Книга: «Раньше смерти не помрем!» Танкист, диверсант, смертник
Назад: 12
Дальше: 14

13

— Танков у меня нет!
Издерганный майор в помятом обмундировании и заляпанной желтой глиной танковой куртке из «чертовой кожи» устало протер красные от бессонницы глаза. Майор исполнял обязанности командира бригады. Точнее, того, что от этой бригады осталось. Два БТ-7, два Т-26, одна «тридцатьчетверка» на ходу и еще одна обездвиженная, использовавшаяся в качестве долговременной огневой точки. Плюс к этому оставшиеся в предыдущих боях и походах «безлошадными» полсотни чумазых танкистов, сидевших в окопах с винтовками в руках в качестве простой пехоты. Вот и все в реальности, что на бумаге гордо именовалось танковой бригадой.
— Каждой твари по паре, — уныло прокомментировал майор техническое состояние вверенного ему подразделения.
Барсуков оглядел собравшихся в землянке, и по губам его скользнула загадочная улыбка.
— Танк есть у нас.
Все, включая его собственный экипаж, вышедший с ним из окружения, удивленно уставились на капитана. И только Витяй Коломейцев, кажется, догадался, что имеет в виду их командир. Так оно и было.
— Танк есть, — невозмутимо повторил Иван Евграфович. — Только за ним надо съездить. Тут недалеко…
Отправив свой экипаж на кухню, Барсуков продолжал разговор с майором.
— Авантюра! — решительно замахал руками собеседник, когда они остались наедине.
— Дайте нам «тридцатьчетверку» на одну ночь. Мы сами все сделаем.
— Авантюра! — с нажимом повторил майор. — Я под трибунал пойду.
— Майор, — подошел к нему вплотную Барсуков. — Ты танкист или мне показалось?
— Я был первым на курсе, — на секунду вскинулся майор и тут же понуро опустил голову. — А теперь ни бригады, ни матчасти… Да еще и снять меня грозятся. Как будто я до всего этого допустил…
— Слушай, — тихонько попросил Барсуков. — Нам тут всем терять нечего. Семь бед — один ответ. Если что, вали на меня — мол, самовольно, без твоего ведома…
Двое суток Барсуков безвылазно провел на переднем крае — до мельчайших подробностей изучал немецкую оборону. В течение этого же времени Витяй буквально до винтика проверил единственную бывшую на ходу «тридцатьчетверку» — подтягивал, регулировал.
— Возись, коли охота, — равнодушно махнул рукой на его усилия бригадный механик-водитель и ушел спать в капонир.
На третью ночь к «тридцатьчетверке» заявился барсуковский экипаж в полном составе.
— Погуляйте, ребята, — проговорил растерянному часовому Барсуков, забираясь на башню.
Витяй ловко занырнул в люк механика-водителя. Остальные танкисты из вчерашних окруженцев уже расположились внутри боевой машины. Экипаж из танковой бригады застыл в недоумении.
— Тык, товарищ капитан…
— Это приказ! — раздался чеканный ответ, и люк наверху захлопнулся.
Мягко шелестя траками, тихонько урча двигателем, «тридцатьчетверка» подобно призраку растворилась в осеннем тумане. А на рассвете из еще более сгустившегося тумана возникло два танка. За рычагами первого сидел капитан Барсуков, во втором — Коломейцев. Машину с бортовым номером «104» притащили на тросе. Вскоре «сто четвертый» был введен в строй, к нескрываемой радости барсуковского экипажа. Командовавший бригадой майор только хмыкнул. Однако на его измученном лице впервые за долгое время мелькнуло некое подобие уважительной улыбки…
Вечером того же дня Барсуков с Коломейцевым сидели в землянке у майора, который на сей раз уже с явной заинтересованностью слушал план вылазки в неприятельский тыл, разработанный вчерашними окруженцами. За дверью в окопе раздался знакомый голос. Ошибиться было невозможно.
— Твою мать! — вырвалось у Барсукова. — Приперлись через пол-Расеи, чтобы здесь встретиться…
Витяй, уже зная, кто сейчас появится на пороге, только молча откинулся затылком к низким бревнам наката и звонко щелкнул зубами самим собой открывшегося при таком движении рта. Секунду спустя в кособоком дверном проеме возник — теперь уже старший — политрук Сверчкевич собственной персоной. Шевиотовая гимнастерка на нем была как новенькая, а на груди сияли уже два ордена Красной Звезды.
Барсуков с ходу взял быка за рога. Произнес так, будто они расстались вчера:
— Паша, в разведку с нами идешь? Мы как раз с майором план обсуждаем.
Жевавший сухарь Сверчкевич застыл с открытым ртом.
— Знакомые, — скорее констатировал, чем спросил майор.
— Так точно! — позволил себе вставить реплику Витяй.
— Бывшие сослуживцы, — уточнил Барсуков и как ни в чем не бывало сапогом подвинул обрубок пня перед собой. — Да ты присядь, Паша. В ногах правды нет.
— Ну, мне тогда и еще спокойнее, — озвучил свой вывод майор. И, уже обращаясь к Сверчкевичу, кивнул в сторону вышедших из окружения танкистов: — Будем считать, что даже никакие формальные проверки не нужны.
— Э-э… — попытался что-то прокряхтеть старший политрук.
Командир бригады истолковал его мычание на свой лад. Оживившись, доверительно произнес:
— Впрочем, чего их проверять! Делом уже все доказали. Геройские ребята!
— Так точно! — снова гаркнул из своего угла Коломейцев.
Политрука буквально сверлили исподлобья глаза Барсукова.
