Глава 15
БЕЛИЦА

После того как ударил мороз, выяснилось, что боярин Умильный все-таки кое-что забыл в подготовке к возможному смотру своего боярского сына: не купил налатник. На богатырский размер Матяха, как водится, ничего готового у купцов не нашлось, а потому на короткий, подбитый лисьим мехом плащ с широкими рукавами и высокими разрезами на боках пришлось потратить еще три дня. В качестве компенсации пуговицы Андрей получил перламутровые, хотя и предпочел бы чего попроще.

Зато зима за эти дни успела разгуляться не на шутку, сковав даже навозные кучи на окраинах столицы. Когда верховой отряд мчался по дороге, то она аж звенела под ударами копыт, и во все стороны летели ледяные осколки, сбитые шипастыми подковами с накатанной телегами корки. Илья Федотович, отправивший основные грузы с обозом, теперь шел налегке, каждый из холопов вел в поводу всего по паре лошадей, навьюченых небольшими тюками. Правда, по сравнению с походными сумками груз был поболее, и в качестве заводных коней вьючных использовать не получалось, но двигались двое служивых людей и три холопа все равно ходко. Один день — и они уже во Владимире. Еще два — и мимо промелькнул Нижний Новгород.

Приятный сюрприз преподнесли и реки: матушка зима перекинула через них прочные мосты, которые ямщики для подстраховки еще присыпали ветками и дополнительно залили водой. Никаких переправ, никаких бродов — всадники даже не снижали скорости, перемахивая через Клязьму, Волгу или Ветлугу. Только на шестой день, возле Уреня, Илья Федотович позволил дневную остановку в одном из дорожных ямов, позвал Андрея попить хмельного меда, но весь вечер просидел молча, иногда отпуская странные междометия. О чем он думал, боярский сын не знал. Но подозревал, что о нем. И о племяннице. Хотя — кто знает?

Еще два дня быстрой, но щадящей скачки — с переходами с галопа на неспешную рысь, выходкой перед дневками и ранними остановками на ночной отдых, — и впереди показалась усадьба.

— Слава Богу, дома. — Придержав коня, Илья Федотович снял шапку и широко перекрестился. — Бог даст, до весны промаемся.

— Почему «промаемся»? — не понял Матях.

— А чего зимой делать? — пожал плечами боярин. — Ни скотину на пастбище выгнать, ни пахать, ни сеять, ни жать. Разве по хозяйству чего подлатать, так и то хороший хозяин зиму в плохой избе встречать не станет. Вот и гуляют смерды. То крепость снежную строят, а опосля громят, то на качелях качаются, то еще какое баловство затеют. Раньше от безделья даже в походы ратные ходили, но ныне смирнее стали. Токмо веселятся. Да и холопы с девками дворовыми дурят не в пример лету. С сеновала зачастую и не прогнать…

Илья Федотович ехал, а глаза его внимательно прощупывали стены приближающейся усадьбы. Тюфяки торчат, частокол цел, в тереме все ставни закрыты, крыша без провалов. В доме в верхних светелках многие окна распахнуты, токмо слюдяные створки оставлены, из труб дым идет. Вроде ладно все дома, спокойно.

Он перекрестился еще раз, удивляясь тому, что не слышит радостных криков, что не отворяются со скрипом ворота. Совсем, видать, обленились.

— Боя-ярин! — Перепуганный женский визг разрезал тишину, словно холопка увидела за воротами татар. Тут же послышался торопливый топот, новые, менее громкие крики; хлопки дверей, конское ржание. Деловито застучал топор.

— Вижу, как за ворота выехал, так все сразу дремать залегли, — вслух посетовал хозяин. — Токмо щас и разбудил.

Створки ворот, разгребая свежий снег, поползли в стороны. Илья Федотович степенно въехал во двор, остановился возле вышедших встречать домочадцев. Поцеловал супругу, закутанную в такое количество платков, что из-под них выглядывала только темная пола длинного тулупа, обнял старшего сына, поймал и поднял на руки постреленка в синем нарядном зипунчике, носящегося вокруг. По очереди прижал к себе дочерей, также укутанных в платки.

Матях подумал, что собранный Умильным из платков наряд для Алсу, похоже, никого в Москве не удивил. Просто мода в этом времени такая.

— А племянница моя где? — оглядел двор боярин.

— Сбежала она, батюшка, — чуть отступила и глубоко вздохнула Гликерья.

— Как — сбежала?! — почти хором спросили Умильный и спешившийся Андрей.

— В монастырь ушла, в Богородицкий.

— Но почему?! — На этот раз вопрос задал только Матях.

— Прощение вымаливать пошла, — глубже запахнулась в платки боярыня. — Сказывала, гневается на нее Господь, беды насылает. Вот и ушла в белицы, дабы на нас горе не навести.

— Вот черт, но почему?! — опять не понял Андрей, в душе которого никак не укладывалась столь неожиданная и необратимая утрата. — Почему?

— Видать, на роду ей так написано. — Илья Федотович прикусил губу. — Эх, было у меня две племянницы, не осталось ни одной. Эй, ярыга. Коня у боярского сына прими. Видишь, не до того ему. А ты в дом проходи. Попотчую тебя с дороги, медку выпьем.

— Прости, Илья Федотович, — потер разом вспотевший лоб Андрей. — Не останусь. Не стану тоскливым видом своим праздник вам портить. Поеду, на свое хозяйство погляжу.

— Ну, как знаешь, — не стал отговаривать хозяин. — Это дело такое, пока не посмотришь, все одно душа не на месте. Поезжай, отдохни маленько. А потом сюда вертайся. Может, и переменится что.

Пересев с уставших за время долгого пути коней на свежих, выпив для согрева ковш едва не кипящего сбитня и закусив расстегаем с вязигой, боярский сын отправился в последний переход. Ехать оказалось проще, чем он думал — выпавший снег крестьяне уже успели раскатать санями, пробив рыхлую, но различимую даже в ранних зимних сумерках дорогу. Зима не лето — болота бояться ни к чему, а потому и шел зимник строго по прямой, через замерзший ручей и топкий наволок.

Глядя издалека, трудно было и подумать, что в Порезе нет и еще лет пятьсот не будет электричества: ярко светились прямоугольники окон, разносились над заснеженными полями музыка, веселое пение. Только въехавшему в селение становилось видно, что свет красноватый, дрожащий, каковой бывает у свечей и лучин, а вся музыка собралась в одной-единственной избе, откуда доносились также веселые молодые голоса, а то и просто смех.

Матях миновал свежесрубленный хлев, из-за стен которого веяло душным теплом, остановился перед воротами дома, громко постучал рукоятью хлыста. Выждал несколько минут, постучал снова. Наконец послышались тихие шаги, тяжелый шорох. К тому времени, когда между створками образовалась щель, у застывшего в долгом ожидании боярского сына даже начало покалывать кончик носа.

— Прости, батюшка Андрей Ильич, — посторонилась Лукерья. — Не слышно ничего от печи.

— А Фрол где?

— В Богородицы в субботу отправился, сруб ставить.

— Понятно. — Андрей спрыгнул на землю, отпустил подпругу, снял седло и отнес его к загородке с поросятами, поставил сверху. — Стало быть, трудится. Как считаешь, баню топить поздно?

— Помилуй, боярин. — Женщина принялась снимать сумки с вьючных лошадей. — Ночь на дворе. А скоро и вовсе полночь, банник запарит. Тяжелая-то какая… Камней, что ли, привез?

— Броня это, — снял со своего скакуна уздечку и подвел его к корыту с водой Андрей. — Оставь, сам в дом отнесу. Варю позовешь?

— Гуляют они где-то, боярин, — вздохнула Лукерья. — Да и поздно ей готовить. Коли хочешь, я репы пареной могу дать, лука в масле нажарила. Яиц запечь можно.

— Давай, — согласился боярский сын. — Устал я чего-то.

Дом встретил его оглушающим теплом, от которого мгновенно потянуло в сон. Да оно и неудивительно: долгий холодный путь, позднее время. Андрей содрал с себя сапоги, вошел в свою комнату, скинул сумки на пол, стал расстегивать пуговицы зипуна. Следом Лукерья внесла свечу, и покои тут же наполнились светом: из темноты возникли ковры, манящая теплым покоем постель, стол с засохшим букетом цветов в деревянном стакане.

— А это откуда? — удивился Матях.

— Варя после отъезда принесла. Лютики где-то нашла.

— Убери. Видишь, зачахли совсем?

— Репу нести? — смахнула цветы в широкий карман передника женщина.

— Неси…

Андрей прошелся по комнате, утопая в ворсе ковра босыми ступнями, постоял перед печью, впитывая всем телом ее щедрое тепло. Кажется, он дома. Это его собственность. Он имеет право делать с ней все, что пожелает. Здесь достаточно припасов, чтобы прожить несколько лет ни о чем не задумываясь. Здесь тепло. Но чего-то не хватает. Уюта, что ли? Не хватает радости и ласки, которая должна встречать дома каждого человека. Иначе он навсегда останется нежилым — и никакие ковры изменить этого не в силах.

Проснулся он только после полудня — солнце ярко било в окно, с улицы доносилось требовательное мычание коров, ожидающих дойки, где-то неподалеку тявкала собака. Боярский сын потянулся, приподнялся на локте — и обнаружил, что на столе стоит большой глиняный горшок и прикрытый полотенцем кувшин. Матях подошел, заглянул: квас и запаренное в молоке вместе с брюквой и репой мясо. Судя по соблазнительному аромату, готовила Варвара. Только у нее в руках простая убоина или рыба умеет превращаться в блюда, способные совратить с пути истинного даже праведника. Значит, приготовила, принесла. Но разбудить даже не попыталась. Рядом снова лежало несколько жухлых цветков. Наверное, это что-то значило. Вот только Андрей совершенно не представлял — что?

