Глава 14
БРАТЧИНА
Боярин Умильный, накинув на плечи парчовый, опушенный куницей охабень с завязанными за спиной рукавами, подошел к распахнутому окну, оперся руками на подоконник. Отсюда, с третьего жилья, были хорошо видны ставшие совершенно прозрачными рощи, почерневшие луга и распаханные под озимые поля округ деревни, выделяющейся на фоне осеннего запустения ярко-желтыми соломенными крышами.
— Покров скоро, — покачал он головой. — Нужно спешить, пока реки не стали. Иначе до Юрьева дня застрянем.
Снизу послышался глухой удар. Илья Федотович покачал головой, оглянулся на темный коридор:
— Эй, Митрий! Дима, подь сюда. — А когда затянутый в узкую малиновую ферязь, украшенную вышивкой на груди и плечах, подросток вошел в комнату, указал на стену: — Глянь, чем там боярин Андрей балуется.
— Да с лука по старой телеге у поленницы стреляет.
— Вот именно! — повысил голос боярин. — Вот она, настоящая кость служилого рода. Три дня как приехамши, и токмо на полдня отвлекся, за обновами своими съездил. Хоть в сапогах теперь ходит, а не в убожестве холопьем. А ты? Только и знаешь, что за косыми да лисами с кистенем гоняться да месяцеслов с мамкой читать. Ты зачем лук у меня столько времени просил, коли не пользуешься?
— Так стрелял я, батюшка, — попытался оправдаться барчук. — На прошлой неделе цельный день, почитай, у Оселедца руку набивал.
— Знаю я, чего ты там набивал, с холма да до Олежьего дуба, у всех девок на виду.
— Какие девки? — смутился Дмитрий. — Там чисто во поле, видать далеко. От там и стрелял.
— Взрослеешь, — усмехнувшись, потрепал его волосы отец и спокойно добавил: — Чтобы с завтрего дня, как боярин Андрей с луком за стену выйдет, ты рядом с ним стоял и тем же, чем и он, баловался. Понял?
Если бы только Умильный знал, чем вызвано такое прилежание боярского сына! Андрей вот уже третий день не мог встретиться с Прасковьей, толком перемолвиться, хотя бы просто погулять возле усадьбы или вместе с ней сходить в церковь. Каждый раз у зазнобы находились неотложные дела, важные заботы или девки, что составляли компанию. А в роще у дороги, где холопы повесили несколько качелей и теперь, что ни вечер, слышались девичий смех и песни, а иногда затевались хороводы, так там смиренная труженица, заботящаяся только о раненых и больных, и вовсе не появлялась.
Правда, был в этом деле и добрый момент — выпускающий в день по несколько сотен стрел Матях теперь попадал в лисий хвост с полутораста метров, истрепав уже вторую яркую мишень.
— Батюшка, а можно, я в Москву с тобой поеду?
— Рано тебе еще, — после небольшой заминки покачал головой Илья Федотович. — Вот в новики запишешься, обреем тебя под тафью, тогда всюду со мной ездить станешь. А пока рано. Усадьбу на тебя оставляю, здесь ты нужен, пока государю не потребовался. Время ныне неспокойное, сам видишь.
Сын заметно понурился, но перечить не посмел.
— Ну, чего стоишь, ступай, — разрешил боярин и тут же окликнул: — Ты куда?
— К матушке. Ей купец с Нижнего равли привез, вместе с Домостроем Сильвестровским, что просила намедни.
— Э-э, нет, сынок, ты давай-ка сапожки свои замшевые на юфтовые поменяй, да к служивому нашему ступай. Покажи, что будущий боярин не хуже с лука бить способен. А уж равли вы как-нибудь в непогоду почитаете. Тоже мне, баловство придумали.
