Глава третья
В конце второй декады июня штрафной батальон был поднят по тревоге. В роты поступил приказ разобрать оружие и строиться в колонну на проселке.
Почти одновременно к месту построения подошли «Студебеккеры», появились снующие между ротных шеренг со списками в руках штабные писаря.
По команде лейтенанта Ульянцева, бывшего дежурным по батальону, приступили к довыдаче оружия тем, кто его еще не получал. Процедура несложная, отлаженная. Поочередно получают солдаты винтовку или автомат, подходят к писарю, сообщают, какой роты, взвода, номер и вид оружия, расписываются в ведомости, куда заносятся эти данные, и возвращаются в строй.
Все шло обычным порядком, пока не дошла очередь до солдат соседней третьей роты, куда попало с пополнением несколько человек каких-то раскольничьих религиозных сект. Один из них – осанистый представительный мужик с взлохмаченной окладистой бородой – демонстративно заложил руки за спину и брать винтовку отказался.
– Как это ты не возьмешь? Спятил, дядя? – недобро веселея, спросил сержант-писарь.
– По божескому учению живу, – невозмутимо пояснил бородач. – Вреда ни человеку, ни зверю не делаю. Как учит Господь Бог в Священном Писании «Не убий», так и курицы за свой век жизни не лишил. За веру страдать готов, а сатанинское изделие в руки не возьму.
– Возьмешь, еще и попросишь! – убедительно пообещал писарь, ничуть не смущенный его тирадой.
Подозвали лейтенанта Ульянцева и командира третьей роты. Но и их совместные усилия не увенчались успехом. Раскольник стоял на своем, и никакие угрозы, казалось, не могли поколебать его фанатичной решимости «пострадать за веру». Больше того, в других ротах единоверцы объявились. Плюются в ответ на приказ получить оружие.
Забавный на первый взгляд случай грозил обернуться неприятностью. Распорядившись продолжать выдачу винтовок и автоматов, а отказчиков выделять и строить в сторонке, Ульянцев направился с докладом в штаб, к комбату.
Раскольников человек сорок набралось. И самый авторитетный у них «борода» из третьей роты, что первым бузу затеял. Напористее других оказался. Гимнастерку расстегнул и с нательным крестом к собратьям подступает, к стойкости духа взывает.
Минут через двадцать в сопровождении лейтенанта Ульянцева появился майор Балтус с сухим, бесстрастным выражением на лице – явным признаком неудовольствия. Ориентир верный выбрал. Выцелив взглядом бородача, будто с одним им разговор повел:
– Мне сказали, что вы отказываетесь брать оружие. Это правда?
Раскольники загалдели разом. Каждый по-своему объясниться хочет. А комбат будто не слышит. На черную с проседью бороду уставился, одного бородача видит, от него одного слова ждет.
Не дождался. Стушевался тот.
– Смирно! Прекратить галдеж! – вскинул вверх руку Балтус, властно обрывая крикунов, и, найдя опять глазами бородача, спокойно продолжал: – В бога верите? Ваше дело. В данный момент меня это меньше всего касается. А вот защита отечества – священный долг каждого гражданина. Это закон нашего социалистического общества, и отказ от его выполнения именуется изменой Родине. В обстановке военного времени измена карается высшей мерой. К вам же проявили гуманность – направили в штрафной батальон. Но вы, кажется, неправильно расценили этот акт. Властью, данной мне государством, сейчас все, кто откажется выполнять приказ, будут расстреляны на месте. Вот вы, вы и вы, – он указал пальцем на бородача и еще двоих его собратьев, из тех, что особо рьяно пытались разъяснить остальным положения своей веры, – пять шагов вперед!..
Но прежде чем кто-то вышел из строя, Балтус обернулся назад и, отыскав глазами командира комендантского взвода, распорядился:
– Взвод охраны сюда, и расстрелять немедленно!
Командир комендантского взвода от неожиданности сморгнул, замешкался. Балтус поторопил:
– Приговор трибунала получите после! Исполняйте! – поняв растерянность подчиненного, с нажимом добавил он.
Тишина над дорогой повисла мертвая. Слышно было, как мерно гудела в вышине мошкара да тонко попискивала в кустарнике залетная пичуга.