Он вышел на кухню, кивнул напевающей над кадкой с грязной посудой Лукерье:

— Варя где?

— Ушла, — пожала плечами женщина. — На стол накрыла, судака заливного на вечер оставила и ушла. Нужно чего, Андрей Ильич?

— Баню стопи, — вздохнул боярский сын и пошел завтракать.

Чтобы выгнать из бани крепкий мороз и вскипятить там несколько ведер воды, понадобилось почти полдня, а потому мылся боярский сын вечером. Парился в одиночестве, но все равно долго — выскакивая на улицу и кувыркаясь в снегу, громко ухая, обливаясь кипятком и отдыхая на полке. Потом так же в одиночестве вернулся в дом и съел холодное рыбное заливное. А утром оседлал коня, прихватив одного заводного.

Монастырь стоял посреди селения — серый каменный прямоугольник зубчатой стены с башнями на углах и несколькими темными куполами с крестами на маковицах. Возможно, они были крыты тесом или дранкой — под толстым слоем снега не видно. Церквей в Богородицкой обители было четыре: один большой храм, пара часовенок за ним и еще одна надвратная церковь, ее остроконечные, похожие на католические, шпили возвышались прямо над сдвоенными воротами, а из окон нижнего этажа выглядывали пушечные стволы.

Поскольку ворота являлись одновременно и храмом, в их тень боярский сын вошел пешком, ведя коня в поводу. Более того, он скинул привезенный из Москвы лисий треух и старательно перекрестился, уважительно склонив голову.

Вход никто не охранял. Да и откуда взяться страже в святилище? Не монахам же с бердышами стоять! Впрочем, Андрей понимал, что когда налетал ворог, то многие из братии вспоминали навыки своей мирской жизни и лупили из башен со всех стволов, а может, и из луков били — но то ради самообороны, а не в знак перехода на армейскую службу. Тем более что стены обители хотя и были коротки, но по высоте ничуть не уступали нижегородским или владимирским. Такую крепость и защищать особо не надо — сама себя оборонит. Разве только долгой правильной осады не выдержит, а обычные разбойничьи набеги ей не страшны.

По сверкающему под ослепительным солнцем насту к большому храму от ворот вела натоптанная тропинка. Две поуже — к дверям белых корпусов, расходящихся в стороны от островерхой колокольни. Матях, после короткого колебания, повернул к левому зданию, по второму этажу которого шла узкая балюстрада. Но когда приблизился — навстречу из дверей неожиданно показался монах, в черной рясе и с длинной спутанной бородой. Монах, перекрестившись на кресты надвратной церкви, нацелился было обогнуть гостя, но Андрей перегородил ему дорогу:

— Простите, батюшка, а где здесь женский монастырь?

— О чем речешь, раб Божий? — прошамкал беззубым ртом монах.

— У меня знакомая недавно в монастырь ушла, — пояснил Матях. — Здесь она, в Богородицком. Монастырь в этих краях один, за воротами я монахов видел, вот вас тоже встретил. Теперь и не понимаю: мужской это монастырь или женский?

— Сестры в сей час в трапезной собрались. Далее она, за звонницей. С малыми оконцами.

— Спасибо, батюшка, — поклонившись, посторонился боярский сын. Ответа на свой вопрос он не получил, но зато понял, где искать девушку.

Правда, задача оказалась даже проще, чем он ожидал — едва Андрей поравнялся с колокольней, как из дверей указанной монахом трапезной появилась стайка послушниц в серых балахонах. Хотя они и прятали свои лица глубоко под капюшонами, отличить женщину от мужчины нормальный человек сможет всегда.

— Прасковья! — позвал Матях, и одна из монахинь сошла с тропинки в сторону, сдвинула капюшон к затылку:

— Боярин Андрей? Откель ты здесь, служивый?

— Навестить тебя приехал… — Молодой человек бросил поводья коней — куда они денутся? — подошел ближе, взял девушку за плечи. — Соскучился.

— Негоже это, боярин. — Поведя всем телом, девушка выбралась из объятий, отступила назад. — Нехорошо. Белица я ныне. Моя судьба Бога о прощении молить.

— О чем? Зачем ты ушла?

— Душа болит, боярин Андрей, — еще на шаг отступила Прасковья. — Вижу я, как беды округ меня сыплются, горе я несу всем, токмо горе, и более ничего.

— Откуда тебе это в голову взбрело? — сорвался на грубость Матях и решительно направился к девушке. Белица попятилась еще и уперлась спиной в ворота колокольни. — Вроде нормальная была. Еще перед моим отъездом нормальная.

— И тебе поостеречься меня потребно, боярин Андрей, — опустила глаза девушка. — Гневается на меня Господь. И тебе через это беда случиться может.

— С чего ты взяла про этот гнев?

— Вижу… — Андрей нависал прямо над Прасковьей, и она бегала глазами из стороны в сторону, не зная, куда их деть. — Вижу, как каждый шаг мой воля Его порицает. Пока в счастии и благополучии жили, благодарить Его за милость ленились, вот Он отца нашего к себе и прибрал. У Ильи Федотовича в усадьбе смирения не проявили — Он вновь кару наслал, благодетелей наших разорил, сестру в рабство отдал. Тебя, боярин, увидела — так Он мысли мои мирские узрел, забрал сразу.

— Как же — забрал? — не понял Матях. — Вот же он я, целый и невредимый!

— От меня забрал. — Прасковья повернула голову и с неожиданной твердостью взглянула ему в глаза: — Дал тебе зазнобу. Да такую, что от себя ты ни на час ее не отпускал, днем и ночью не расставался.

— Это ты про Алсу? — не сразу и сообразил Андрей. — Да ведь неправда это! Никто она мне, просто невольница.

— Почему же при себе держал постоянно, в людскую не отправил?

— Так я же в гостях был!

— Не отправил в людскую почему? — Прасковья, неожиданно оказавшаяся твердой и цепкой, сверлила его глазами. — Вот видишь, боярин. И молвить тебе нечего.

Она отвернула голову и тут же обмякла.

— Нет никакой татарки, милая моя, — улыбнулся Андрей. — Нету. В Москве я ее оставил. Краше тебя все равно никого в этом мире нет. А еще по дороге домой я с Ильей Федотовичем говорил. О том же и говорил. Что люба ты мне и замуж хочу взять.

— Правда? — Голос девушки задрожал. Она снова повернулась к нему, в глазах сверкнули слезы. Прасковья протянула руку и коснулась его щеки. Хотя девушка и стояла в одной груботканой рясе, но ладошка оказалась неожиданно теплой.

— Правда.

— Нельзя! — резко развернулась девушка.

— Но почему?! — успел Матях ухватить ее за рукав.

— Нельзя. Батюшка мой умер, сестра в неволе мается, а я здесь в счастии проживать стану? Нельзя этого, неправильно! Пусти!

Она вырвала одежду, немного отбежала, резко остановилась, оглянулась. Потом вернулась назад:

— Вот, возьми… — Она достала из широкого рукава жемчужную сеточку и протянула Андрею. — Возьми, твоя она.

— Нет, — покачал головой Матях. — Твоя. Тебе подарена. От чистого сердца. Пусть у тебя и остается.

— Спасибо, боярин Андрей… — Белица спрятала подарок обратно.

— Прасковья…

— Нет, не нужно! — испуганно вскинула руку девушка. — Не говори ничего, не мучай меня. Не рань душу… — Прасковья осенила боярского сына широким крестом: — Благослови тебя Господь! Прощай.

Она развернулась и побежала прочь.

Если Матях не загнал на обратной дороге коней, так только потому, что расстояние было не очень велико, а привычка менять основного скакуна на заводного, едва первый начинает задыхаться, успела войти ему в плоть и кровь. На этот раз у ворот его встретил Фрол, принял коней, тщательно отер их пучком соломы:

— Устали, бедные. Ну да ничего, зима долгая, работы мало. Отдохнете. Кстати, боярин, а сруб-то часовни Умиловской я уже поднял. Осталось только под крышу подвести. Тоже к весне управлюсь.

— Молодец, — буркнул Андрей и ушел в дом.

Вот так, одно к одному. По весне ярыга с семьей, похоже, свалят. Дом останется пустым, за скотиной смотреть некому, стряпать-стирать — тоже. Варвара прячется, на глаза не попадается. Только по тому и известно, что не пропала с деревни — так это по снеди, что ежедневно появлялась на столе. Значит, готовит пока…

Получается, хотел он здесь развернуться, лесопилку поставить, мастерскую какую-нибудь, в которой его опыт человека из будущего пригодится, а в итоге — даже то, что раньше имелось, и то разваливается.

Матях прихватил лук, колчан, лисий хвост и отправился на улицу.

— Боярин Андрей! — Ефрем на взмыленном коне появился на дороге в тот самый миг, когда хозяин дома вышел на крыльцо. — Боярин, седлай коней! Илья Федотович тебя зовет! Государь волость Вятскую исполчает, в поход идем. Война!

И от этого жутковатого слова боярский сын Андрей Беспамятный, к своему собственному изумлению, испытал огромное облегчение. Проблемы с Прасковьей, хозяйством, ярыгой, Варей и прочая ерунда мгновенно укатились куда-то далеко на задний план, на них можно больше не обращать внимания. Конь, бердыш да переметная сума — вот все отныне его заботы. А остальное…

Вернемся — тогда и будем посмотреть.

