным дорогам. Какой-то набредший на них раз под вечер младший лейтенант, пока шли вместе, всю ночь до рассвета выпрашивал у Барсукова пулемет, упорно, однако, отказываясь объяснять, зачем он ему нужен. Затем перед самым рассветом исчез с короткого привала так же неожиданно, как и появился. Все уже привыкли к таким странным типажам и лишь привычно проверили, ничего ли не пропало из имущества.

Недели уже не один раз сменили одна другую, а линия фронта все оставалась недостижимой. К тому же они не ели уже несколько дней. Коломейцев легко нес на плече свой почти опустевший красноармейский рюкзачок — кроме бритвы, вафельного полотенца, которое он регулярно выполаскивал при каждом удобном случае в лесных протоках и сушил на привалах, да маленького кусочка хозяйственного мыла в нем ничего не оставалось. Плюс еще иголка с ниткой в одном из задних кармашков. Как-то утром на привале, после того, как они все выкупались в небольшой тихой речушке, Барсуков услышал разговор наводчика с заряжающим. Те хоть и беседовали вполголоса, до капитана донеслись слова сомнения в нужности их марша и разочарования от ситуации на фронте, до которого они никак не могли дойти. Будто бы не расслышав их сетования, командир окликнул наводчика.

— А?.. — рассеянно отозвавшись, обернулся тот.

— Отвечайте по уставу, — невозмутимо напомнил Барсуков.

— Я, товарищ капитан! — привычно подскочил наводчик.

Капитан оглядел его с ног до головы:

— Пуговицу пришей.

— Что?

— У вас пуговица на гимнастерке оторвалась, — подчеркнуто сейчас обращаясь на «вы», Барсуков спокойно указал на топорщившийся под комбинезоном наводчика клапан кармана гимнастерки.

— Пуговица… — все так же растерянно пролепетал подчиненный и потрогал пальцами карман.

— Извольте привести себя в воинский вид! — сурово и громко отрезал капитан. — Это касается всех.

И, закинув на плечо свое старательно выполосканное полотенце, Барсуков уселся бриться. Пристегнул к ветке поясной ремень, выправил об него опасную бритву. Капитан аккуратно брился каждый день и требовал того же от экипажа. Благо, мыло у них еще оставалось. Прежде, чем намылить щеки — впрочем, весьма экономно, — Барсуков окликнул Коломейцева:

— Витяй! Один треугольник с левой петлицы потерял…

Коломейцев снял комбинезон, затем стащил гимнастерку. И вправду, на правой петлице у него было, как и полагалось старшему сержанту, три эмалевых треугольника. А на левой — только два. Непорядок. Он достал иголку и принялся за работу. Зелеными нитками вышил недостающий знак различия. Видно его на черном поле петлицы было плохо, но это было делом принципа. Да и других вариантов починки все равно на тот момент не имелось. Одевая гимнастерку, перехватил легкую одобрительную полуусмешку Барсукова в свой адрес. К вечеру они двинулись дальше.

На поляну с убитыми бойцами набрели в рассветном полумраке совершенно неожиданно. За ней сразу начинался пологий склон в лощину, по дну которой проходила проселочная дорога, чуть белевшая колеями в стелившемся низиной тумане. Танкисты вышли на открытое пространство, и сразу же им в носы ударил приторный трупный запах. По поляне были раскиданы трупы красноармейцев. У начала склона приткнулся в вырытом наспех окопчике пулемет «Максим» — еще царский, с гладким кожухом, направленным в землю. Вокруг пулемета ничком застыли убитые номера расчета. Холщовая лента была снаряжена патронами, заправлена, но из пулемета, похоже, не успели дать ни одной очереди.

— Дней десять лежат, — вдыхая через рукав, произнес наводчик.

