Глава вторая
На третий или четвертый день после стычки с Фиксатым Махтуров, не подозревая о стерегущей его опасности, направился перед отбоем в туалет. Школьный туалет находился метрах в семидесяти, в конце двора. К нему вела узенькая тропинка. На дворе с вечера накрапывало, небо наглухо затянуло густой непроглядной наволочью. Было скользко и темно.
На самом входе Махтуров оступился, подвернул ногу и, не удержав равновесия, упал на одно колено. Падая, почувствовал за спиной выметнувшегося из-за угла человека. Нож скользнул по боку, распоров гимнастерку и слегка задев кожу. Пока вскочил и прислушивался сквозь гулкие удары сердца, стараясь определить направление бегущего, хлюпающие шаги смолкли за сараем. Сгоряча кинулся вдогонку, но, пробежав несколько шагов, остановился: бесполезно, да и не нужно. И без того ясно, чья рука тот нож направляла.
Трезвея рассудком, повернул назад, во взвод.
Мельком глянув в сторону вошедшего и не заметив в его лице ничего настораживающего, Павел отвернулся, думая о чем-то своем. Не усмотрел ничего подозрительного и в том, что Николай, подойдя к коптюшке, неторопливо стянул с себя гимнастерку и что-то рассматривал в ней на свет. Почувствовал неладное только тогда, когда враз стихли вокруг разговоры и все с настороженностью уставились на Махтурова, медленно и недобро двинувшегося с гимнастеркой в руках к компании Фиксатого.
Троица, внешне никак не реагируя на происходящее, дожевывала толченую картошку, добытую сверх положенного на ужин. Как сидели до ухода Николая на одном месте, так и сидят тихо и мирно. Полное алиби налицо.
Приблизившись к уголовникам, Махтуров изобразил на лице понимание важности процедуры – трапезы. Подождал, пока доедят и ложки вылижут. Но на большее показного спокойствия не хватило. Резким движением швырнул гимнастерку на колени Фиксатому, сказал врастяг, с угрожающим придыхом:
– Ты ее, Фиксатый, зашей, пожалуйста! И пусть она больше никогда не дырявится. Иначе тебя самого штопать во многих местах придется. И учти: дважды я повторяться не люблю!
Макаров прикинулся непонимающим, обиженное удивление разыграл:
– Ты че, Никола? До меня, что ль, имеешь? Я в чем виноватый? Все свидетели – с места не вставал! – А сам напрягся весь, готовясь к любой неожиданности. – Ей-ей, Махтурыч, зря ты на меня клеишь…
Махтуров набычился, сведя к переносице кустистые брови и вперив в Фиксатого тяжелый, немигающий взгляд. От напряжения взбугрились на шее жилы и кровь вытемнила лицо. Макаров тоже сбросил маску невинного, исходил ответной нескрываемой ненавистью.
Опережая события, Химик с необыкновенной верткостью подхватил гимнастерку с колен Фиксатого и перекинул ее Монаху:
– А ну, дешевло, зашей, раз Махтурыч просит! – и к Николаю: – Ты присаживайся, Никола. Пока Монах заделает, мы мяса похаваем. Хочешь мяса? Вот, долю босяки выделили, на всех хватит! – торопливо разворачивая бумажный сверток, с наигранным заискиванием приглашал он.
Не отвечая, Махтуров вплотную надвинулся на Фиксатого. Павел тревожно переглянулся с Кусковым и Шведовым. Рука непроизвольно потянулась к пистолету, расстегивая кобуру. Показалось, что драка неизбежна. Но Николай сдержался. Гимнастерку из рук Монаха вырвал и опять ее на колени Фиксатому перебросил:
– Я тебе, собака, сказал зашить. Ты меня понял? Своими руками… Последний раз говорю: бери иглу и шей! Не доводи до плохого! – И, обернувшись к Химику, продолжавшему маслено улыбаться, добавил: – Мясо, Химик, любите? И человечинкой не брезгуете, так, что ли, тварь поганая?!
Потянувшись к сапогу Химика, Махтуров с напускной медлительностью вытащил из-за голенища нож. Переломив лезвие у основания ручки, бросил обломки на пол.
