12
Февраль в Петрограде был снежным. Накануне на новый 1917 год к Земцовым в квартиру, опираясь на трость и немного прихрамывая после ранения, приходил Борис Холодовский. Ольга играла на рояле, а доблестный улан пел романсы. У Холодовского оказался роскошный баритон. После излечения в середине февраля Борис уезжал на фронт.
— Ты еще не вполне вылечил ноги, Боренька, — участливо говорила ему Ольга.
— Ничего, у лошади их четыре, — весело отшучивался кавалерист. — Мне хватит вполне.
— Кентавр ты наш подстреленный, — подшучивал над другом Земцов.
Молодые люди дружно смеялись.
— Не забывай нам писать, — напомнила Ольга Холодовскому на вокзале, куда Земцовы пришли его провожать.
Земцов целыми днями пропадал в семеновских казармах. Конечно, быть прикомандированным ко второму в империи славному гвардейскому полку была большая честь, однако окончательно выздоровевший поручик стремился побыстрее попасть обратно на передовую. Ольга ни слова не говорила против такого желания мужа. Лишь время от времени подолгу задерживала на нем заботливый и чуть обеспокоенный взгляд своих серо-желтых глаз. Между тем поручика Земцова пока что на фронт не отпускали. В запасном батальоне, к тому времени уже развернутому, подобно всем остальным частям гвардии, в целый запасной полк, находилась масса новобранцев. Дел в учебной команде оказалось невпроворот. Тем более что опытных старых солдат в войсках петроградского гарнизона в начале семнадцатого года было совсем немного, да и все, как правило, после ранений. Земцов очень хорошо сошелся по службе с кадровым фельдфебелем Федотом Коломейцевым. Раненный в 1916 году в боях на Стоходе, Коломейцев был оставлен в качестве одного из наставников в учебной команде родного полка до полного выздоровления. Заслуживший к тому времени только на Великой войне два солдатских Георгия, фельдфебель Коломейцев был коренным семеновцем. А впервые был награжден еще за участие в операции против боевиков, терроризировавших жителей Москвы в декабре беспокойного 1905 года. Тогда из Петербурга был послан особый отряд из солдат и офицеров Семеновского полка для наведения порядка на соединявшей обе столицы железной дороге, в самой Москве и ее окрестностях. Доблестные гвардейцы обуздали в то непростое время охвативший самый центр России разгул терроризма. Блестяще и профессионально выполнившие приказ семеновцы, по сути внесшие тогда весомый вклад в сохранение самой русской государственности, вызвали дикую ненависть революционеров, стремившихся всеми силами развалить Россию изнутри. Исполнивших свой долг, верных присяге солдат и офицеров потом всячески старались очернить в либеральных кругах общества. Такой верности долгу и такого военного профессионализма (полк потерял в уличных боях против действовавших из-за баррикад и с чердаков бомбистов всего несколько человек) тогдашнему командиру полка генерал-майору Георгию Александровичу Мину простить не могли. Террористы вынесли ему смертный приговор. Вскоре по возвращении в Петербург он был застрелен боевиками на вокзале в присутствии жены и дочери. Характерно, что, предупрежденный заранее о готовящемся на него покушении, Мин отказался от предложенной охраны, считая, что ходить в окружении телохранителей ниже чести и достоинства русского офицера. Весьма немногословный, Коломейцев очень уважительно отзывался о генерале Мине в беседах с живо интересовавшимся подробностями недавней истории полка Земцовым. Тогда же, еще в мирное время, Федот Коломейцев остался на сверхсрочную службу.
В двадцатых числах февраля 1917 года на петроградских улицах неожиданно стало неспокойно. Впрочем, серьезного значения происходящему никто поначалу не придал. Поговаривали, будто бы из-за снежных заносов на железной дороге возникли перебои в движении поездов. Это, в свою очередь, привело к задержкам в снабжении хлебом, дровами и углем. В лавки выстроились длинные очереди. Ничего особенного — ситуация скоро выправится. Офицеры обсудили в полковом собрании тему происходящего на столичных улицах ровно одну минуту и перешли к другим, на их взгляд, более важным.
Занятия в полковой учебной команде шли своим чередом. Однако каждое утро по дороге на службу Земцов наблюдал большие скопления людей отчего-то не у лавок, а уже на перекрестках улиц и проспектов. Вроде бы в городе снова начали появляться и хлеб, и топливо, а народ все не расходился.
«Им что, на работу и службу не надо?», — идя быстрым шагом по Загородному проспекту, недоумевал поручик Земцов, краем глаза окинув большую толпу на углу Бородинской улицы. Впрочем, он тут же забыл о собравшихся — впереди предстоял целый день, насыщенный занятиями с солдатами.
Между тем манифестанты вскоре сами напомнили о себе. Стихийные демонстрации в городе разрастались. Начали появляться политические лозунги. В один из последующих дней поручик Земцов был послан в оцепление вместе с полуротой Семеновского запасного полка. Фельдфебель Коломейцев выстроил на плацу солдат в полной караульной амуниции. Маршем двинулись по Гороховой в сторону Адмиралтейства. Свернули на Садовую, оттуда вышли на Невский. Был получен приказ: оцепить район, прилегающий к Гостиному двору. Земцов разомкнул на шаг подчиненных ему солдат полуроты. На другой стороне улицы раздавался зычный голос Федота Коломейцева — фельдфебель обходил выстроившихся с винтовками наперевес новобранцев. Фланирующая мимо разношерстная публика с любопытством смотрела на экзерциции военных, проявляя скорее любопытство, нежели агрессию. К Земцову подошли несколько штатских. Один из них любезно снял шляпу с головы в знак приветствия. Поручик приложил руку к козырьку фуражки.
— Позвольте полюбопытствовать, а что здесь, собственно, происходит? — прозвучал вопрос.
Земцов вежливо и сдержанно отвечал, что район закрыт, и попросил публику разойтись. Жители недоуменно пожали плечами и отправились восвояси.
В следующий раз, когда они стояли в оцеплении в другом районе столичного центра, толпы манифестантов отчего-то оказались у семеновцев за спинами.
— Откуда они, братцы? — услышал Земцов недоуменный голос молодого солдатика рядом с собой.
— Странно, — озадаченно проговорил другой, постарше, — с той стороны в оцеплении вроде волынцы с преображенцами стояли…
— А я еще от литовцев и егерей роты видал, пока сюда шли… — протянул кто-то третий.
Между тем толпа, в которой замелькали персонажи с красными бантами, начала напирать, делая попытки просочиться сквозь цепь солдат.
— Слушай! — подал общую команду Земцов. — Кругом! Пять шагов назад!
Солдаты, сохраняя строй, исправно и четко выполнили распоряжение, выбрав интервал и не позволив толпе смешаться с их рядами.
— Господин офицер! Господин офицер! — неожиданно заслышал Земцов якобы суетливые голоса вокруг себя и увидел, как его быстро обступают, заслоняя от солдат, какие-то типы в коротких пальто, как по команде вынырнувшие из близлежащей подворотни.
— Винтовки на руку! Заряжай! — это, увидев, что поручика окружили подозрительные личности, не растерялся фельдфебель Коломейцев. И, убедившись, что вокруг него исправно заклацали затворами семеновцы, тут же решительным шагом двинулся к своему командиру. Типов в коротких пальто сразу как ветром сдуло.