Зная, что комбат слов на ветер не бросает, онемели в страхе раскольники. Никто из них из строя так и не вышел. Повернувшись вновь к ним лицом, Балтус тонко усмехнулся, будто иного увидеть и не ожидал.
– Может, кто неправильно понял приказ или передумал? Даю три минуты на получение оружия, – вроде бы с сочувствием сообщил он и вдруг, переменясь в лице, рявкнул со всей мочи: – А ну, бегом марш!
Дружно сорвавшись с места, бунтари со всех ног кинулись к грузовику с оружием. В гуще бегущих мелькала и взлохмаченная борода зачинщика.
Понаблюдав за ними с минуту ровным, поскучневшим взглядом, Балтус направился было к штабу, но, передумав, вернулся с полдороги к строю, дождался, когда последний солдат получит винтовку.
– Штрафники! С незапамятных времен русские верили в бога, но никогда это не мешало им мужественно и героически защищать свою Родину от иноземных захватчиков. Преображенцы Петра, чудо-богатыри Суворова, матросы Нахимова шли в бой за веру, царя и отечество. Всегда, когда над отечеством нависала смертельная опасность, верующие становились в ряды его защитников. Вспомните, Пересвет и Ослябя тоже были монахами, но не в кельях они прятались, когда надо было отстаивать Родину, а выступили на ее защиту с мечом в руках.
Мы тоже верующие. Наша вера – честь, свобода и независимость любимой Родины, ее светлое коммунистическое будущее. Во имя этой веры я не остановлюсь ни перед чем. Это не пустая угроза – последнее предупреждение. Через час батальон выступает на передовую. В боевой обстановке не до сантиментов – я буду беспощаден, потому что другого мне не дано.
Командирам рот обеспечить получение сухого пайка на личный состав, солдатам готовиться к маршу. Исполняйте!..
Отграненный командирской строгостью голос комбата буквально ввинчивал каждое слово в сознание штрафников – крепко и надежно, как шурупы в стену. Отстраниться от их влияния было просто невозможно.
Инцидент был исчерпан.
Командиры рот скомандовали «Шагом марш!», и солдаты разошлись повзводно по помещениям. Поповский дом наполнился громким говором и суетой. Готовиться к маршу, собственно, нечего. Котелки и саперные лопатки всегда при штрафниках, а прочие пожитки – в вещмешках и «сидорах» наготове. Винтовку через плечо, автомат на шею, мешки за спину, прошелся несколько шагов, прикидывая, не жмет, не давит, – и все сборы. Толкотни и разговоров больше.
Павел преимущественно за Фиксатым, Химиком и Монахом наблюдал. Неспокойно на сердце было. Автономное подразделение они во взводе. Вроде и живут под одной крышей вместе со всеми, и спят рядом на нарах, и на учениях, и в строю бок о бок, а все равно от остальных будто незримой перегородкой отгорожены. И враждебности явной не выказывают, наоборот, даже заискивать перед взводным стали, а чужие.
На что настроились, с какими мыслями и планами на передовую собираются? Не с теми ли, что и Тихарь в свое время? Всего ожидать можно, в особенности от Фиксатого. Тонко работает. На всю шушеру в батальоне влияние имеет, а уличить не удается, ни в чем не подкопаешься. Как крыса: весь день в воде, а на берег сухой выходит.
Что замыслили, какую подлость ждать? Внешне вроде все благопристойно, теми же хлопотами, что и остальные, озабочены. Но не верит им Павел.
Иное дело Халявин. За него отбоялся. Этот теперь никуда не уйдет. После стычки с Фиксатым постоянно вблизи Махтурова и Кускова держится, всегда настороже. Понимают ребята, что тяжело ему сейчас – от своих оторвался и к ним не прибился, пробовали пойти на сближение. Но Карзубый, хоть и держался поблизости, оставался замкнут и молчалив.
Не миновать ему с Фиксатым встречи на узенькой дорожке, и уйти с нее суждено лишь одному. Вот о чем думал Павел, размышляя над поведением Халявина.
Не принимал он в расчет и самодеятельного актера Николаева. Урку из себя корчил, пока среди колхозников и солдат в маршевой роте находился, во взводе всякую блатную придурь быстро с него пообтрясли.
На всякий случай предупредил Махтурова, Шведова, Кускова и Баева, чтобы присматривали за троицей Фиксатого. Гайко, подметив их секретничанье, напомнил Колычеву:
– Уговор наш, взводный, помнишь? Меня, Жука и Богдашу рядом держи. Если что – не подведем!
