Глава 16

Вечером в лагере франков отпевали Гуго де Галарра, графа де Шалона, маршала Франции, который погиб в последнем бою. Он был у восточных ворот, где прекрасно сработанный таран показал все, на что способен, и разбил ворота в щепки. Французы ринулись в город, но, когда первый же сарацин, встретившийся с Гуго де Шалоном, почти снес ему голову с плеч, отступили, унося тело знатного сеньора. Роберт Лестер, оставшись без поддержки французских войск, приказал оттащить таран, и все вернулись в лагерь. Акра, обессиленная, но устоявшая на этот раз, получила полдня на то, чтобы восстановить восточные ворота.

Посланнику султана Саладина, отправленному в лагерь франков сразу же, как только войска вернулись с поля боя, пришлось ждать, пока священник прочтет отходную и отслужит. Дик, истово молясь, придерживал за руку Трагерна, которому пришлось встать рядом со своим другом, чтоб не вызывать удивления: отчего это юный оруженосец не присутствует на мессе, на которой присутствуют все? Ученик Гвальхира терпел изо всех сил, но хмурое выражение лица и нервная дрожь в руках бросалась в глаза всем, кто стоял поблизости. Поэтому Герефорд и придерживал Трагерна за руку — чтоб не сбежал.

Король Ричард стоял на почетном месте, рядом с переносным алтарем, и нетерпеливо притоптывал ногой, пока священник, медлительный и величавый, читал положенный канон. Когда же появились потир и дароносица, Плантагенет развернулся и ушел. На него косились, но потихоньку, исподволь. А Дик, проводив его взглядом, невольно припомнил все то, что рассказывали о матери Ричарда Альенор Аквитанской, которая, по слухам, не достояла до конца ни одной мессы. Все это потому — шептались простолюдины, — что королева попросту демоница и в ней говорит кровь колдуньи Мелюзины, которую Раймон Форезский, тот, что приказал построить замок Лузиньян и стал потому первым графом Лузиньянским, взял в жены.

По преданию, необычная супруга графа Раймона родила ему десятерых детей, двое погибли, не оставив потомства, но от восьми оставшихся потянулись огромные хвосты наследников. Король Англии соединял в себе кровь и энергию трех знатнейших аристократических семей — Аквитанской по матери, Нормандской и Анжуйской по отцу. И в Анжу, и в Аквитании жили дворяне, которые с гордостью заявляли о своем происхождении от таинственной феи Коломбье — красавицы Мелюзины. Гордиться тут, наверное, было нечем, но зато появлялся удобный повод списывать на колдовскую кровь все свои художества. Когда потомка Анжуйской или Аквитанской династии, после того как он сжигал какой-нибудь город или грабил монастырь, слегка журили, он смущенно опускал глаза и объяснял: «Да вот, бес попутал. Кровь — не водица, дает о себе знать...» — и продолжал в том же духе.

После мессы посланник султана был, наконец, допущен пред светлые очи двух королей. Филипп Август, который в последнем бою изрядно натер о седло все, что только можно, и потерял любимый кинжал, чувствовал, что это топтание под стенами Акры надоело ему до тошноты, и готов был заключить мир на любых условиях. Ричард тоже заскучал. Слушая посланца, коверкающего слова французского языка, он прикидывал, что скажет ему, что скажет самому султану, что будет делать вечером и, что неплохо было бы устроить турнир... Мысли его ушли далеко от темы беседы, очнулся он, когда сарацин уже исчерпал запас цветистых фраз и вопросительно уставился на английского короля, которого считал здесь главным.

Плантагенет покосился на Капетинга, Капетинг на Плантагенета, и сообща короли решили, что необходимо начать переговоры.

На время переговоров был объявлен мир, и франки даже согласились позволить Саладину переправить защитникам Акры несколько повозок с продовольствием. Но, поскольку провизия доставлялась в город под бдительным надзором франков, в северные ворота въехало на две повозки меньше, чем было отправлено. Понятное дело — подданным французского и английского королей тоже надо что-то есть.

По случаю перемирия был устроен пир, для солдат выкатили несколько бочонков подкисшего вина, а для знати были разбиты два огромных шатра на полпути между лагерем франков и лагерем сарацин. К обеду ожидали Саладина, но тот прислал эмира сообщить, что не придет, поскольку захворал, и в свою очередь пригласил королей и их приближенных к себе на ужин.