— Геройские… — сглотнув наконец недожеванный сухарь, выдавил из себя Сверчкевич.
— Ну вот и славно! — подвел черту майор. Таким бодрым и заинтересованным его не видели давно. Уже обращаясь к капитану, переспросил, наклонившись над аккуратно вычерченной схемой местности: — Значит, пойдете с правого фланга?
— Да, — кивнул Барсуков. — Но вам нужно будет перед нашим возвращением хорошенько пошуметь на левом.
Якобы спохватившись, Барсуков с дружелюбной улыбкой повторил свой вопрос к Сверчкевичу:
— Паша, так ты с нами? Возьмем на броню!
— Да я… У меня газеты из политотдела… Привез только, раздавать надо…
За старшим политруком поспешно закрылась сколоченная из горбыля дверь землянки.
В ту ночь две выделенные майором на свой страх и риск «тридцатьчетверки» под командованием капитана Барсукова наделали изрядного переполоха в ближайшем германском тылу. Воспользовавшись складками местности, танки с десантом на броне проскочили между холмом и болотом, распахали гусеницами заранее разведанные окопчики немецкого передового охранения, похоронив в них неприятельский дозор в полном составе, и, включив освещение, с ревом выскочили на околицу ближайшей деревни. Итогом рейда стали несколько десятков передавленных пехотинцев противника, сонными выбегавших на улицу, и расстрелянные из пулеметов две штабные машины. Одна из них весело полыхнула в ночи синим бензиновым пламенем. На обратном пути Витяй завалил набок противотанковую пушку и переехал стоявшую у плетня вражескую полевую кухню. В качестве трофея был взят немецкий грузовик, притащенный в расположение бригады на буксире, как их «тридцатьчетверка» прошлой ночью. Среди участников рейда потерь не было. Как и было условлено, оставшиеся танки обстреляли со своих позиций левый фланг немецкой обороны. Обескураженный столь дерзкой выходкой неприятель не сделал ни одного ответного выстрела…
— Это статья в газете и ордена, — обалдело проговорил Сверчкевич после их возвращения и, вытащив из планшета блокнот, не дожидаясь рассвета, тут же принялся строчить донесение при мерцающем огоньке керосиновой лампы.
А утром уже обрывали телефоны из штаба дивизии. Майор принимал поздравления, прижимая трубку к уху одной рукой и попыхивая зажатой в пальцах другой руки папиросой. Рядом с ним сидел и скромно улыбался капитан Барсуков. Личный состав бригады заметно оживился. Будто очнувшись от апатии вслед за своим командиром, танкисты снаряжали трофейный грузовик разыскивать ремонтно-восстановительный батальон и выколачивать там запчасти — загорелись идеей реанимировать во что бы то ни стало третью «тридцатьчетверку», пока обездвиженную. Витяй Коломейцев, разумеется, уже был в первых рядах тех, кто пытался решить сложную техническую задачу. Дела в бригаде закрутились и завертелись. Старший политрук Сверчкевич, прикинув что-то в уме, стал с экипажем Барсукова чрезвычайно любезен и предупредителен. А сам Иван Евграфович как ни в чем не бывало аккуратно вычерчивал новую схему местности с пока что ему одному известным очередным замыслом…
Ночью Витяю Коломейцеву снился дом. Сразу по выходе из окружения он узнал, что Гатчина уже занята немцами. Теперь писем не жди… Как там родители, братья, Лида? Матрешка могла бы и написать. А может, и написала, да вот только до него письма последние несколько месяцев не доходили. Проснувшись, он долго лежал на натасканном в капонир сене, смотрел широко открытыми глазами в предутреннее сентябрьское небо…
Второй раз отца забрали, когда Витяю было одиннадцать. Федот Никифорович Коломейцев был арестован как служивший в белой армии таким же ранним сентябрьским утром.
— Так сажали уже за это, — услышал Витяй в кухне голос отца. Голос был не то что не испуганный, а даже насмешливый.
— Шагай, шагай, там разберутся, — вытолкнули в дверь отставного гвардейца.
Прильнувший к окну Витяй видел здоровенную широкоплечую фигуру, вокруг которой семенили люди в синих фуражках с малиновыми околышами, едва достававшие отцу до плеча.
— Господи святый! — утирала им вслед слезы занавеской мать.
Как по команде заревели близнецы.
В одних трусах и майке Витяй быстро прошлепал босыми ногами по половицам, кинул на ходу домашним неожиданно взрослым, уверенным голосом:
— А ну не плакать!
И сразу все моментально замолчали, и мать тоже. Витяю потом перед ней даже неудобно стало. А тогда он выскочил в сад и замер, увидев, что отец оглянулся на хлопнувшую за ним входную дверь. Коломейцев-старший только головой смог кивнуть в сторону дома. Но Витяй все понял и усердно закивал в ответ — за семью теперь в ответе был он. А еще отец успел напоследок улыбнуться…
Той осенью школьник Виктор Коломейцев был исключен из пионеров на заседании совета отряда за отказ осудить своего отца. Уже на перемене к нему подошла одноклассница Зинка Кудрявцева и, пренебрежительно сморщив нос, произнесла:
— Не понимаю я тебя. Как ты можешь иметь что-то общее с таким отцом!
Витяй стал белее рубашки, в которую был одет.
— Ты больная?! — прокричал, выходя из себя. — Это мой отец!