Наконец появился Ульянцев, в пилотке и солдатской телогрейке, туго перетянутой ремнем. Отозвав в сторону взводных, сообщил, что машин мало и разместиться на них могут лишь три роты. С первым рейсом отправятся третья, пятая и шестая роты. Второй же предстоит грузиться одной из последних.
– Пока можете отдыхать, – разрешил он, – но людей не распускать, держать под присмотром. Под личную ответственность!..
Последнего, третьего, рейса пришлось ждать очень долго. Измаялись, слоняясь без дела. Грузились уже на закате солнца, а выгружались в сумерках. Доехали благополучно, без происшествий.
В темноте по ленивому постреливанию и вялым взлетам ракет определили недалекую передовую. Но оказалось, что им не сюда, а много дальше. Подчиняясь команде, построились ротными колоннами и двинулись по какой-то бесконечно петлявшей проселочной дороге. Определить направление пути из-за частых поворотов было трудно, но по тому, что фронт все время оставался справа, Павел предположил, что проселок рокадный.
Шли молча, погруженные в собственные думы. Павел пытался думать о том, как может сложиться у него в дальнейшем, если предстоящий бой окажется для него удачным, но мысли упрямо сбивались на товарищей, на то, что кто-то из них и впрямь, как сказал Шведов, потенциальный покойник. И хотя он почему-то не сомневался, что с ним ничего страшного не случится, на душе было маетно.
Не сумев перебороть неприятных ощущений, Павел испытал благодарное чувство к ротному, когда тот, негромко окликнув, подозвал его к себе, предложив идти рядом.
– О чем думаешь?
– Да так, по мелочам…
– Уверен в своих?
– Как сказать? Не во всех…
– И я о том же. Слышал, как Саблук мне говорил, что на передовой пули и спереди и сзади летают?
– Если б всерьез думал стрелять сзади, языком бы не брякал, – усмехнулся Павел, посчитав, что ротный опасается не того, кого на самом деле остерегаться надо. – Не та собака страшна, что лает, а та, что исподтишка кусает.
– Саблук, может, и сгоряча болтанул, – согласился Ульянцев, – а вот святая троица твоя мне очень не нравится. Уж больно тихие и благообразные. Не находишь?
– И сомневаться нечего – на все способны! – вздохнул Павел, коря себя за самонадеянность, с какой чуть раньше о близорукости ротного подумал. И, решившись каяться до конца, рассказал Ульянцеву о случае с Махтуровым.
– Ну вот, недаром, значит, у меня предубеждение против них, – испытывая удовлетворение оттого, что не ошибся, проговорил тот. – Собственно, об этом и я тебя хотел предупредить. На передовой пули действительно спереди и сзади летают. Так чтобы затылком их не ловить – помни и в бою не зарывайся. Твое дело боем руководить, а не со штыком на немцев лезть. В атаке позади взвода должен быть, чтобы всех в поле зрения держать: кого подогнать, кого поднять, если залег…
– А товарищам потом как в глаза смотреть, если все время за их спинами прятаться?
– Я не говорю, что ты должен прятаться. Но ты командир взвода, и твой долг обеспечить выполнение боевого задания. Сейчас не 41-й, чтобы впереди всех с пистолетом бегать. Умный правильно поймет, а на последних не равняются.
С точки зрения здравого смысла Ульянцев был прав, но, с другой стороны, была в его словах какая-то едва уловимая ущербность, которая мешала Павлу признать его правоту безоговорочно.
– Ладно, посмотрим, – буркнул он. – У нас глаз везде не меньше, чем у Макарова с компанией. Пусть они нас лучше боятся…
Марш продолжался. Часа через два круто свернули, но не к передовой, как ожидали, а, напротив, в глубь обороны. Огненные вспышки за спиной остались. Постепенно отдалились и затихли звуки стрельбы. Короткая июньская ночь бескровно истаивала, когда добрались до места назначения.
Нежилым холодом и гнилой сыростью дохнуло на штрафников из давно заброшенных землянок. Глубокие, но тесные – человек на пять-шесть, – они, видимо, сооружались наспех и походили скорее на обыкновенные ямы, накрытые бревнами. Земляных нар и то не было. По осклизлому накатнику пробивалась пелена хилой белой плесени, углы полнились лягушачьими стадами.