Ричард подозвал графа Герефорда.

— Ты отправишься со мной, — приказал он. — Кстати, возьми с собой свою прелестную невесту. Она украсит нашу свиту. И смотри в оба. Я помню о твоих способностях, Уэбо. Я хочу знать, о чем думает Саладин. Ты понял?

— Государь, я не умею читать чужие мысли, — невольно улыбнулся рыцарь-маг.

— А ты постарайся, — холодно ответил король, взглянув на собеседника своим особым «демоническим», предостерегающим взглядом.

И воспротивиться приказу под этим взглядом было просто невозможно.

— Да, государь.

Шатер султана был роскошным, огромным, с двумя толстыми шестами, подпирающими матерчатую крышу. Повсюду висели драгоценные шелковые ткани и искусно расшитые узорчатые покрывала. В шатре были расставлены низенькие столы, с которых полагалось есть, сидя на ковре и опираясь на подложенные под локоть подушки. Слуги в широченных легких шароварах и роскошных кушаках разносили блюда. Султан в огромном тюрбане с пышным пером и серебряным полумесяцем милостиво и приветливо кивал каждому входящему, переводчик старательно переводил франкам все, что он говорил. Сын Саладина, Малек Адель, размещал гостей. Короли, разумеется, сели на самые почетные места, рядом с султаном, возле его старших сыновей — сотников в войске отца. Ричард, посмотрев на подушки, на которых мусульмане сидели, скрестив ноги, покосился на свои тяжелые высокие сапоги, к которым для представительности прицепил огромные шпоры.

Дик опустился на колено и снял его шпоры. Рядом с молодым графом Герефордом стояла Серпиана, скромно потупив глаза. Она разоделась в пух и прах, при ходьбе позванивала добрым десятком ожерелий и браслетов и напоминала изысканную живую игрушку, прелестное украшение замка или королевского дворца, то есть играла ту самую роль, которая от нее требовалась. Она устроилась на подушках у стола, как кошка — гибкая и изящная — по левую руку Дика, который сидел рядом с английским королем. Филипп Август, неловко подогнув колени, разместился напротив своего венценосного кузена.

Подали первую перемену — мясо с пряными соусами и ломтиками фруктов, рыбу, и прохладительные напитки — шербет и соки со льдом. С удовольствием потягивая охлажденное лакомство, Филипп Август невольно улыбнулся Ричарду:

— Tu regarde, par quell chez lui la table. Les fruits les boissons refroidies... Il est intйressant, oщ il prend la glace?

— Ce ne m’est pas du tout intйressant, — ответил Ричард, недовольный тем, что ему приходится сидеть, подогнув ноги. — Seul, que je veux connaоtre — combien chez lui des troupes. Mais а propos de la glace... Je pense il se partagera.

— De quoi sela?

— Il n’est pas chevalier?

— Quel chevalier? Il est sarachin!

— Eh bien, que? Par contre comme grimpe pour le bord de devant!

Переводчик придвинулся было, пытаясь вслушаться в беседу королей, чтоб перевести на сирийский, но Ричард раздраженно, с угрозой отмахнулся от него, и сарацин почел за лучшее сделать вид, что он ничего не понял.

Саладин усердно потчевал гостей. Стол ломился от всевозможных блюд, и единственное, чего по-настоящему недоставало франкам, — хорошего вина, которым все эти яства можно было бы запить.

— Султану следовало бы сообщить мне, что у него не хватает вина, — заявил Ричард, принюхиваясь к кубку с дынным шербетом. — Я с радостью прислал бы пару бочонков.

Переводчик наклонился к уху султана и перевел слова гостя. Саладин задумчиво качнул огромным пером на тюрбане, который пока не имел права носить, поскольку еще не совершил паломничество в Мекку.

— Защитник Истинной Веры, владыка Сирии и Египта, султан Салах-ад-Дин велел ответить, что закон Пророка запрещает ему вкушать сок от лозы, — перевел слуга Саладина.

— Тот самый закон, что воспрещает любому сарацину пить вино?

— Да, благородный Англичанин, любому правоверному это запрещено.