– Ну так как же?
Фиксатый едва приметно повел глазом, и Монах, поспешно сдернув с головы ушанку, передал ему иголку с ниткой. Фиксатый взялся за гимнастерку. Николай осторожно примостился на краешке нар сбоку от Химика. Так и сидели они молча, парализовав остальных тревожным ожиданием развязки.
Когда штопка была закончена, Махтуров взял гимнастерку и достал из кармана самодельный нож. Фиксатый мгновенно на ноги подскочил, попятился, затравленно озираясь. Приготовился к защите и Химик. Презрительно усмехнувшись, Николай распорол зашитое и, повернувшись, прошел на свое место. Сам за иголку взялся.
Вздох облегчения колыхнулся по комнате. Сразу преувеличенно громко заговорили, стульями застучали. Будто и не было ничего. Павел следил за Махтуровым. В общих чертах он уже представлял, что могло произойти с другом во дворе.
Зашив и надев гимнастерку, Николай жестом показал на дверь, предлагая выйти покурить. Рассказав Павлу о случившемся, предупредил:
– Не за одним мной они охотятся, тебя то же ждет. Ясно как дважды два. Осторожней нам надо быть. Вишь, как чисто работают, сволочи? Не придерешься, все в комнате, никто не выходил. Не его это рука гимнастерку мне расхватила, шестерок за себя послал, гад.
– Пожалуй, ты прав, – согласился Павел, – надо предупредить ребят, чтобы в туалет и вообще по одному не ходили. Пока за руку не схватим – осторожность не помешает. Но если что – пристрелю гада на месте!
Когда вернулись в помещение, солдаты притихли, догадавшись, что не просто покурить вызывал на улицу взводного Махтуров и что принято какое-то решение. Выждав, когда все обратят на него внимание, Павел, обращаясь к Фиксатому, предупредил, твердо и раздельно выговаривая каждое слово:
– Если еще чья-нибудь гимнастерка во взводе продырявится, смотри – наутро тебя найдут в том же туалете утопленным. И никакого следствия проводиться не будет. Понял?
Павел намекал на то, что случилось накануне в шестой роте. Там вор у вора мешочек с табаком увел. Уголовники виновного отыскали и устроили самосуд. Собрались поутру в кустарнике за туалетом, уселись в круг, а укравшего в центр вытолкали. Разбирались недолго, больше орали и матерились. Потом притащили из сарая метровый чурбак и, подняв обреченного за руки за ноги, с маху опустили на него спиной.
Солдаты охраны опоздали, уголовники успели разбежаться по ротам. Происшествие чрезвычайное. В подобных случаях виновных обычно отыскивали и наказывали. Но на этот раз Балтус изменил установленному порядку – оставил дело без последствий. Всезнающее «солдатское радио» утверждало, что комбат, выяснив из личного дела неприглядное прошлое убитого, якобы сказал в оправдание своего исключительного решения: «Если сами мерзавцы его к смерти приговорили, значит, мерзавец вдвойне и того достоин. До первого боя числить в строю, потом списать в потери».
Именно этим подтекстом были окрашены слова Павла, и Фиксатый прекрасно его понял. Дернулся ущемленно, пырхнул рысьими глазами.
– Я за себя только отвечаю! За других не ответчик!
– И я о том же говорю, – спокойно уверил его Павел. – За себя и ответишь. С этого момента будем считать отношения выясненными. Другого не жди, – и, скользнув беглым взглядом по Монаху и Химику, добавил: – Остальных это в равной мере касается.
Считая, что сказано достаточно, Павел прошел и лег на свое место. Посоветовавшись с Махтуровым и Шведовым, ротному о происшествии решил не докладывать.
И начались в батальоне ЧП за ЧП. Комбат потребовал от командиров рот установить в подразделениях жесткую дисциплину, разрешил применять крайние меры.
