Деревушка называлась Лопатино. Разоренная, покинутая населением, она, как незатягивающаяся язва прошлогоднего кострища среди сочной весенней зелени, мертво и угрюмо таилась в сени ивовых куп на дне живописной лощины с тихой родниковой речкой и потому еще, наверно, была определена под размещение штрафного батальона, что не только в ней самой, но и во всех близлежащих хуторах не осталось никого из местных жителей.

Разместились тесновато, но под крышей. Первая, вторая и третья роты остановились на постой в бывшем поповском доме, а остальные, вместе со штабом и прочими батальонными службами, обосновались в двухэтажном кирпичном здании семилетки, возведенной в черте усадьбы священнослужителя незадолго до начала войны.

Передовая, с грохотом разрывов, грязью, кровью и смертью, с постоянным изматывающим нервным напряжением, осталась километрах в семидесяти. Оттуда не доносилось ни одного тревожащего отзвука. Мирный покой и щедрая предмайская теплынь растекались по 236-й округе. От земли, с окрестных рощиц и луговых низин исходил такой крепкий и упоительно-чистый дух свежести и всеобщего обновления, что бередило душу и поневоле начинало грезиться впереди что-то радостное и несбыточно-волнующее…

Три дня комбат отдал на откуп штрафникам. Срок достаточный, чтобы обжиться на новом месте, не спеша привести в порядок обмундирование, помыться с парком в курных баньках и всласть отоспаться. Котловое довольствие, правда, скуднее против прежнего стало, зато в погребах разбомбленного по соседству железнодорожного полустанка обнаружили запасы старого, проросшего, но годного в пищу картофеля и по вечерам варили и пекли его на кострах.

Вторую роту между тем принял новый командир – лейтенант Ульянцев. Человек на первый взгляд ровный, требовательный, но не придирчивый и, что самое главное, настроенный вполне доброжелательно. От внимания Павла не ускользнуло, что ни робости, ни отчужденной настороженности, ни панибратства, которые характерны для большинства офицеров, впервые попадающих на командирские должности в штрафной батальон, новичок не обнаружил. Напротив, тон и подход к солдатам с самого начала были взяты им те, которые наиболее располагают к доверию и поиск которых на первых порах немало затрудняет других командиров, искаженно, понаслышке представляющих штрафную среду.

С этой точки зрения Ульянцев возражений у штрафников не вызвал. Раздумались о другом. Странным показалось, что ни ордена, ни медалишки у нового ротного и звание всего лишь лейтенантское. На передовой порядочные люди месяца через два-три в старших ходить начинают, а этот до сих пор не повышен.

Взяло любопытство. Был или не был лейтенант Ульянцев на фронте? Ротный при знакомстве о своем прошлом умолчал, сами спросить постеснялись, но между себя, поспорив, решили, что не был. Потому, мол, о себе и умолчал, что сказать нечего – в тылу голубчик отсиживался. Все равно что приговорили.

Следующий день у второй роты как раз был банным. Ульянцев тоже к солдатам присоединился. Припозднился, правда. Некоторые вымыться успели, когда он в моечной появился:

– Не обидитесь, орлы, если я вас потесню немножко? Не бойтесь, я щуплый, много места не займу…

– Боялась, которая давалась!

– Гы-гы-гы!..

Штрафникам приятно, что ротный их не чурается, попросту держится. Кто кусок мыла подает, кто свободную шайку протягивает.

Прислушиваясь к гомону, возникшему вокруг Ульянцева, Павел снисходительно усмехнулся, усматривая в затее ротного тайный расчет на то, чтобы вызвать у штрафников выгодное о себе представление, расположить их к себе. В то же время интересно и самому, чтобы Ульянцев раскрылся побольше, определить, таков ли он на самом деле, каким хочет казаться. «Давай, давай! – мысленно поощрял Павел ротного. – Посмотрим, что ты за птица такая».

– А лейтенант-то битый, – тронув его за локоть, проговорил Махтуров, выразительно показывая глазами на Ульянцева.

Незаметно покосившись на ротного, Павел обнаружил на теле у него несколько застарелых рубцов и шрамов, а на груди – совсем свежий, чуть затянувшийся. Несомненно, это были следы ранений.

– Где это вас так пометили, лейтенант? – Ульянцев, похоже, не только ждал этого вопроса, но и нисколько не заблуждался насчет его подоплеки. Утвердившись в своих предположениях по напряженному вниманию, с каким штрафники приготовились его слушать, он непритворно вздохнул:

– География обширная. Вот это, – он потер пальцами рубец на бедре, – память о городе Истре. Зарубка на боку – Селижарово напоминает, а на груди – Воронеж до смерти забыть не даст. Вот такая получается своеобразная рельефная карта, – с горечью заключил он свой рассказ. – А вообще-то по образованию я учитель физики, до войны был директором школы трудновоспитуемых. Теперь, думаю, смогу без особого труда преподавать и географию…

– Так вы давно на фронте?

– С июля 41-го.

– Фи-фи! – тоном недоверчивого удивления присвистнул Павел.

Дальше играть в прятки не имело смысла, и он спросил напрямую:

– Простите за нескромность, но почему в таком случае вас не повысили в звании?