Толпа остановилась, как будто покачалась в нерешительности в метре от солдатских штыков, а затем быстро растворилась в близлежащих переулках.
— Нам только девятьсот пятого года сейчас не хватает, — обеспокоенно говорил Федот Коломейцев вечером в казарме, кода они с Земцовым остались в караульном помещении наедине.
— Знакомая тактика? — посмотрел на Коломейцева поручик, имея в виду сегодняшний инцидент с субъектами из подворотни.
— Да, — моментально отозвался сразу же понявший, о ком идет речь, фельдфебель.
И добавил после некоторого молчания:
— Эх, был бы здесь наш настоящий полк…
— Вся гвардия на фронте. В Петрограде только запасные, — развел руками Земцов.
— То-то и оно… Ну, ваше благородие, будем надеяться, Господь убережет…
На следующий день, 27 февраля, Земцов и Ольга вышли из своей квартиры на Загородном и направились в сторону Владимирского. Ночью в городе были слышны одиночные выстрелы. Поэтому утром поручик решил проводить жену в госпиталь на Литейный. Утром все еще было спокойно, даже городовые до Владимирского собора стояли на своих местах. Земцовы пересекли относительно немноголюдный Невский. Правда, дальше по ходу их движения между улицами Жуковского и Бассейной на тротуарах толпилось много рабочих. Земцов опять заметил красные банты на одежде горожан, а из-за поясов нескольких гражданских практически в открытую торчали рукоятки револьверов. Бледный городовой проводил их тревожным взглядом и, перейдя на противоположную сторону проспекта, зашагал в обратном от собравшихся направлении. От опытного взгляда поручика не укрылось, что кобура на боку у городового пуста. Они прибавили с Ольгой шагу. Когда уже почти подходили к дому, в котором располагался госпиталь, им навстречу вышли несколько оживленно жестикулировавших солдат без винтовок в сопровождении вислоусого мастерового, который что-то им доказывал, делая перед собой по воздуху рубящие движения собранной лодочкой ладонью. Завидев Земцова, двое солдат тут же привычно козырнули, а третий не только не отдал честь, но вызывающе сплюнул шелухой от семечек на тротуар, провожая встречного офицера откровенно враждебным взглядом.
— Саша, не надо! — вцепилась ему в локоть Ольга, почувствовав, как муж замедляет шаг и разворачивается.
— Я прошу тебя, только не сейчас. — Ольга оказалась перед ним. Такого тревожного выражения ее серо-желтых глаз Земцов не видел еще ни разу в жизни. Он успел заметить, как солдаты с мастеровым, обернувшись на них, быстрым шагом поспешили скрыться в переулке. Лузгавший семечки, надвинув папаху на глаза, заскочил в переулок первым.
Земцов взял жену за руку. И снова она устремила на него необычайно тревожный взгляд.
— Я не могу объяснить, — почти виновато произнесла Ольга, — но происходит что-то страшное. Я чувствую…
— Не волнуйся, Оленька, — как можно непринужденнее попытался улыбнуться Земцов. И почувствовал, что улыбка вышла неестественной.
Видимо, она это заметила и сама теперь чуть улыбнулась, но очень грустно. Затем произнесла уже своим обычным голосом:
— Все нормально. Мне пора. Но все-таки будь осторожен, Саша.
— Я зайду за тобой вечером, — проговорил Земцов.
Ему нужно было торопиться на Звенигородскую. Но не успел Земцов пройти обратно и четырех домов, как со стороны Невы раздалась пулеметная стрельба. Вдоль Литейного засвистели пули.
По фронтовой привычке он сначала среагировал, моментально заскочив под какой-то оказавшийся сбоку от него эркер, и лишь потом осознал, что происходит все это не на передовой, а за сотни верст от нее, в его родном городе — столице империи. Но и эта мысль тотчас была вытеснена другой — лишь бы не выбежала, опасаясь за него, на проспект Ольга, с которой они расстались всего пять минут назад.
Стрельба стихла так же внезапно, как и началась. Поручик огляделся по сторонам — прямо посреди Литейного ничком лежало несколько человек. Громко стонал, куда-то протягивая руку, раненый. Снег на тротуарах подо всеми лежащими фигурами быстро становился бурым.
Земцов поспешил к раненому, но едва лишь успел наклониться над ним, как из подворотни ударил выстрел. Пуля сбила с головы Земцова фуражку. От неожиданности он выпрямил спину, сидя на корточках, и с изумлением уставился на фигуру в серой шинели, целившуюся в него с колена из винтовки. Лязгнувший затвор вывел поручика из секундного оцепенения. Подхватив фуражку, он бегом кинулся в переулок. Выпущенная вдогонку вторая пуля выбила на уровне его плеча кирпичную крошку из стены дома, за который он успел заскочить. Осколками кирпича Земцову посекло левую щеку. Он пробежал по Артиллерийскому переулку, выскочил на Баскову улицу, огляделся. Надел на голову фуражку, поправил шашку на боку, привел себя в порядок. Вытащил револьвер, осмотрел оружие и вновь убрал его в кобуру. Крышку, однако, застегивать не стал.
Со стороны Бассейной шла какая-то публика, состоявшая из военных и гражданских, явно агрессивно настроенных. Над районом потянуло дымом пожарища — как впоследствии узнал Земцов, это горело здание Окружного суда. Оттуда раздавалась редкая винтовочная стрельба.
Он еще покружил по улицам, везде натыкаясь на сновавших во все стороны солдат и мастеровых. Обогнул площадь у Спасо-Преображенского собора и попытался попасть на Манежный переулок, чтобы двинуться в нужном ему направлении параллельно Литейному по Надеждинской улице. Тщетно — оттуда навстречу ему валили толпы с транспарантами и красными флагами. Земцов подался назад, свернул на Спасский переулок и, выглянув на Кирочную улицу, увидел, как толпа с ожесточением громит здание казарм Жандармского дивизиона. В очередной раз изменив маршрут, поручик вновь оказался на Преображенской площади, теперь уже по Пантелеймоновской улице выбрался на Литейный.
К этому времени ситуация на углу со злополучным для Земцова Артиллерийским переулком сильно изменилась. Группа офицеров лейб-гвардии Литовского запасного полка с растерянным видом стояла на тротуаре. В это время разгрому подвергались казармы 1-й Артиллерийской бригады. Солдаты разбивали изнутри стекла, высаживали целые рамы. Кто-то выбегал на улицу и в недоумении начинал топтаться на проспекте, не зная, что ему делать.
Стройной колонной подошла рота кексгольмцев. Молодой безусый прапорщик, остановив своих солдат, нерешительно переминался с ноги на ногу. Солдаты ждали распоряжений. Сзади их подперла подошедшая пулеметная полурота и тоже застыла в немом ожидании. Никаких команд не подавали и офицеры-литовцы, среди которых многие были в более старших чинах, нежели Земцов.
— Разомкните роту во взводных колоннах. Разворачивайтесь в цепь. Перекройте улицу, — подходя к прапорщику, с ходу отдал распоряжения Земцов.
— Придется стрелять? — испуганно спросил мальчишка в офицерских погонах и заморгал белесыми ресницами, с ужасом глядя на Земцова.