— Называй меня королем, толмач... Ничего не скажешь, варварский обычай. Разве может воин обходиться без вина? Сок от лозы, говоришь? Значит, сарацинам, должно быть, можно пить эль.

Снова слегка качнулось перо на тюрбане, и Саладин что-то сказал.

— Мой господин спрашивает, что такое эль, — передал переводчик.

— О, благословенное, любимейшее английское питье! — развеселился король Англии, который едва ли знал на самом деле, что такое эль и пиво. Все-таки и то и другое — простонародные напитки, знать редко пробовала их. Короли — тем более — пили только вино. — Оно варится из брюквы, не так ли? — И гордо взглянул на сидящего рядом Дика.

Тот сумел удержаться от хохота. Лишь слегка улыбнулся

— Варится из ячменя, государь, — поправил он. — Или иного зерна. Питье и в самом деле благословенное.

— Именно, из зерна. Не из винограда. Так что скажет твой господин?

— Мой господин говорит, что из зерна должно готовить хлеб — так завещал правоверным Пророк.

Пока переводчик говорил, Саладин внимательно смотрел на молодого графа Герефорда. У сирийского султана были большие карие глаза, казавшиеся черными из-за густой тени ресниц. Он был смугл и жилист, далеко не так высок, как король Ричард. Несомненно, он был прекрасным воином — так решил рыцарь-маг, наблюдая за его плавными уверенными движениями. Со впалых щек длинная черная борода султана спадала на грудь.

Взгляд у Саладина был вдумчивый и очень внимательный. Должно быть, будучи таким же прекрасным лидером, как и государь Английский, султан был наделен другим даром. Если Плантагенет взглядом мог подавить и смять любого человека, решившегося спорить с ним, внушая немалый страх как врагам, так и верноподданным, то Саладин казался мягким человеком. За этой мягкостью умный разглядел бы железную волю, которую сарацинский правитель мог при необходимости пустить в ход, но султану не хотелось противоречить. Он был из тех, кто становится легендами при жизни, кому с восторгом поклоняются, кого уважают и друзья, и враги.

И — вне всяких сомнений — за этой внешней мягкостью и благородством крылась такая же тонкая расчетливость, как и у обоих его франкских противников. Саладин лишь тогда пускал в ход тайное оружие любого правителя — измену и вероломство, когда не оставалось других путей для достижения цели. Но, как человек не только умный, но и мудрый, он понимал, что править людьми легко, если они тобой восхищаются. Стало быть, поступать «некрасиво» попросту невыгодно, поэтому султан следовал негласному кодексу чести, единому для всех.

Так это выглядело внешне. А втайне султан уже давным-давно понял, что победить франков сможет только в том случае, если они перестанут биться плечом к плечу. Это случится лишь тогда, когда они перессорятся между собой. Возможности перессорить правителей Англии и Франции он не первый год потихоньку обдумывал и кое-какие планы даже осуществил. Но, конечно, тайно.

У Саладина было благожелательное, спокойное лицо, и рыцарь-маг, внезапно решившись, попытался расцветить мысли султана всеми красками магического образа — он надеялся, что так ему будет понятней, о чем думает сирийский правитель, пристально глядя на него. Что сложного может быть в картине цветов? Красный — агрессия, черный — холодная ненависть, белый — умиротворение, желтый — скука, зеленый — радость или симпатия... Виденье чувств — почти то же магическое зрение, это не сложно.

Но в сознании гостеприимного хозяина разнообразные мысли сплетались так затейливо, что понять, о чем именно думает Саладин, Дик не смог. Он отвел взгляд и стал вспоминать все, чему его учили друиды, и то, о чем говорила Серпиана. Конечно, она рассказывала, как нужно читать чужие мысли, — не потому, что хотела научить жениха это делать, а потому что объясняла, как сама сделала нечто подобное во время их первой встречи. Только так она смогла тогда поговорить с незнакомцем на понятном ему языке.

Да, она объясняла. Но он ничего не запомнил.

Он еще раз взглянул на султана, надеясь, что хоть какая-нибудь мысль придет в голову, и заметил на губах правителя сарацин легкую улыбку. У него возникла безумная мысль, что Саладин и сам прекрасно умеет читать мысли того, на кого смотрит, и от изумления и растерянности поторопился поставить магическую защиту.