Зимний путь для любого пешего и конного похож на летний не больше, нежели июньская жара — на крещенские морозы. Все тропы, тракты, проезды покрывает толстый слой рыхлого, мягкого, невесомого — но совершенно непроходимого снега, что в полях местами скрывает человека по пояс, а в лесах, меж поскрипывающими на ветру деревьями, и вовсе по грудь. Пару раз снегопад нагрянул, и коли между ними несколько саней по дороге не прошло — все, до весны о ней можно забыть напрочь.

Зато реки и ручьи, что раньше разве свежей водой радовали, а чаще — заставляли давать изрядные круги в поисках брода, теперь превращались в дороги прочные, ровные, без ям и косогоров, тянущиеся едва ли не к каждой деревне али выселкам. Снегов глубоких на льдах не бывает — ветер с ровной поверхности все под крутые берега да к густым зарослям сносит, о мостах и гатях заботиться не нужно. Иди да иди. Только мест темных берегись — там и промоина случиться может.

Вот и Илья Федотович в этот раз проторил дорожку мимо рощи да через засеянное озимыми поле токмо до Еранки — там полусотенный отряд кованой рати свернул вниз по течению и пошел, пошел широкой походной рысью. Первыми, разбивая целину, двигались четверо воинов. Хотя снег и не поднимался выше колена, однако же их коням было тяжелее прочих. Потому каждые две-три версты головные ратники сменялись на тех, кто шел вторыми — и в этой планомерной замене не делалось исключения ни для кого, даже для боярина Умильного и Андрея. По уже рыхлому, частично раскиданному копытами, частично утоптанному снегу полз обоз из пятнадцати саней, треть которых была загружена сеном, а остальные — воинскими припасами: снаряжением и оружием. Последними трусили налегке заводные лошади, по две для каждого воина, — табун изрядный, а потому для присмотра за ними Илья Федотович прихватил пятерых страдников, которых отдал под команду однорукого, но опытного Касьяна. Ерань, Лобань, Кильмезь, Вятка — отряд двигался ходко. Путь по реке хоть и извилист, зато ни в тупик забрести, ни заблудиться на нем невозможно. Шуршат полозья, ярко сверкают снега, умножая солнечный свет в несколько раз, отчего мир вокруг кажется куда как более ясным и красивым. По вечерам ратники грелись у жарких костров, целиком зажаривая на них баранов или годовалых свинюшек, потом заворачивались в толстые волчьи и медвежьи шкуры, сохраняющие тепло в самый лютый холод, зарывались в сугробы, как в перину, а поутру снова трогались вперед.

Хорошо воевать зимой. Броня плечи не давит: и рубаху наденешь, и поддоспешник толстый войлочный, и панцирь, и налатник сверху — а все равно не паришься, не хочется скинуть все это на обозную повозку, хоть немного налегке проехать. Не нужно давиться весь поход солониной да вяленым или сушеным мясом — собрал на сани несколько полтей убоины да кур с гусями, рыбы мороженой, и опасаться ни к чему, что стухнет все это али черви сожрут. Грязи нет, дождей не случается, в топь не забредешь. Хорошо. А что убить могут — так кто же за смертью в походы идет? За добычей идут, за славой, зa честью. Родине и Богу служить идут, удаль молодецкую показать, мужчиной себя почувствовать. А Старуха с косой — она все одно где-то рядом завсегда бродит. Кого в пруду рядом с домом водой накроет, кого в бане ударом хватит, кого коликами в могилу сведет, кого покормит чем ненужным за обедом. А уж как мор в гости заглянет — такой урожай для смерти соберет, что никакой самой жестокой сече и не приснится. От смерти под одеялом не спрячешься и подвале не отсидишься. Так чего бояться?

За пять дней отряд добрался до Камы, спустился по ней к Волге и, повернув направо и миновав Казань, на восьмой день вошел в высокие сосновые ворота Свияжска.

Не в пример прошлому разу, в крепости царила толчея. По одну сторону обширного двора, огородясь высокими бревенчатыми щитами, мельтешили стрельцы в красных тегиляях, в шапках с длинным мягким верхом. Ближе к дому воеводы отсвечивало панцирями и шлемами боярское ополчение. Однако же центр жизни находился в самой середине двора, в большой белой палатке с широко раздвинутыми пологами, закрепленными на воткнутых в утоптанную и подмерзшую землю копьях. Подходы к ней охраняли шестеро суровых бородатых стрельцов, но службу несли больше декоративно. Во всяком случае, у спешившихся перед входом Умильного и Матяха никто никаких документов или чего другого не спросил, пропустили беспрепятственно.

Внутри, на выстланной коврами земле, стояло несколько столов. Часть — с самоварами разных форм, еще пара — с пирогами на лотках и разложенными по блюдам кусками мяса; рядом дышала темно-красными углями жаровня. На самом большом столе, стоящем перед креслом с покатой спинкой и вычурными подлокотниками, в окружении четырех бояр красовалась карта. Самая настоящая — очертания родных земель любой русский школьник узнает сразу. Правда, по детализации местности эта карта сильно уступала даже обычным туристским схемам, зато на углах ее красовались некие сильфиды с рыбьими хвостами, стрекозиными крыльями и трезубцами в руках, в районе Узбекистана по ней бродили шестилапые змеи, в Каспийском море плавал, выпуская высокие фонтаны воды, зубастый кит с кошачьими глазами.

Илья Федотович, в отличие от боярского сына, в первую очередь обратил внимание на двухъярусный походный иконостас, стоящий в правом углу, размашисто перекрестился:

— Господь всемогущий, да святится имя Твое, да пребудет воля Твоя, да сгинут…

Андрей торопливо последовал примеру Умильного, однако вслух молиться не стал. Потому что выучить ни единой молитвы так и не удосужился.

Перекрестившись в последний раз, боярин надел шапку, сделал пару шагов к столу, снова снял горностаевый треух, приложил руку с ним к груди, поклонился:

— Прими мое уважение, Даниил Федотович.

— Рад видеть тебя, Илья Федотович. — Царский дьяк, оставив прочих бояр, подошел навстречу, крепко обнял. Здесь, в матерчатой палатке, из которой одинокая жаровня никоим образом не могла изгнать холода, его дорогая шуба и высокая соболья шапка смотрелись куда уместнее, нежели дома в Кремле. Правда, ныне из-под распахнутой полы выглядывала не дорогая ферязь, а наведенные серебром пластины юшмана. — Заждался я тебя, не скрою. Эй, люди! Сбитня горячего гостям с дороги!

Обняв за плечо Умильного, Адашев подвел его к столу, положил на карту свою усеянную перстнями ладонь:

— Сюда идем ноне, Илья Федотович. Обеспокоен государь наш Иоанн Васильевич смутой, что не угасла еще на берегах волжских. Южно-арские племена, не в пример северным своим собратьям, бунтуют. Марийцы вдруг дань платить отказались. Многие рода ногайские клятве вопреки пленников русских не отпустили, на торговых путях разбойничают, умы соседей своих разговорами о султане османском смущают. В Казани лазутчики иноземные замечены. Посему, дабы кровопролития большого избежать, повелел царь мне со стрельцами московскими и ополчением вятским и нижегородским бунтарей усмирить, подданным честным защиту оказать.

Холопы в обшитых шелком зипунах не рискнули отвлекать родовитых хозяев от разговора, а вот стоящий поодаль Матях получил большую фарфоровую кружку горячего сбитня и возможность выбрать несколько кусков жареного мяса с поднесенного медного блюда. Поскольку вместо одноразовой тарелки ему, как принято, предложили ломоть хлеба, Андрей сделал себе то, что через пару веков будет называться немецким словом «бутерброд».

— Стало быть, Казань я уже усилил. Туда князья Симеон Микулинский и Иоанн Шереметев с городскими стрельцами отправились. Андрей Курбский в Арскую землю с малым отрядом ушел. Мыслю я, смердов они успокоят, а заодно глаза и уши лишние спугнут. Опосля и мы тронемся. Глянь на контуры сии. — Дьяк повел ребром ладони по карте. — Отсель и до окияна Каспийского пойдем. От Волги до Урала. Тебе, Илья Федотович, доверяю я левый свой полк, ополчение нижегородское и две тысячи стрельцов московских. Все они здесь, а посему завтра же выступишь, пойдешь до речушки Самары, а там от крепости свежесрубленной вверх по реке до переволока. Он, купцы сказывают, пустеет зимой, но сие неважно. Волок до самого Урала идет, верст десять, не более. Ну, ты в тамошних степях летом бывал, не пропадешь. Далее ты пойдешь по Уралу вниз, кочевья по обе стороны от реки проверяя. Тех татар, что Дербыш-Алею преданы, у коих полона русского нет, трогать государь запретил напрочь! Ему нужны подданные живые и богатые, а не мертвые степи. Посему напрасно мирных ногайцев пугать не смейте, честь и достоинство их блюдите…

— Где-то я что-то похожее уже слышал… — негромко пробормотал Матях.

— …Но коли хоть одного раба православного в кочевье найдете, коли в разбое род заподозрите, тогда разоряйте и истребляйте нещадно! Станичников на нашей земле плодить ни к чему, и так хватает.

— А вот это уже по-человечески… — улыбнулся Андрей и выпил, мысленно провозгласив здравицу Ивану Грозному, умеющему беречь друзей и не боящемуся истреблять уродов.

— Сам я дождусь подхода всего ополчения вятского и вместе с оставшимися стрельцами опять же по Волге пойду, берега ее досматривая. И думаю, что коли мы с тобой дело свое честно исполним, то промеж рек обеих бунтарей до весны не останется. Как считаешь, Илья Федотович?

— Благодарю за доверие, Даниил Федотович, — склонил голову боярин Умильный. — Долг свой исполню на совесть. Однако же, дабы выступить завтра в срок, дел сегодня сотворить надобно немало. Дозволь уйти от гостеприимства твоего.