Ульянцев не обиделся: начистоту так начистоту. Ответил все в том же шутливом духе:

– Фашисты, сволочи, виноваты, как бельмо я у них в глазу. Не успею появиться на виду – тут же продырявят. Ни в одной части по их милости поэтому долго не задерживался. Только начну приживаться – ив госпиталь.

– А к нам, если не секрет, каким ветром занесло?

– Перед последним ранением я здесь отдельной штрафной ротой командовал. Учли, так сказать, мой опыт и вашу нужду…

– А-а-а…

Вот, оказывается, почему новый ротный хоть и на ощупь, но не без успеха общий язык со штрафниками находит – старые они для него знакомцы.

Зауважали после того разговора штрафники лейтенанта Ульянцева, помимо всего прочего, усмотрели с ним родственную связь: тоже вроде как судьбой человек обойденный. Солдатские будни меж тем потекли установленным чередом. Со дня на день ждали пополнение, но его не было две недели. Правда, непредусмотренное, самодеятельное пополнение однажды в батальон все-таки поступило. И прибыло оно в составе одного человека целевым назначением во второй взвод второй роты.

Произошло это так. Перед самым подъемом кто-то легонько потянул Колычева за руку и позвал знакомым, извиняющимся голосом: «Паш, слышь, вставай!» Еще не придя в себя, Павел испытал раздраженное беспокойство оттого, что голос, хоть и узнанный, не мог принадлежать никому из тех, кто находился рядом. И вдруг точно прорезало: да ведь Витька это, Туманов!

Вскинувшись, протер в изумлении глаза. Нет, не мерещится – Туманов. Как есть, собственной персоной. Шинель на одно плечо наброшена, рука на перевязи, и носом растроганно шмыгает.

– Витька?! Ты, что ли?

– Ага…

Сграбастал его в охапку:

– Братва, подъем! Смотри, кто к нам явился! – зашумел так, что разом всех переполошил.

– Точно Туман, чертяка! Как сюда дорогу нашел? – с угловых нар обрадованно вопросил Кусков. – Слышь, Славк, крестник твой явился…

Все, кто и не знал Туманова, вокруг собрались, табак наперебой предлагают, тискают. Ждать ведь не ждали и думать перестали.

Витька от всеобщего внимания сконфузился.

– Ну че вы повылупились-то? Невидаль, что ль, я какая? – пробормотал смущенно. – Куда ж мне, кроме вас, податься? Свои тут…

– Постой, постой! – насторожился Павел. – А как это тебя с такой рукой из госпиталя выпустили?

Прилив бурной, безотчетной радости, вначале захвативший его целиком, теперь схлынул, и он не шутя встревожился закравшимся подозрениям.

Туманов независимо пришмыгнул носом:

– А меня, Паш, никто и не выписывал. Наоборот, дальше в тыл хотели отправить. Так я и сбег от них. Домой, значит, к вам. А то куда ж еще?

– Как сбег? – опешил Павел. – Да ты соображаешь, что это значит, дурья твоя голова, или совсем уж вертанулся?!

Совсем вертанутым Витька, по всей вероятности, себя не считал и потому, поморгав озадаченно, потянулся взглядом к товарищам, ища у них сочувствия и поддержки. Но не нашел. Лица у всех вытянулись, стали каменными.

– Ну дела! – обреченно проронил Кусков. – Упекут теперь голубчика опять на всю катушку. За милую душу…

– Что с приветом товарищ – сомнений не было. Но что до такой степени?! – уничижительно щурясь, покачал головой Шведов. – Это ж надо быть Тумановым! Ей-ей, другого такого чудика во всем батальоне не найти. Только у нас во взводе…

А Баев и Махтуров, очевидно, не в силах постичь убийственной простоты тумановских умозаключений, смотрели на него с одинаковым выражением жалости и недоумения на лицах.

Туманов, впрочем, тоже недоумевал:

– Че вы испугались-то? Я ж не куда-нибудь, а в свой батальон, назад… Че тут такого особенного?..

– Может, думаешь, тебя по головке за такие вещи погладят, благодарность объявят?

– Ниче я не думаю. Пришел, и все, а там пусть делают че хотят.

– Ну да, конечно. Главное – мы жалаем! – поддразнил Кусков. – А там хоть трава не расти…

Потом вместе стали думать, как быть. Возвращаться в полевой госпиталь с повинной и замять дело чистосердечным раскаянием Витька наотрез отказался. Переговорить с ротным? Но Ульянцев человек новый, Туманова не знает и вряд ли захочет взять беглеца под защиту. Перебрав все возможные варианты, сошлись на том, что лучше всего идти взводному просителем к самому майору Балтусу, минуя все другие инстанции. Страшновато, конечно, но и непутяя жалко. Будь что будет.

На штабное крыльцо Павел как на эшафот поднимался. И случилось так, что комбат навстречу из дверей появился. Запрещено штрафникам без вызова в штаб являться, сразу догадался, что неспроста пожаловал. Ответив на приветствие, придержал шаг.

– Слушаю вас.

Показалось Павлу, что недовольство и резкость в его голосе прозвучали, заволновался. Готовился суть дела изложить четко, убедительно, а получилось невнятно, просительно. Думал, не дослушает комбат, отмахнется. Но ошибся.

Морщинки на сурово сведенном лице Балтуса вдруг разошлись, холодные глаза подтаяли.

– Как-как – домой, говорит, вернулся? – недоверчиво переспросил он. – Прямо так и сказал?