— Возьмите себя в руки! — сурово проговорил Земцов. — Вы офицер и должны выполнять свой долг!
— Да, да, конечно, — встрепенулся прапорщик. — То есть, простите, так точно!
Придерживая на боку шашку и путаясь в полах шинели, прапорщик побежал обратно к своим солдатам. Земцова вдруг разобрала злость от того, что вот этот мальчишка, хоть и перепуганный, но все же пытался и пытается что-то предпринять, чтобы остановить творившийся повсюду погром, а многие офицеры в солидных чинах и годах стоят в оцепенении посреди охватившего столицу хаоса.
— Какой роты! — грозно рявкнул Земцов, схватив за рукав пробегавшего мимо унтер-офицера.
— Второй роты лейб-гвардии Волынского полка, — съежившись и вобрав голову в плечи, виновато сообщил тот.
— А ну-ка, строй здесь своих! — вытянул руку вдоль тротуара Земцов.
— Слушаю, вашбродь! — отчего-то вмиг переменившись, радостно выкрикнул волынец, до булыжника шмякнув прикладом взятой к ноге винтовки о мостовую.
Через несколько минут около взвода солдат, собранных Земцовым, присоединились к кексгольмцам, оцепив часть Литейного проспекта и блокировав близлежащие переулки.
— Ваше благородие! — К Земцову подбежал и вытянулся в струнку пожилой фельдфебель-преображенец с шашкой и револьвером на шнуре. — Вас просят к себе господин полковник!
Вдвоем Артиллерийским переулком они прошли к Басковой улице. В этот момент солдаты в караульной амуниции подняли на руках чернобородого полковника-преображенца. До Земцова донеслись его слова:
— Те лица, которые сейчас толкают вас на преступление перед Государем и Родиной, делают это на пользу нашим врагам-немцам… Не будьте мерзавцами и предателями, а останьтесь честными русскими солдатами!
Солдатская толпа, состоявшая главным образом из запасных Литовского и Волынского полков, а также артиллеристов, при этих словах полковника тревожно загудела.
— Товарищи, он врет! Вас расстреляют! — раздался откуда-то из толпы истеричный вопль.
— Мы боимся… — забубнили первые ряды.
Набрав воздуху в легкие, полковник зычно выкрикнул на всю округу:
— Я полковник Преображенского полка Кутепов! И если я вас приведу, то вас не расстреляют! Я этого не допущу!
Так Земцов впервые увидел Александра Павловича Кутепова, которому еще предстояло сыграть роль в том числе и в судьбе скромного поручика, волею случая оказавшегося в тот момент в самом центре революционного водоворота.
— Строиться сюда! Строиться сюда! — выкрикивали унтер-офицеры, разбирая по ротам солдат своих полков.
Печатая шаг, Земцов по всей форме явился полковнику Кутепову. Кратко поблагодарив поручика за проявленную инициативу в деле усмирения мятежа, которую он имел удовольствие наблюдать лично, Кутепов приказал взять ему полуроту Волынского полка и, отведя во двор, там привести в порядок. После чего присоединиться к его отряду для продолжения дальнейших действий по водворению законности и порядка.
— Слушаю! — четко отозвался Земцов, беря под козырек.
Спустя полчаса Земцов вместе с волынцами снова оказался на Литейном проспекте. К пересечению с Пантелеймоновской улицей подошли роты егерей и семеновцев. Среди последних Земцов радостно узнал знакомых офицеров. Толпы народа маячили на всех улицах на некотором расстоянии от военных, пока что не приближаясь к ним, но и не удаляясь. Полковник Кутепов продолжал распоряжаться четко и решительно. Земцов слышал, как им были отданы приказания кавалерийскому эскадрону выдвинуться к цирку Чинизелли — выяснить обстановку за Фонтанкой и затем в районе Марсова поля.
— У нас нет воды и масла в кожухах, — донесся до Земцова смущенный ответ капитана-пулеметчика на вопрос Кутепова, изготовлены ли пулеметы к бою. Капитан был из той самой пулеметной полуроты, что подошла час назад по Литейному следом за кексгольмцами. Было очевидно, что дело не в технической неготовности оружия — переступить барьер и открыть огонь по людям было психологически неимоверно тяжело. Тем не менее пулеметчикам было приказано незамедлительно выдвинуться на позиции и изготовиться к стрельбе.
Двинулись от Литейного по Пантелеймоновской. Когда дошли до Моховой, с колокольни Сергиевского всей Артиллерии Собора по солдатам открыли огонь. Необстрелянные новобранцы опрометью бросились по ближайшим подворотням. Несколько человек в серых шинелях остались лежать на мостовой. Земцов приказал вынести пострадавших и дальше двигаться вперед, прижимаясь к стенам домов. В этот момент донеслись звуки автомобильных моторов со стороны Литейного проспекта. Затем оттуда же раздалась ожесточенная стрельба, а потом все стихло. Спустя десять минут Земцов узнал, что вооруженные винтовками рабочие на нескольких автомобилях пытались атаковать полуроту кексгольмцев, обстреляли ее, но открытым по приказу полковника Кутепова ответным огнем были разогнаны и, бросив машины, разбежались по дворам. Все это сбивающимся от волнения голосом быстро рассказал Земцову посланный от Кутепова офицер. Пока офицер бежал сюда, в одном из переулков на него набросилась толпа крепких молодых людей с красными бантами на короткополых пальто.
— Шашку оторвали, — сконфуженно сообщил офицер, пытаясь приладить на место с мясом выдранный в потасовке погон.
— Что же вы не стреляли?
— Так свои ведь…
Земцов только покачал головой. Ему было приказано с солдатами возвращаться назад. У ворот одной из закрытых на замок подворотен наткнулись на принесенных сюда с мостовой убитых солдат.
— Вот вам и свои… — вырвалось у Земцова.
Оба офицера подняли друг на друга полные тревоги и беспокойства глаза. Новобранцы за их спинами застыли бледные и растерянные.
— Шагом марш! — резко подал выведшую всех из секундного оцепенения команду Земцов.
Лязгнули штыки, и полурота исправно продолжила движение дальше. Снова оказались на углу Литейного проспекта. По нему от Артиллерийских казарм бежал какой-то офицер. А еще дальше за его спиной толпа уже вовсю браталась с солдатами. Какой части они принадлежали, отсюда было не разобрать. Округу оглашали крики ликования.
— Не стреляй! — отчаянно кричал бегущий к ним офицер.
Земцов разглядел на его груди красный бант.
— Какая мерзость! — раздался рядом знакомый голос.
Земцов вытянулся — передним был полковник Кутепов. Он тоже увидел бант на груди у офицера.
— Огонь! — прозвучала отрывистая и четкая команда полковника.
— Залпом… — выхватил шашку Земцов и со свистом рубанул ею воздух. — Пли!