— Дело государево всего превыше, — кивнул дьяк. — Ступай.

Матях, торопливо допив сбитень и сунув кружку холопу, вслед за боярином выбежал наружу. Бутерброд с мясом остался у него в руке — пока Андрей раздумывал, что с ним делать, они уже оказались на улице.

— У тебя серебро накопленное с собой? — повернулся к нему Илья Федотович.

— С собой. Куда я его дену? На карточку положу?

— Лепо. — Боярин, задумчиво напевая, взял с хлеба ломоть мяса, отправил в рот, выбрал еще. — Лепо… Нужно послать Касьяна, пусть купит шатер али палатку немецкую. Коли я воевода левой руки, на ковре мне ночевать не по чину. Опять же бояр к себе зазывать срамно без крыши. И коли попадется и по деньгам будет, складень пусть купит. Прошу, служивый, ты с ним ступай. И чести к тебе более у купца станет, и однорукому трудно холопу. А я побегу знакомцев искать, у кого серебра занять можно.

— Зачем? — не понял Андрей и торопливо запихал в рот оставшееся мясо — пока Умильный опять руку не протянул.

— Ты же слыхал, не велел государь татар честных трогать. Значит, скотину на мясо для рати за серебро покупать придется. Пока ворога найдем, как бы брюхо не подвело. До Каспия-моря путь неблизкий. И сена, сена надобно поболее. У коней без него брюхо пухнет, а в степи взять негде. Не косят его татары, их табуны прямо в снегу пасутся. А нам пасти лошадей весь день нельзя. Нам идти нужно.

Со стрельцами и трехтысячным боярским ополчением попавшая под руку боярина Умильного рать выросла до невероятных размеров. Одних воинов знамо сколько, да у каждого два коня заводных, да на троих-четверых одни сани, да на каждых санях по смерду, к ратному делу бесполезному, но за добром следящему. Обоз аж на целых пять верст растянулся. Если первые всадники уходили в путь на рассвете, то последние трогались, дай Бог, около полудня. Первые становились лагерем в ранних сумерках — последние подтягивались уже в полном мраке.

Однако обоз шел, и довольно ходко. Всего за два с половиной дня он добрался до выстроенной из сплавных бревен небольшой крепости возле слияния сразу нескольких рек. Илья Федотович, сберегая время, без остановки повернул на звонкий лед самого крупного из притоков, двигаясь до сумерек. Здесь он впервые приказал поставить гуляй-город.

Стрельцы заворчали, но подчинились, споро подняв и закрепив на подпорках невысокие, чуть выше человека, бревенчатые щиты с небольшими бойницами, и вскоре лагерь оказался окружен натуральным тыном, хотя и не вкопанным в землю. А поутру походный порядок коренным образом перестроился. Теперь первыми уходили в стороны дозоры, конные разъезды из восьми-одиннадцати бояр. Затем с места снимался отряд из трех сотен витязей под рукой юного, но знатного боярина Петра Ховрина, а следом в седла поднимались стрельцы. В путь они отправлялись вместе с уложенным на сани гуляй-городом, готовые быстро выстроить походную крепость в любом месте. За ними тянулись сани с едой — дабы, когда рать на отдых останавливается, кашевары успели состряпать еще до ночлега. Потом во главе с боярином Умильным шла кованая рать, способная по тревоге в две минуты разобрать рогатины, приготовить луки, а затем ударить единой тяжелой массой. Последними тянулись сани с прочим добром и припасами, ныне пока ненужными; рядом с ними, под присмотром еще трех дозоров, шли запасные лошади.

Еще день пути — и впереди обнаружился волок. Покрытые толстым слоем снега темные холодные мазанки с ребрами жердей вместо кровли, трое больших салазок, на коих вытягивались из реки тяжелые торговые ладьи — уходящие в белую степь дубовые рельсы с пазами под катки. Все казалось мертвым, брошенным людьми еще годы назад. Однако Матях был совершенно уверен, что к тому дню, когда сюда по весне прибудет первый корабль, а купец достанет из сундука тяжелый мешочек с серебром для платы за переволок — здесь его уже будут ждать десятки, если не сотни трудолюбивых рабочих.

— Привал, — разрешил подъехавший к передовому отряду Илья Федотович, впервые остановив движение обоза до темноты.

Стрельцы, поднявшись со льда на прибрежный взгорок, принялись ставить гуляй-город, Трифон, повернув скакуна, помчался назад, к обозу, предупредить, чтобы дровами запаслись. Где-то версту назад головной полк миновал небольшую рощицу — кроме как в ней, в здешних степях топливо брать было негде. Ефрем и Прохор под командой Касьяна раскидывали шатер. Точнее — палатку, поскольку на богатый татарский или османский шатер, укрываемый коврами, кошмой или хотя бы лосиными шкурами, украшенный шелком и бархатом, утепленный верблюжьим войлоком, Умильный, в предчувствии близких расходов, тратиться не стал, обойдясь куском белой парусины из нищей Европы. Восемь шестов, рулон ткани — вот и весь дом. Холопы внесли ковры, расстелили на земле. Поставили два сундука, прикрыв их английским сукном, разложили в правом углу складень. Внесли седла походных коней — никакой иной мебелью Илья Федотович запастись не смог.

Боярин вошел в палатку и остановился, наблюдая, как Прохор, раскочегарив набитый снегом самовар, нарезает и бросает туда намертво застывший мед. Ситцевый мешочек с пряностями — имбирем, гвоздикой, шафраном, корицей, перцем — уже лежал внутри.

— Ну, скоро?

— Батюшка, дык зима на дворе! Токмо разгорелось все…

— Ох, гляди, выставишь меня невежей, — покачал головой Илья Федотович и повернулся к Касьяну: — Созывай бояр нижегородских. Скажи, воевода требует. И со снедью поторопи. Угостить я гостей обязан, коли зову.

По счастью, бояре стали собираться только через пару часов, когда под защиту гуляй-города заполз длинный обоз. К этому времени не только самовар успел хорошенько прокипятиться, но и прожарилось над углями жаровни сочное, с прослойками жира мясо домашнего кабанчика, нарезанное на ломти и щедро обсыпанное солью с перцем.

Боярин Умильный, сняв налатник и кинув на плечи, поверх байданы, соболью шубу, сидел на сундуке. Матях, волей судьбы оказавшийся кем-то средним между адъютантом и начальником отряда личных телохранителей, встал рядом. Прочие командиры крупных и мелких отрядов, поклонившись воеводе, рассаживались на седлах и с вежливым поклоном принимали от холопа ковш горячего ароматного напитка.

— Я созвал вас, бояре, — начал Умильный, убедившись, что в палатке собрались все самые богатые помещики, — дабы обрадовать благой вестью. С этого дня и с этого часа начинаем мы исполнять желание государя нашего Иоанна Васильевича, коий мир в здешние степи принести желает. А для достижения мира путь есть токмо один: мирных татар от станичников и советчиков дурных потребно оградить, глупых ногайцев, что воли государевой не принимают — истребить. Отныне мы пойдем по Уралу главной ратью, готовые ворога нечестивого встретить. А дабы не скрылся он в снегах широких, проверять станем окрестные степи от реки на один конный переход. Между Волгой и Уралом переходов всего два, а посему всяк, здесь обитающий, либо нам, либо разъездам дьяка Даниила Федотовича попасться должен.

— Лепо, — зашевелились бояре. — Верно затеяно.

— Отныне полк головной, Петра Ховрина, увеличиваю до двух тысяч детей боярских, передавая ему все ополчение, окромя ветлужского, керженецкого и арзамасского. Идти он станет со мной и стрельцами по Уралу, и токмо коли большие недружеские кочевья найдем, то для их разорения выступит. Ополчение арзамасское разделяю надвое. Боярину Илье Горбатому под руку отдаю ополчение бояр Мутлохова, Чернухи, Сатиса-барона и Сатиса-Нильского. Боярин Ворсма с соседями вторую рать составит. Сие будут полки левой руки. Кажинный день один из полков на один переход отходит от реки, степь проверяя, а на следующий день назад возвертается. Второй полк вперемену с ним ходит. Полками правой руки станут керженецкое ополчение под рукой боярина Брилякова и ветлужское — под командой боярина Варнавина.

— Не бывать такому! — неожиданно вскочил один из витязей, в сверкающих пластинах которого заплясали десятки отражений трех освещающих палатку свечей. — Никогда Уваровы под Варнавиными не ходили и ходить не станут! Их земли хоть и богаты, да род всего шесть колен считает!

— Мои шесть колен супротив твоих дорогого стоят! — поднялся другой боярин, лет сорока, с лопатообразной черной бородой, среди волосков которой блестели капельки талой воды. — Деда моего в Ливонском походе сам Иван Грозный ополчением нижегородским командовать поставил!

— Потому их тевтонцы и потоптали под Пернавой!

— Сядьте, бояре! — хлопнул ладонями по коленям Умильный. — Нашли когда свару из-за местничества затевать. Коли так, пусть помещик Уваров в керженецкое ополчение переходит, а боярин Чернуха — к ветлужцам.

— На Угре Иоанн Васильевич ветлужцами полк моего отца подкрепил! — опять возмутился Уваров. — Стало быть, я командовать ими должен, а не на равных ходить!

— Чернухинский род подревнее Уваровского будет! — почти сразу вступил в спор другой боярин. — Негоже мне под Варнавиных идти, коли даже Уваровы не хотят!

— Хватит! — повысил голос Илья Федотович. — Что же вы, бояре, все о местничестве печетесь, а не о деле государевом?!