Зинка отшатнулась от него в ужасе. Торопливо пошла прочь по коридору, испуганно озираясь, не видел ли кто ее и не слышал ли их разговора. Из всех одноклассников от него не отвернулся тогда один Серега. Наверное, без поддержки друга Витяю было бы совсем тяжко выносить психологическое давление обработанного советской пропагандой, а по сути изувеченного детского коллектива, для которого героем был пионер Павлик Морозов. Но друзья были готовы, встав спиной к спине, вступить в драку с целым классом. И почувствовав в них эту отчаянную решимость, толпа подалась назад, отступила, потопив свое якобы праведное негодование в глухом ворчании. Следующей осенью Витяй устроился ночами подрабатывать на товарной станции — разгружать вагоны. Кружки, успеваемость — все пошло прахом. Днем на занятиях он безнадежно засыпал.
— Не надо, сынок, — сказала мать. — Учись. Деньги есть…
И показала удивленному Витяю пачку ассигнаций, лежавшую на столе между чашками, из которых они только что пили чай с заходившей к ним матерью Сереги…
Вместе с Серегой они уходили за город, в сторону торфоразработок. Выбрав место повыше на редком для здешних мест глиняном берегу небольшого озерца, жгли костер. Высокое пламя причудливо плясало в ночи, освещая склонившиеся к воде ветви деревьев. Несколько раз к их приходу поздним вечером костер уже был разведен, а рядом с ним на берегу озера сидел человек в потертом пиджаке и брюках, заправленных в стоптанные сапоги.
— Это мой отец, — сказал при первой их встрече Серега, и глаза его, озаренные отсветом пламени, были наполнены гордостью и счастьем.
Витяй тогда сделал вид, что не удивился, пожал протянутую ему худую, но крепкую руку. Он ни о чем не спрашивал — так их воспитывала мать в отношении других людей. Хотя, помня Серегу столько же, сколько самого себя, никогда ничего не слышал о его отце. Впрочем, время, в которое они жили, давно научило их всех сызмальства не задавать лишних вопросов. Витяю отчетливо врезались в память те несколько вечеров — они пекли хлеб и картошку и разговаривали о далеких странах, морских путешествиях и великих географических открытиях. И просто обо всем на свете. И им ненадолго казалось, что счастливее и беззаботнее их нет никого во всей округе.
— Здорово, — коротко поделился своими впечатлениями наедине с другом Витяй.
— Ага, — только и ответил Серега.
Потом все же счел необходимым пояснить про отца:
— Он живет далеко и приезжает редко.
— Значит, так надо, — строго подытожил Коломейцев-младший.
Когда им было уже по четырнадцать, внезапно исчезли Серега вместе со своей мамой. В маленькой комнате, где они жили, было все перевернуто вверх дном. И потом Витяй сквозь заросли сада еще не раз видел сновавшие туда и обратно синие фуражки с малиновыми околышами. Дверь в комнату друга была вся облеплена многократно срывавшимися и вешавшимися снова сургучными печатями…
А спустя еще год домой вернулся Федот Никифорович Коломейцев. Невозмутимый, как всегда, с ироничной усмешкой на губах. Только совсем-совсем седой. Коломейцеву-старшему удалось тогда снова устроиться сцепщиком на станцию. Как-то раз, когда мылись в бане, Витяй увидел у отца свежий косой шрам на груди. Перехватив взгляд сына, Федот Никифорович только усмехнулся и потянулся за чистой рубахой. Спрашивать что-либо Витяй не осмелился. Спустя какое-то время, зайдя к отцу на работу, он услышал, как мужики называли отца железным.
— Это почему? — поинтересовался Витяй.
— А об него на зоне урки заточку сломали, — пояснили Витяю в ответ. — Хотели под ребра загнать — и пополам. Так подивились, что с тех пор даже не трогали, хоть он там целому кагалу головы порасшибал… Здравствуйте, Федот Никифорович!
Рассказчик живо повернулся, уважительно кланяясь в сторону появившейся в дверях здоровенной фигуры отца. Коломейцев-старший, ничего не сказав, только хмыкнул и криво усмехнулся по своему обыкновению…
Зинкиного отца — легендарного советского героя гражданской войны, орденоносца и большевика с дореволюционным стажем — арестовали в тридцать шестом. При вступлении в комсомол Зинка, бледная, но решительная, твердо осудила его как врага народа при всем классе. Выходившие после урока старшеклассники с восторгом ставили ее друг другу в пример. Проходя школьным двором, Коломейцев услышал, как кто-то давится рыданиями за кустами свежей майской зелени.
— Пришел отомстить? — поспешно растирая кулаками слезы по щекам, зло обернулась к нему Зинка.
— Не реви. — Витяй протянул ей чистый платок. Постоял несколько секунд рядом и, развернувшись, пошел по дорожке обратно.
— Витя!.. — раздался за его спиной Зинкин голос с совершенно неожиданными нотками жалости и благодарности.
Со школьного крыльца Витяя провожал ревнивый взгляд одноклассницы Лиды. Усмехнувшись по перенятой у отца привычке, он не оглядываясь вышел на улицу…
Писем не было. Матрешка, конечно, могла бы написать, но теперь-то уже никак — снова подумал о Лиде Коломейцев, вновь ненадолго проваливаясь в зыбкий сон сентябрьским утром тысяча девятьсот сорок первого года.
А дальше была целая война. Они отступали, теряя людей и технику. Получали людей и технику и снова теряли. Так было много-много раз. К лету сорок второго из встретившего в Прибалтике военную грозу экипажа в живых остались только Иван Евграфович Барсуков и Витяй Коломейцев. К тому времени они сменили три танка, дважды горели. И всякий раз, получая новую «тридцатьчетверку», Барсуков распоряжался вывести на ней прежний бортовой номер — «104». Капитан неоднократно пытался отправить Витяя на курсы младших лейтенантов, которые тот давно заслужил, но Коломейцев упорно не желал вылезать из-за рычагов. Как будто верил, что, пока командир и механик вместе, с ними ничего не случится. И действительно, несмотря на высокий профессионализм обоих, им еще и сказочно везло. Без этого, конечно же, они не продержались бы столько во фронтовом пекле.