– Так точно, гражданин майор! К себе, сказал, домой, значит, – повторил Павел, приходя в тихое изумление от того, что это обстоятельство возымело на комбата столь сильное действие.

– Так-так!.. – хмелея непривычным для него возбуждением, проговорил Балтус и даже прошелся с волнением взад-вперед по крылечку. – Это штрафной батальон-то дом? Впервые слышу. Не было еще в моей практике такого случая… Вот что! – вновь повернулся он к ожидавшему его по стойке «смирно» Павлу. – Пусть этот возвращенец сам ко мне обратится. – И, бросив взгляд на часы, уточнил: – В четырнадцать ноль-ноль, в штабе. Я его лично хочу увидеть.

Провожали Туманова в штаб всем взводом. Гадали: как комбат Витькиной судьбой распорядится? Шведов стоял на том, что намылит ему Балтус шею и отправит под конвоем в госпиталь. Махтуров и Баев того же мнения придерживались, считали, что лучшего и желать не следует, если дело без трибунала кончится. А Кусков, забыв про прежде высказанное опасение, яро всех оспаривал, убеждая, что Балтус – «мужик мировой» и Витьке ничего не сделает.

– Комбата, ребята, понимать надо. Не такой он души, как с виду кажется! – горячился он и выдвигал доводы:

– В бой, значится, вместе с нами ходил – раз. А его никто не заставлял, запрещено даже. Кого без дела наказал? Думаете, не знает, что в траншее делалось, когда барахло немецкое потрошили? Знает. Другой на его месте давно кой по кому из крохоборов поминки бы справил, хоть бы и для острастки, а он стерпел. С понятием потому что. Это два. Вот увидите, и Витьку оставит…

У Карзубого на каждый случай в запасе пример из лагерной или тюремной жизни имелся. Тоже с Кусковым не соглашается.

– В Магадане, – вспоминает, – раз тоже мужик один освободился. Старый был бродяга, никого на свете у него больше не осталось. Срок-то отбыл, а топать некуда. Походил, походил по городу и вертается обратно в лагерь. Просится у начальника, чтобы назад в зону взял. По-старому вроде жить не может, а начинать по-новой – поздно. Последние деньки в лагере решил дожить. Так его силком из КВЧ за хобот вытянули, справку в карман запихали – и гуляй, керя, на все четыре. Ну, тот битый был. Враз в хату к начальнику режима залетел, шмотки смотал и новый срок заработал. А так разве возьмут назад? Не-е, отправят Тумана, и думать нечего.

Бессловесный Илюшин, с жадной надеждой следивший за спорщиками, то загорался, то потухал в зависимости от того, какой довод высказывался – за или против возвращения дружка во взвод.

Туманов вернулся во взвод с парализовавшей всех постной миной. Тяжело переступил порог, обреченно поплелся в дальний угол, где спали Кусков и Садчиков. Приблизившись к последнему, оперся здоровой рукой о его плечо и… расплылся в торжествующей улыбке:

– Ну-ка ты, квартирант, ищи себе другое место. Хозяин из командировки вернулся!

Словно опомнившись, все разом, шумно выдохнули.

– У-y, рожа противная! – срываясь с нар, взвыл Кусков. – За него как за человека переживаешь, а он еще издевается, паразит!..

Повскакав с мест, штрафники вновь, как и при встрече, окружили Туманова тесным кольцом.

– Витьк, че комбат-то?

– Оставил?

Витька, обретя горделивый, независимый вид, с рассказом не торопился. Подогревая любопытство товарищей, небрежно, как будто других никогда и не курил, извлек из кармана пачку «Казбека», пустил по кругу:

– Угощайтесь, ребята, комбат подарил.

При этом широко и глуповато улыбнулся, упиваясь растерянностью вконец заинтригованных друзей.

– Да не тяни ты, олух царя небесного! Говори быстрей, че за разговор у вас там был? – подступил к нему Кусков. – Не то получишь счас у меня.

– А ниче особенного, – осанисто поддернулся Витька. – За руку комбат со мной поручкался, не ожидал, говорит. Что ж ты, спрашивает, опять в штрафной хочешь? Ага, говорю, в свой взвод хочу. Покачал он головой, а сам, ета, улыбается. Вообще-то, говорит, не имею я такого права, но раз так получилось, прикажу, говорит, тебя зачислить во взвод охраны, а все остальное – спать там и на занятия ходить – можешь со штрафниками. В общем, по-старому, с вами, значит…

– Ну да?

– Брешешь!

– Че брешешь-то?! На десять дней от работы и занятий освободил, для поправки здоровья. На перевязку в санчасть ходить приказал. А потом начальника штаба позвал и велел, чтоб справку мне об освобождении выдали. Чтоб чин-чинарем. Во, глядите! – Витька вытащил пальцами из кармана гимнастерки вчетверо сложенный листок и потряс им в воздухе. – Тут про это черным по белому пропечатано. На, Паш, зачитай.

Развернув листок, Павел прочел вслух коротенький текст, отпечатанный на машинке: «По постановлению Военного Совета № 107 от 27 апреля 1943 года Туманов Виктор Кузьмич, 1923 года рождения, согласно Указу Верховного Совета СССР от 14 декабря 1941 года считается несудимым».