— Дело государево — рода древние не позорить, — опять остался недоволен Уваров.

— Ничего менять не стану! — вздохнул Умильный. — Чернуха в своем ополчении остается, Уваровы — в своем…

Воевода на пару секунд прикрыл глаза, лихорадочно думая, как выйти из сложной ситуации. Перекидывать ополченцев из одного полка в другой нельзя. Пока он среди родов свое место определит, чтобы и предков не опозорить, и других не обижать, — немало времени пройдет. А рати в дозоры пора отправлять. Назначить ветлужцам воеводой Уварова вместо Варнавина тоже нельзя. Лука Варнавин не согласится, раз уж его дед однажды предками Уваровых успел покомандовать.

— А воеводой ветлужского ополчения назначаю боярина Андрея Беспамятного! — громогласно объявил Илья Федотович и облегченно перевел дух. Боярского сына здесь не знал никто, сам служивый тоже предками кичиться не способен. Стало быть, и повода для свар и споров не появится. — Приказываю на рассвете полкам Беспамятного и Ворсмы в степь выступить в поисках ворога и кочевий татарских. Дружеских ногайцев трогать запрещаю под страхом смерти! Государю верность их нужна, а не страх. Подходите к степнякам с ласкою, радость у них появлением своим вызывайте. А кто мысли темные питает, режьте без жалости. На русской земле для них места нет.

Доверив Андрею полк кованой рати в две с половиной сотни всадников, холопов Илья Федотович прибрал-таки себе, выделив, в знак уважения, только Прохора и Трифона. Впрочем, последний напросился в дозоры сам, не в силах усидеть при своем характере в скучном обозе.

Однако здесь, в степи, особого веселья не наблюдалось. Белый серебристый простор, во все стороны до самого горизонта. Изредка вдалеке проглядывали темные пятна рощиц, да и те стояли заиндевелые, словно в плотно облегающем белом трико. Ветер дул в лицо, куда ни поворачивай, небо затягивала полупрозрачная белесая пелена, покалывая кожу ледяной крупкой. Везде только белизна, холод, ветродуй.

Отряд шел на рысях, протаптывая извилистую дорожку от взгорка к взгорку: на возвышении снежный наст не доходил и до колена, тогда как в низинках мог накопиться и по пояс. Двести всадников с рогатинами у стремени, со щитами на крупах коней, с меховыми налатниками на плечах, с подбитыми мехом или ватой шароварами тянулись зловеще шелестящей железом змеей, прислушивающейся и приглядывающейся к происходящему вокруг полудесятком дозоров, разосланных в стороны и вперед. Но пока она не встречала ничего: ни кочевий, ни копающих в поисках травы снег стад и табунов, ни ногайских разъездов, ни даже следов на белом вселенском пуху.

Андрей, глянув на небо, поднес к глазам левую руку и сам же рассмеялся случайному жесту из далекого прошлого.

— Ты чего, боярин? — поинтересовался Трифон.

— Да вот, думаю: не пора ли на ночлег становиться? Стемнеет, кажется, скоро.

— Токмо тут не нужно, — забеспокоился холоп. — Давай до рощи дойдем, вон она видна. Костер разведем, согреемся маленько, солонину обжарим.

— Давай, — пожал плечами Матях. Ничего против того, чтобы сделать ночлег немного комфортнее, он не имел. — Дуйте-ка с Ефремом вперед, посмотрите, что там и как.

— Сделаем, боярин, — пришпорил коня Трифон.

Андрей приподнялся на стременах, огляделся и чуть потянул правый повод, поворачивая следом. Снова покосился в сторону садящегося солнца. Пожалуй, еще с полчасика до сумерек есть.

Ветер, покрутившись вокруг, попытался забраться под налатник — но ничего не добился. Не те времена, когда бойца в шинельку одевают али ватник от щедрот своих выделяют. Одних мехов на любом боярине столько — танк купить можно. Даже на нищем, по здешним меркам, «боярском сыне Беспамятном», которого Умильный снарядил только-только, чтобы в поход вывести, одних лис штук пять, да налатник с горностаевой опушкой, да две куницы на рукавицы пошли, и еще чьи-то бархатистые шкурки внутри штанов. Так ведь Матяха голого в степи подобрали. А у помещиков потомственных и вошвы с самоцветами, и колье золотые, перстни, кресты… А цепи такие — любая братва от зависти повесится. Так что мерзнуть никто из них не станет, не привычны они к мелочной экономии…

Андрей снова привстал на стременах: слева появилось и быстро росло темное пятнышко. Десяток минут — и оно разделилось на россыпь точек, каждая из которых быстро превратилась в полноценного всадника.

— Никак, дозор вертается? — Матях оглянулся: это подъехал ближе скандалист Уваров. — Вроде целы все. Оружие при себе, чужого ничего не появилось. Стало быть, в сечу не попадали.

Андрей пожал плечами, предпочитая немного выждать и получить более ясный ответ.

— Воевода, следы! — осадил коня незнакомый витязь. — Снег весь изрыт, навоз конский. Видать, табун недавно пасли.

— Понятно… — И Матях снова оглянулся на солнце.

Нет, сегодня они уже ничего не успеют. По незнакомой местности в темноте шастать, да еще без приборов ночного видения — это только лишние приключения себе на одно место искать. Нужно ждать утра.

— К лесу поедем, — вслух сообщил Андрей. — Переночуем, а там посмотрим. Однако придется обойтись без костров. Чтобы огни никто не заметил.

— Помилуй, боярин, — вмешался помещик Уваров. — Зачем? Уж коли кто так близко окажется, что огонь разглядит, так он и коней наших увидит. Полтыщи голов не штука. Это днем костра нужно бояться, когда дым в небо высоко уходит. Вот его действительно далеко видать.

— Ладно, посмотрим. А сейчас: добираемся до рощи, отдых до утра. Дозоры сменить, в лагере караульных выставить. Впрочем, потом проверю…

Вопреки опасениям Матяха, привыкшего ожидать визиты «чехов» в самое безопасное время и в самых защищенных местах, ночлег прошел спокойно. Поутру ратники наскоро позавтракали холодной солониной, поднялись в седла и, пустив вперед два крупных дозора, помчались сперва к обнаруженному накануне пастбищу, а затем и дальше, в поисках табуна. Примерно через два часа скачки находящийся на пределе видимости левый разъезд начал заметно уходить в сторону. Андрей повел отряд вслед за ним и вскоре сам увидел среди белой, как кусковой сахар, степи обширное темное пятно: вытоптанный до земли снег, широкий каменный колодец, пятна кострищ, пять больших татарских юрт. Вот только ни единого человека там почему-то не наблюдалось.

Двадцать ратников, что Матях выделил в дозор, въехали на пустующую стоянку, спешились, побежали по юртам и, когда боярский сын во главе отряда остановился у колодца, уже вышли навстречу с докладом:

— Нет никого, воевода. Двух полонян нашли, да старик в одной палатке.

— Вот как? — спустился с седла Андрей. — А мертвых нет никого? Может, случилось что?

— Спокойно все выглядит, боярин.

— Где старик?

Ногаец в старом засаленном халате и потертой ушанке сидел на корточках перед холодным очагом, над которым висел закопченный медный котелок, и что-то напевал, покачиваясь вперед-назад.

— Здравствуй, отец, — кивнул ему Матях, переходя на язык, который далекие потомки назовут «тюркским». — Здоровья тебе и долгой жизни.

Услышав добрые слова, старик перестал раскачиваться и повернул морщинистое лицо к гостю, уставившись на него подёрнутыми бледной пленкой глазами.

— Сбежали все, отец? — кивнул ему Андрей.

— Увидели, чужаков много. Ускакали.

— А тебя что же бросили?

— Стар я уже. Чего бояться? От чего бежать? Умру, так умру. А нет, так и тоже хорошо.

— Что же вы, старик, русских невольников на свободу не отпустили?

— Отпустили мы всех, сынок. Как Дербыш-Алей повелел, так и отпустили, разора ждать не стали.

— А как же мои воины у тебя на стойбище двух полонян нашли?

— Двух? — как бы прислушиваясь, склонил набок голову ногаец. — Так то жена сына моего Асима. И отец ее.

— Откуда у твоего сына русская жена?

— Как всех отпустили, многие ушли. А она осталась. Асим ее перед Аллахом женой назвал.

— Сам-то сын где?

— В степи, — пожал плечами старик. — Коней пасет.

Матях развернулся, выглянул наружу:

— Невольников сюда! — А когда смерда лет сорока в простецкой рубахе и шароварах и девицу в длинном махровом халате, со спрятанными под платок волосами, втолкнули внутрь, спросил: — Это кто?

— Свекр мой, Канат Рамазанов. — Девушка подбежала к старику, опустилась рядом с ним на колени и быстро заговорила по-татарски: — Это русские ратники, это не разбойники. Они нам ничего не сделают.

— Коли свекр, так почему в холодной юрте сидит? — попрекнул невестку Андрей. — Хоть бы костерок запалила.

Он опять вышел на улицу, кивнул боярину Уварову:

— Возьми своих холопов, идите по следу. Старик признал, утром только ногайцы сбежали. Догоните, посмотрите, нет ли с ними рабов. Коли нет, назад вертайтесь. А коли есть… Ну, знаешь, что делать…

Помещик с полусотней ратников умчался в степь, а Матях дошел до колодца, заглянул внутрь. На глубине метров трех поблескивала ровная ледяная корка. Замерз…

Впрочем, зачем зимой колодцы? Вон сколько снега кругом! Растапливай и пей. Было бы чем согревать.