Во время второго летнего отступления из-за одного эпизода капитан Барсуков чуть не пошел под суд. Вопреки категорическому приказанию оборонять одну деревню, бессмысленно теряя и без того немногочисленные танки на невыгодных позициях, Иван Евграфович по собственному усмотрению предпринял временный тактический отход.
— Стоять насмерть! — сквозь шум и помехи надрывалась рация голосом нового командира бригады. Прежний сгорел вместе со всем экипажем.
— К вечеру я их выбью, — спокойно отвечал Барсуков.
— Ты приказ верховного не читал?! Ни шагу назад! — Рация трещала так, что, казалось, сама выпрыгнет сейчас из креплений.
— Конец связи, — невозмутимо щелкнул тумблером капитан.
Он отвел танки на опушку ближайшей рощицы, дал немцам втянуться в деревеньку, перегруппировал свои силы, сходил пешком со своими командирами и механиками в разведку и контратаковал в вечерних сумерках. Были уничтожены полдюжины вражеских боевых машин, бронетранспортеры, грузовики, мотоциклы, много живой силы противника. На западной околице деревни случайным снарядом на их «сто четвертой» сбило гусеницу. Других потерь у них не было. Витяй с экипажем ремонтировал гусеницу, когда в пыльном мареве заходящего над дорогой солнца показалась кавалькада из штабных машин. Отложив инструменты, экипаж встал позади своего командира. Из первой машины, окруженный автоматчиками комендантского взвода, выпрыгнул на дорогу командир бригады и с перекошенным лицом устремился к танку Барсукова. Однако из второй появился генерал с защитными петлицами. Генерал покрутил головой по сторонам, оглядел подбитую и еще дымящуюся вражескую технику и уважительно молча покивал, слегка выпятив нижнюю губу. Барсуков стоял навытяжку, а командир бригады замер в шаге от него, стараясь по малейшему движению высокого начальства угадать, хватать учинившего самовольство командира или нет.
— Молодец, капитан, — резюмировало высокое начальство. — Главное — это результат.
Автоматчики по кивку командира бригады отступили от Барсукова назад…
К весне сорок третьего Барсуков уже был майором и командовал танковым батальоном. У Витяя Коломейцева красовались старшинские знаки различия на погонах, под комбинезоном на гимнастерке позвякивало с полдюжины боевых орденов и медалей, а в штабе уже давным-давно пылилось предписание убыть на офицерские курсы.
— Витяй, с твоим опытом ты сейчас должен командовать танковым взводом, а то и ротой, — говорил ему Барсуков. — А ты до сих пор у меня в механиках.
— Да понимаю я все, Иван Евграфович, — опускал голову Коломейцев. — Но не хочу я никуда от вас.
И с каким-то неожиданно проявившимся суеверием, подняв взгляд на Барсукова, произнес:
— Вот так вот если все и оставить, может, и довоюем?..
— А кто ребят научит? — Капитан неопределенно кивнул головой в сторону ближайшего тыла, но Витяй прекрасно его понял. — Мы для них единственный шанс выжить.
Но прежде чем Коломейцев отбыл на офицерские курсы, им вместе суждено было побывать еще в нескольких переделках. Той весной на фронтах установилась стратегическая пауза. Пользуясь временным отсутствием больших боев, танкисты Барсукова предпринимали вылазки против неприятеля на своем ограниченном участке обороны.
— Кавалерийские у тебя замашки, Иван Евграфович, — сказал Барсукову очередной командир бригады. Прежний, который Барсукова едва не арестовал, ушел на повышение. — Все бы тебе рейды проводить. В крови, что ли, это сидит?
Барсуков только сдержанно улыбнулся и покивал — собеседник даже не представлял, насколько попал в точку своим предположением.
Вместе с экипажем лейтенанта Лялина они регулярно беспокоили немцев, грамотно используя особенности рельефа. Надо отдать должное и противнику — с его стороны на нейтральную полосу также нередко выкатывались небольшие танковые группы, чтобы прощупать советскую оборону. Очень часто между такими противоборствующими группами завязывались короткие, но ожесточенные бои. Лейтенант Лялин был стеснительный парень, да еще и очень сильно заикался. В первом же бою «тридцатьчетверку» Лялина отсекли три немецких танка. Противники скрылись за клубами поднявшейся до небес пыли. Все время, пока Барсуков разбирался с остальными вражескими танками, грамотно разрезавшими его группу на части, радист «сто четвертого» отчаянно вызывал Лялина. В ответ — ни звука. Все решили, что лейтенанта давно сожгли.
— Какого черта?! — вырвалось у Барсукова, когда в эфире прозвучал тихий заикающийся голос:
— Н-на св-вязи!
— Где противник? — рявкнул комбат, помнивший, что за клубами пыли сзади рыскают три немца.
— П-противник ун-ничтожен! — донеслось в ответ.
Когда их «сто четвертая» скатилась в небольшую лощину, Коломейцев увидел стоявшую с открытыми люками «тридцатьчетверку» Лялина. Земля вокруг нее была сплошь усеяна следами разрывов, но сам танк был цел и невредим, а в радиусе пятидесяти метров от него кострами полыхали две немецкие «тройки». Там все было кончено. Третий неприятельский танк — длинноствольная «четверка» — завалился на бок в балку с разнесенной ходовой частью и заклиненной башней. Поигрывая пистолетом в руках, сидевший на башне своего танка Лялин увлеченно что-то жестами объяснял двум уцелевшим чумазым немцам. Остальные члены экипажа перекуривали.