Утром Павел стал свидетелем того, как Ульянцев на деле осуществлял установку комбата. Умывшись, штрафники бродили по двору, ожидая проверки. Ульянцев на кухне задержался и в роту чуть ли не бегом поторапливался. За углом наткнулся на Саблука. Развалившись на молоденькой траве, тот блаженно жмурился на солнышко. Ротного, конечно, заметил, но не поднялся при его приближении, даже ухом не повел. Ульянцев шаг сбавил, остановился. Саблук, тот самый солдат, что при знакомстве заявил Павлу: «Пуганые мы, керя!» – неповоротливый, с мощным торсом и крупной, точно наплюснутой на шею головой, за что сразу был окрещен среди штрафников кличкой Буйвол, и после этого не пошевелился. В упор ротного не видел.
– Встать! – негромко приказал Ульянцев. – Почему не приветствуете?
Саблук приоткрыл сонные бесцветные глазки, недовольно поднялся.
– Ну че надо?
Ульянцев побелел.
– Садись!
Саблук послушно, все с той же развальцей и ленцой, с какой поднимался, опустился на землю. Лишь в свиных глазках мелькнуло выражение недоброго интереса.
– Встать! – повысил голос ротный. До Саблука, кажется, стало доходить.
– Чего драконишь, лейтенант? – с угрозой прищурился он на Ульянцева, не спеша стал подниматься. – Смотри, на передке пули и спереди и сзади летают. Ненароком одну и в затылок схлопотать можно…
– Молчать! – разъярясь, вскричал Ульянцев, отступая на шаг назад и расстегивая кобуру пистолета. Под подбородком крупно заходил кадык.
С Саблука вмиг сонливость и вялость слетели. Живо на ноги вскочил и по стойке «смирно» вытянулся.
Ульянцев трясущимися руками пистолет выхватил.
– За невыполнение приказания в штрафном батальоне командир обязан применять оружие без предупреждения! Знаешь об этом, мерзавец?! – и, указав стволом пистолета на расщепленный тополь, росший шагах в пятидесяти, прикрикнул: – А ну, бегом, туда и обратно!
Саблука как взрывной волной подбросило, застоявшимся иноходцем подхватился. Раз десять в оба конца сгонял, упарился, а Ульянцев, держа его под пистолетом, все повторял команду. И только когда Саблук вконец выдохся и едва держался на ногах, поставил его перед собой.
Пряча пистолет, уведомил напоследок:
– Еще раз не подчинишься приказу или будешь разглагольствовать о том, где и как пули летают, – шлепну на месте. И фронта не увидишь. Ясно?
Саблук, загнанно дыша, кипел злобой, но возражать ротному не смел.
После того как нескольких человек комбат отправил под трибунал, а троих из них расстреляли перед строем, безобразия в батальоне прекратились, но дисциплина внедрялась с трудом. Мелкие стычки между командирами подразделений и блатняками происходили постоянно.
В тот день, когда Ульянцев привел в чувство Саблука, пришлось и Павлу столкнуться с компанией Фиксатого.
Весь день вторая, четвертая и девятая роты проводили в поле тактические занятия. Отрабатывали атаку на укрепленный пункт противника. Наступали под прикрытием танков и артиллерии, условных, конечно, на разбомбленный железнодорожный полустанок. Действовали в обстановке, максимально приближенной к боевой: рвались в лужах взрывпакеты, огневые точки подавлялись деревянными болванками вместо гранат.
Ночной дождь раскиселил чернозем, земля не просохла, налипала комьями на сапоги и шинели. Но ложились в грязь и ползали по ней исправно. Сачков не было. И причина тому – сам комбат, обосновавшийся с биноклем в руках на наблюдательном пункте посреди поля.
Ошибок и условностей Балтус не прощал. Четырежды поднимались роты в атаку и четырежды отводились на исходные. Дважды по-пластунки преодолевали полосу препятствий, отбивались от контратак выбитого из первой линии «противника», контратаковали сами. К концу учений вымокли и извозились до крайней степени. Но, вопреки ожиданиям, почти не роптали. Слишком очевидной была польза от совместных учений, в особенности для тех, кто в боях пока не участвовал. Немало ценного почерпнули для себя и взводные: сразу виднее стали промахи, допущенные раньше, когда не удержали пристанционный поселок. А главное – спайка, чувство локтя у солдат вырабатывалось.