Листок пошел по рукам. Своими глазами хотели убедиться. Махтуров дважды справку перечитал. Как к священной реликвии прикасался, побледнел даже. Павел тоже укол зависти к Туманову ощутил: повезло парню, вся дрянь у него за плечами осталась. А он, бывший капитан, когда такой документ получит, да и получит ли вообще? Многие его не дождутся. Хоть и грешно чужой радости завидовать, но как не подумать: с разной меркой судьба к людям подходит, не равным мерилом счастье и горе отпускает…

За ужином Витька достал из вещмешка припрятанную бутылку водки, рассказал о тех раненых штрафниках, которых одновременно с ним в санбат отправляли, и в первую очередь о Бачунском.

– Нас с ним вместе положили. Ну, побыли мы неделю, а тут на отправку в тыл назначать стали. И опять же меня и его вместе. Ну, его-то ясное дело, он лежачий, а мне-то, думаю, на черта такое дело сдалось. Тут как раз шофера одного нашенского повстречал, он вас сюда перевозил, а сам больной, язвенник. Ну, узнал у него адресок и рванул до вас. Вот. А Бачунский без справки о снятии судимости в тыл ехать отказался. Такую бучу поднял – прямо умора! И начальник отделения прибежал, и замполита вызвали, а он ни в какую! «Не поеду!» – и все тут. Так своего и добился!.. А у Муратова ногу оттяпали. Астрашенный лежит. В жару, и меня не узнал. Ну, скелет один остался. Не знаю, жив будет или нет… А главное, ребят, удивление было, когда нам жратву со штрафбата привезли. Хлеб, консервы и махры вдосталь. Другим завидно, об них никто не беспокоится. Так кто-то по санбату слух пустил, что вроде как с особой части мы. Не штрафники, а ударники-штурмовики. Во-о!..

Целую неделю Витька справкой о снятии судимости по батальону похвалялся, всем желающим прочитывать давал. Слух о каком-то «ненормальном», добровольно вернувшемся в батальон, пошел гулять по ротам и взводам. На Туманова стали приходить смотреть из других подразделений, его знали в лицо, останавливали. И вскоре его начали признавать даже последние уцелевшие в округе собаки.

Так Витька стал знаменитостью всего штрафного батальона. Никаких документов, кроме личных дел, хранившихся в штабе, штрафникам иметь не полагалось. Они были единственными, как кто-то подметил, беспаспортными солдатами во всей армии. Туманов, наверно, стал единственным среди них во всей армии, кто этот заветный документ имел и продолжал служить в штрафном добровольно.

Как-то под вечер, на исходе второй недели, едва вернулись с полевых учений, еще от пота остыть не успели – тревога.

– Выходи, стройся!..

Разобрали оружие, подхватили вещмешки и – во двор. А душу злость разъедает. Ясно, что не боевая тревога. Если б на передовую выступать, то колонна автомашин поблизости моторами бы урчала. Первый признак. А так? Покормили бы хоть сначала.

Ротный на вопрос о причинах тревоги лишь загадочно ухмыльнулся: увидишь, мол. Конспиратор.

Ворча и недоумевая, построились. Наконец между ротных шеренг появился дежурный по батальону.

– Смирно! Равнение напра-во!

Двое автоматчиков принесли и торопливо установили по центру строя знакомый стол под красным сукном. Писарь стал раскладывать на нем какие-то бумаги. На штабном крыльце тем временем собралось все командование батальона во главе с комбатом. Балтус в сопровождении начальника штаба Соболевского и командира комендантского взвода спустился со ступенек и направился к столу. Остановившись сбоку, обвел строй пристальным взглядом.

Павел переглянулся с Махтуровым: «Сейчас опять какого-нибудь дезертира на полную катушку благословит». Судя по приготовлениям, и другие штрафники о том же подумали.

Но Балтус, задержав взгляд на левом фланге, где замыкающими стояли бойцы взвода охраны, неожиданно вызвал из строя молоденького солдата. Сам сделал несколько шагов ему навстречу и, полуобняв по-отечески за плечи, подвел, оробевшего, к столу. И только после этого стал говорить:

– Штрафники! В боях за Советскую Родину пал смертью героя солдат Сергей Степанович Чигирин. А это его брат, Чигирин Виктор Степанович, по зову собственного сердца и материнскому наказу пришедший на замену погибшего. Я хочу, чтобы вы знали, с чем обращается к вам мать сыновей-солдат, простая русская женщина. Слушайте, о чем просит и что наказывает она вам, своим защитникам…

По знаку комбата вперед выдвинулся сержант – писарь с письмом в руках – и стал зачитывать его ровным, хорошо поставленным голосом:

«Дорогие сыночки! Защитники наши!