К тому времени, когда вернулся Уваров, в очаге юрты над кучкой кизяка уже плясал огонь, в котелке грелась вода, а Матях неспешно попивал кумыс, заботливо поднесенный русской женой ногайского пастуха.

— Нагнал, боярин Андрей, — тяжело выдохнул клубы пара помещик. — С возами они убегали, тяжелые.

— Ну?

— Нет при них невольников. А коли и есть, то не наши, узкоглазые.

— Что сделали?

— Мы кругом обскакали обоз-то да назад повернули.

— Правильно, — кивнул Андрей.

— Вот, испей с дороги, служивый, — поднесла боярину пиалу с кумысом девушка, а Матях тем временем повернулся к старику:

— Скажи, уважаемый Канат, не слыхал ли ты про хана Кубачбека? Где он сейчас, где его кочевье?

— Я знавал многих нукеров из этого славного рода, — покачал головой ногаец. — Но где сейчас хан, не ведаю. Не скажу.

— Ну ладно, — допив кумыс и отставив пиалу, поднялся боярский сын. — Нет так нет. Счастливо оставаться. Вели, боярин, своим холопам коней на заводных переседлать, да тронемся. Заждался нас Илья Федотович, наверное. Беспокоится.

— А что за Кубачбек такой? — тихо спросил Уваров, когда Андрей поравнялся с ним.

— Да есть один ногаец, — криво усмехнулся Матях. — Должок за ним. Надобно получить.

Хотя отряд и задержался в кочевье, однако к Уралу и стоянке главных сил он успел вернуться до темноты — река делала здесь поворот, словно устремляясь к Волге. Матях, отдав поводья коня Трифону, сразу отправился в палатку Умильного, с военной четкостью доложил:

— Воевода, за время моего патрулирования в половине перехода отсюда обнаружено и проверено кочевье. Русских невольников в нем нет. Вреда местному населения не причинялось, потерь ни с нашей, ни с их стороны нет.

— Скоро будут, — кивнул ему Илья Федотович, восседающий на сундуке, и указал на другой, стоящий возле складня. — Илья Горбатый намедни в сечу с ногайцами вступил, кочевье сжег, двунадесять невольников освободил, столько же полона взял. В обоз отправлены. От боярина Брилякова, что утром по правому берегу вперед ушел, уже двух раненых привезли. Мыслю я, поначалу ногаи дикие, что власти не признают, отойти попытаются. А как поймут, что нету пути нигде, что со всех сторон гоним их, как зайцев, так соберутся вместе и рать нашу опрокинуть захотят. Нету у них другого способа уцелеть и от кочевий кару отвести, кроме как нас обратно к Казани отогнать.

— Понятно, Илья Федотович.

— Чего понятно? — пригладил бороду боярин. — Для нас все едино. Наше дело ратное. Ты сбитня выпей для согрева да спать иди. И осторожнее впредь будь.

Однако полк Матяха беда обходила стороной. Он отправлялся в степь, насколько у коней хватало сил, ночевал в сугробах. Никого не встретив, возвращался обратно, выслушивал про стычки и успехи, выпавшие на долю других отрядов, и снова уходил, чтобы опять вернуться ни с чем. Только на пятый выход в степь, проскакав верст десять от Урала, воины его отряда увидели у горизонта темную полосу и с радостными криками помчались вперед: теперь и им будет чем похвастаться в лагере перед друзьями. Однако очень скоро воинственный порыв стих. С холодком в груди боярские дети начали понимать, что впереди не кочевье и даже не гонимые пастухами табуны. По степи, подобно темным морским волнам, накатывались темные татарские сотни: плотные стеганые халаты, опушенные лисьим и волчьим мехом шлемы, поднятые к небу острия копий, тысячи прочных круглых щитов и кривых сабель. Ногайская рать шла останавливать забредшего на ее земли врага.

— Да их же там тысячи, боярин Андрей, — зачем-то облизнул губы Трифон. — Вестимо, драпать пора. Стопчут.

— Бери Прохора, заводных, мчись в лагерь со всех ног, — сухо приказал Матях. — Скажи Умильному, главные силы татарские идут. Пусть встречают.

— Ага, — повернул скакуна холоп и принялся погонять его с неожиданной старательностью.

— Тысяч десять, — добавил от себя боярин Уваров, слышавший весь разговор. — Уходить станем, али костьми лечь прикажешь?

— Погибнуть без толку много ума не надо, — ответил Андрей, глядя на захлестнувшую степь живую массу, катящуюся прямо на его маленький отряд. — А вот задержать степняков нужно. Чтобы в лагере оборону успели подготовить.

Бить татар в лоб — стопчут. Отступать — к лагерю выведешь. К лагерю, еще не готовому к бою. Нужно выиграть минут двадцать, тридцать — а потом можно хоть во все стороны разбегаться, задача будет выполнена.

— Ну, мужики, — оглянулся Андрей, приподнявшись на стременах, — не посрамим земли русской! За мной!!!

Он пнул пятками вороного скакуна, посылая его в стремительный галоп, а сам полуповернулся назад, отстегнул застежки саадака, вытянул лук, открыл крышку колчана. Сдернул зубами рукавицы и сунул их в сумку.

Теперь, когда степняки и русские витязи мчались друг на друга, расстояние сокращалось с такой стремительностью, словно ехали они не на лошадях, а на болидах «Формулы-1». Всего несколько минут — и они в полукилометре друг от друга. Боярский сын начал поворачивать коня влево, скача уже не на врага, а вдоль сплошной стены воинов, выпустил пару стрел — бить под правую руку оказалось несподручно, но минуту спустя небольшой русский полк развернулся к татарам крупами коней и начал метать тяжелые каленые стрелы за спину, знаменитым скифским выстрелом, оказавшимся вдобавок и чрезвычайно удобным в исполнении.

С трехсот метров Андрей уже давно белке в хвост попадал, а потому, выпуская стрелы, с удовольствием видел, как то один ногайский всадник улетает через голову подраненной лошади, то другой опрокидывается на спину, широко раскинув руки. Правда, среди русских тоже начали падать в снег вместе с лошадьми закованные в доспехи всадники. Но зато татары мчались изо всех сил за отважным полком, и мчались не к воинскому обозу и не к лагерю, а вперед, к пустынному Уралу.

Шкура лошади на глазах покрывалась влагой, из-под упряжи начала выступать белая пена.

— Ну же, родимая, выноси, — прошептал Андрей, понимая, что в настоящий момент его жизнь зависит только от выносливости скакуна и ни от чего более. Он сунул руку в колчан и обнаружил, что тот пуст.

«Это сколько же мы их гоняем? — с тревогой подумал он. — Час? Минуту?»

Однако полк пора было спасать. У ногайцев стрелы еще оставались, но стреляли они лениво, никто из русских пока не падал. Правда, расстояние между преследователями и преследуемыми потихоньку сокращалось.

Андрей опять начал забирать левее, морщась от бьющего в лицо студеного ветра. Взгорок, сугроб за ним, новый взгорок — и впереди открылась ровная поверхность реки.

— Выбрались!

Лагерь он теперь тоже видел: стрельцы успели поднять гуляй-город и теперь выглядывали через бойницы. Стояли щиты не вплотную, между ними оставались свободные промежутки метра в полтора.

«А ведь мы между щитами проскочим! — быстро сообразил Матях. — Шасть, и мы внутри. Всего пара километров…»

Вороной уже заходился страшным предсмертным хрипом, но продолжал скакать.

— Ну же, еще чуть-чуть! — Копыта били в лед, высекая белую крошку, изо рта лошади капала кровавая пена. — Господи, вынеси! Отборного овса лично принесу!

Наконец скакун взвился в последнем прыжке, перемахивая стоящую за щелью телегу, пробежал еще полсотни шагов и остановился, широко расставив ноги и странно покачиваясь. Все!

Матях спрыгнул на землю, отпустил, подпруги, торопливо скинул седло, оставив потник — чтобы коня не студить — снял уздечку. И только после этого повернулся к полю брани.

Оттуда послышался дружный, убийственный залп. Но вот что происходило — весь вид заслоняли собой сотни приведенных им в лагерь всадников, что спешивались и оглаживали спасительниц-лошадей. А когда Андрей протиснулся к щитам гуляй-города, дело практически закончилось: уплывали в небо белые хлопья дыма, билось в предсмертных судорогах перед лагерем несколько сотен коней, калеча ударами копыт еще живых, шевелящихся людей; расползалось во все стороны, растапливая снег, красное пятно. Уцелевшие татары скакали прочь и осаживали коней только метрах в шестистах. В воздухе зашелестели стрелы. Стрельцы, опасливо втягивая головы в плечи, стали прижиматься к своим щитам — двадцатисантиметровые бревна легкому снаряду на излете не пробить, за ними безопасно. А вот многие бояре, не особо боящиеся ранений в своих доспехах, тоже взялись за луки, ответно обстреливая татар.

Андрей наклонился, зачерпнул потоптанный десятками копыт и сапог, но почему-то все еще белый снег, отер им лицо. Вдруг послышались гортанные выкрики, татарская лава опять понеслась на гуляй-город. Стрелы застучали часто, как крупные капли при начале проливного дождя. Одна из них даже звякнула Матяху по шлему, но вреда не причинила — чиркнула и вонзилась в днище ближних саней.

Ногайцы приближались — пятьсот метров, четыреста. Они попрятали луки и опустили копья — триста метров, двести.

В руках стрельцов загрохотали пищали. Стало видно, как падают лошади, как вылетают из седел всадники. И опять все быстро заволокло дымом. А когда тот рассеялся — татары стояли на прежних позициях, а количество убитых и раненых перед гуляй-городом заметно возросло.