На место жительства пришлось впервые определяться без Махтурова, Кускова и Шведова. Их и Костю Баева распределил по соседним землянкам – для надежности. С собой оставил Туманова с Илюшиным и Карзубого…
* * *
Побудку не устраивали. До обеда проспали как убитые. В полдень Павел выбрался из землянки и, жмурясь от яркого света, кинул несколько раз руками, разминаясь и разгоняя сонную одурь, огляделся вокруг.
Слева тянулся неровной полоской редкий кустарник, справа, метрах в двухстах, извивался неглубокий овражек. Вдали за неровным холмистым полем виднелись постройки села или деревни. А далеко позади, у самого горизонта, зыбились в мареве контуры лесного массива и пологой высотки.
Подумав, Павел направился к овражку. По дну его струилась неглубокая ключевая речка с хрустально-прозрачной водой, сквозь которую можно было рассмотреть мельчайшие голыши на песчаном дне. Вода притягивала негой и прохладой.
Кое-где по берегу уже мелькали обнаженные тела солдат, сохло распластанное поверх зарослей кустарника выстиранное обмундирование. Вокруг царила удивительная умиротворенная тишина. Солнце забралось в зенит, но не пекло, а ласково пригревало, почти не тревожа упоительной свежести низин. Дышалось легко, свободно и проясненно. Хотелось наслаждаться и радоваться.
Павел повернул назад, в землянку. Прихватив замызганное вафельное полотенце и обмылок, снова спустился в овражек и, желая в эти минуты побыть наедине с самим собой, побрел вдоль берега подальше, туда, где виднелась тростниковая поросль и речка переходила в овальное болотце.
Приглядев местечко, не торопясь разулся, скинул обмундирование и, присев на прогретый солнцем речной камень, с наслаждением опустил ступни в воду.
Долго сидел в полузабывчивости, обласканный теплом и покоем, разнеженно прислушивался к мерному журчанию речушки.
Над поверхностью воды и над берегом висело множество крупных стрекоз с голубыми, отливавшими глянцем крыльями. Одна из них опустилась на тростинку в трех шагах от Павла и уставила на человека любопытный глаз-пуговицу. Подивился. Не замечал раньше, что такие большие и осмысленные у них глаза.
Вдруг погрезилось, что все это: и погожий июньский день, и тихая речушка, и он сам, сидящий над ней, – все это уже когда-то было. Конечно, это один из их предвоенных выходных. А вот и она сама – Лелька. Тихо подкрадывается к нему сзади, сейчас озорно обхватит за шею, повалит…
И до того явственно представилось, как в следующий момент захлестнутся на шее тонкие милые руки, что он вздрогнул и невольно обернулся. Чертовщина!
Поднявшись, Павел старательно постирал задубевшие портянки, крепко их отжал и развесил сушиться на ветках ивняка. Поеживаясь, полез в воду, чтобы отмыться самому.
Случайно взгляд упал на округлый черный предмет, видневшийся под спутанными водорослями. Подумалось – черепаха. Сделал несколько шагов, осторожно подсунул руку. Оказалось – немецкая каска. Ржавая, насквозь пробитая снайперской пулей. Брезгливо повертел в руках. На внутреннем кожаном ободке различил расплывшуюся или стершуюся готическую вязь букв. Машинально прочитал имя владельца – Карл Готберг.
Размахнувшись, зашвырнул каску подальше. В одно мгновение померкло все настроение. Бурые пятна ряски стали казаться высохшими лужицами человеческой крови. Выбравшись на берег, в сердцах скомкал недосохшие портянки, натянул сапоги на босу ногу и заспешил во взвод.
На полдороге встретил запыхавшегося Илюшина – ротный срочно вызывает. Ульянцева нашел в расположении кухонь, тот распекал за нерасторопность поваров. Досталось и Павлу.
– Где тебя черти носят?
– Выкупаться ходил…
– Нашел время! Давай быстро четырех человек и старшего с ними, продукты с помпохозом получать. Да смотри, чтоб надежные были. На армейские склады поедут. Чтоб из блатной шатии и близко никого не было!