Тяжело мне было читать извещение о гибели моего Сережи, сына моего любимого. Слез не хватало выплакать горе мое – материнское. Слов таких нет, чтобы описать его на бумаге. Ведь я, мать, как и ваши матери, растила кровиночку свою для жизни, а не для смерти преждевременной. Не для войны проклятой нянчила и грудью кормила. Но фашистские изверги напали на нашу землю, разрушают города и села, издеваются над мирными жителями, убивают старых и малых. Хотят превратить наших людей в рабов кровожадного фюрера. И в такое время каждая мать прокляла бы своих детей, если бы они не встали на защиту родной земли, своего дома, родных и близких. Если бы не стали мстить ненавистным оккупантам за горе, кровь, слезы нашего народа. И я гордилась Сергеем, когда он ушел добровольцем на фронт. Горжусь и сегодня, что погиб он как герой, до конца выполнив свой священный долг и мой материнский завет истреблять как можно больше озверелых захватчиков. Пока этой погани совсем не останется на всем белом свете. И прошу я командование вашей части принять в нее второго моего сыночка, Витю, и ручаюсь за него материнским словом, что и он в боях с фашистами не посрамит нашей фамилии и памяти старшего брата. Будет ее достойным и отомстит ненавистным ворогам за его смерть, выполнит то, чего не успел выполнить Сережа.

Дорогие сыночки, защитники! Громите крепче фашистскую гадину, мстите душегубам за наши материнские слезы, за все загубленные ими жизни. За разбитые судьбы человеческие. Низкий поклон вам, родные, и искренние пожелания скорой победы и возвращения домой. Чигирина Анастасия Ивановна. Мать…»

Писарь кончил читать, но в напряженной тишине, казалось, все еще витало зазвеневшее на высокой ноте слово «Ма-ать»!

– Слышали – Ма-ать! – повторил комбат. – Ну, а что же мы с вами, дорогие сыночки, своим матерям ответить можем, чем их порадовать? Тем, что гвардией наизнанку называетесь? Знаю, что многие этим званием, как медалью «За отвагу», гордятся и даже песню про то сочинили. Хорошая, на мой взгляд, песня, слова в ней правильные. Что касается боя – деретесь неплохо. Ну, а чем еще похвастать можете? Может, тем, что воровством, драками и другими постыдными делами занимаетесь? Или, может, тем, что матерей вспоминаете, когда в атаку идете, да и то самыми что ни на есть наипохабнейшими словами?! Я проверил, за последнюю неделю вторая рота всего девять писем сдала. И у других не лучше. Забыли матерей, дорогие сыночки!! Придется помочь вспомнить.

Сейчас всем раздадут бумагу, и чтобы каждый в обязательном порядке написал и сдал письмо домой. Это приказ. На исполнение его даю час. Через час чтобы каждый взводный представил своему командиру роты столько писем, сколько у него значится солдат по списочному составу. И пусть попробует у меня кто-нибудь увернуться. Проверю лично. У меня все. Вопросы будут?

– Будут! – отозвался из строя Карзубый. – Гражданин майор, а если писать некому, сирота?

И с других сторон загомонили тоже. У одного родные в оккупации, у другого – в эвакуации и адрес неизвестен. Третий, как Карзубый, вовсе никого не имеет. Как быть?

Выслушав невозмутимо вопросы и прекратив шум жестом руки, Балтус остался непреклонным:

– Писать будут все. Кто из детдома – в детдом. У кого семья в оккупации – семьям погибших товарищей. А кто никаких адресов не знает – Чигириной Анастасии Ивановне. С сегодняшнего дня она становится матерью нашего батальона. Никогда не убьют фашисты всех ее сыновей. Несколько сот теперь их у нее будет. Ясно? И первое письмо ей напишу я. У меня семья тоже в оккупированной Риге. Еще вопросы будут?

Вопросов не было.

– Командирам рот развести подразделения! Выполнять приказ! – отдал распоряжение комбат и удалился. Автоматчики следом потащили «дежурный» столик.

В помещение вернулись возбужденные.

– Ну, комбат! Ну, комбат! – вслух изумлялся Шведов. – Надо ж до такого додуматься?! Ну, номерок откинул! Полтысячи оторвяг, а он им – письма маме писать!.. Ну, дела!..

– А про нашу роту – это он точно сказал. Костя вон, наверно, уж и адрес своих детишек позабыл, – засмеялся Кусков.

– Ты не очень-то скалься! – огрызнулся уязвленный Баев. – Гляди, кабы к следующему разу он твоих незаконнорожденных не отыскал. Еще и алименты платить заставит!..

– А взводный-то, взводный, братва! – покатывался Кусков. – Ведь этот гад как читал-то?! Подобрали же! Как выдаст с чувством «Дорогие сыночки, защитники!» – аж до кишок достает. Ну, думаю, мамуля, благодари бога, что рож этих сыночков не видишь, а то б окочурилась. Смотрю, а взводного при этих словах аж скручивает, прям землю глазами пашет…

Кто с удовольствием, кто шутки ради, но уселись за письма все, кроме Карзубого. Тот неожиданно заупрямился.

– Слышишь, взводный, мне кому писать? Начальнику режима, что ль? – вертя в руках полученный листок бумаги, мрачно пробурчал он.

– Ты брось придуриваться! – разозлился Павел. – Слышал, кому сам комбат писать будет? Тому и ты пиши!

– Комбат, комбат!.. А я какого… той маме написать могу?

Скомкав в сердцах листок, Карзубый демонстративно повалился на нары. «Ну и черт с тобой, не пиши! Все равно есть резерв – Витька Туманов. Во взводе не числится, а письмо матери написать должен», – проследив за ним взглядом, подумал Павел. Но вслух приказал:

– Помоги Туманову!

Сам сел писать семье Сикирина. Письмо вдруг получилось длинным, заканчивал последним, второпях. Ровно через час отнес нужное количество писем ротному.