Все застыли в оцепенении. В утреннем безмолвии был лишь слышен высокий, ровный гул. До живых не сразу дошло, что гул издают бессчетные мухи, роившиеся на трупах. Обернув лицо вафельным полотенцем, Барсуков обходил поляну, внимательно разглядывая убитых. Коломейцев тоже достал полотенце и последовал примеру командира. Красноармейцы лежали в форме с полной выкладкой, с винтовками и ранцами за спиной. Всего около десятка бойцов. Тут каким-то образом перебили явно кадровое подразделение. Лица у всех посиневшие, заплывшие и частично объеденные лесным зверьем. Барсуков приказал собрать у убитых документы и проверить ранцы на предмет продовольствия. Последнее являлось жизненной необходимостью — пошли четвертые сутки, как у танкистов закончилась всякая еда. Морщась и закрывая носы, экипаж выполнял тяжкое поручение. Документы собрали. В ранцах обнаружились сухари, консервы, концентраты и даже шоколад. Прихватили также с погибших несколько котелков и малых саперных лопат. Отщелкнули с карабинов и забрали фляги. Барсуков вытащил из-под одного убитого — судя по петлицам, старшего лейтенанта — автомат ППД. Лицо лейтенанта представляло сплошное кровавое месиво, автомат уже успел кое-где покрыться легким налетом ржавчины. Крякнув, капитан расстегнул на убитом поясной ремень, стянул с него еще два круглых подсумка с автоматными дисками. Аккуратно раскрыл один — он был полон выложенными рядами по кругу патронами. Одному Богу было известно, при каких обстоятельствах погибли эти ребята, почти не успевшие оказать сопротивление неведомо откуда появившемуся и бесследно исчезнувшему противнику…

Танкисты отошли обратно на опушку леса, где трупный запах был не так силен, и с жадностью накинулись на консервы. Барсуков разрешил каждому съесть по целой банке, и когда в считаные минуты жестянки с мясом всеми были опустошены, взглядом указал на поляну. Не говоря ни слова, экипаж поднялся на ноги и взялся за лопаты. Убитых стащили в овраг, сравняли над ними невысокий песчаный обрывчик, засыпав тела желтоватым лесным песком. Винтовки сложили рядом, предварительно вытащив и закинув подальше в лес затворы. Пока тащили трупы, из-за пояса одного погибшего вывалился револьвер. Коломейцев поднял оружие, отогнул скобу и прокрутил барабан — не заряжено. Стиснув зубы, обшарил влажные и липкие карманы мертвеца. Вытащил из них две пригоршни револьверных патронов, убрал их вместе с наганом в свой комбинезон. Машинально снял пилотку и, не замечая в этот момент остальных, широко перекрестился. Когда похоронили всех погибших, так же размашисто, не проронив ни слова, перекрестился Барсуков. Остальные угрюмо молчали, опустив головы. Барсуков вынул из планшета лист бумаги, переписал на него имена и фамилии убитых из забранных у них документов. По приказу командира Коломейцев привел в негодность пулемет.

— Дай-ка, — протянул руку к металлической коробке из-под лент Барсуков.

Витяй протянул ему опустошенную коробку. Капитан вложил в нее список похороненных и, скрутив с одной из брошенных трехлинеек граненый штык, продел его в рукоятку для переноски коробки. После чего с размаху вогнал штык в росшее над братской могилой дерево, закрепив коробку на видном месте. Это было все, что они могли сделать для погибших.

— Пошли, — хмуро проронил Барсуков и, не оборачиваясь, первым зашагал с поляны прочь.

На дневном привале Коломейцев вспоминал историю из своего детства. Тогда они тоже нашли пулемет. И стоял он похожим образом — также уткнувшись продолговатым рыльцем в лесной суглинок. Только был гораздо более ржавый. И без щитка. Да еще и деталей на нем некоторых не хватало. Но это все равно был пулемет, причем самый настоящий! А началось все с того, что они решили махануть за грибами подальше в сторону Оредежа. Было им тогда лет по девять-десять. Стоял конец лета. Ранним августовским утром под окна двухэтажного деревянного дома на несколько семей, в котором жили и Коломейцевы, явился одноклассник Витяя и лучший друг Серега. Осторожно — чтобы не скрипнула — притворив за собой входную дверь, Витяй выбежал во двор. Накануне вечером, прослышав про дальний грибной поход, близнецы хныкали и канючили, чтобы старший брат взял их с собой, чего тот, разумеется, делать не хотел. Теперь он выскользнул из дома, постаравшись не разбудить «мелких».