Старшим Павел Баева назначил, а с ним – Гайко, Богданова, Жукова и Фокина. Только одних отправил – других встречать надо. В «досыл» прибыла в батальон еще одна маршевая рота с пополнением – человек сто. Во второй взвод новеньких распределили. Карманные воришки, сопляки. Моложе Витьки Туманова. Сукотин по кличке Карасюк и Ромашов – Куркуль.
Первый – рыхлый, вялый, будто больной. Идет – нога за ногу цепляется. Второй, напротив, чересчур энергичен и общителен. Не успел во взводе появиться – почти со всеми обзнакомился, чечетку с лихим перестуком сбацал и двадцать метров на руках на спор прошел. Сукотин за ним как привязанный ходит, во всем подчиняется.
Плохо, что военному делу не обучены, винтовки в руках не держали. Ротный приказал организовать обучение. Но когда, как? Может, без хлопот определить их в подносчики патронов да научить диски заряжать?
Наудачу подвернулся под руку Кусков:
– Ниче ребята, а? Дурцу вышибить – глядишь, люди получатся.
– Вот ты этим и займешься! – поймал его на слове Павел.
* * *
Среди ночи Павла разбудил Баев. В дороге ребята задержались, да и на разгрузку машин время требовалось. В остальном все в норме.
Вместе с Баевым пришли Махтуров и Шведов. Спустя минуту из соседней землянки заявился Кусков. Туманов сам выскочил – нюх на еду у него собачий.
Баев развязал вещмешок и по-крестьянски степенно выставил в центр две фляжки, пару банок «Второго фронта», как называли мясные американские консервы, и булку черного хлеба, которую тут же порезали крупными кусками.
– Ешьте, братцы, честным трудом заработано. За погрузку выдали, – сказал он. – Не все интенданты жмоты. Посчастливило нам.
– А это зачем? – с неудовольствием покосился Павел на фляжки, в которых была, конечно, не вода.
– Ты хоть помнишь, какое сегодня число? – спросил Шведов.
Павел покопался в памяти – 22 июня.
– То-то! – удовлетворенно укорил Шведов, считая, что тем самым вопрос о целесообразности фляжек решен положительно.
В этот момент снаружи послышался шум шагов, и все насторожились. Шаги направлялись к двери землянки. Кого нелегкая несет? Через порог дружно ввалились Гайко, Жуков и Богданов.
– Разреши, взводный, к вашему шалашу, – сияя безмятежной улыбкой, ради приличия попросил Гайко, а сам уже пробирался вперед, заранее уверенный, что не окажется в этом кругу лишним. – В тесноте, да не в обиде.
Обид появление друзей ни у кого не вызвало, но разместиться всем стало невозможно. Павел глянул на циферблат – два часа.
– Давай наружу. Тут неподалеку ложбинка есть. Только тихо.
Ночь тихая, теплая. Расположились в укромной низинке, на траве. Первую стопку и слово предоставили взводному.
Не любил Павел и не умел тосты произносить. Если, случалось, просили в компании – отнекивался. Сказал просто:
– Вторая годовщина сегодня, ребята, исполнилась, как война началась. Как началась – знаете. Сегодня другой день: позади Сталинград, впереди – Берлин. Давайте выпьем за то, чтобы третью годовщину в мирной обстановке пришлось встречать, за то, чтобы и у нас с вами в дальнейшем все хорошо было. За победу!..
Ребята все здоровые, в расцвете сил, наркомовская норма им – все равно что слону дробина. Разлили по второй, разговор веселей пошел.
Костя Баев пилотку снял, расстегнул ворот гимнастерки, стал рассказывать, что в тылу, по дороге видел:
– Жуть, сколько войску идет. Позади нас живого места от солдат нет, как саранча налетели. Везде нор понарыто. Куда ни глянь – голова из земли торчит.