Вернулся во взвод, а там ругачка до потолка. Сыр-бор из-за пленных разгорелся: брать их или не брать. Халявин с пеной у рта правоту свою доказывал:

– Мне, – стучал себя в грудь, – никто не укажет, как с фашистскими гадами поступать! В каждой газете написано, что уничтожать их надо, как бешеных собак. До того он в меня шмалял, а как увидел, что драпать некуда и хана ему, – так грабки вверх выкинул. А я его за это что – в зад целовать должен? И жизнь его гадскую сохранять? Выкуси! Карзубый не так судьбой обученный. Ты хотел мне пулю, а я тебе – нож! И квиты. Зад об зад, и кто дальше прыгнет. Оно как получилось? Я в окоп – вон Ханыга видел, не даст соврать, рядом был, а гитлерюга винтарь бросил, как нас увидел, и грабки вроде кверху тянет, а сам выгадывается: может, лучше патрон в патронник загнать да шарахнуть по нам. А мне че думать? Я фигуру ему с ходу под ребра сунул, и кранты! Кто скажет, что не прав?!

– Во-во! – зло поддержал Кусков. – Пусть их, гадов, гнилая интеллигенция в плен берет, кто свои руки об их поганую кровь замарать брезгует. А я как в десантных под Смоленском выбрасывался, вдосталь насмотрелся, как они наших раненых добивали. Хорошо, если пулю в голову отпустят, а то наизмываются сначала. У троих десантников на груди и спинах звезды повырезали. Не забыл я. Для нас, штрафников, значится, середки нет: мы в плен не сдаемся, и они нам тоже без надобности.

Садчиков за них горой поднялся. В одном бою всего побывал, до живого немца не добрался, а лютостью переполнился.

– Да я их, – кричит, – руками давить буду только за то, чтобы в плен не попадали. Эт-та где ж справедливость?! Они, падлы, людей убивают, а их в плену кормить и поить будут, содержать. А моя семья с картошки на лебеду с водой перебивается! Не нужны в тылу лишние рты, своим не хватает!..

Махтуров, не отвечая на выпады Кускова и Садчикова, смерил презрительным взглядом Карзубого.

– Ты, Халявин, сам выродок, каких мало, если уж по справедливости говорить. Орешь, что фашист – гад. А на себя оглянись! Сам чем занимался? Продовольственные карточки у людей крал, детей на голод обрекал. Забыл? Сам не хуже того фашиста. Выходит, тебя тоже задавить надо. Да еще и в первую очередь. Именно за то, что свой. Тот хоть враг, а ты среди нас рос.

Карзубый, как ужаленный, на ноги подскочил:

– Кто фашист? Я?!

– Ладно, сядь и особенно перед глазами не прыгай! – холодно посоветовал Махтуров. – Тоже мне – борец за справедливость выискался. В том и разница у нас с фашистами, что их методы – человеконенавистнические, а наши – гуманные. Мы пленным свастику на груди вырезать не будем. Судить по всей строгости закона – да, а издеваться – нет. За то и воюем…

Баев золотой серединки держался:

– Зверствовать, конечно, не надо. А что до пленных, то брать их необязательно. Особо если в первой линии. Тут точняк, что по нашим стрелял и, может, кого из товарищей жизни лишил. Ну, и кончай его на месте. Бой есть бой. Выстрели в голову, чтобы не мучился, и дело с концом. А ножом бить – не знаю, как у кого, а у меня лично рука не поднимается. Человек все же…

Кускова последнее утверждение взбеленило. Сорвался с места, за поддержкой к Колычеву бросился:

– Гляди, взводный! Баев людей нашел! Фашисты у него, значится, людьми стали! – И к Баеву: – А ты видел, как эти люди стариков да детей в сараи загоняли и живьем сжигали? Бензинчику подплеснут и палят! Я под Ярцевом видел. Хотел бы знать, как бы ты после этого запел!..

– Когда фашист оружие бросил – значит, все, больше не солдат. А безоружного, как и лежачего, не бьют, – вставил Шведов, с насмешливым прищуром следивший за спорщиками. – Может, он и не фашист совсем, а мобилизованный и воевать против нас не хочет, потому что Гитлера ненавидит и родные у него в концлагере сидят. Кто знает, может, он из тех шести миллионов, что на выборах за Тельмана голосовали? А вы – бить. Разберутся с этим вопросом кому следует. Кого надо осудят и в расход. Кто меньше виноват, того по-другому накажут. Каждый свое получит…

Приход командира роты охладил пылкие страсти, но спорщиков не примирил. Попросили быть судьей.

Ульянцев на нары присел, пачку папирос по кругу пустил.

– Вообще-то говоря, Шведов прав. Уничтожать надо тех, кто не сдается, а не тех, кто воевать не хочет и просит пощады. Даже варвары и то пленных брали. А в настоящее время существует так называемая Гаагская конвенция, предусматривающая определенные нормы обращения с пленными. В соответствии с этими нормами мы и поступаем. А тот, кто, как фашисты, их нарушает, считается международным преступником.

– Хитро, – недоверчиво покривился Кусков, – а мы все-таки по-своему будем, как удобней…

– Ну что ж, – пожал плечами Ульянцев, точно говоря, мол, вольному воля, и, прекращая спор, достал из кармана газету.