Вразнобой грохнули неумело вскинутые винтовки новобранцев. Бегущий офицер сначала остановился, а затем со всех ног припустил обратно. Не добежав до казарм, вскинув руки, упал на мостовую…
Земцову до последнего верилось в тот день, что ситуацию удастся взять под контроль. Улицы, люди, пальто, шинели, отвратительные красные банты — все это стремительно смешивалось, клокотало, ревело. Казалось, еще вчера абсолютно нормальные люди массово сошли с ума. Их теснили со всех сторон, находившиеся в подчинении солдаты таяли, растворялись в толпе, угрюмо отворачивались, делая вид, будто они не слышат обращенных к ним приказаний. К вечеру толпа, хлынувшая из всех переулков, тушила и била на Литейном фонари. Собрав оставшихся под его началом офицеров и солдат, полковник Кутепов поблагодарил их за честное до конца исполнение своего долга и приказал небольшими группами расходиться по своим казармам. Впоследствии Земцов много раз вспоминал драматические события февраля семнадцатого года. И всякий раз приходил к одному и тому же выводу: что бы там потом ни говорили и ни писали, если бы таких людей, как полковник Кутепов, оказалось тогда в Петрограде хотя бы десять или даже пять, то никакой революции бы не случилось. Никто, даже те, кто сознательно и спланированно устраивал беспорядки в столице — а беспорядки, вне всякого сомнения, носили организованный характер, — не ожидали в полной мере того, что в результате случилось. Было больно и горько от того, что, прикрываясь трескучими фразами ни о чем, множество людей, поддавшись помутившему рассудок порыву, совершили то, что полковник Кутепов с самого начала назвал двумя ясными словами — «измена» и «предательство». И потом усиленно пытались убедить самих себя, будто бы это было не так. Ольга, которую Земцов вечером того же дня благополучно забрал из госпиталя и с которой они счастливо дошли до их квартиры на Загородном, была с ним абсолютно согласна…
Дальше было только хуже. Растерянность среди офицеров после известия об отречении Государя. Беснование улицы, правда, уже почти без стрельбы. Говорильня, бесконечная говорильня всех и вся по любому поводу. И как будто нарочно — разрушение стройных и слаженных основ порядка. Прежде всего в армии…
В марте наряду со всем этим случился инцидент с фельдфебелем Коломейцевым. Требовавший порядка фельдфебель стал быстро неугоден некоторым почувствовавшим вседозволенность солдатам. В один из еще темных вечеров Коломейцева подкараулили в подворотне на Звенигородской и попытались избить. Бывший в тот день дежурным офицером Земцов стал свидетелем следующей картины: в распахнутую дверь казармы гурьбой с поникшими головами вошли шестеро солдат их полка. Все из последнего призыва, по большей части городские. У всех шестерых изрядно перепачканное обмундирование, расквашенные физиономии. Все держатся за подбитые глаза и утирают капающую из разбитых носов кровь. Следом за ними, отвесив сапогом хорошего пинка замешкавшемуся в дверях последнему побитому солдату, на пороге возник Федот Коломейцев. На плече — легко вскинутая охапка отобранных винтовок, в руке — револьвер на синем шнуре. Сложив винтовки на пол, Коломейцев коротко доложил о произошедшем.
— В карцер! — немедленно распорядился Земцов, указав дневальному на приведенных фельдфебелем солдат.
— Не переживай, Федот Никифорович, — выйдя из-за стола, сказал Коломейцеву Земцов, когда они остались в караулке вдвоем.
— Какие они семеновцы — тьфу! — только и махнул в сердцах рукой Федот.
Однако вскоре оказалось, что по нынешним временам не все так просто. На следующее утро к Земцову заявились представители солдатского комитета во главе с ефрейтором Бродовым. Было выдвинуто требование помещенных в карцер солдат немедленно освободить, а их конфликт с фельдфебелем открыто разобрать на заседании комитета. В итоге поднявших руку на своего непосредственного начальника солдат отпустили, всего лишь постановив вынести им устное порицание и напомнить о недопустимости применения физической силы по отношению к сослуживцам. Такое же напоминание о недопустимости распускать руки высказали и в адрес фельдфебеля Коломейцева. Земцов, присутствовавший на собрании, был всем этим чрезвычайно возмущен, о чем и заявил во всеуслышание.
— Это подрывает все основы дисциплины! — резко произнес поручик.
— Революционная дисциплина держится на сознательности, — парировали из-за затянутого кумачовыми тряпками президиума. — Бросьте раз и навсегда старорежимные палочные замашки!
— Александр Николаевич, вы же человек прогрессивных взглядов, — заглядывая в глаза Земцову, говорил ефрейтор Бродов, когда они выходили на улицу после окончания собрания. Ефрейтор на минувшем заседании тоже сидел за обтянутым красным столом.
— Алексей, я попрошу вас по вопросам службы обращаться ко мне согласно уставу, — с плохо скрываемым раздражением в голосе проговорил Земцов, застегивая крючки на шинели.
— Виноват, ваше благородие! — вытянулся Бродов.
Земцов пошел в сторону Загородного проспекта один, скрипя сапогами по снежному насту. Бродов провожал его долгим и пристальным взглядом…
Дело в том, что Алексей Бродов был вхож в дом к Земцовым. Бродов был питерский, из молодых рабочих Путиловского завода. В армию призвался во второй половине шестнадцатого года. Был он среднего роста, но в гвардию с середины войны брали уже отнюдь не самых высоких — таких просто не хватало для комплектации всех гвардейских полков. В учебной команде Бродов зарекомендовал себя толковым и дисциплинированным солдатом, вскоре был произведен в ефрейторы. Земцов по собственной инициативе в свободное от службы время занимался у себя на дому с теми солдатами, кто тянулся к образованию. В этом он тоже видел долг настоящего офицера. Более того, в такой просветительской деятельности участвовали в большей или меньшей степени и остальные члены семьи Земцовых — и мать, и Ольга. Но, разумеется, больше всех отец. Профессор Николай Павлович Земцов читал вечерами целые лекции по самым разным общеобразовательным темам, предоставил в распоряжение солдат свою обширную домашнюю библиотеку, разрешив также брать книги читать с собой. На дому у Земцовых собирался хоть и относительно небольшой, но постоянный кружок из нижних чинов. Ни одного занятия не пропустил ефрейтор Бродов: вел себя всегда чрезвычайно вежливо, проходил в переднюю, приглаживая волосы и одергивая под ремнем коротко подрезанную суконную косоворотку с привинченным на нее всегда начищенным до блеска крестом, на котором были изображены меч и вензеля императоров Петра Первого и Николая Второго — семеновским полковым знаком. С позволения Николая Павловича задерживался после занятий и подолгу еще слушал профессора, время от времени задавая весьма уместные вопросы и делая толковые уточнения. Для Земцова-старшего Бродов был, пожалуй, самым любимым учеником. Тем неприятнее было для поручика Земцова увидеть ефрейтора Бродова в числе активистов солдатского полкового комитета. Вскоре, впрочем, просветительские вечера на квартире Земцовых сошли на нет — захваченные водоворотом революционных событий солдаты нашли себе, вероятно, занятия поинтереснее, чем повышение своего образовательного уровня. К факту невозвращения в домашнюю библиотеку нескольких книг, выданных исключительно на доверии, Николай Павлович Земцов отнесся философски:
— Каковы времена, таковы и нравы, — изрек профессор с легкой иронией, в которой едва была заметна скрытая грусть.