— Спят? — кивнув на окна, шепотом осведомился Серега.

— Спят, — подтвердил Витяй.

Вдвоем они припустили по Багговутовской в сторону совсем недалекой станции. Собственно, улица уже давно называлась не Багговутовская, а Карла Маркса. Да что там улица! В прошлом году везучую на переименования Гатчину в очередной раз «перекрестили» — теперь она стала Красногвардейском. До этого в 1923-м город уже был переименован — в Троцк. Этого Витяй и Серега в своей сознательной жизни, конечно же, помнить не могли. А вот причины второго переименования им были разъяснены основательно. В связи с пересмотром исторической роли товарища Троцкого держать целый город его имени сочли политически неприемлемым. Об этом подробно рассказывала на политинформации их одноклассница Зинка Кудрявцева. Зинка была председателем совета пионерского отряда и вообще большая активистка. Выступая перед всем классом, она очень грамотно и подробно обосновывала, почему не только невозможно, но и достойно всеобщего осуждения прежнее, всего шесть лет продержавшееся название. А вот новое название как нельзя лучше отражает роль отрядов красной гвардии, боровшихся за счастье трудового народа. И уж, разумеется, оно — то есть это очередное новое название — будет радостно встречено всеми в который раз осчастливленными горожанами. Выходя тогда после уроков, Витяй и Серега на свой лад негромко рассуждали о природе переименований. Помнится, Серега высказался в том духе, что как-то обидно выходило за людей, которые жили и трудились до них. В конце концов, ведь это они построили город, и не только этот. Ведь это была их жизнь, их названия. А теперь будто бы перечеркивалась сама память о предыдущих поколениях. Постройте свой город со своими улицами — и называйте их как угодно.

— Предыдущие поколения были угнетены старым режимом, — словно из-под земли взявшись, подскочила услышавшая часть их беседы Зинка. — И прежние названия прославляли царя, его приспешников и церковь. Мы должны искоренить память о проклятом прошлом. Стыдно не понимать такие вещи!

— А я и не знал, что товарищ Троцкий был приспешником царя… — с деланым недоумением на лице протянул Серега и подмигнул Витяю из-за спины растерявшейся Зинки.

— Он… — протянула Зинка и быстро нашлась: — Он маскировался! Так папа говорит…

Кудрявцев-старший работал в краевом комитете партии. Зинка с гордостью приводила его в школу на десятилетнюю годовщину революции. Высокий, статный, с зачесанной назад шапкой темных волос, с орденом Красного Знамени на лацкане пиджака, Зинкин отец рассказывал ребятам о боях гражданской войны, как сражались они за счастье трудового народа.

— Да все равно люди улицы по-прежнему называют — и Соборной, и Малогатчинской, — перечислил близлежащие названия Витяй.

— Это, интересно, кто так называет? — ядовито осведомилась Зинка. — Папаша твой белогвардейский?

Витяй вспыхнул и, сдерживая себя, стиснул зубы. Процедил хмуро:

— Он за это отсидел. И не нам его судить.

Разговор принимал нежелательный оборот. Что означало это выражение, Серега и Витяй уже научились понимать, несмотря на свой юный возраст. Зинка еще подлила масла в огонь:

— Запомни, Коломейцев: мой отец стрелял таких, как твой.

— Нашла, чем гордиться, — тихо произнес Серега с таким сожалением и неподдельной горечью в голосе, что даже Зинка, уже готовившаяся было броситься в дальнейшую перепалку, бескомпромиссно защищая идеалы революции, застыла с раскрытым ртом.