Возвратившись в расположение батальона, дотемна оттирали оружие, чистили обувь и шинели. Лишь Фиксатый, после того как сдал винтовку, швырнул на нары грязную шинель и завалился поверх, отдыхать. Глядя на него, и Химик с Монахом рядышком растянулись.
Понаблюдав за троицей со стороны и не обнаружив у нее желания приводить себя в порядок, Павел скомандовал уголовникам подъем:
– Вам что, особая команда требуется?
После случая с Махтуровым Фиксатый враждебность в открытую не выказывал, напротив, старался ничем лишним на себя внимание не обращать, и тут овечкой прикинулся.
– Мы ж винтари честь по чести продраили, сам сказал – порядок. А с этих шкур, как подсохнут, грязь сама отвалится. Устали ж, взводный!
– Грамотный! – Сграбастав в охапку все три шинели, Павел выкинул их в коридор. – Ужинать и спать явитесь после того, как почиститесь. А сейчас – марш отсюда!
Заворчали, но поднялись. Минут через десять Павел выглянул во двор, проверить, чем заняты. Увидел, что Монах один за всех отдувается, всем трем шинелям лоск наводит, а Фиксатый с Химиком под деревом в карты режутся. Вскипел, хотел было накричать, но передумал.
Карзубый тоже не сразу с подчинением дисциплине примирился, а сейчас солдат как солдат, не хуже других. Перегибать не следует. Для начала достаточно и того, что хоть и не своими руками, но приказ исполняют.
* * *
После утренней поверки разнесли почту. В числе счастливчиков неожиданно оказался и Павел. Это было тем более удивительно, что адреса своего он никому не сообщая и писем ни от кого не ждал. Когда выкликнули его фамилию, он не поверил, принял за розыгрыш. Но треугольник был действительно адресован ему. На мгновение подумалось – Лелька! Неужели сама нашла? Даже жаром изнутри обдало. Но рука, выводившая его имя, была незнакома.
Недоумевая, торопливо развернул листки, исписанные мелким бегущим почерком, и, не удержавшись, взглянул на подпись – Бачунский. Сашка. Не забыл, дружище, спасибо.
Подошел заинтригованный Махтуров:
– От нее, да?
Павел покачал головой:
– Сашка. Бачунский.
– А-а! – Николаю стало неловко за свое предположение, но оба постарались этого не заметить. – Ну как он, что пишет?
Павел предложил читать вместе.
Бачунский сообщал, что лежит в госпитале, в Камышине, что дела идут на поправку. Верный своей язвительной, ироничной натуре, с юмором писал, что ходит пока с помощью дополнительных средств передвижения, но это не беда, поскольку эскулапы – да продлятся их дни! – залатали пробоины так тщательно, что и латок не заметишь. В скором времени обещают вообще отпустить домой на откорм. Так что если не обопьется с радости самогонки, то в недалеком будущем будет кому на аэродроме хвосты заносить. Сожалел, что нет возможности увидеться. В конце, как водится, следовали приветы, и среди прочих Сикирину, Яковенко, Салову.
Баева, Кускова, Туманова, Илюшина – всех весточка от Бачунского обрадовала. Только Шведов омрачился.
– До следующего письма и из нас наверняка кто-то не доживет, – криво усмехнулся он. – Как для Яковенко, оно опоздает. Мимо цели приветы окажутся.
Остальных мрачное замечание Шведова покоробило.
– Опять за свое принялся? – задетый его неуместной репликой, вскинулся Павел. – Не можешь ты не сунуть ложку дегтя, когда у всех радость.
– Просто я трезво смотрю на вещи и называю их своими именами, – не меняя тона, упрямо возразил Шведов. – Сколько нас, старичков, из взвода уцелело? Восемь человек. После каждого боя становится меньше. И в следующем наверняка кого-то накроет. Так что хочешь не хочешь, а кто-то из нас уже в скором покойничек.
– Ну и что с того, даже если это и так, – начиная раздражаться всерьез, вопросил Павел. – Что касается лично меня, то я намерен добраться до Берлина, командировочные за Сикирина, Яковенко и других отметить. А ты не трави души остальным.
– Оптимист. Думать-то ведь не запретишь?