Очень быстро поручик Земцов понял, что пользы от его пребывания в запасном полку становится все меньше и меньше. Да и смотреть на так называемый революционный Петроград со всеми его бесконечными митингами, пустопорожней болтовней и разрушением всего, на чем держатся основы любой нормальной государственности, было невыносимо тяжело. Земцов подряд написал несколько рапортов с просьбой отправить его в действующую армию. В апреле наконец-то одно из его прошений было удовлетворено. Перед отъездом на фронт молодые Земцовы съездили в Гатчину — Ольга хотела побывать на могиле своих родителей. На обратном пути в поезде разговорились с сидевшим напротив них офицером — одних примерно с Земцовым лет, тоже поручиком и тоже, как оказалось, фронтовиком. Как и Земцов, будучи не в силах смотреть на творящийся в тылу бедлам, поручик также уезжал на фронт, чтобы, несмотря ни на что, продолжать выполнять свой долг. Было очень отрадно вот так вот случайно просто встретить человека, который придерживался примерно таких же взглядов на происходящее сейчас в России, что и они. Тот поручик высказал мнение, что время бросило вызов всем нам. И все зависит от того, какими окажемся мы — все вместе и каждый в отдельности: будем ли мы людьми, сохраним ли в себе человеческое и светлое, устоим ли перед грандиозным соблазном, который обрушился на Россию. Соблазн этот кажется многим сейчас спасением, но на самом деле он погубит все и каждого. Ольга слушала очень внимательно, устремив на собеседника прищуренный взгляд своих серо-желтых глаз. Земцов кивал, соглашаясь, — он видел ситуацию совершенно таким же образом. Их собеседник высказал предположение, что, к сожалению, скорее всего, наши настоящие беды и испытания только еще начинаются и все быстро не закончится. Но победят в итоге только добро и любовь. Потому что как бы тяжело ни было, Россия была, есть и будет всегда.
— Подъезжаем, Егорий Владимирыч, — сообщил собеседнику Земцовых его вестовой.
— Спасибо, Проша. Иду! — отозвался поручик. И, подхватив свои вещи, чуть склонился в полупоклоне:
— Всего вам самого доброго!
— И вам того же! — отвечали Земцовы.
Вскоре Земцов оказался в одном из номерных пехотных полков Северного фронта. Ольга смогла перевестись в лазарет, находившийся неподалеку от места службы мужа, только поздней осенью семнадцатого года. Пришло известие о захвате власти в Петрограде большевиками. На фронтах наступило перемирие, которое было истолковано большинством солдат как возможность дезертировать на совершенно законных основаниях. Первая страница всероссийской трагедии была перевернута, начиналась вторая из длинной и печальной книги наших общих бед…
Последующий восемнадцатый год для Земцовых был связан главным образом с городом Псковом и его окрестностями. Начавшаяся на северо-западе белая борьба, пройдя через период своего организационного становления, испытав первые успехи и неудачи, продолжалась. После первого оставления Пскова белые добровольцы были вынуждены с боями отойти на территорию Эстонии. На начало девятнадцатого года поручик Земцов продолжал состоять в Северном добровольческом корпусе белых. Ольга продолжала свои труды сестры милосердия в корпусном лазарете. Ситуация была неясной и очень непростой, а отношение к корпусу эстонских властей было крайне недоброжелательным. Поэтому, когда Земцов получил вызов явиться в штаб корпуса, можно было лишь гадать, какое ему будет поручено задание. Так оно и оказалось — задание было совершенно особого рода. Встретил Земцова тот самый подполковник военно-судебного ведомства, с которым они познакомились, когда лежали в лазарете еще год назад, в начале весны восемнадцатого. Поручик не стал задавать лишних вопросов — хоть подполковник всего лишь любезно поздоровался, но не назвал своей должности, было понятно, что Земцова вызвали в разведывательный отдел. Перешли сразу же к делу. Учитывая факты боевой биографии Земцова на Великой войне, его характеристики, боевую работу в партизанском отряде особого назначения, а также прохождение службы в запасном Семеновском полку в качестве прикомандированного офицера и, наконец, тот факт, что он был родом из Северной столицы, кандидатуру Земцова выбрали для выполнения специального задания.
— Вы имеете полное право отказаться, — проговорил подполковник. — Это никоим образом не скажется на вашем дальнейшем прохождении службы.
— Готов выполнить свой долг! — поднявшись со своего места и вытягиваясь по стойке «смирно», твердо проговорил Земцов.
— Благодарю вас, — пожал ему руку подполковник. — Как вы понимаете, дальнейшее является сугубо секретной информацией. Весной готовится наше наступление на Петроград. Вы должны пробраться в столицу для координации действий с одной из наших офицерских организаций, а именно — бывшего Семеновского полка, ныне существующего под названием полка по охране Петрограда…
Так весной девятнадцатого, спустя целых два страшных и драматичных в нашей истории года, Земцов снова оказался на петроградских улицах. Он шел в солдатской шинели и фуражке без знаков различия, однако затянутый в офицерские плечевые ремни, с шашкой на боку и с револьвером в кобуре. В кармане кителя, с которого были сняты погоны, лежало совершенно подлинное, выписанное и приложением казенной печати заверенное в полковой канцелярии удостоверение о том, что Земцов Александр Николаевич является командиром взвода в 3-м Петроградском полку городской охраны. Собственно, за исключением последнего года службы у белых, все было подлинным в истории бывшего поручика Русской императорской армии Земцова. По легенде, после ранения он находился на занятой немцами территории и лишь после оставления германцами нашего северо-запада смог вернуться в родной город. Ярко выраженных политических симпатий, согласно все той же легенде, бывший царский офицер Земцов не имел, тем не менее желал бы продолжить столь хорошо знакомую ему военную службу. Тем более, что она давала возможность прокормить себя. А продолжить службу можно было бы, скажем, в том же бывшем Семеновском полку — благо, что он был к нему прикомандирован во время своего последнего пребывания в Петрограде. В полку нашлись те, кто помнил Земцова, и просьба его была удовлетворена. Он был зачислен на службу, поскольку полк остро нуждался в военных специалистах. Можно было не бояться встреч практически с любыми прежними знакомыми, поскольку все в истории Земцова было логично и почти правдиво, начиная с момента его возникновения в занятом красными Пскове и совершенно открытого путешествия по железной дороге в Петроград. С представителями офицерской организации, которые, как оказалось впоследствии, занимали в полку ряд командных должностей, Земцов также благополучно наладил контакт. Им были переданы полученный от подполковника запечатанный пакет, а также устные инструкции. Как и было оговорено, Земцов поступал в распоряжение организации. Ну и, разумеется, выполнял свои прямые обязанности командира взвода. Он был весьма удивлен, обнаружив, что чины полка носили прежнюю семеновскую форму с синими планками на застежках косовороток и даже прежние семеновские полковые знаки. Отсутствовали только погоны и кокарды. Но и красных звезд взамен снятых кокард практически никто из солдат не нацепил. В основном на рукавах у всех красовалась круглая синяя (семеновских цветов) нашивка с надписью «Горохр» — городская охрана. Видеть старые полковые знаки с императорскими вензелями на груди у солдат в самом центре революционного Петрограда было совершенной неожиданностью. Земцову пояснили, что полк с самого конца семнадцатого года оказался как бы на особом положении. С одной стороны, семеновцы после октябрьского переворота на словах сразу же объявили себя приверженцами нового строя. С другой стороны, назвав себя охранным полком Спасского района Петрограда, они сохранили полный контроль над одним из центральных районов города. А самое главное, сохранили внутреннюю организацию полка. Причем никакая другая вооруженная сила объявиться на прилегающих к семеновским казармам улицах практически не могла. Более того, после официального роспуска старой армии весной восемнадцатого года единственным на деле сохранившимся полком оказался бывший Семеновский. Это было тем более странно, что у революционеров были давние счеты к семеновцам еще с 1905 года. И тем не менее переименованный на бумаге к весне девятнадцатого года полк продолжал существовать, будучи расквартирован на прежнем месте и негласно сохраняя множество из своих прежних традиций.