Зачли оперативную сводку Совинформбюро, поговорили о положении на своем, Воронежском, фронте и опять о наболевшем – о Втором фронте заспорили. Скоро или не скоро думают его открывать союзники, кость им в горло. Насели на ротного – отвечай, с высоты виднее.

Ульянцев, попыхивая папиросой, по обыкновению отшучивался:

– С Рузвельтом и Черчиллем мне бесед вести не доводилось, что у них на уме – неизвестно. Но есть в Америке такой сенатор – Трумэн. Так тот прямо заявил: «Если побеждать будут немцы, надо помогать русским. Если русские начнут побеждать – надо помогать фашистам». Простые американцы и англичане, конечно, понимают, кто у них враг, но у власти стоят другие, такие, как этот Трумэн, и их немало. Вот и судите, как они Второй фронт открыть торопятся…

Часто так ротный запросто во взвод заходить стал. Обыкновенно перед ужином. Сводку последних известий перескажет, новостями поделится. Послушает, о чем солдаты разговоры ведут, выводы для себя делает. Примечает, кто чем дышит, в какую сторону глядит. Иногда несколькими уточнениями ясность в спорный вопрос внесет, подправит кого или, наоборот, мысль поточнее выразить поможет. И вскоре стал примечать Павел, что, о чем бы ни зашла у солдат речь, все чаще стали слышаться ссылки на авторитет ротного: «Спроси ротного, если не знаешь!» или «Чего споришь, так ротный сказал!».

И этих доводов обычно хватало, чтобы заставить противную сторону если не пасовать, то хотя бы усомниться в своей правоте.

Наконец одна за другой прибыли четыре большие, полнокровные маршевые роты. Тесно стало в помещениях, коридоры и те заселили. Во взвод Колычева девятнадцать солдат добавилось. Дневальный привел пополнение в сумерках.

Готовясь провести со вновь прибывшими собеседование, Павел достал тетрадь со списком взвода, придвинул поближе к себе коптюшку. В это время от группы новичков отделился высокий, плотно сбитый детина и, уверенно шагнув вперед, угрожающе двинулся на Карзубого, высверлив того хищным, рысьим ВЗГЛЯДОМ:

– Так это ты, порча, воровской закон продал? А ну, иди сюда, дешевка, счас я тя уделаю, что до утра не дотянешь!

Павел успел заметить, как, выдохнув «Фиксатый!», в страхе метнулся за спины солдат Николаев. В следующий момент Карзубый выхватил нож и кинулся на обидчика. Кинулся, но либо сил не рассчитал, либо недооценил противника. Здоровым и ловким тот оказался. Увернувшись от удара, страшно и коротко хокнул нападавшего в солнечное сплетение.

Переломился Карзубый и финку из рук выронил. На самом деле не дожил бы до следующего утра. Фиксатый блеснул выхваченным из-за голенища кинжалом. Руку уже занес для удара, но… сам переломился, взвыв от боли. Махтуров поймал его за кисть и безжалостно крутанул за спину. А подоспевший Кусков со всего маха рубанул его ребром ладони по шее. Таким приемом его учили в десантных войсках снимать часовых.

Фиксатый рухнул рядом с Халявиным. Выждав с минуту, Махтуров потрепал его за плечо – вставай!

Фиксатый послушно приподнялся, морщась и ощупывая онемевшую шею.

– Нож я у тебя, друг, забираю. Верну после, со временем, если поумнеешь, конечно. Другой появится – руку совсем переломаю. Ложку и ту держать не сможешь, – бесстрастно проинформировал Николай. – И вообще для начала усвой: здесь тебе не лагерь, а взвод. Хоть и штрафного батальона, но Советской армии. И порядки тоже армейские. Мои слова не убедят – другие товарищи тоже подскажут. Паскудничать вздумаешь – уделаем так, что ни одна санчасть не восстановит. Это точно, как то, что фамилия моя Махтуров, а его – Кусков. Советую запомнить.

– Запомню, не сомневайся! – хрипло пообещал Фиксатый, злобясь на обоих исподлобья.

– Ну-ка, иди сюда! – властно потребовал Павел, давая понять, кто здесь командир.

Фиксатый повернулся на голос.

– Фамилия?!

– Макаров.

– Кличка – Фиксатый?

– Это всем известно. – Манеры и тон его постепенно приобретали прежнюю наглость.

– Сколько дней на свободе за последние пять лет был?

– Послезавтра три дня исполнится… – с издевкой.

– Так, ясно! – Вглядевшись в Макарова вблизи, Павел обнаружил, что у того не хватает половины левого уха: то ли отморожено, то ли оторвано. Ухмылка хоть и неприятная, но вовсе не как у кретина. Наверняка неглуп и хитер. – С тобой разговор у нас особый! – и перевел взгляд на остальных. – Кто еще знакомство привык начинать с ножа – пять шагов вперед! Смелей, смелей! – подбодрил он, видя, что никто не пошевелился. – Все равно не скроетесь!

– Никто и не скрывается! – Вперед выступили два развязных приблатненных типа. Беглого взгляда достаточно, чтобы не ошибиться: те еще, из махровых. – Начальник!

– Фамилия?

– Заливайко. Кличут Химиком, – через губу, с усмешечкой.

– Следующий!

– Ранчин. Никола Монах.