– Думать можно что угодно, но надо ли говорить? – насупясь, вставил Махтуров. – Тем более что и момент неподходящий.
– Да ну вас, – отмахнулся Шведов и отошел.
Никто не понял, для чего затеял он весь этот нелепый разговор и что за хандра его в последние дни съедала. Но настроение было испорчено.
Вечером коллективно писали ответ Бачунскому. О гибели Сикирина и Яковенко договорились не сообщать, незачем человеку лишний раз душу бередить. Вообще решили умолчать о последнем бое, зато о тыловом своем житье-бытье расписали красочно. В конце схитрили. Мало того что расписались неразборчиво, заковыристо, еще и на две подписи сделали больше. Пусть думает, что живы товарищи.
Самым довольным из всех остался Витька Туманов. Выцарапав с сопением четыре крупных печатных буквы «Тума» и старательно пририсовав к ним росчерковую загогулину, он с обожанием оглядел свое произведение.
– Вы там закорючек каких-то наставили, Бачун и через биноклю не разберет, чья рука корябала, а мои буквы сразу видно, не спутаешь…
* * *
Весна и молодость брали свое: началось повальное увлечение штрафников женским персоналом из санвзвода.
Появление в ротах санинструкторов и раньше взводным немало неприятностей доставляло. Комбат органически не переносил грязи и беспорядка. Бывая в помещениях, раздражался, заметив под нарами плохо выметенный мусор или окурки, «разносил» командиров рот и взводов, а дежурных и дневальных нередко отправлял на гауптвахту. Однажды за плевок на пол определил одного из штрафников на десять суток в «смотрители» туалета.
Жестко спрашивал за антисанитарию и с ротных санинструкторов. Те в свою очередь изводили чрезмерной придирчивостью командиров взводов. Чуть что – жалоба ротному, никаких упущений и мелочей не прощали. Показалось Малининой, что в помещении плохо стены от копоти очищены и побелены, – Колычеву замечание от ротного, у Жукова исподняя рубаха в пятнах оказалась – опять Павлу внушение сделано, Фокин котелок как следует не помыл – и за то ему на вид поставлено.
За чистоту и порядок стал спрашивать строже некуда. И пол дневальные под его наблюдением с утра мели и мыли, и потолок обмахивали, и в грязной обуви вовнутрь никого не пропускали, а больничной палаты, как хотелось санинструктору, из помещения все равно не получалось. Что поделаешь, если нары не матрасами, а соломой застланы. Что ни делай, а труха в проходах скапливается. Да и повернуться негде солдатам, тесно, спать чуть ли не друг на друге приходится. Нелегко в таких условиях идеальный порядок поддерживать.
Ко всему прочему у некоторой части штрафников вдруг особые чувства к старшине Малининой обнаружились. К каким только ухищрениям не прибегали, чтобы найти повод лишний раз на глаза ей попасться. Один от противостолбнячного укола увернется, другой вроде как подозрительную сыпь на теле углядит, третий вовсе что-то немыслимое на себя наговаривает. А в ответе за все – взводный, все шишки на него валятся.
Дошел до того, что встреч с санинструктором больше, чем с самим комбатом, опасаться стал. Пожалуй, дойдешь, если даже Шведов в числе зараженных любовным вирусом оказался.
Подходит однажды к Павлу после очередной стычки его с Малининой и вроде как бы шутя предлагает: «Хочешь, взводный, помогу – ручная станет!»
– Да ну? – насмешливо усомнился Павел, догадываясь, к чему он клонит, и приходя в развеселое состояние духа: кого-кого, а увидеть Шведова в кругу соискателей благосклонности Малининой ему и не мнилось. – И ты, Брут?
Шведов насупился, задетый его тоном, но не отступил.
– Слово танкиста. Закручу любовь, и охнуть не успеешь, – надменно пообещал он. Надменность его проистекала, очевидно, из желания дать почувствовать Павлу, что свои возможности он знает и остальные, кто бы они ни были, – ему не конкуренты.