— Работа ведется в нужном направлении, — многозначительно заметил Земцову один из членов офицерской организации, когда они остались наедине в помещении бывшего полкового собрания.
Лишь только выполнив имевшиеся к тому моменту поручения, Земцов сразу же заспешил в родительскую квартиру на Загородном проспекте. Город выглядел несчастным, заброшенным и жалким. Создавалось такое впечатление, будто улицы давно никто не убирал. Выходивший на проспект парадный подъезд дома, где жили Земцовы, отчего-то оказался заколочен досками крест-накрест. Поручик свернул в подворотню и, миновав дворик, открыл дверь, выводившую на черную лестницу. В нос резко ударил запах какой-то протухшей кислятины и мочи. Земцова даже передернуло: такого в их чистом и ухоженном доме не водилось никогда. Поднявшись на один марш, он оказался внутри на главной лестнице. Огляделся — хлам под парадной дверью, какая-то помойка в углу, потускневшие перекладины, державшие невесть куда пропавшую ковровую дорожку, сбоку пыльный опрокинутый горшок с искусственной пальмой. Сколько себя помнил Земцов, пальм было две, и стояли они в горшках по обе стороны от главной входной двери. Теперь вторая исчезла. Впрочем, он не стал рассматривать дальше подробности бытовой разрухи, а почти бегом взлетел на третий этаж, остановился у дверей их квартиры, поднял руку к звонку и отчего-то замер в нерешительности. Когда-то начищенная до блеска латунная табличка была небрежно замазана зеленой краской. Под ней еще можно было прочитать: «Проф. Н. П. Земцов». Звонок не работал. Пришлось стучать. Не открывали долго. Затем в коридоре с той стороны двери послышались шаги, и сиплый женский голос грубо спросил:
— Чего надо?
— Мне Земцовых.
Дверь распахнулась, и на пороге возникла тетка в сарафане, о подол которого она вытирала мокрые руки. За ее спиной дальше по проходу на табурете стояло корыто с торчащей из него стиральной доской. Приоткрылись и тут же захлопнулись выходившие в коридор двери комнат — в них явно располагались еще какие-то жильцы. Смерив взглядом пришедшего, тетка заявила, поправляя тыльной стороной ладони упавшую на лицо мокрую прядь волос:
— Нет таких здесь.
Из глубины квартиры тянуло какими-то чужими, неприятными запахами. Взгляд Земцова упал на висевшую в прихожей его старую студенческую шинель. Ее кто-то явно использовал для грязных работ — половина пуговиц была оторвана, а рукава по локоть были перепачканы известкой.
— А где они?
Тетка проследила за взглядом Земцова, который тот перевел на закрашенную табличку у двери квартиры, хмыкнула и произнесла:
— Понятия не имею, кто это и где они.
Дверь захлопнулась. Он постоял еще в растерянности некоторое время, разглядывая табличку. Затем медленно начал спускаться по лестнице вниз. На площадке второго этажа тихонько приоткрылась дверь одной из квартир.
— Боже мой, Саша…
Земцов быстро обернулся. Закутанная в платок, в дверях стояла их соседка, которую он прекрасно знал с самого детства.
— Зайдите же внутрь, — тихим и отчего-то испуганным голосом произнесла она, распахивая перед Земцовым свою дверь.
Земцов вошел в ее прихожую, через которую его провели на хорошо известную ему кухню. Будучи мальчишкой, здесь он зимой сушил и приводил в порядок свою одежду, вернувшись с катка, — если заявиться домой мокрым и неопрятным, было не миновать сурового наказания от отца. Мать дружила с этой доброй женщиной. У соседки он пил чай, ожидая, когда наступит назначенное время возвращения с прогулки. Николай Павлович приучал сына к пунктуальности — за опоздание, разумеется, следовало наказание. Но и как-то перед пришедшим домой раньше назначенного срока Александром закрылась дверь — ему показали часы, на которых еще не истекло время его прогулки. Сняв снаряжение и шинель, сейчас Земцов сидел на том же самом стуле с потертой кожаной обивкой, что и в детстве. Но на этом мир старый и заканчивался. Он держал в руках кружку с кипятком, поскольку чая в доме не было. Но пить не мог, а лишь слушал в оцепенении страшные вещи, которые говорила эта женщина тихим и ровным голосом. Профессора Николая Павловича Земцова взяли в заложники осенью 1918 года. Позже его имя было опубликовано в списках расстрелянных на территории Петропавловской крепости, где большевики производили массовые казни. Где его могила — неизвестно, но ходят слухи, что всех убитых закапывали прямо там. Мать болела еще с осени семнадцатого. Она не пережила минувшую зиму. Никто не сказал, где ее похоронят, — тело унесли, а в оставшуюся к тому времени от всей квартиры Земцовых последнюю комнату в тот же день ее смерти въехали новые жильцы. В остальные комнаты еще раньше заселили каких-то пролетариев и мелких служащих советских учреждений. Все в таком же оцепенении Земцов застегивал шинель. Уже на лестничной клетке, оглядев его в форме, но без погон и знаков различия, соседка тихо, но отчетливо произнесла:
— И вы служите и м?..
Он не помнил, как добрался в тот вечер до казармы…
Спустя несколько дней Земцов сидел в помещении бывшего офицерского собрания полка, которое, по сути, таковым и оставалось. Они были наедине со своим ротным командиром, гвардейским капитаном, тоже членом офицерской организации. Сосредоточенно вглядываясь сквозь стекла пенсне, капитан наугад зачитывал по несколько строк из лежавших перед ним ворохом бумаг и обрывков самого разнообразного формата. Бумаги были от личного состава — какие-то написаны чернилами, какие-то карандашом, зачастую совершенно неразборчивым почерком.
— «А посему прошу выдать мне новую шинель ввиду полного истончения материала старой…» — процитировал ротный и положил перед собой на стол достаточно аккуратно заполненный ровным почерком с завитушками листок. Прокомментировал:
— Вот такой ерундой приходится заниматься. Эх, а какая у нас была ротная артель! Как все было налажено!.. Ну это еще ладно, дела хозяйственные. Хотя мне доподлинно известно, что выданную осенью шинель первого срока он… — капитан бросил взгляд поверх пенсне на листок, разбирая фамилию солдата, — ага, он… Загнал шинель на Сенном рынке. Выменял на старое тряпье, разницу в карман, а теперь просит выдать новую, видите ли, «ввиду истончения материала»…
— «Полного истончения», — позволил себе уточнить Земцов и слегка улыбнулся.
— Вот-вот, — скривил губы в усмешке капитан. — Грамотный солдат, знаю — ничего не скажешь, купеческий сынок. Талант! Коммерческая жилка!.. В запасной батальон его… А вот полюбуйтесь, еще шедевр…
Подхватив другой листок, исписанный карандашными каракулями, капитан продолжил цитирование:
— «…и имеет сам новые сапоги, весьма добротные, а у меня старые ботинки. Посему является очевидной контрой».