— Идиллия! — констатировал Барсуков, когда Витяй осадил на тормозах их машину рядом. Немцы отскочили в сторону и сразу же вытянулись во фронт, как только майор откинул люк на башне. Коломейцеву вспомнилось, что где-то он уже видел нечто подобное.
Бой был честным, и Барсуков приказал немецких танкистов отпустить.
— Это что еще за рыцарство? — накинулись на Барсукова в штабе бригады, куда каким-то образом просочилась информация об отпущенных германцах.
— Иван, ну это уж чересчур… — предпринял вялую попытку поддержать критику бывший тут же Сверчкевич.
Барсуков демонстративно уперся взглядом в гимнастерку политрука, на которой висела новенькая медаль «За боевые заслуги». Заслуги заключались в том, что Сверчкевич быстрее всех сообщил наверх об одном из успешных прошлых рейдов танкистов Барсукова. Политрук проследил за взглядом майора, все моментально понял и, уже поворачиваясь к командиру бригады, с внезапно появившейся убежденностью проговорил:
— Да и хрен с ними, с этими немцами. Чего уж нам до них, товарищ подполковник…
Лейтенант Лялин с тех пор стал постоянным участником вылазок, которые предпринимал комбат. Сидел Лялин, как правило, на обсуждениях очередного предстоящего рейда тихо. Выслушивая всех, в самом конце обычно добавлял, указывая пальцем в вычерченные Барсуковым схемы:
— А в-вот з-здесь л-лучше так…
Замечания лейтенанта всегда оказывались дельными. А в один из погожих и теплых весенних дней экипаж Лялина не вернулся с боевого задания. Пропавший танк отыскала в одной из балок пехота. Она же сообщила и бортовые номера двух немецких Т-IV, среди бела дня демонстративно стащивших подбитую «тридцатьчетверку» Лялина с гребня нейтральной полосы — нам на всеобщее обозрение.
— Пятнистые все, разрисованные, — передавая бинокль Барсукову, описывал немецкие танки пехотный старлей, стоявший в окопе передового охранения, куда спустились и танкисты. — На бортах помимо крестов еще зверье какое-то намалевано. Вон, гляньте, чего сотворили…
Барсуков взял в руки бинокль, подкрутил окуляры и отчаянно стиснул зубы от увиденного. На стволе «тридцатьчетверки», слегка раскачиваемая ветром, висела фигура в танковом комбинезоне.
— Ну суки, держитесь, — процедил Иван Евграфович, опуская оптику. — Из-под земли достану…
Ночью Коломейцев вместе с пехотинцами лазил на нейтральную полосу. Обрезав веревку трофейным штык-ножом, аккуратно сняли задеревеневшее тело лейтенанта Лялина. Осмотрели танк. Болванка угодила в моторный отсек. Что случилось с остальными членами экипажа Лялина, оставалось только гадать.
Они искали «пятнистых» именно с этими бортовыми номерами почти целый месяц. Выяснили, что машины принадлежат к эсэсовскому танковому подразделению, активно предпринимавшему вылазки против наших оборонительных линий. За этот же месяц немцы предприняли четыре танковых налета — три на участке соседней бригады и один против батальона Барсукова. Везде противник действовал чрезвычайно дерзко и очень грамотно, нанеся советской стороне значительный урон в живой силе и технике. Ответные вылазки и засады долго не приносили результата. Укрыв свои танки за холмами, по-пластунски выбравшись далеко на нейтральную полосу, экипажи Барсукова часами наблюдали за линией фронта. Результата не было. На свой страх и риск Барсуков организовал несколько ночных пеших поисков в районах последнего появления эсэсовских танков. «Пятнистых» нашли на небольшом прифронтовом хуторе.
— Номера проверил? — спросил майор приползшего из разведки Коломейцева.
— Они, твари, — утвердительно кивнул Витяй, стянув с головы танкошлем и сплевывая в песок.
Атаку провели на рассвете. Барсуков скрытно провел свои машины заранее присмотренной глубокой балкой, выводившей их почти к самому хутору. И все-таки напасть внезапно не получилось. Лишь только «тридцатьчетверки» выскочили из низины, в окопчике немецкого боевого охранения дробно застучал пулемет, а в небо полетели разноцветные сигнальные ракеты. Эсэсовцы среагировали молниеносно. Совсем небольшое открытое поле, по которому Барсуков рассчитывал ворваться в хутор, через минуту расцвело разрывами. Из-за белых мазанок били немецкие танковые пушки. Бой вышел короткий, но жаркий. Ярко полыхнула на околице подбитая «тридцатьчетверка». Они остались одни против двоих. Витяй отчаянно орудовал рычагами, пряча машину между белеными хатами. Лязг гусениц, отрывистое рявканье собственного орудия, характерный металлический звон падавших на дно боевого отделения гильз, удушливый пороховой дурман, быстро наполнявший танк изнутри, — все это, пожалуй, заняло не больше пары минут. Но казалось, что тянулись эти минуты целую вечность. Одного «пятнистого» они сожгли дотла. А второй неведомым образом после всех маневров вдруг оказался перед ними в конце узкой хуторской улицы.
— Витяй, стой! — рявкнул в ТПУ Барсуков, первым сообразив, что они не имеют права промахнуться, а значит, стрелять с ходу слишком рискованно.