Прикинув мысленно Шведова в роли пары для Малининой, Павел невольно хмыкнул:
– Трудное, по-моему, для тебя, Слав, дело старшину Малинину приручить. Уж больно ты на Печорина не похож, да и она далеко не княжна Мери. Может, лучше Махтурова попросим. За ним, пожалуй, любая пойдет…
Шведов обидную подначку мимо ушей пропустил, скорчил независимую мину:
– Посмотрим!..
– От меня-то что требуется? – сообразив, что без особой нужды Шведов его в свои сердечные тайны посвящать не стал бы, спросил Павел.
Шведов оживился:
– Назначь сегодня после отбоя Кускова дневалить, я с ним договорился!
– А если залетишь?
– Не залечу. Не первый раз замужем.
Щекотливое положение: что разрешить, что запретить – одинаково невозможно.
– A-а! Черт с тобой, иди! Пусть мне будет хуже! – махнул рукой Павел. Столько невысказанной надежды таилось за просьбой товарища, что у него не хватило мужества отказать.
– Да ты не волнуйся, все будет нормально! – стал благодарно уверять Шведов и вдруг сразил наповал: – Знаешь, я даже стихи сочинил. Хочешь, прочитаю?
– Ты пишешь стихи?
– Да так, для себя немного…
– Ну, давай! Хотя от поэзии, я, откровенно говоря, далековат.
– Только ты это… не очень, и потом – никому! – предупредил Славка и прочитал с чувством:
Весна, как внезапная радость,
Закружилась, сорвавшись с петель,
И в глазах твоих томная сладость,
Полыхающих чувств метель.
Ну как?
Павел уловил в вопросе надежду, предполагающую однозначный ответ.
Четверостишие ему понравилось, и он собрался сказать что-нибудь теплое, одобрительное, но с языка неожиданно сорвалось совсем другое:
– Это у Малининой-то в глазах томная сладость и полыхающих чувств метель?
– А что? – насторожился Шведов.
– Ну ты даешь! – засмеялся Павел. – Отметелить она может, это точно. А насчет всего остального… Сомневаюсь!
Получилось грубо и нехорошо. Шведов потух, видимо, раскаиваясь, что поделился с ним самым сокровенным.
Обругав себя мысленно последними словами, Павел поспешил смягчить боль, нечаянно причиненную товарищу.
– Извини, это я сдуру, – повинился он. – Стихи вообще-то ничего, только, мне кажется, незаконченные, недоговоренные. Еще же что-то должно быть, да?
– Должно, – вяло подтвердил Шведов. – Только не получается ни черта. Вертятся в голове две вроде неплохие заключительные строчки: «Ты послушай немеющим сердцем, как умеет любить штрафник», – а начало не идет, и все тут. Вроде и чувствую, о чем сказать: пока, мол, той метелью захвачен и что-то там не произошло – ты послушай… А выразить не могу, ни рифмы, ни тональности не нахожу.
– Может, до вечера-то еще и найдешь, – посочувствовал Павел. – А дальше-то и к прозе в самый раз переходить.
– Скажешь тоже – до вечера! Третий день уж мучаюсь…
После ужина Шведов незаметно из взвода ускользнул и направился к штабу. Заранее приглядел, где зазнобу свою невзначай повстречать можно. Павел, как и условились, дневальным Кускова назначил, а сам прилег, намереваясь дождаться его возвращения и посмеиваясь в предчувствии того конфуза, который тому предстояло пережить. Но время шло, а Шведова не было.
Утром, улучив момент, отозвал его в сторону:
– Ну как на любовном фронте? Можно поздравить?
Шведов болезненно сморщился, отвел глаза. Без слов ясно: не ко двору пришелся козел.
– Хоть расскажи, что ли! – попросил Павел, сдерживая смех, чтобы не оскорбить больного самолюбия.