— Великолепный вывод! — проговорил Земцов, качая головой.
— «Сапоги» написаны через «о», «ботинки» через «а» — этому я уже не удивляюсь. Угадайте название сего опуса.
— Докладная записка, — предположил Земцов.
— Нет.
— Рапорт?
— Опять не угадали.
— Донос? — выдвинул третий вариант поручик.
— По сути верно, — кивнул капитан. — Только название оригинальнее — «Сигнал»! Впору для журнала трагикомичного обозрения.
— Все было бы очень смешно, если бы не было так грустно.
— Именно! Какая-то дикая страсть людьми овладела — писать друг на друга доносы… — Капитан откинулся на спинку стула. — Ну и этот, ладно — на самом деле тоже барахло в основе. В запасной батальон… А вот это уже серьезно. Вот за это я из роты отчислю напрочь под любым благовидным предлогом.
— Позвольте полюбопытствовать, что там? — придвинулся к столу Земцов.
— Извольте. — Капитан взял очередной, довольно аккуратно исписанный листок и зачитал: — «На занятиях по строевой подготовке наш помкомвзвода Коломейцев заявил, что будет гонять нас до тех пор, пока мы не станем ходить, как ходила рота его величества. Сказанное свидетельствует о его явной контрреволюционности».
— Федот Никифорович в полку? — радостно переспросил Земцов.
— Да, — кивнул ротный. — Должен вам сказать, очень отчетливый фельдфебель!
— Я прекрасно его помню и совершенно с вами согласен.
Земцов уже знал, что, если Северный добровольческий корпус начнет наступление на Петроград, красное командование предполагает выдвинуть части полка на фронт. В задачу офицерской организации входило в таком случае подготовить личный состав к переходу на сторону белых. Поэтому в полку по возможности нужно было оставить как можно больше кадров, которые этот переход поддержат, и удалить тех, кто переходу может помешать.
— Этого тоже долой, — сосредоточенно прочитал новую бумагу капитан и, встряхнув ею, объяснил Земцову: — Товарищу Бродову собирается жаловаться. Много у нас, конечно, всякой шантрапы на службу пришло, но костяк полка, слава богу, здоровый — антисоветский…
— Бродов, Бродов… — повторил Земцов, припоминая эту фамилию. — Был у меня такой солдат.
— Да, из наших семеновцев. Поэтому появляется часто.
— Алексей Бродов, — уверенно произнес поручик. — Ефрейтор, грамотный, очень интересующийся. Из него бы даже получился неплохой офицер.
— Да, вы правы. Вот и получился, — невесело усмехнулся капитан. — В чека служит. На большой должности. Оказался большевик еще с довоенных времен. В полку наездами якобы по старой памяти, но на самом деле по делам своей нынешней службы. Следит. Та еще головная боль мне…
Уже прощаясь, капитан подвел итог их беседы:
— В общем, будьте осторожны и внимательны, господин поручик…
— Товарищ комвзвода, — аккуратно поправил Земцов.
— Н-да, товарищ комвзвода… — потерев подбородок, согласился капитан и добавил с горькой иронией: — Это я вам настоятельно советую как товарищ ротный командир.
И, сняв пенсне, устало прикрыл один глаз тыльной стороной ладони:
— Господи, какой бред! Третий год все это продолжается… И ведь сами, сами все разрушили…
— Честь имею! — щелкнул каблуками Земцов.
Случилось так, как и предполагали. Полк был преобразован в 3-й пехотный полк 2-й Петроградской бригады особого назначения и в мае 1919 года направлен на фронт против наступавших белых войск. Расположились за Гатчиной, в селе Выра, недалеко от станции Сиверская Петербурго-Варшавской железной дороги. Два батальона были направлены на передовую, а третий оставался в резерве. Еще накануне вечером участники офицерской организации встретились со связными с той стороны. На фронте против вчерашних семеновцев оказался белый Талабский полк. Земцов хорошо помнил талабцев еще по прошлой осени. Отличные солдаты, храбрые и верные, из числа рыбаков — жителей Талабских островов в Псковском озере. Утром по условленному сигналу состоялся один из самых, пожалуй, громких переходов с одной стороны на другую за всю историю гражданской войны. Долгая и кропотливая подготовка принесла свои плоды — полк практически до последнего человека перешел от красных к белым. Шли красиво — с оркестром, под звуки марша, с приданной артиллерийской батареей. Солдаты сами обезоружили и арестовали коммунистов. Бригадный комиссар Раков, забаррикадировавшись с пулеметом в одном из деревенских домов, отстреливался, пока у него не закончились патроны, после чего застрелился…
А вскоре в полк приехал командующий Северным корпусом генерал Родзянко. Командующий был приятно удивлен отличным состоянием подразделения. Ко всеобщему удовольствию, полку было возвращено его прежнее название — Семеновский. Совместно с талабцами семеновцы приняли участие в дальнейшей борьбе против большевиков. После вынужденного отступления во второй половине лета 1919 года поручик Земцов принимал участие в новом походе на Петроград осенью того же года. К тому времени действующие на этом направлении русские части составляли Северо-Западную армию под командованием героя Кавказского фронта и видного деятеля белого движения генерала Николая Николаевича Юденича. Полк под названием 8-го Семеновского входил во 2-ю дивизию 1-го стрелкового корпуса. Ближайшим соседом, как всегда, был 6-й Талабский полк.
— Вот это другое дело, — одобрительно говорил фельдфебель Коломейцев, оглаживая на своих плечах погоны с цифрой восемь (ведь трафарет где-то соорудили и нанесли цифры краской всей роте аккуратно, с точкой внизу!), на которые были наспех пришиты выкроенные из старого выцветшего вещмешка широкие поперечные лычки. — А то без погон чувствуешь себя что голый…
Земцов, затянутый в плечевые ремни, пропущенные под защитные погоны поручика с рисованными на них чернильным карандашом звездочками и такой же восьмеркой, удовлетворенно кивал головой в знак согласия. Оба они оказались в одной роте.
Осеннее наступление белых развивалось стремительно. 12 октября 1919 года фронт красных был прорван у Ямбурга. Насчитывавшая всего тринадцать тысяч человек, русская Северо-Западная армия с самого начала этого наступления в два раза уступала по численности противостоявшим ей силам красных. В дальнейшем силы белых таяли, а к большевикам под Петроград лихорадочно стягивались подкрепления из центральной России. В этой обстановке наступавшим оставались только быстрота и отвага. В середине октября были освобождены от большевиков Луга и Гатчина. 20-го числа белые вошли в Царское Село, овладели Пулковскими высотами и на крайнем левом фланге ворвались в городское предместье Лигово. Конные разъезды завязали бои у Ижорского завода. До заветной цели — возвращения Северной столицы — оставался один шаг.
Под Пулково Земцов встретил в чине ротмистра своего старого друга Бориса Холодовского, состоявшего к тому моменту в Конно-Егерском полку СЗА. Судьбы двух офицеров с февраля семнадцатого года сложились схожим образом. После недолгого обмена скорее даже не репликами, а восклицаниями доблестный улан взахлеб сообщал Земцову:
— Ты представляешь, Саша, наша разведка заходила в город. Были на Нарвской и Московской заставах…
И, подкрутив ус, совершенно по-мальчишески возбужденно добавил:
— Вот те крест!