Пушка на пушке, замаскированные стоят. А снарядов и мин разных – видимо-невидимо навозили. Вдоль дороги, сколько ехали, везде ящики в штабелях. Если такой силой на фашиста обрушиться – побегут…
– А на армейских складах, где продукты получали, кроме нас, еще грузились с батальонов авиаобслуживания, – перебил его Гайко. – Так я с ребятами разговаривал. Они тоже хвалились. Говорят, самолетов понагнали – сотни. И «МиГи», и «ЛАаГГи», и штурмовики. На откорме стоят. Никому полеты не разрешаются. А машины новенькие, прямо с заводов. Приказа ждут…
– Ну, значится, и мы в кон, без нас такая заварушка не обойдется! – возбужденный их сообщениями, решает Кусков. – Помню, под Смоленском у нас одно стрелковое: винтари да гранаты, а у него и танки, и артиллерия, и минометы. Кровь из зубов со зла шла, а скажи ж ты, и тогда мы его били. А с теперешней техникой – и подавно…
– Было и у нас что в 41-м им преподнести! – с мрачной загадочностью, сразу привлекшей внимание остальных, сообщил Шведов. – О «КВ» кто-нибудь знает, что за машины? У меня экранированная была, один вес – под шестьдесят тонн. Махина! Ее семидесятипятимиллиметровая не брала. Где шли наши тяжелые танки, там немцы назад откатывались, не терпели удара. Однажды, под Сольцами, мы их километров двадцать гнали. Так все побросали: и пушки, и автомашины, и обозы. Пленных еще тогда несколько сот взяли. О каждой такой штуке и кто на ней командир, ежедневно в Москву докладывали. Не каждого к ней допускали, только после спецпроверки…
– Ври больше! – не выдержал Жуков. – Может, скажешь, о тебе по утрам лично товарищу Сталину докладывали? Или Ворошилову? Так, мол, и так, жив вроде лейтенант Шведов. Не пропадет Россия!..
– Сундук без крышки! – презрительно осадил его Шведов. – Я тебе о 41-м годе говорю, когда их на всех фронтах единицы имелись. О каждом и докладывали.
– А че, вполне может быть, – зажегся Баев. – «КВ», мужики, точно всем танкам танк. Немецкие против него г… И что мало их изготовили – тоже правда. Я всего раз только и видел. Ничего невероятного нет, что в Москву докладывали. Думаете, о первых «катюшах» не сообщали? И сейчас, поди, извещают, где они находятся. Не товарищу Сталину, конечно, а кому надо, кто за ними следить поставлен.
В конце концов сошлись на том, что фашистам хороший удар подготавливается. С тем и разошлись по землянкам.
* * *
Наутро, чуть свет, в землянку заглянул ротный. Не поздоровавшись, как обычно, прямо с порога хмуро окликнул Колычева.
– Выйдем! Разговор есть!
«Донесли!» – с тоской думал Павел, шагая следом за Ульянцевым, который, не оборачиваясь, уводил его к той самой низинке, где они ночью выпивали.
Спустившись на дно, Ульянцев, все в том же тяжелом для обоих молчании, присел на камушек. Колычеву присаживаться рядом не предложил. Папиросы достал, тоже не угостил. По-прежнему, не глядя на Павла, сказал с горечью обманувшегося человека:
– Не оправдывайся! Ты ведь офицер, хоть и бывший. Я тебя уважал, думал, положиться можно. Сам знаешь, ни разу с тебя за дисциплину не спросил, хоть и мог бы. Верил, что сам не хуже все понимаешь. А ты? Вместо того чтобы других за это наказывать, сам с ними водку пьешь. Не ты их, а они тебя, выходит, на свой манер воспитывают. Могу я после этого на тебя надеяться?
Павел виновато прокашлялся.
– Ладно, иди! Будем считать, что ничего не было. Но если повторится – не обижайся…
Обдумывая на обратном пути разговор с ротным, Павел терзался угрызениями совести. Меньше всего он хотел причинить неприятность Ульянцеву, которого искренне уважал. Но постепенно чувство вины перед ним сменилось глухим раздражением: хоть бы отматерил, накричал, что ли, – не так бы скверно на душе было. Все-таки мужской разговор. А то как с провинившимся школяром душеспасительную беседу провел. Благородством усовестил.
Думать так об Ульянцеве было несправедливо, Павел это сознавал, и потому раздражение его росло, обещая отравить настроение на весь день.
По счастью, через час штрафные роты были выстроены по тревоге, батальон получил приказ выступить на передовую. За время многочасового марша, который проходил по бездорожью, напрямую через поля и перелески, Павел отвлекся от тяготивших дум, на их место пришли другие, и он вообще перестал вспоминать о неприятном эпизоде.
Занимали вторую линию обороны на участке, вытянувшемся вдоль кромки незасеянного поля. Сооружали ее по всем правилам инженерной науки, но до конца начатого не довели. Многое осталось незавершенным, и штрафники, едва разместившись и передохнув, приступили к работам. Углубляли до полного роста траншеи, копали добавочные блиндажи, укрепляли пулеметные гнезда, маскировали брустверы свежим дерном.