И вдруг понял, о чем думает Ричард. Королю очень хотелось достать запеченную птицу на большом серебряном блюде на краю стола, но тянуться или подниматься на ноги было бы несолидно, а приказать слуге — невозможно, потому что все слуги были сирийцами и французского, конечно, не понимали. Пока он мысленно перебирал все возможные варианты, Дик привстал и придвинул злосчастное блюдо. Ответом был всплеск умиротворения и признательности, одобрительный взгляд короля и негромкие слова:

— Je vous remercie, Уэбо. — Король Английский очень редко произносил это.

Филипп Август думал о чем-то мрачном, и у молодого графа Герефорда тут же пропало желание заглядывать в его тайны. Он перевел взгляд на Роберта Бретейля, графа Лестера, — тот мечтал о турнире и, искоса глядя на саблю одного из сыновей султана, размышлял, насколько опасно подобное оружие на ристалище. И если у подобной сабельки нет особых преимуществ ни в весе, ни в длине, то почему сарацины пользуются ими, а не нормальными длинными мечами, как все достойные воины? Неужели из-за того, что они слабее истинных рыцарей? Роберт смерил сына Саладина оценивающим взглядом и решил, что, должно быть, дело не в этом — Малек Адель не уступал в телесной крепости ни французу, ни англичанину.

А Саладин... Саладин думал о многом сразу. Дик поразился, как это сирийскому правителю удается столько всего удерживать в голове. Например, прикидывать, в чем именно он может уступить франкам при сдаче города, в чем — ни за что. Он думал о том, что франков много, и эту проблему нужно как-то решить, поскольку перебить их или хотя бы вышвырнуть за море он сможет лишь тогда, когда они разделятся. А это возможно... Дик отвел взгляд и заставил себя не слышать. Ему пришло в голову, что подслушивать чужие мысли — едва ли не хуже, чем использовать против чужой пехоты магическое пламя.

Потом он вспомнил, что не раз уже использовал и пламя, и другие заклинания против тех, кто был совершенно беззащитен перед магией, и снова «прислушался», но исподволь — лишь затем, чтобы было о чем рассказать королю Английскому. Как оказалось, нахвататься случайных мыслей того же султана было не так уж и сложно. Главное — не стремиться проникнуть в те размышления, которые человек старается прятать поглубже. Тогда все будет честно, успокоил себя рыцарь-маг.

А на стол несли мясо — самое разное, приправленное и фруктовыми, и овощными, и молочными, и даже острыми соусами. Необычный вкус этих блюд заставлял большинство франков морщиться и отодвигать яства. Слуги немедленно подхватывали со столов то, что не понравилось гостям, и уносили из шатра. Но угощений не становилось меньше. Их несли и несли, блюдо за блюдом, совсем как на пиру какого-нибудь английского или французского короля, так что франкская знать чувствовала себя как дома, если не считать неудобства сидения на полу.

Дик и сам не заметил, когда между Ричардом, Филиппом Августом и Саладином начался вполне деловой разговор: когда, кто, кому и сколько должен передать. Молодой рыцарь отвлекся, потчуя невесту фруктами, к которым она присматривалась с подозрением, а когда снова обратил внимание на разговоры между государями, там уже полным ходом шло обсуждение сдачи Акры. Толмач не успевал переводить сказанное. Фразы так и летали. И за несколько секунд было решено, что Акра все-таки будет сдана франкам, а конкретно — королю Английскому, что христиане получают свой Животворящий Крест, который мусульманам совершенно не нужен. Саладин упрямо удерживал его скорей из неких принципиальных соображений, как символ своей победы над франками.

Дальше перешли на дела финансовые, и разговор оживился. Сперва было решено обменяться пленниками — сарацина на христианина, поровну. Но христиан в плену у султана было не так много, во всяком случае, раз в десять меньше, чем население и гарнизон Акры. И Ричард не намерен был отступать. Пожалуй, собственный кошелек был для него не менее свят, чем частица Креста, на котором некогда распяли Спасителя. И здесь Филипп Август не мог состязаться в энергичности напора со своим кузеном. Плантагенет и султан, нащупав тему, которая прекрасно понятна любому правителю вне зависимости от его вероисповедания, принялись торговаться.