Андрей увидел упавшего навзничь стрельца, из бороды которого, чуть ниже подбородка, торчало белое оперение стрелы. Пищаль валялась рядом. Матях подобрал оружие, торопливо осмотрел. Самопал как самопал. Вот только отверстие для поджига сбоку, да специальный механизм имеется, который при нажатии на кнопку сбоку приклада опускает тлеющий в замке фитиль на полку с порохом.

Боярский сын снял берендейку с плеча павшего воина, открыл. Там лежало два десятка крохотных березовых туесков. Открыл один и обнаружил внутри гранулированный порох.

— Сейчас разберемся… — Вытянув шомпол из-под ствола, Матях насыпал порох в ствол, пихнул сверху кожаный пыж, хорошенько прибил заряд, порылся в поисках пули. Свинцовых шариков, близких к калибру двадцать пять миллиметров, не нашлось, зато обнаружились тяжелые туески с картечинами диаметром миллиметров в девять. Боярский сын сыпанул их в ствол, мысленно прикинув, что в заряде должно быть не меньше пятнадцати штук. Получалось, два выстрела из пищали — это все равно что полный магазин из «калаша» выпустить. Впрочем, еще неизвестно, что лучше. За то время, пока пули вылетают одна за другой, конница два раза дистанцию прямого выстрела промчится. А здесь один раз жахнул — бери бердыш и иди, ищи уцелевших.

Вторым пыжом Андрей прибил в стволе картечь, из тонкого носика пороховницы насыпал пороху в затравочное отверстие и на полку, подступил к бойнице.

— Обходят! Обходят!

Татары, поняв, что взять импровизированную крепость в лоб не получается, по широкой дуге двинулись в обход. Однако стрельцы дружно навалились на сани, на которых и стояли бревенчатые щиты, и быстро, быстро потолкали их вдоль берега, прикрывая собравшийся в кучу обоз. Степняки, пытаясь использовать момент, уже ринулись в атаку, метясь в еще не закрытый участок.

— Пали!

Матях, помогавший толкать свой щит, по этой команде схватился за пищаль, прильнул к бойнице.

Ногайцы мчались во весь опор, не переставая метать стрелы, и щит мелко вздрагивал от ударов. То тут, то там показывались наконечники, прошившие бревна насквозь. Рядом с Андреем, громко вскрикнув, опрокинулся стрелец, чуть отполз и сел на сани, громко ругаясь: стрела торчала из плеча, ее кончик — из лопатки. Судя по тому, что насквозь не пробила — раскромсала какую-то кость.

Русские ждали. Пищаль — она не лук, далеко не выстрелишь. Матях, полагаясь на опыт бывалых воинов, тоже не торопился, глядя поверх граненого ствола, как татары бросают луки в колчаны, опускают длинные остроконечные пики.

Б-ба-бах! Бах! Всадники закувыркались вместе с конями, едко пахнуло жженой серой. Андрей поймал кончиком ствола, не имеющего даже примитивного прицела, ногайца с большим медным диском на груди, нажал большим пальцем кнопку. Фитиль упал на полку, на ней полыхнуло, тонкая струя пламени ударила в сторону — а татарин мчался со скоростью мотоциклиста, ограбившего банк, и Матях, сопровождая цель, чувствовал, что еще мгновение — и степняк уйдет из-под прицела.

Б-бах! Приклад ударил в плечо с такой силой, что боярского сына развернуло. Пространство перед ним заволокло дымом.

— Ур-ра-а! Москва-а-а!!! — Это навстречу татарам через оставшийся незакрытым просвет помчалась кованая конница.

— За мной, мужики! — Андрей бросил разряженную пищаль, схватил соседскую, из которой раненый стрелец так и не выстрелил, подхватил и закинул за спину чей-то бердыш. — Ур-ра-а!!!

Он выбежал в просвет меж щитов, промчался через густую дымовую завесу и остановился перед кровавой полосой из бьющихся в судорогах, истекающих кровью, умирающих существ. Убитых среди людей и коней было мало. Большинство оказалось покалечено, ранено, просто придавлено тяжелыми тушами. Татары, что гарцевали за этим жутковатым препятствием, глядели не на Андрея, а вперед — туда, откуда на них накатывалась закованная в сталь русская конница. Матях остановился, поднял тяжеленную пищаль, нажал на спуск, дождался выстрела и с облегчением бросил неподъемное оружие. В этот раз он смог увидеть последствия своего выстрела: широко разлетевшаяся на дистанции в пятьдесят метров картечь пробила темные, сразу начавшие кровоточить отверстия в телах сразу двух коней, снесла их всадников, а кроме того — упали еще двое татар, находящихся дальше, глубоко в строю, но на линии огня.

В этот раз одинокий русский воин — из стрельцов за Андреем никто так и не побежал — привлек к себе внимание. Сразу трое нукеров свернули, поскакали на него прямо по распластанным телам, ломая кости и расплющивая конечности своих бывших соратников.

— Ну, идите, идите. — Матях скинул с плеча бердыш, показавшийся после пищали невесомой пушинкой, зажал его в руках, удерживая вертикально. — Давай!

Усатый, с бритым подбородком татарин в отороченном мехом остроконечном шлеме метился копьем ему точно в сердце, но в тот миг, когда стальному острию с болтающимися чуть ниже тремя беличьими хвостами до цели оставались считанные сантиметры, боярский сын двинул всем бердышом слева направо, снося обеими руками копье в сторону, а потом резанул оказавшимся точно перед животом врага добротно отточенным полумесяцем в обратном направлении. Судя по тугому толчку, пришедшемуся на правую руку, если ногайца и не разрезало при этом до позвонков, то уж из седла выкинуло точно. Смотреть, чем все кончилось, у Матяха времени не имелось — второй татарин уже заносил над ним саблю. Парировать удар боярский сын не успевал, а потому извернулся всем телом, выдернул из-под клинка плечо, выгнулся, с неожиданной искренностью возопив к Богу о помощи. И помощь пришла: сабля, разрубив новенький налатник, с обиженным лязганьем скользнула по пластинам бахтерца, а Андрей, со всей силы ударив бердышом снизу вверх, вогнал его кончик степняку под подбородок.

Третий татарин, подъехав к боярскому сыну, молча упал с седла. Из его живота, груди, глаза торчало по стреле. Андрей оглянулся: дым уже развеялся, и кто-то из своих получил возможность прицельно расстрелять ногайца, выручая не в меру отважного товарища. Стрельцы же, не ставшие поддерживать безумную атаку, торопливо толкали сани вперед, подводя гуляй-город к врагу на дистанцию пищального выстрела.

Татары видели опасность и даже изредка пускали стрелы, но сделать ничего не могли. Отступить для них означало показать спину кованой рати. А такой подарок равносилен самоубийству. Порубят всех, как цыплят. Стрелять тоже нечем — колчаны опустошены в начале атаки. Единственный шанс выжить — это ломиться вперед и опрокинуть либо стрельцов, либо бояр.

Матях отбежал за щиты, схватил брошенную на сани пищаль, начал ее торопливо заряжать.

— Фитиль потуши, боярин! — крикнул кто-то. — Зелье полыхнет!

— Туши, потом поджигай, — упрямо мотнул головой Андрей. — Этак выстрелить ни фига не успеешь.

Порох, пыж, шомпол, картечь, шомпол, пороховница, затравочное отверстие, немного пороха на полку… Готов!

Он поднялся к бойнице, выставив ствол. Татары показались совсем близко, чуть не на расстоянии вытянутой руки — и Андрей сразу нажал на кнопку. Его выстрел слился с дружным залпом остальных стрельцов. В этот раз не проявляя самодеятельности, Матях отступил, бросил пищаль, схватил бердыш, ожидая, когда сквозь дым прорвутся первые из ногайцев и полезут через щели гуляй-города в лагерь.

Минута. Другая. Третья…

Ветер лениво развеял дым, и стало видно, что татары уносятся в степь, а по пятам за ними, рассыпав строй, гонится кованая рать.

Это означало, что сражение окончено.

— Однако же ты сорвиголова, боярин, — не без восхищения цокал языком Уваров, ехавший бок о бок с Матяхом. — Это же надо, один на десять тысяч татар в сечу кинулся! Я, как увидел, сам забыл, куда скакать надобно.

— Теперь понятно, почему тебя Илья Федотович все время Беспамятным называет, — добавил с другой стороны Варнавин. — Он ведь с тобой уже дважды в походы ходил?

Теперь, после сечи, оба родовитых боярина считали за честь ехать с командиром своего полка бок о бок, отогнав умиловских холопов. С одной стороны, это уважение было приятно. С другой — Андрей явственно чувствовал, что его считают психом. Психом отважным и полезным — но все равно ненормальным. Таким, которому с искренним восхищением пожимают руку, а потом не менее искренне за спиной крутят пальцем у виска.

— А что же ты верхом-то не сел, боярин? — продолжал расспросы Варнавин. — Пошто пешим на ногайцев побежал?

— Пока лошадь найдешь, они ведь и удрать могут, — хмуро ответил Матях, однако эта простая фраза вызвала у помещиков взрыв восторженного хохота.

— Ай, Беспамятный! Ох, сказал!

— А это еще что? — привстал на стременах Андрей, увидев вдалеке скачущего воина.

— Дозорный, — моментально посерьезнели бояре. — Никак, татары разъезд посекли?