Работали споро, без понуждения. Это не на тактических учениях землю в поле перекидывать – фронт рядом. Лето в разгаре, а немец молчит. Неспроста…
Как ни говори, а вторая линия – далеко не передовая. Ни стрельбы, ни бомбежки. Размагнитились штрафники от сытой, спокойной жизни. За воздухом и то перестали наблюдать. Пост ВНОС был только для видимости. Заберутся солдаты в ячейку наблюдателя и лежат подремывают да байки травят. Тихо в небе. Раза два-три за день пройдут стороной самолеты, но свои. Привыкли к ним. Тревоги не подают.
За десять дней, что стояли на новых позициях, только однажды фашистская авиация о себе напомнила. Как-то в разгар работ, когда тесно в траншеях от солдат было, вывалилась из туч пара «мессеров», сыпанула свинцом вдоль линии окопов. Но успели штрафники рассыпаться по блиндажам, щелям и укрытиям. Белью, что выстиранным на траве сохло, запас фашистских пуль достался. Во втором взводе кожух у станкового пулемета пробило, вода из него вытекла.
Но потери в батальоне были, хотя и не от вражеской авиации. В моду у штрафников самодельные стаканчики из сорокапятимиллиметровых гильз вошли. Найдет солдат гильзу, обпилит края, пробьет сбоку отверстие, закрепит на цепочке от немецкой протирки – и носит на поясе. Протирки эти в ходу были: и пистолеты на них крепили, и котелки над кострами вешали.
Один из необстрелянных штрафников, желая обзавестись стаканчиком, нашел немецкую противотанковую мину – взрыватель у нее медный, по форме подходящий – и втихаря притащил ее в землянку, припрятал от товарищей. Ночью разбирать стал…
Наутро штабной писарь занес пять фамилий штрафников в графу невосполнимых потерь. Но случай этот был единичным.
Передний край, похоже, тоже жил устоявшейся, обычной для позиционного противостояния жизнью. На отдельных участках проходили незначительные стычки, перестрелки, возникали короткие артдуэли. Ночами проводились поиски, разведка боем. Обоюдные. И внешне, из солдатского окопа, обстановка на фронте казалась вполне спокойной, хоть и несколько странной.
Нагнетание тревоги и нервозности ощущалось в другом, и штрафники особо почувствовали это в последних числах месяца – в том, что ежедневно во второй линии стало появляться большое армейское начальство. Солдатской шинелью, накинутой поверх генеральского обмундирования, внимательного глаза не обманешь. «Чужого» офицера сразу приметят, обглядят.
Да и новые части каждую ночь прибывают. Стрелки на пополнение передового края выдвигаются. На правом фланге артиллеристы обосновались, восьмидесятипятимиллиметровые орудия замаскировали. Сразу за позициями штрафников зенитчики со своим хозяйствам расположились. Связисты повсюду снуют, новые линии полевых телефонов тянут. И главное – дня не проходит, чтобы танковые командиры разведку местности не проводили. Одни проведут – другие на смену являются.
По всему чувствовалось, что особо на этом участке танков немецких ждут. Не случайно в этот период и в штрафном батальоне специальную, одиннадцатую, роту организовали – пэтээровскую. Со всех подразделений в нее бронебойщиков собрали и вооружили противотанковыми ружьями.
По батальону пошли гулять слухи, что у немцев появились будто бы какие-то сверхмощные тяжелые танки, которые они пустят на этом участке. Броня у них якобы непробиваемая, и потому бронебойщиков специально обучают, какие места у них наиболее уязвимые, чтоб наверняка били. Павел слухам значения не придавал. Какого только солдатского трепа о секретном фашистском оружии по окопам не ходило. И о лучах смерти разговоры велись, о бомбах невероятной силы рассказывали. В свое время о шестиствольном миномете всяких небылиц немало было, а на поверку вышло – ничего особенного, ни в какое сравнение с нашей «катюшей» не идет.
Однако Ульянцев, собрав взводных, предупредил, что, по сведениям, имеющимся в штабе батальона, новые тяжелые танки у фашистов действительно появились и что очень вероятно их использование на направлении, обороняемом штрафниками. Поэтому подступы к окопам густо минируются, а взводам в достатке распределяются противотанковые гранаты.