– Полный афронт, и рассказать нечего, – вздохнул Шведов, но сам уже улыбался: – Встретил ее сразу. На ящике у санвзвода сидела. Как сейчас соображаю – дожидалась кого-то. Тут я и подрулил. Ну про погоду, про вечер хороший и еще там про разное поговорили. Вроде бы все в норме. С понятием девка. Только я это, к делу собрался переходить, а она меня на таран: «А ты, случаем, не из певчих?» – «С чего это ты, – говорю, – взяла?» – «Да так, – отвечает, – почему-то кажется, что ты мне сейчас фронтовое танго под названием «Война все спишет» исполнить собираешься. Так не трудись, не надо. Я его в лейтенантском и капитанском исполнении до осточертения наслушалась. Лучше топай, дорогуша, спать, во всех отношениях для тебя полезней будет». Я было к ней с того и с этого бока подсыпаться – дохлый номер. В конце концов пришлось врубать четвертую – и на исходные. Хорошо хоть с юмором баба, не так обидно…
– Ну да, – машинально поддакнул Павел, думая о том, что капитанов Малинина, вероятно, для красного словца помянула, а вот с командиром девятой роты старшим лейтенантом Наташкиным он их раза два в укромных местечках примечал.
Неизвестно, как глубоко на самом деле была уязвлена гордыня Шведова, но вскоре представился случай, частично возмещавший ему моральный ущерб.
Рота на утренний осмотр выстроилась. Ненароком и комбат из штаба вышел. Прошелся вдоль строя, замечание Колычеву сделал за то, что Заливайко небритый был. Собрался уходить, и санинструктор Малинина навстречу спешит. Поприветствовала как положено и мимо хотела прошмыгнуть.
Балтус ее остановил, неторопливо поправил на плече завернувшийся погон. Предупредил глухо:
– Распорядком дня, товарищ старшина, ночью сон на своем месте предусмотрен. Будете нарушать – посажу на гауптвахту и откомандирую из батальона. Вам ясно?
– Так точно, ясно, товарищ майор!
– Идите!..
Штрафники тоже для себя из предупреждения комбата выводы сделали. С той поры к любви охоты у них поубавилось.
* * *
Однажды к штабу подошли две битые-перебитые «тридцатьчетверки». У одной башня насквозь тяжелым снарядом пробита и отверстия лишь для виду тонким листовым железом заварены, у другой вместо пушечного ствола торчал короткий уродливый обрезок. После обеда комбат назначил танковую обкатку рот.
В поле вышли всем батальоном. По замыслу, штрафники, вооружившись макетами противотанковых гранат, должны были поротно занимать оборону в окопах и траншеях на узком участке и, пропустив прорвавшиеся танки «противника» над головой, поразить их сзади броском гранаты на моторную часть. Танкистам предписывалось сделать по два захода на каждую роту.
Сначала прошел обкатку сам комбат. Перед тем как сделать танкистам первый заход, Балтус, к всеобщему удивлению, созвал командиров рот и предложил всем вместе с ним испытать себя на танкобоязнь. Именно предложил, а не приказал. И хотя несогласия никто из ротных не выразил, все-таки язвительно уточнил у Доценко:
– А вы, товарищ старший лейтенант, сами в окоп спуститесь или опять взводного за себя пошлете?
Вопрос был задан негромко, но, несомненно, с расчетом на то, что его отчетливо расслышат близстоящие штрафники. Доценко дернулся, разгадав намерение комбата, ответил что-то неразборчивое. В траншею же спустился вторым, следом за Балтусом.
По приказу комбата над окопом, где он поместился, установили красный флажок. Танкисты получили задание сбить флажок.
Штрафники, кто с любопытством, кто с затаенным страхом, прилипли взглядами к зеленой фуражке комбата, до последнего момента видневшейся над бровкой окопа. Вот она нырнула на дно, и почти тотчас над тем местом нависла стальная громада танка. Перескочив с ходу через траншею, «тридцатьчетверка», стрельнув выхлопными газами, устремилась дальше, но вслед ей уже летела граната, пущенная рукой комбата.
Выбравшись из окопа, Балтус тщательно отряхнулся от пыли, густо ссыпавшейся со стенок под тяжестью машины, неторопливо проследовал к наблюдательному пункту. Павел решил пройти испытание характера тем же манером.
Но осуществить задуманное сразу не удалось. При первом заходе головная «тридцатьчетверка» пролетела над участком, занятым третьим взводом, а вторая – по флангу, над окопом, в котором укрывался Фокин. И пока танки возвращались на исходные позиции, штрафники донимали «счастливчика» жадными расспросами о самочувствии.