— Бояре, — осадил скакуна рядом с помещиками ратник, — там такое… Сами смотрите…

Переглянувшись, витязи дали шпоры коням, помчались вслед за тревожным вестником. Вскоре они остановились на вытоптанной площадке, вокруг которой ожидали подхода основных сил дозорные. Судя по следам, тяжело груженный обоз в сопровождении большого конного отряда либо просто большого табуна дошел до этого места, стал на отдых, потом двинулся дальше. И все бы ничего, если бы не десятки изрубленных тел, оставшихся лежать после этого отдыха на снегу. Полотняные рубахи, обмотки на ногах, русые волосы, изумленно открытые глаза, на которых уже не тают снежинки. Женщины, мужчины, старики…

— Похоже, татары невольников порубали, дабы в дороге не задерживали, — вздохнул Уваров. — Пешему за повозкой долго не удержаться, вот и посекли, чтобы не мешали.

— Но почему они их убили, почему просто не бросили? — непонимающе мотнул головой Андрей. — Почему не оставили выкручиваться как смогут, зачем обязательно резать?

— Так ведь татары же, — пожал плечами Варнавин.

— И дня не прошло, боярин Андрей, — сказал, подъехав ближе, Трифон. — Вон, не занесло совсем тела-то. Догоним. Куда они от нас на телегах-то?

Матях молча повернул коня и галопом погнал его по хорошо видимому в снегу следу. Дробный топот позади показал, что весь полк правой руки мчится за спиной.

Сколько времени назад случилось это убийство? День, два назад? Какая разница! Всадник все равно скачет впятеро быстрее самой легкой повозки, Самое большее полдня, и они смогут собственными глазами увидеть ногайцев, таким зверским способом облегчивших свой груз.

След на снегу неожиданно раздвоился. Глубокие борозды указывали на то, что обоз повернул вправо, а вот всадники продолжали двигаться по прямой.

— Туда надо! — указал плетью в правую сторону Уваров. — Пощипаем ногайцев!

— Нагонять надобно, — поддержал земляка Варнавин. — Как бы след не запутали. Не найдем опосля.

— Там обоз, — мотнул головой Андрей. — Всадники прямо пошли.

— Да, — торопливо кивнул Уваров. Глаза его горели азартом и предвкушением добычи.

— Да вы с ума сошли, бояре! — забывшись от возмущения, прямо в лица крикнул им Матях. — Эти выродки людей для развлечения порубали, а вы все о барахле печетесь? Да делайте что хотите! Глаза бы мои вас не видели!

Он снова дал шпоры жеребцу, помчавшись по следам конских копыт, не оглядываясь и готовый снова, если придется, выйти один со своим бердышом против тысячи разбойников.

— Боярин! Боярин Андрей! — нагнал его Трифон. — Коней бы переседлать. Запарили уже…

— Ладно. — Против этого спорить было невозможно. — Меняем на заводных.

Он спрыгнул и, экономя время, сам расстегнул подпругу, скинул седло, узду — не дожидаясь, пока об этом позаботятся холопы. Прохор подвел чалую кобылку, Матях привычными движениями кинул ей на спину и тщательно разгладил потник, поднял седло, сунул в рот удила, поставил ногу в стремя, поднялся наверх и сразу дал шпоры.

Ногайцы, похоже, погони не ожидали, а потому шли не торопясь. Да, в общем-то, и не должен был их никто преследовать — ведь они фактически заплатили за свою безопасность всем обозом. И появление за спиной русских застало нукеров врасплох. Они начали погонять коней, хвататься за луки, стрелять себе за спину. Но луки имелись и у кованой конницы — причем вчетверо больше, чем у кучки степняков. В небе замелькали темные черточки. Воздух наполнился шелестом, словно ветер проносил мимо клочки рваной бумаги. Расстояние потихоньку сокращалось — боярская конница шла на свежих конях, а татары переседлаться не успели; кованая рать мчалась по утоптанной дорожке — а ногайцы тропили целину. Противники все сближались, и выстрелы получались более и более точными. Вот один степняк упал со стрелой между лопаток, вот и у другого из плеча выросло оперение, вот третий слетел с подраненной лошади. Ногаец вскочил, развернулся, выхватывая саблю, но ему в грудь тут же ударил наконечник рогатины. Вот еще один татарин лишился коня и принял смертный бой: от рогатины первого всадника ему удалось отбиться, но второй, не успев поменять оружия, выстрелил в упор, пронзив его стрелой.

Ратники тоже теряли всадников. Холопы слетали с коней и, громко ругаясь и проклиная степное племя, ловили бегущих сзади заводных лошадей. А татарский отряд таял все быстрее и быстрее, словно брошенный в горячий чай кубик льда. Теперь по каждому степняку било не по два-три, а по десять лучников, и шансов уцелеть уже не оставалось.

Споткнулась и перевернулась лошадь под татарином со стрелой в плече. Степняк тоже перекувырнулся несколько раз, вскочил на ноги, затравленно глядя по сторонам. Андрей вернул лук в колчан, выхватил из-за спины бердыш, подъехал ближе.

— Ты не должен меня убивать! — попятился ногаец. — Я ранен. Я не могу сражаться.

— А ты в ОБСЕ пожалуйся, — посоветовал Матях и взмахнул своим боевым топором. Потом огляделся. Погоня прекратилась — преследовать было некого. Холопы спрыгивали с коней, обыскивали убитых, забирали оружие, у некоторых снимали доспехи.

— Ну что, воевода, — подъехал к нему Уваров, — свой долг пред Богом и людьми мы исполнили. Что теперь делать станем?

— Как что? — пожал плечами Андрей. — Там обоз вот-вот пропадет, а вы тут вопросы задаете. Вперед, вперед, не время застаиваться.

— Ату его! — взмахнул рукой боярин и, залихватски свистнув, сорвался в сторону Волги. Холопы, подбегая к своим коням и запрыгивая в седла, помчались следом. Спустя несколько минут Матях остался один, только чалая кобыла, положив голову ему на плечо, о чем-то чавкала мягкими губами.

Андрей обозрел место короткой схватки. Трупы, трупы, трупы. Разрубленные саблями, разорванные рогатинами, пробитые стрелами, изувеченные кистенями. Пожалуй, дома за такую боевую операцию его бы отдали под суд, долго склоняли по всем телеканалам, посадили на десять пожизненных сроков и предали анафеме на вечные веки. Однако даже в самой глубине души он не испытывал ни малейшего раскаяния за содеянное. Он догнал убийц и уничтожил всех до единого, сделав этот мир чуть-чуть безопаснее. Может быть, именно потому здесь, в шестнадцатом веке, и удалось за считанные годы избавиться от «горячих точек», что все правители и воины заботились о правах, безопасности и жизни только честных подданных и мирных тружеников, а до грабителей и насильников никому не было никакого дела? И уж во всяком случае никто не заглядывал через плечо и не требовал, чтобы ты рисковал своей шкурой, дабы не подвергать риску какого-нибудь работорговца, которого обязательно будут сурово судить, а потом отпустят по амнистии.

Люди должны жить, грабители должны умирать — вот и вся нехитрая философия, которая способна сделать жизнь чище. Вот только чем дальше развивается человечество, тем тупее относится к основополагающим истинам.

— Человечество деградирует с каждым веком, — сообщил он своей лошадке, погладив ее по морде, — но почему-то называет все это прогрессом и развитием цивилизации. Однако же нам пора. Иначе воевода дозорного подразделения останется без своей доли добычи.

Если даже конный отряд они смогли настичь всего за полдня, то у обоза не оставалось и вовсе никаких шансов. К тому времени, когда Матях догнал свой полк, все уже было кончено: несколько нукеров, зачем-то решивших отбиваться, лежали в снегу, изрубленные до неузнаваемости; возле двоих из них стояли на коленях и громко выли старухи с распущенными космами и в разодранных платьях. В конце обоза толпились девки с непокрытыми волосами — и русоволосые, и узкоглазые, похожие друг на друга легкими, несмотря на мороз, сарафанами или длинными рубахами. Очевидно, половину из них освободили, половину, наоборот, взяли в полон. Но покамест всем было одинаково хреново. Холопы рылись в возах, бояре оценивали подростков, вокруг бродили старики, не нужные больше никому.

Ну что же, все как всегда. Не хочешь, чтобы грабили тебя, — не влезай в дом к соседу. Теперь плакаться поздно.

— Боярин Андрей, воевода! — окликнул Матяха Уваров, подскакал ближе. — Пойдем, что покажу…

Пойдем — означало: подъедем верхом. Нижегородский боярин остановился возле старика, ежащегося в тонком парчовом халате, деловито огрел его плетью по спине:

— Кубачбек!

— Там, там Кубачбек, — заскулил старик, махая рукой вперед. — Половина перехода до его кочевья. К нему шли.

— Вот такой у меня подарок тебе, боярин Беспамятный, — довольно улыбнулся Уваров. — Можем поехать, долг твой получить. Вестника воеводе Умильному пошлем, что кочевье татарское нашли, что обоз с охраной и освобожденными невольниками к лагерю идет. Он беспокоиться не станет. Половина перехода, боярин, два десятка верст. Здесь переночуем, завтра к полудню с Кубачбеком свидишься. Хочешь?

— Спрашиваешь…

Андрей Матях смотрел вперед, но видел там не заснеженную степь. Он видел мокрые, залитые желтым светом фонарей улицы родного Питера, видел маму, свою квартиру на третьем этаже, видел теплый душ, телевизор, видел жареную корюшку, пиво «Степан Разин», перелитое из бутылки в большую стеклянную кружку. Видел остроконечный шпиль Петропавловки, горбатые мостики перед Летним садом и томик «Мастера и Маргариты», который постоянно лежит на столе — потому что эту книгу можно читать и перечитывать вечно. Прощай мир, в котором еще не родился Вильям Шекспир и подростки не научились нюхать клей «Момент», в котором копченую осетрину считают скоромной пищей, а стекло — великой ценностью. Прощай.

Всего половина перехода — и он получит свой билет домой.