И буквально секунду спустя Коломейцев отчетливо увидел сквозь снесенную порывом ветра пыль, как подобно им осел на тормозах германец, также решивший бить наверняка с места.
— Готово, — отчего-то очень тихо и медленно произнес свою обычную фразу заряжающий.
Так собственного выстрела, сидя под нащупывавшим их стволом немецкой танковой пушки, зрачок которой, казалось, смотрел ему прямо в лоб, Витяй не ждал еще никогда. Над головой грохнуло — они успели выстрелить первыми. Не дожидаясь команды, Коломейцев сразу же рванул в сторону, ломая ближайший палисадник. Он не мог видеть, как пушка тут же полыхнувшего от их попадания вражеского танка с ревом выплюнула ответный фиолетово-оранжевый сноп — в уже подбитой ими «четверке» все-таки успели нажать на спуск. Немецкий снаряд вдребезги разнес хату позади того места, где мгновение назад стояла барсуковская машина. Ветер сносил черный дым, весело трещал, поигрывая сухим деревом хаты, разраставшийся пожар, а они сидели, откинув верхний люк, и прислушивались. Но больше никаких звуков ниоткуда не доносилось.
— А ну, славяне, наскребите мне этого арийского дерьма сколько осталось, — искоса глянув на коптившийся номер немецкого танка, зло проговорил Барсуков. Вышедшие на хуторскую улицу танкисты стояли около подбитой машины противника. Номер на ее борту был один из тех двух, что они искали. «Пятнистый» лениво разгорался со стороны моторного отсека.
Танкисты выволокли из люка окровавленное тело немецкого механика-водителя. Рукав танковой блузы украшала полоска с выведенным готическими буквами названием дивизии, а на скрюченных пальцах мелькнул перстень с рунами.
— Дохлый, падла, — констатировал наводчик.
— Мараться не придется, — сквозь зубы процедил Барсуков и кивнул экипажу:
— Давай!
Ночью Витяй оттащил на буксире обгоревшую немецкую «четверку» на гребень того же холма, где месяц назад обнаружили танк Лялина. На орудийном стволе болталась вздернутая фигура в темном, пропитанном кровью обмундировании с обгорелой полоской готического шрифта на рукаве…
— Где эти танковые хулиганы?! — орал утром командир бригады, приехавший в батальон Барсукова.
— Ну, Иван, вы даете… — как всегда, пытаясь сглаживать углы, уже в блиндаже, куда переместились все офицеры, говорил политрук Сверчкевич.
Кивнув в сторону передовой, Барсуков четко и раздельно произнес:
— Так было и так будет. Всегда!
И, не спрашивая разрешения, вышел наружу, громко хлопнув дверью, оставив командира бригады только недоуменно переглядываться с политруком.
А через три дня они атаковали хорошо укрепленный немцами выступ. Как было сказано в приказе, с целью улучшения наших позиций. Атаковали плохо, в лоб, без надлежащей подготовки и совершенно, по мнению Барсукова, неправильно и бессмысленно. Сколько комбат ни пытался возражать и предлагать другой план действий, приказ, однако, был неумолим. К середине дня поле перед советскими позициями заволокло от дыма — счет сгоревших «тридцатьчетверок» и приданных им самоходок перевалил за два десятка.
— Где комбриг?! — заорал Сверчкевичу яростно шагавший по траншее на КП бригады Барсуков. — Вы что творите?!
— Ты не понимаешь, тут такое дело… — попытался начать что-то объяснять политрук.
— Паша, ты дурак? — взяв за грудки, придвинул к себе Сверчкевича майор. — Я ребят готовил не для того, чтобы ими как спичками разбрасывались! Одна полыхнула — и за следующей?
— Да знаю я все! — нервно выкрикнул в ответ политрук, пытаясь освободиться от хватки Барсукова. — Я тоже кое-чему уже с тобой научился и с тобой согласен! Только…
— Что — «только»?
— Из военного совета фронта чин приехал. Он на КП приказы отдает и всем рулит. Для него показуха.
— За наши жизни, — отпуская Сверчкевича, проговорил Барсуков. — Вот суки…
— Иван, стой! — Политрук попытался остановить решительно шагнувшего в сторону блиндажа комбрига Барсукова. — Хуже себе сделаешь.
— Ты только о себе всегда думаешь? — побелев от ярости, тихо спросил Барсуков. — У вас когда-нибудь совесть была? И вообще хоть что-то человеческое?
Сверчкевич не успел ответить. Раздался свист немецкого тяжелого снаряда, а затем блиндаж встряхнуло до основания. Барсукова со Сверчкевичем вышвырнуло взрывной волной на бруствер траншеи. Когда они оба сползли обратно вниз, дверь блиндажа, висевшая на одной петле, распахнулась, и из клубов сизого дыма наружу выполз на четвереньках командир бригады, отчаянно кашляя и ошалело вращая головой. Следом за ним в дверном проеме появился незнакомый полковник средних лет, по виду вполне себе целый и невредимый.
— Он? — только и спросил Барсуков.
— Он, — сглотнув, подтвердил Сверчкевич и поспешил отвернуться.
Барсуков, пригибаясь, подошел к полковнику, коротким взмахом обозначил отдание чести и решительно заявил:
— Товарищ полковник, прекратите атаку в лоб. Есть вариант лучше.
— Ты кто такой? — откашлявшись, вперил взгляд в танкиста полковник.
— Командир танкового батальона майор Барсуков.
— Это твои танки там горят? — кивнул в сторону поля перед траншеями полковник.
— Мои, — мрачно подтвердил Барсуков.