Фокин, помаргивая добродушными глазами, вроде сам себе дивился:
– Дак че, пока на других смотришь – не страшно, соображаешь, что безвредная игра. А как сам в окопе сидишь и он на тебя, как тигра, прет – дух заходится. Плюхнулся на донышко, носом в рукав – и считать. Замычка у меня такая. А уж как навалился да жаром даванул – думал, тут и похоронит. Маслом вот горячим на шею капнул…
Посмеивались, бодрясь, но в душе вряд ли кто желал на месте Фокина побывать. А головная «тридцатьчетверка» в повторном заходе шла прямо на второй взвод.
Неотрывно следя за ее продвижением, Павел потихоньку выдвинулся по траншее навстречу. Ему хотелось очутиться непременно под днищем. Он не ощущал ни азарта, ни хмельного безрассудства, не думал, как сочтут его поступок другие. Его это не заботило. Было лишь желание проверить себя, утвердиться.
Рычание мотора и лязг гусениц заставили его сжаться в комок. Сверху, с бровки, сыпануло землей, дохнуло жаром от перегревшегося железного нутра и удушливым газовым выхлопом. Но на опасность непроизвольно реагировало только тело, мозг оставался холодным. И едва над головой ощутилось свободное пространство, Павел поднялся и швырнул гранату. Получилось удачно.
После, наблюдая за солдатами других рот, вспоминали пережитое волнение, благодушно вышучивали «слабаков». Особенно досталось Николаеву и Хасматулину, попавшим на язык Кускову.
– Взводный к танку, – потешался рассказчик, – а Ханыга, как увидел, значится, «тридцатьчетверку» вблизи – носом в землю и ходу на карачках. А навстречу Хасматулин лбом борозду торит – от другой машины спасается. Соткнулись головами и сопят, никак в толк не возьмут, что к чему. Так и бодались, пока Фокин их не растащил. Потеха!..
– А Петруня? – дополнял Туманов. – Так по стенке задом елозил, что теперь никаких ниток не хватит штаны штопать…
Павел не слушал. В нем что-то сместилось, будто была все это время внутри гнетущая тяжесть и вот ее не стало. Совершенно необъяснимо вдруг вспомнился Сашка Михайлов.
И вспомнился легко, без боли. Павел это чувствовал вполне отчетливо…
* * *
Незаметно пролетел май, наступил июнь. Штрафной батальон по-прежнему находился в Лопатине, на пополнении и отдыхе. Прибыла еще одна маршевая рота. Во второй взвод добавилось пять человек. Ребята добрые, рабочий класс. Сикиринцы, как про себя окрестил их Павел. С оружием знакомы, изучили на заводском всеобуче. Неприхотливы и исполнительны.
Постепенно окрепла в подразделениях дисциплина. Балтус налегал на тактические учения. С утра и до позднего вечера роты находились в полях. За месяц штрафники перекидали тысячи кубометров грунта, избороздили округу ломаными траншеями и противотанковыми рвами, понастроили блиндажей, эскарпов, пулеметных гнезд. В иные дни выматывались так, что сил хватало едва добраться до лежанок. Ладони от сухих мозолей как наждачная бумага стали. Проведи рукой по голенищу сапога – царапина останется. Но как ни тяжело земельку лопатить, а на вольном воздухе все-таки лучше, чем уставы учить или строевой заниматься.
Наводило на размышления странное для летней поры затишье, установившееся на фронте. Об обстановке на переднем крае солдаты прежде всего по количеству раненых, отправляемых в тыл, судят. Мало их стали возить. Почти не видят штрафники машин с красными крестами на дорогах. Зато ночи напролет по всем проселкам идут к фронту войска, движется грозная боевая техника.
Судя по всему, назревали масштабные события: мощное наступление или сильнейший контрудар. Потому и приберегают до времени штрафной батальон, дают солдатам возможность обрести крепкую боевую выучку. Так думал Павел в начале июня, не предполагая, что находится на пороге грандиозного танкового сражения, которое развернется через месяц между Орлом и Курском и войдет затем в историю под именем Курской дуги.