— Пойдем, Витяй…

И сейчас они бежали по улице, которая все равно для них оставалась Багговутовской. Ходивший по расписанию через Гатчину-Варшавскую и запримеченный заранее товарняк остановки здесь не делал, только сбавлял ход. Но этого было достаточно, чтобы пацаны запрыгнули на площадку последнего вагона. Подставив лица встречному ветру, совершенно в восторженных чувствах прокатили несколько перегонов. Промелькнули станции Суйда, Прибытково, Карташевская. На перегоне перед Сиверской они, выбрав момент, ловко спрыгнули с поезда и, перебежав через отделявший железнодорожную насыпь от деревьев овражек, углубились в пахнущий соснами и умытый росой лес. Грибов тогда насобирали чуть ли не целый прихваченный с собой холщовый мешок. Уже перед тем, как отправиться в обратный путь, расположились отдохнуть. Они уселись на находящейся вблизи железной дороги полянке, заросшей молодым сосняком и оттого скрытой от глаз. Серега достал из-за пазухи краюху хлеба, что дала в дорогу мать. Разломил краюху пополам и, протягивая хлеб другу, неожиданно с треском провалился в какую-то ямину.

— Серый, жив? — окликнул друга Коломейцев, подскочив к краю провала. Впрочем, там было неглубоко, и он его сразу увидал внизу.

— Ты только глянь, Витяй… — завороженно проговорил Серега.

Коломейцев спрыгнул вниз и протяжно присвистнул:

— Вот это да! Пулемет…

В осевшем окопчике, заваленном сверху сухостоем, среди проросшего кустарника стоял, склонив кожух к земле, изрядно проржавевший и закисший, но вполне и сразу узнаваемый пулемет «Максим» на колесах и без щитка. Охваченные азартом, они тогда тщательно осмотрели находку и место вокруг нее. Разрыв руками землю, нашли только груду стреляных гильз и истлевшие холщовые ленты. Поковырявшись еще, Витяй извлек из суглинка вполне прилично сохранившийся погон защитного цвета, на котором можно было даже разглядеть полустертую цифру «8» с точкой под ней. Друзья оглядели находку и недоуменно пожали плечами. Коломейцев сунул погон в мешок с грибами. Пора было возвращаться. Окопчик с пулеметом тщательно замаскировали ветками и валежником. Место хорошенько запомнили. Теперь это была их общая тайна.

— Чего-то вы зачастили за грибами, — сказала Витяю мать, когда к Коломейцевым в очередной раз зашел Серега с холщовым мешком в руках.

— Год грибной, — переглянувшись, отвечали друзья.

— Возьмите нас! — требовательно застучали с двух сторон с высоты своего роста кулачками по их ногам близнецы.

— Подрастите, лоботрясы, — прищепнул их за носы старший брат.

Во флигеле, озираясь, вдвоем с Серегой они аккуратно перелили в стеклянную бутылку из-под лимонада коломейцевский керосин. Воткнули вместо пробки свернутую газету. Накидали в мешок старого тряпья и в очередной раз рванули по Багговутовской на проходящий мимо товарняк. Серега притащил из дома перочинный нож и невесть откуда добытый загнутый кверху сапожный молоток. Через неделю ежедневных путешествий у Витяя во флигеле под лавкой уже были спрятаны отмоченные керосином, завернутые в тряпки какие-то мелкие детали, скрученные с пулемета. Под ними же был и погон. Зачем они каждый день мотались к пулемету, не могли сказать ни Витяй, ни Серега — просто все это было захватывающе и интересно.

— Чего-то керосина мало, — недоумевала мать. — И пахнет вроде. Разлил, что ли, кто…

— Это Витяй ворует, — стуканули в конце августа родителям близнецы, обиженные, что все явно самое интересное проходит мимо них.