— А ну пошел атаковать! — возвысил голос полковник. — Туда! Быстро!
Барсуков играл желваками и не двигался с места, буравя стоявшего перед ним человека прищуренным взглядом. Полковник вытащил из кобуры пистолет, приставил к голове танкиста и, скривив губы в усмешке превосходства, медленно произнес:
— Ты будешь атаковать. Так, как я сказал — в лоб!
Краем глаза Барсуков быстро оценил обстановку: комбриг все еще кашлял, стоя на четвереньках, свита полковника, которая при нем, несомненно, была, либо перебита, либо переранена в блиндаже. Рядом один только политрук Сверчкевич, с испугом округливший глаза от разворачивающейся перед ним сцены.
— Конечно буду, — спокойно ответил Иван Евграфович и резким неуловимым движением вывернул полковнику руку с пистолетом за спину. Отшвырнув выпавшее на землю оружие под ноги забившемуся в нишу окопа политруку, Барсуков потащил перед собой скрюченного представителя военного совета фронта, заламывая ему локоть выше затылка и приговаривая на выдохе:
— Буду атаковать! В лоб! Только вместе с тобой, сука!..
Политрук Сверчкевич, через которого они перешагнули, в ужасе закрыл голову руками.
«Сто четвертая» стояла в низине за КП бригады.
— Заводи, Витяй, — крикнул Барсуков, запихивая полковника в танк.
Тот, брызжа слюной, орал что-то сначала про трибунал, потом про расстрел на месте и отчаянно матерился.
— Сейчас е. ну так, что язык откусишь, — спокойно проговорил Иван Евграфович.
Видимо, сказано было убедительно — полковник заткнулся и притих.
— Засуньте его в самый низ, — это уже было адресовано застывшим в недоумении от происходящего остальным членам экипажа.
— Есть!
Перемахнув пехотную траншею, «сто четвертая» в одиночку кинулась в самоубийственную лобовую атаку…
Они вернулись вдвоем с Коломейцевым — закопченные, в прожженных комбинезонах, но живые и даже не раненые. Ведомая опытным экипажем, «сто четвертая», огибая факелы, в которые превратились ее собратья, перед этим умудрилась прорваться почти до самых немецких позиций. Дальше плотность вражеского огня была такой, что пройти не удалось бы никому. Конечно же, их подбили. Ребята в башне погибли сразу. Оглушенный Барсуков, откинув верхний люк, скатился по броне на землю и сразу же кинулся помогать вылезти Витяю. Впрочем, Коломейцев сам довольно бодро вывалился из люка вниз. Вдвоем они отползли от танка и укрылись в ближайшей воронке. Оглянулись — в черных клубах дыма на башне возникла фигура полковника. Спрыгнув с брони, сильно прихрамывая, тем не менее полковник бодро поскакал в сторону той же воронки, где сидели Барсуков с Коломейцевым. Очередь немецкого пулемета срезала представителя военного совета, когда он уже запрыгивал к ним. Витяй и Иван Евграфович посмотрели на съехавшее в воронку прошитое пулями тело с раскинутыми в стороны обмякшими руками, на высунутый, видимо, на бегу и теперь так и закушенный язык, на остекленевшие потухшие глаза, переглянулись и одновременно утерли пот со лбов…
До более детальной проработки операции вражеский выступ оставили в покое — больше приказов на бессмысленные атаки не поступало.
— Пиши, Паша, — говорил вечером в землянке Барсуков Сверчкевичу, когда они остались наедине.
Ответом был тяжкий и долгий выдох политрука сквозь сомкнутые зубы:
— Ох, Иван-Иван…
— Пиши.
На утреннем совещании у командира бригады, который после вчерашней контузии просил повторять ему фразы погромче, политрук зачитывал обстоятельства героической гибели представителя военного совета фронта:
— «Личным примером, проявив беззаветное мужество и героизм, возглавил танковую атаку…»
— А? Так? — кряхтя, переспросил командир бригады.
Барсуков стоял с непроницаемым видом.
— Так, — угрюмо подтвердил политрук.
— Сдается мне, что ни хрена не так… Командир из него, конечно… — Комбриг выразительно постучал согнутым пальцем себе по лбу. — Мужик был крутого нрава, сумасбродного, но чтобы лично полезть в танк…
На командира бригады в упор смотрели глаза Барсукова, в которых отчетливо читался один-единственный вопрос — а что сделал ты, чтобы не дать бессмысленно пожечь ребят?
— Н-да… — осекся комбриг под взглядом майора и торопливо закрыл тему. — Все так. Подпишем — отправляй бумагу.
— Поезжай, Витяй, — спустя несколько дней сказал Барсуков Коломейцеву, вручая предписание об убытии на офицерские курсы.
— Так точно!
Они вышли в траншею. Над головой сумрачно дышало огромное и безбрежное небо, а вокруг была война, которой не было видно ни конца ни края. Присели на земляную ступеньку, закурили.
— Иван Евграфович, долго еще так будет у нас с людьми? — спросил Витяй о бессмысленных потерях минувшей атаки. — Сколько крови без толку пролили. В который раз одно и то же…
— От нас зависит, — отозвался Барсуков. И, вспоминая слова отца Георгия, слышанные в далеком детстве, произнес: — Это ведь все мы, хорошие и плохие. И как поступить всякий раз — решать нам.
— Упырей полно… — зло сплюнул Витяй и глубоко затянулся. Обозначив круговое движение головой, добавил: — Со всех сторон.