– Очень приятно! – усмехнулся Павел, отмечая, что Ранчин молод и, по всей вероятности, лишь проходит выучку у своих более старших и видавших виды наставников. – Все, больше химиков и монахов нет?

Новички отмолчались.

– Что ж, тем лучше. Остальных прошу подходить в порядке очередности!..

Когда фамилия последнего солдата была занесена в список, Павел собрал новичков вокруг себя:

– Считаю своим долгом предупредить о следующем: штрафной батальон – особая часть, и порядки в нем тоже особенные. За воровство, поножовщину, мародерство – трибунал. Это правила писаные, вы о них наслышаны. Но существуют и неписаные, которые тем не менее строго обязательны для всех без исключения. Старое у вас за плечами, и попрекать им у нас не принято. Штрафники себя братьями зовут. В бою раненых не оставляют и не отходят, на смерть друг за друга идут. Так же и во всем остальном: последний кусок с друзьями делят. Но тех, кто подличает, ворует, выхитривается или еще что – наказываем своим судом. И приговор, как в трибунале, бывает обычно один. Это прошу учесть особо. Скидок и поблажек никому не будет!

Кажется, прочувствовали все. Только один, массивный, с короткой бычьей шеей, махнув рукой, презрительно хмыкнул:

– Пуганые мы, корешок! Ты свою бабушку лучше попугай.

– Корешков в другом месте поищешь, а я командир взвода. Пугать никого не собираюсь, пока только предупреждаю. Но учти, за словом и дело не задержится. Можешь поподробней узнать об этом у своих дружков… – Для вящей убедительности Павел как бы невзначай поправил на ремне кобуру с пистолетом.

Позже, когда все разместились, к нему и Махтурову подсели трое державшихся особняком новичков из бывших фронтовиков. Федор Гайко, Николай Жуков и Александр Богданов.

Гайко в прошлом младший лейтенант. В штрафбат загнала беспечность. В запасном полку встретил старого товарища-однополчанина. Встречу обмыли. После оба ответ перед трибуналом держали.

Жуков и Богданов – солдаты. Первый дослуживал действительную, когда началась война. Фронт, госпиталь, команда выздоравливающих. Обычный путь многих солдат с необычным концом, приведшим на скамью подсудимых.

Богданов старше годами, из запаса. Получив после второго ранения месячный отпуск, ехал домой. Пассажирского поезда, как все, дожидаться не стал, запрыгнул на тормозную площадку проходящего воинского эшелона. Часовой потребовал, чтобы он спрыгнул, но Богданов выполнить требование отказался. Слово за слово – часовой не шутя пригрозил оружием. Богданов его с площадки столкнул.

– И на кой он мне сдался, этот воинский? – рассказывая свою историю, недоумевал Сашка. – Говорил же комендант, что следом пассажирский идет. Так нет же, не поверил. И часовой этот? Надо было спрыгнуть, и черт с ним. Да зло взяло: не понимает, что ли, что из госпиталя домой?

– А может, ты шпион?! На роже-то у тебя об этом не написано. А часовому в таком разе – труба! – подсмеивался Жуков.

– Так это я сейчас соображаю. А тогда озверел. «Ах ты, думаю, гад, я там кровь проливаю, а ты…»

С этими ребятами с полуслова друг друга поняли. В общих чертах ознакомили их с порядками в штрафном батальоне, те в свою очередь предупредили, чтобы опасались мести Фиксатого и компании. С одной маршевой ротой с ними прибыли – законченные подлецы.

– Что ж, по рукам, братцы? – улыбаясь открытой улыбкой, подвел черту под разговором Гайко. – На нас троих можете полагаться как на самих себя.

– Добро!..

Кроме Гайко, Жукова и Богданова, приглянулись Павлу четверо портовых грузчиков-волгарей – Воробьев, Петрунин, Фокин и Хасматулин. Осуждены за кражу нескольких ящиков с консервами, совершенную при разгрузке парохода. В прямом смысле пытались концы в воду упрятать: выкинули за борт, надеясь потом достать. Не тут-то было, попались. Так всей бригадой после трибунала и были направлены в штрафной батальон. Все четверо до войны отслужили действительную, а Фокин еще и в освобождении Западной Украины участвовал. С оружием знакомы, уставы знают.

Рослые, как на подбор, закаленные на речном причале, они не то что уголовников – самого черта за пояс готовы заткнуть. Чуть что – не раздумывая, грудью один за одного встают.

Обижаться грех – пополнение в основном неплохое во взвод поступило. Вот только троица Фиксатого. Тяготило предчувствие: натерпится с ними беды. Фиксатый с Химиком, пожалуй, почище Мани Клопа будут. Недаром Карзубый, придя в себя, собрал свои вещички с прежнего места и перебрался под бок к Махтурову, расстелил свою шинель между ним и Шведовым. Тем самым был обозначен его окончательный отход от блатного мира.

Карзубый не из робкого десятка и пойти на такой шаг мог только в крайнем для себя случае, когда другого не остается. Подтверждало опасение насчет личности Фиксатого и то, что уже наутро после того, как он появился во взводе, на поклон к нему сбежалась нечисть со всего батальона, чествовали как знаменитость.

И вскоре худые предчувствия стали сбываться. Первой жертвой тайной мести уголовников едва не стал Махтуров. От смерти его уберегла чистая случайность.