Они же указали отцу и на тайник под лавкой во флигеле. Так Витяя не пороли ни до, ни после в его жизни. На столе лежали кучкой ржавые мелкие детали и какие-то пружинки от пулемета. Здесь же был погон с загадочной цифрой «8». А по комнате стояли свист от рассекавшего воздух отцовского ремня, звонкие шлепки и причитания матери сквозь слезы:

— Федотушка, потише, убьешь ведь…

Все пулеметное железо было утоплено отцом в колодце на дворе. Вечером, лежа на животе, Витяй слышал, как отец протапливает печку, ворочая длинной кочергой и стуча ею по металлической дверце. Незаметно отодвинув занавеску, Витяй увидел в руках у отца погон. Отец повертел его, огладил пальцами, поглядел на полустертую восьмерку и, прежде чем бросить в огонь, со вздохом чуть слышно произнес:

— Осеннее наступление…

— Господи святый… — закрестилась мать.

Глухо лязгнула закрывшаяся металлическая дверца печи.

Утром Коломейцев-старший сам встретил пришедшего к ним, как обычно, с холщовым мешком Серегу.

— Ой, больно, дядя Федот! — ужом завертелся пацан, схваченный за ухо здоровенным гвардейским кулаком.

— Пороть тебя некому!..

Прихрамывая и держа руки сзади пониже спины, на крыльце из-за широченной фигуры отца появился Витяй. Виновато и жалобно посмотрел на друга. Серега все понял: они раскрыты.

— Показывайте место, — глухо и грозно раздалось над головами ребят.

Ехали так же, на проходящем товарняке. Пацаны быстро с ходу влетели на вагонную площадку. Следом пружинисто и привычно запрыгнул Коломейцев-старший — он работал сцепщиком на товарной станции. Когда добрались до поляны, Серега грустно откинул ветки с их тайника. Отец Витяя быстро оглядел «Максим», привычно взялся за кожух.

— Ну-ка, сюда ударь, — бросил взгляд Коломейцев-старший сначала на сапожный молоток в руках Сереги, а затем на пулемет.

После нескольких ударов пулемет легко разъединился на две части.

— Ах вот оно как… — вырвалось одновременно у обоих мальчишек.

Коломейцев бросил на них свирепый взгляд, поднялся, взвалил себе на плечи станок с колесами и всучил пацанам вторую отсоединенную часть:

— За мной тащите.

Они прошагали по лесу до небольшого озерца. Зайдя в камыши, Коломейцев по очереди забросил в воду подальше от берега и сам пулемет, и станок. Витяй и Серега грустно наблюдали, как от их утопленной находки расходятся по воде круги и поднимается взбаламученный со дна торф.

— Кто еще знал?

— Больше никто.

— Забудьте об этом, — сурово произнес отец и пристально посмотрел на ребят. — Ясно?

— Да… — кивнув, понурили головы друзья.

Они возвращались обратно лесом до Карташевки, набрали грибов и вышли к железной дороге уже совершенно в другом, веселом настроении. Причем все втроем поболтали вроде бы ни о чем и в то же время обо всем на свете.

— День добрый, Федот Никифорыч! — приветствовала Коломейцева-старшего бригада маневрового паровоза, стоявшего под парами у самой стрелки.

— Подбросьте до Варшавки, — попросил отец Витяя, поздоровавшись с машинистами.

— Милости просим! — охотно согласились те.

Столь сурово начавшийся день закончился увлекательной поездкой на паровозе. Рассортировав дома грибы, Серега получил в руки корзину с отборными подберезовиками.

— Матери отнеси.

— Спасибо, дядя Федот.

Потом они всей семьей еще долго вечерами чистили и сушили набранные грибы. Витяй вспоминал, что грибные супы мать варила им до следующей весны. И Серега приходил чистить и забрал еще не один мешочек с сушеными грибами, из тех, что они приносили со своих предыдущих поездок в лес…

Воспоминания о доме и детстве как-то незаметно ободрили и успокоили Витяя одновременно. Когда к вечеру Барсуков подал команду к выдвижению, Коломейцев пошагал по лесной тропинке с прочной уверенностью, что они выберутся. Непременно выберутся.