Барсуков поглядел на Витяя и произнес негромко, кивнув в сторону немецких позиций:
— Вот мы и должны свернуть шею тем упырям. — И, кивнув второй раз в сторону тыла, закончил: — И этим… Не должны упыри русскую кровь пить.
Коломейцев долго смотрел на командира, на его чуть заметную в темноте улыбку, а затем, ничего не произнеся в ответ, только утвердительно покивал головой, соглашаясь со сказанным.
Младший лейтенант Коломейцев вернулся на передовую в самый канун немецкого летнего наступления 1943 года. Курсы оказались еще более краткосрочными, чем планировались: готовясь отражать очередной вражеский удар, выпускников поспешно вернули в строй. Витяю выправили соответствующие документы и выдали пару измятых погон — каждый с одной звездочкой на одиноком просвете. Он был назначен командиром танкового взвода в 49-ю танковую бригаду. Прицепив лейтенантские погоны и закинув за плечи старый вещмешок, он отправился к месту своей новой службы. С Барсуковым им суждено было разговаривать в последний раз, когда уже начались тяжелые оборонительные бои на Курской дуге. Следуя применявшейся здесь тактике, старая бригада, в которой долго вместе служили Витяй и Иван Евграфович, отводилась за 49-ю танковую, предоставив ей дальше сдерживать напиравших немцев. Коломейцев привез пакет комбату соседей и с радостью узнал в нем майора Барсукова. У них оказалось немного времени снова поговорить наедине.
— Отправь, пожалуйста. — Барсуков протянул Витяю треугольник письма.
— Сами и отправите, — не понял просьбы Витяй.
Барсуков улыбнулся светло, чуть грустно и отстраненно. Таким Коломейцев не видел своего всегда решительного и уверенного в себе командира никогда.
— Отправь. Это семье. Пришло и мое время с головой расстаться.
— Да что вы такое говорите, Иван Евграфович?!
— Раз говорю — значит, знаю.
Накануне ночью Барсукову приснился дед. Второй раз за всю жизнь. Явился в своем мундире с вахмистерскими погонами, чинный и торжественный. Постоял молча и, чуть улыбнувшись, кивком головы позвал за собой. Повернулся, медленно пошел, не оборачиваясь, в предутренний туман. Показалось, будто где-то дальше в тумане есть еще какие-то фигуры. Оживший, глянул с фронтовой фотографии отец в казачьей форме и тоже улыбнулся так, что у Барсукова внутри все замерло от теплоты и счастья. Мелькнули мысли о доме, в котором Иван не был очень-очень давно. И которого вроде как не было, но сохранялось такое ощущение, будто бы он точно где-то есть. Такой как прежде, целый и невредимый. Барсуков понял все прямо тогда, во сне, еще не проснувшись. А проснувшись, сразу же сел писать письмо жене. В паре абзацев обратился напрямую к детям, как когда-то писал ему отец. Суждено будет получить — подрастут и прочитают сами. Письмо было самое обычное, чтобы не расстраивать близких раньше времени. Но он уже точно знал, что оно последнее. Конечно, он не стал ничего пересказывать Витяю, а вместо этого проговорил своим привычным уверенным тоном, в котором не было и тени горечи или расстройства:
— Танкисты, брат, они как кузнецы: немножко знают все наперед.
И полушутя-полусерьезно добавил:
— Я и так уже давно все приличия нарушил — который год воюю…
Витяй вспомнил вдруг первые дни войны и первые бои, Матвея Москаленко — тот тоже сказал ему в день своей смерти, что погибнет. Так и вышло. Наверное, стоило, но у Коломейцева сейчас язык не поворачивался разубеждать Барсукова. Он протянул руку и взял письмо.
— А я проживу долго, — ни с того ни с сего брякнул Витяй, и ему вдруг стало от этого очень неловко.
— Так и будет, — уверенно сказал Барсуков и широко улыбнулся.
Со стороны передовой раздавалась беспорядочная канонада. Отдельные снаряды залетали в перелесок, укрывавший танки. Несмотря на это, экипаж Коломейцева уже успел разузнать, где находится кухня. Прямо на танке съездили за кашей. Пора было возвращаться в свою часть. Высунувшийся из люка на башне Витяй с ходу заметил какую-то суету вокруг того места, где полчаса назад стояла машина Барсукова. Командирская «тридцатьчетверка» и сейчас была там, целая и невредимая.
— Стой! — движимый смутным предчувствием, крикнул Коломейцев механику и, спрыгнув на землю, пешком подошел ближе. Из разговоров сбежавшихся танкистов он узнал о смерти комбата. Когда майору доставили очередной пакет, он открыл верхний люк и высунулся наружу. Пролетавшей мимо болванкой Барсукову оторвало голову. Витяй замер и не стал подходить ближе. Да и какой был в этом смысл? В памяти тут же возникли слова Ивана Евграфовича о расставании с головой. Предчувствия предчувствиями, но чтобы так буквально…
Коломейцев окинул взглядом картину перед ним — танкисты открыли люки, лезли внутрь, но Витяй понимал, что то, что они сейчас достанут из башни, уже не будет иметь никакого отношения к Ивану Евграфовичу Барсукову. Коломейцев нащупал на груди под комбинезоном в кармане гимнастерки переданное ему письмо и застегнул клапан кармана на пуговицу. Затем посмотрел куда-то выше, в сторону деревьев, постоял несколько секунд и, развернувшись, решительно двинулся к своей машине.
— Лезь в башню! — еще издали крикнул механику.
И, привычно занырнув в водительский люк, ухватился за рычаги. Расшвыривая землю из-под траков, «тридцатьчетверка» рванула к концу перелеска.
Назад: 12
Дальше: 14