Отправив Дмитрия, Илья Федотович закрыл ставни, притворил затянутое бычьим пузырем окошко. Здесь, в верхней светелке, дорогие слюдяные пластины он не ставил. Все одно — пустовала комната. Для гостей нежданных приберегал, да и коли малой еще родится, тоже понадобится. Боярин подошел к дымоходу, приложил к нему ладони — теплый. Стало быть, топит Тит, не лытает. Осень…
— Батюшка Илья Федотович, а как же я?
— Тебе-то чего, Трифон? — оторвался от печи боярин.
— Прохор сказывал, не хочешь ты меня в Москву брать, кормилец?
— Голова же у тебя зашиблена, оглоед, — вздохнул Умильный. — Куда тебе ехать?
— Дык для головы, татарской саблей зашибленной, лучшее зелье — это колокола Ивана Великого послушать, батюшка, — пригладил кудри холоп. — От того звона и на душе легче, и боярина своего сильнее любишь.
— И что вас всех в Москву-то так тянет? — не сдержал улыбки Илья Федотович. — Прямо как медом намазана!
С утра ему пришлось отказать супруге, что не бывала в столице с рождения первенца, потом Ольга с Серафимой пожаловали, потом сын, теперь еще и холопы пошли. Хотя, наверное, что-то делать придется. Дочери на выданье, а достойных женихов окрест им не видно. Бояре соседние все женаты, сыновья же их еще слишком молоды. Един достойный боярин — Федор Шуйский. Един, а дочерей — две кровиночки. Илья Федотович предпочел бы доверить их все ж таки не московитским людям, а своим, новгородским, роды которых издавна переплетались с родом Умильных. Или, на худой конец, отдать за царедворца какого, к государю близкого. Но для этого семью нужно везти в первопрестольную, девиц в церкви тамошние водить, по гостиным дворам водить, людям показывать. И не у друзей столоваться, а дом свой покупать али строить, холопов в него сажать, стряпух, девок дворовых подбирать…
— Везде расходы, — покачал головой боярин. — Чего не замыслишь, все расходы да расходы.
— А я кушать меньше стану, — пообещал Трифон. — Возьми, Илья Федотович.
— Кушать меньше? — опять рассмеялся боярин. — Это лепо…
Он поправил на макушке тафью и широко перекрестился:
— Пора! Завтра едем. Беги к ярыге, вели повозки собирать и грузить всем, что в амбарах и погребах набралось. Прочий оброк, что смерды подвозить станут, пусть кладет на зиму. Год токмо начался, не пропадет. Боярского сына Андрея упреди, пусть тоже сбирается. Коли татарку свою оставить захочет — пусть в людскую отправляет, неча ей в тереме, словно боярыне, сидеть. Гликерии передай, я велел список приготовить, чего надобно привезть… Хотя нет, к жене я сам схожу. Все, беги.
— А я, батюшка боярин?! — чуть не заскулил холоп.
— И ты собирайся, — разрешил боярин. — И шевелись, солнце уже высоко, а хлопот много.
* * *
В путь двинулись сразу после заутрени, несмотря на мелкий дождик, что моросил с самого утра. Двор, в котором всадники садились в седла, казался непривычно тихим и пустынным. Да оно и неудивительно: все телеги, высокими стопками лежали вдоль стен, лошади, топтались в конюшнях. Чуть ли не вся дворня уже находились за стенами, усаживаясь по телегам. Ради такого случая боярину Умильному пришлось не только поставить в оглобли всех коней, кроме самых дорогих походных скакунов, но и собрать от мала до велика людей, способных держать в руках вожжи: подростков, страдников, их баб, многих дворовых девок. По подсчетам Матяха, обоз составляло никак не менее полутора сотен подвод, груженных мешками с хлебом, соленой свининой и баранами, разрубленными по хребту пополам, копчеными и вялеными курами, бочонками с грибами, квашеной капустой, медом. Впрочем, немало капусты везли и цельными кочанами, вместе с кулями гречи, семечек, ячменя. В обозе даже имелось десять возов с сеном, и Андрей так пока и не понял — на продажу оно предназначено или для коней.