Дик видел, как король Французский медленно наливается гневом, и без особого труда прочел его мысли, даже не прибегая к магии. Филипп Август думал о том, что Англичанин опять норовит загрести всю добычу себе. На лице французского суверена была написана решимость уж на этот-то раз не дать Ричарду восторжествовать. Помедлив, он включился в беседу и выдвинул пару-тройку собственных мелких требований — из соображений престижа. Капетинг держался так, словно подразумевалось само собой: он здесь самый знатный, и именно ему будет сдана Акра.

Плантагенет не спорил. Его куда больше занимали размеры выкупа и добычи, которую можно будет взять с города.

После того как султан и франкские короли окончательно оговорили сумму выкупа — солидную, надо сказать, за каждого эмира и чисто символическую за каждого пехотинца и лучника, — на стол подали новую перемену блюд, и начались развлечения. Сперва перед гостями танцевали девушки — рабыни в ярких полупрозрачных одеждах. Их движения были так бесстыдны, что даже отвыкшие стесняться франки иногда смущались и отводили глаза. Потом старик в шароварах и с огромным тюрбаном, качавшимся при каждом движении, выделывал удивительные вещи с длинными лентами, платками и цепочками.

А правители беседовали. Все так же, через переводчика, но намного свободнее, на темы, которые были близки и понятны любому воину и где не было нужды притворяться. Ричард и Саладин (Филипп Август, никогда не считавший войну своим призванием, лишь снисходительно слушал) заспорили об оружии.

Король Английский смахнул с низкого столика все блюда и бокалы и выволок из ножен свой длинный одноручный меч. Несколько длиннее, чем обычные одноручники, он был так же широк, как любой нормандский клинок, и так же тяжел. По всей длине шли две параллельные полосы дола, называемого еще кровостоком, перекрестье было с виду самым простым, впрочем, его украшала гравировка и чернение, отчего матовая сталь казалась темной.

В ответ Саладин вынул из ножен свою саблю — узкую и легкую, длинную, плавно изогнутую. Ее изгиб начинался во второй трети клинка. У эфеса на черненом металле видны были арабские буквы. Сухая ладонь султана удобно лежала на рукояти, и, подняв оружие перед глазами, Саладин посмотрел на него с подлинной любовью.

— Этот шамшир служит моему господину уже многие годы, — перевел толмач.

— Это несерьезное оружие. Мужской руке пристало что-нибудь более весомое, — отозвался Ричард, перехватывая в руке свой нормандский клинок. — Подобной шимшей у нас бы женщины баловались, — и покосился на Серпиану — единственную «европейскую» женщину на этом пиру.

Девушка улыбнулась. Должно быть, она вспоминала свой кончар, который был длиннее сабли сирийского султана на две-три ладони и, наверное, немного тяжелее.

— Мой господин говорит, что мужской руке пристало то оружие, которым мужчина может добыть славу, — передал переводчик ответ Саладина.

— Клянусь Животворящим Крестом, прекрасный ответ. Но прямые мечи куда лучше сабель, это понятно сразу. — Ричард оглянулся, нашел взглядом Дика и приказал: — Лэнс сюда. Мой или чей-нибудь еще. Неси, живо!

Молодой рыцарь сходил за окованной металлом рыцарской пикой, оставленной у входа в шатер, — его величество государь Английский не намеревался с кем-нибудь сражаться на пиру, но в гости для представительности прихватил с собой все свои доспехи и оружие. Это снаряжение за ним везли пятеро оруженосцев. Когда Уэбо показал Плантагенету принесенную пику, тот сделал повелительный жест в сторону султана.

— Покажи-ка нашему гостеприимному хозяину! — прозвучало это немного насмешливо, но лишь оттого, что Ричард предвкушал, как сейчас посрамит сарацина, носящего на поясе неприлично хлипкое оружие, и устрашит его людей.

Молодой рыцарь поднес рыцарский лэнс к низенькому креслу Саладина. Султан легко поднялся со своего места, осмотрел пику, а потом с любопытством взвесил на руке. Рука у него была сухой, жесткой от мозолей и очень уверенной.

Дик забрал у него лэнс, перехватил так, чтоб всем было видно, и подставил своему королю. Плантагенет взялся за меч поудобней, размахнулся — и рубанул.