Чьего ждать наступления – нашего или немецкого – ротный сказать не мог. Но чье-то начаться вскоре должно было. Это сомнений не вызывало.
* * *
Военный совет Шестой гвардейской армии распространил в частях и подразделениях обращение, в котором, признавая необычную суровость предстоящих боев с фашистами, призывал солдат к стойкости и героизму. Смысл обращения, как его понял Павел, сводился к тому, что здесь, на курско-белгородской земле, как и под Сталинградом, должны быть сорваны и похоронены крупные стратегические замыслы противника. Следом появился приказ командования и по штрафному батальону. Обращаясь к штрафникам, Балтус писал:
«Настал день, когда вы, советские люди, сможете полностью искупить свою вину перед Родиной, партией и народом и навсегда забыть о позорном пятне. От вас требуется одно: где прикажут – бить и гнать ненавистных оккупантов. А если скажут обороняться – стоять насмерть, превратить свои рубежи обороны в могилу для фашистов. Выражаю уверенность, что поставленная перед батальоном задача будет с честью выполнена. Проявившие смелость и отвагу будут немедленно представлены к снятию судимости и восстановлению в прежних воинских званиях».
Приказ как приказ, если б не заключительные строки. Не только Павлу, но и многим другим штрафникам они пошире дверь в новую жизнь приоткрывали. На что Махтуров, скрытный и скупой на чувства, и тот зажегся. Никогда раньше не доводилось Павлу видеть его в таком откровенно радостном возбуждении.
– Ну, братцы, третья попытка последняя: или – или! – приподнято говорил он Шведову и Гайко. – Либо снова три звезды на погоны, либо одну, над общей ямой! Серединки у меня не бывает. А если жив останусь, глядишь, к званию и орден верну. Заслужу. А как получать – к самому наркому обращусь, попрошу старый возвратить. А что? Не все ли равно, новый дать или прежний вернуть? Как думаешь, Станислав, возможно такое?
Павел, пораженный тем, как глубоко тянулись мысли друга, с любопытством наблюдал за ним со стороны. Такого за Махтуровым прежде не замечалось, и он не мог раньше представить этой разительной перемены в товарище.
– Мне бы и одного звания хватило, – скромно вздыхал Шведов. – Товарищ гвардии лейтенант Шведов! Это же музыка!
– А мне ваши звания – как телеграфному столбу бантик! – неожиданно пошел вразрез Гайко. – Полком все равно не командовать – рылом не вышел, а взводный – невелика птица. В атаку рядом с солдатом бежит, одной мине кланяется. И орден мне без особой надобности, не в наградах дело. И смерти не боюсь. А вот как домой заявлюсь? У нас в семье ведь все коммунисты: и отец, и мать, и старшие братья. Батька с 1919 года в партии, красноармейцем в бригаде Котовского служил. Большевик, котовец – этим званием все дорожим. Лейтенантов сотни тысяч, а как батька – поискать. Как ему сказать, что исключенный? Нет, мне бы в кандидатах партии восстановиться…
– Кто про что, а шелудивый про баню! – с издевкой заметил со своего места Баев. – О золотых погонах забеспокоились, ваши благородия! Господа офицеры!
Костя с утра не в духе. Язвит, слова никому не пропускает. Сначала с Кусковым из-за пустяка поссорился, потом с Химиком сцепился, едва разняли. Муторно на душе у него. Вчера письмо получил. У всех сейчас дома трудно, у всех бед хватает. А у Баева жена и дочь хлопковым жмыхом отравились, обе в тяжелом состоянии в больнице лежат. Второй ребенок у соседки обитает, дом и хозяйство без пригляду остались.
Махтуров о беде Баева не знал, вскипел оскорбленно:
– Слушай, ты! До сих пор я тебя за человека считал! Пойми, если способен, я о погонах не ради погон пекусь. Но в них я хоть и маленький, но Махтуров! А без них – никто, бывший штрафник. И орден тот мне не от тещи в подарок достался! Кровью своей я его заработал, под Ленинградом! Потому и дорогой!..
Баев замкнуто отмолчался. Остальные тоже сделали вид, что заняты своими делами. Разговор оборвался.
На календаре в этот день значилось 4 июля 1943 года.