С Пулковских высот в последние ясные и тихие дни золотой осени они смотрели в бинокль на город, лежавший в огромной низине перед ними. Отчетливо были видны шпили и купола церквей.
— Троицкий, — негромко и как-то отстраненно говорил Федот Коломейцев, подкручивая окуляры бинокля, — купола синие… Это измайловцев… А дальше от собора направо наши казармы…
Десять дней шли тяжелые и неравные бои практически в городских предместьях. Красные сосредоточили большие резервы. Они имели уже шести-восьмикратное превосходство, а по московской ветке железной дороги, которую перерезать не удалось, все продолжали и продолжали прибывать новые эшелоны с войсками. Белые не прекращали атаковать. По уговору с большевиками в обмен на признание своей независимости начали отводить войска эстонцы, прикрывавшие фланг Северо-Западной армии. Помощь британского флота оказалась совершенно недостаточной. Было очевидно, что делается это намеренно. В военные действия опять вмешивалась большая политика. Единая и неделимая Россия, поборником которой выступал генерал Юденич, не допуская никаких компромиссов в этом вопросе, никому, кроме белых, была не нужна. По этой же причине не поддержали наступление на Петроград и финны. Когда 2 ноября в Семеновский и Талабский полки, входившие в бригаду генерала Пермикина, пришел приказ на отступление, Пермикин, оставаясь на месте, отправил в штаб ответное донесение всего из пяти слов: «Могу беспрепятственно войти в город». В ожесточенных боях полки сломили сопротивление красных, и в тот момент именно перед ними у большевиков войск в этом районе не было. Но слишком сильно изменилась общая обстановка. Приказ на отступление был повторен. С упорными боями Северо-Западная армия начала отход, превратившийся вскоре в настоящий исход…
— Как ты, Федот Никифорович? — участливо спрашивал Земцов, помогая грузить на лазаретную двуколку раненого Коломейцева. В питерских предместьях русская пуля с той стороны тяжко пробила ему плечо.
— Отбили город? — вместо ответа, утирая одной рукой горячечный пот с лица, проговорил фельдфебель.
— Нет, — покачал головой Земцов и угрюмо отвернулся, с досадой прикусив губу.
К тяготам отступления очень быстро добавился тиф. В лазаретах число заболевших стремительно стало превышать число раненных в боях.
— Ты должна остаться, — проговорил Земцов, навещая жену в околотке.
Кругом были стоны раненых, кислый запах мокрых шинелей, развешенные на просушку бинты.
— Так было всегда, — проследив за его взглядом, охарактеризовала окружающую обстановку Ольга.
Земцов осторожно обнял ее за плечи. Произнес как можно мягче:
— Но только не теперь.
О своей беременности Ольга сообщила мужу совсем недавно.
— Возвращайся в Гатчину. Я всегда буду знать, где вас искать.
— Но Саша…
— Оля, у нас свирепствует тиф! Тебе надо объяснять, что это такое? Особенно в твоем нынешнем положении…
С деревянной шиной на руке, замотанный бинтами, вечером их разыскал Федот Коломейцев. На плечах — накинутая шинель с заскорузлыми следами крови и пятном порохового ожога на груди.
— Погодьте, погодьте, — остановил он жестом устремившихся к нему Земцовых. Утирая обильно струившийся по лицу пот, пояснил: — Я, кажись, еще и прихворнул…
Земцов успел поделиться с фельдфебелем, что отправляет жену в Гатчину. Коломейцев вытащил из кармана солдатский порционный мешок, развязал — внутри были николаевские золотые червонцы.
— Я не возьму! — решительно заявила Ольга.
— Погодьте, — еще раз повторил фельдфебель и, переведя дух, продолжил: — Просьбу имею, Ольга Александровна. Жена у меня в Гатчине, на Багговутовской живет. Поклон от меня передавайте. Вместе вам вернее будет. Ну и это, — он указал кивком головы на монеты, — при любой власти вам пригодится…
Земцов еще накануне отдал жене все деньги, часы, золотой портсигар. Вместе с фельдфебельскими монетами Ольга зашила все в подкладку пальто.
— Ничего не бойся, — провожая жену, говорил Земцов. — Мы, вероятно, будем еще некоторое время отступать. Но после вернемся. Непременно.
Она подняла на него свои серо-желтые глаза. Выражение их сейчас снова было таким же, как в Новогеоргиевске. Произнесла отчетливо:
— Только никогда не опускай рук. Обещай мне.
— Оля, думай сейчас не об этом, — мягко взял ее ладони в свои Земцов. — Все будет хорошо. Ведь я знаю, где тебя искать…
Проводив Ольгу, вдвоем с Холодовским верхами они возвращались из покинутой белыми Гатчины. Осенняя грязь чавкала под копытами уныло бредущих лошадей. Позади между ними и наступавшими по пятам красными уже не было никого…
А потом был настоящий кошмар. В декабре 1919-го обескровленная и охваченная эпидемией тифа русская Северо-Западная армия оказалась в печально известном «нарвском мешке». Были мытарства на границе с новой независимой Эстонией, был расстрел эстонцами из пулеметов попытавшихся перейти пограничную реку талабцев. Затем — мир между большевиками и эстонцами. Последние, лишь только почувствовав, что советская власть на какое-то время больше не угрожает их провозглашенной независимости, уже совершенно в открытую обрушили всю свою копившуюся до этого ненависть на последних защитников единой и неделимой в лице белых. Эстонские солдаты принялись открыто грабить русские части, зачастую срывая погоны с офицеров и обезоруживая их. Разутая, раздетая и ограбленная, не имеющая никакого приюта русская армия, солдаты и офицеры которой почти поголовно превратились в тифозные тени, всходила на свою Голгофу…
По договору Эстонии с большевиками Северо-Западная армия подлежала расформированию и превращалась в массу беженцев. Положение их было крайне тяжелым и унизительным. Эстонские власти назвали русских на своей территории «лицами без определенных занятий» и объявили призыв их на принудительные лесные работы. Тем самым фактически был установлен институт рабства для русских офицеров и солдат. Те, кто еще не умер или не валялся в холодных тифозных бараках, оказались в положении даровой и бесправной рабочей силы. Видя сложившееся положение, в январе 1920 года генерал Юденич издал приказ о расформировании армии. Тогда же в горячечном тифозном бреду Земцов потерял из виду Коломейцева и Холодовского. С доблестным уланом они вскоре встретились на территории Польши в поисках путей продолжения белой борьбы. Федот Коломейцев, промыкавшись на земляных работах в Эстонии, в конце 1920 года через советское полпредство официальным путем вернулся в Советскую Россию. И, разумеется, тут же был арестован. Отсидев в тюрьме некоторое время после своего возвращения, он был отправлен губвоенкоматом в трудовую бригаду из военнопленных. Ему в конечном итоге удалось вернуться в родную Гатчину и устроиться сцепщиком на товарную станцию. Конечно же, службу в белой армии новая власть не могла ему забыть или простить — с последствиями этого факта своей биографии он сталкивался в своей жизни еще не единожды.