Наконечник копья с грохотом упал в блюдо с цыплятами. Окованное железом древко было срезано наискосок.

— A-aъe!.. Han!.. Vive le roi! — воскликнули франки. Кто-то зааплодировал.

Сарацины переглянулись.

Саладин, величаво огладив бороду, покивал головой и что-то сказал.

— Мой господин говорит, что подобный удар сделал бы честь любому воину, — объяснил переводчик.

— Да уж, оружие твоего господина на такое не способно, — самодовольно бросил Ричард, поднадув губы.

— Мой господин говорит, что каждое оружие способно творить чудеса.

Султан запустил пальцы за кушак и вытянул тонкий шелковый платок. Он вскинул платок над головой, чтоб все могли видеть, держа за уголок, взмахнул им — и полоснул саблей по квадратику нежной материи. Шелк всплеснул в воздухе, раздался негромкий треск, и Саладин продемонстрировал всем присутствующим надрезанный лоскут.

Кое-кто из франков охнул. Рассечь клинком тонкую материю, если ее не натягивают с двух концов, тяжелыми и плохо заточенными франкскими мечами было невозможно. Рыцарские клинки затачивались небрежно, в бою при необходимости воин мог схватиться за лезвие рукой в кольчужной или даже кожаной перчатке, не опасаясь порезаться, даже если подставлял свое оружие под прямой удар сверху. Дик краем глаза заметил, как поежился Роберт Бретейль. У молодого графа было живое воображение, должно быть, он представил себе, как такое вот острое оружие, как султанская сабля, проникает в щель между бармой и воротником кольчуги.

Ричард пошел багровыми пятнами. Он бросил Дику и Эдмеру Монтгомери отрывистый приказ, и оба рыцаря принесли ему пяток сарацинских круглых щитов, которые, как почти все прочее оружие, были сложены у входа. Король Английский сам уложил их один на другой, встал поустойчивей, несколько раз крутанул меч над головой — и с размаху опустил его на щиты.

Окованные металлом круги распались, и в шатре воцарилась необычайная тишина.

— Au diable! Sapristi! — отчетливо произнес Малек Адель, сын султана, который, как оказалось, знал французский достаточно, чтоб на нем ругаться.

Мусульмане смущенно переглянулись, в глазах некоторых затаился настоящий ужас. Дик взглянул на короля Англии — он сиял демонической радостью. С мечом в опущенной руке, с темными искрами в глазах, ликующий, как Аттила на поле, усеянном бездыханными телами, он вызывал страх одним своим видом. Смутился даже Филипп Август.

А Саладин неожиданно для всех рассмеялся.

— Мой господин предлагает вам, о властитель далекой страны, сделать то же самое с вашей подушкой, — почтительно перевел толмач.

От удара нормандским мечом подушка отлетела в противоположный угол шатра, едва не попав в лицо Монтгомери, — тот вовремя успел пригнуться. Когда слуга принес подушку к столу, оказалось, что на вышитой ткани нет никаких следов удара. Султан требовательно протянул к ней руку, встал поудобней, и по тому, как он покачивал в руке шамшир, Дик угадал в нем опытного и умелого воина.

Саладин размахнулся и легко подбросил увесистую подушку к самому полотняному потолку. Пока она летела туда и обратно, правитель Сирии перехватил свое легкое оружие и взмахнул им, выписав в воздухе замысловатую горизонтальную «восьмерку».

На ковер в вихре белого пуха и мелких перьев упали уже две половинки подушки. Кроме того, ткань на одной из половин была рассечена во всю ширину, поперек первого удара.

Слуги кинулись убирать остатки подушки. Франки переглянулись. Ричард лишь качнул головой.

— Мой господин говорит, что разными мечами работают по-разному и каждый хорош по-своему.

— Что ж, с твоим господином не поспоришь, — звучно ответил государь Английский, вернув себе присутствие духа. — После его удара султану понадобится новая подушка, а после моего сарацинским воинам понадобится пять новых щитов, — и остался вполне доволен как собой, так и пиром. Ведь ему удалось не только вкусно поесть, но и помахать мечом, демонстрируя свою рыцарскую удаль.

Словом, он прекрасно провел время. И остался настолько доволен вечером, что даже забыл спросить Дика, не услышал ли тот чего-нибудь важного в мыслях Саладина.