Обняв и поцеловав жену, перекрестив детей, Илья Федотович рывком поднялся в седло, сорвался с места и умчался за ворота, увлекая за собой свиту из пятнадцати холопов и одного боярского сына.
Они скакали практически безоружными. Во всяком случае — с виду. Однако Андрей, за плечами которого полоскался темно-зеленый плащ, почему-то называемый епанчой, одетый в драповые шаровары, шелковую рубаху из камки, вышитую катурлином, в теплую овчинную душегрейку, знал, что у любого из всадников, так же как и у него, в сапоге из толстой темной кожи имеется прочный и длинный нож, а в рукаве или за широким поясом обязательно скрывается кистень. Да еще и у возчиков, почти у всех, либо топор, либо косарь на всякий случай припасен. Встречный ветер легко пронизывал тонкий шелк рубахи, забираясь под душегрейку. Матях начал завидовать одетым в яркие зипуны холопам, но Умильный вскоре придержал коня. Андрей тут же запахнул широкие полы, сделанные из материала, похожего на мягкий войлок, и почти сразу стало тепло.
— Долго нам ехать, Илья Федотович?
— Месяца два, служивый, коли заминок не случится, — ответил боярин, поворачивая коня и глядя, как обоз, словно огромная змея, медленно разворачивается и вытягивается вдоль тракта.
— Ого! Это сколько же здесь верст?
— Сотни четыре. А то и пять, — ответил за хозяина Касьян, также взятый в дорогу ради своего опыта.
— Да, солидно, — кивнул Матях, мысленно прикинув, что на машине смог бы проскочить это расстояние всего за сутки.
— Бог даст, — перекрестился здоровой рукой холоп, — заторов не встретим, морозы не ударят, лошади не отравятся, а лихие люди…
— С лихими людьми справимся, — перебил его боярин, — не каркай. Гляди, народу сколько. Дождь бы унесло, не то разбухнет все.
Но тучи упрямо висели над головами, день за днем с ленцой высыпая мелкую влажную пакость, что проникала за шиворот, лезла в штаны, стекала в сапоги. На привалах, свернув обоз в огромную «улитку», люди распрягали лошадей, задавали им сена, а сами заползали под телеги, на постеленные поверх сырой травы шкуры или мешковину, пили пиво и воду, закусывая либо солониной, либо вяленым мясом, поскольку найти сухие дрова для костров представлялось невозможным.
Лучше всех устроился, естественно, боярин Умильный, которому каждый вечер ставили парусиновую палатку. Впрочем, имея опыт жизни в подобном изобретении человеческого гения, Матях подозревал, что отдых у Ильи Федотовича тоже не сахар. Сам он спасался тем, что в два слоя расстилал под телегой трофейные ковры, раздевался догола, чтобы отдохнуть от сырости, накрывался перьевым одеялом, вынутым из кожаного мешка, и брал к себе под бочок горячую Алсу, замерзнуть рядом с которой было совершенно невозможно.
Впрочем, Андрей заметил, что подобной методикой пользуются многие. Так что, по всей видимости, месяцев через девять в усадьбе и в Рагозах следует ожидать всплеска рождаемости.
На третий день пути обоз свернул с ведущего в Хлынов тракта, полдня шлепал по лужам на узкой лесной дороге, правда, задолго до темноты снова выбрался на торный путь, но теперь уже идущий не к Хлынову, а от него к Нижнему Новгороду. Глубокий брод через Вятку возле крепости Котельницы люди преодолели безропотно — все понимали, что мокрее уже не станут. Однако, пользуясь случаем, Илья Федотович послал в город Трифона — поставить свечу Господу, чтобы смилостивился над путниками и закрыл разверзшееся небо. Молитва подействовала — поутру все увидели, что тучи разошлись и над головами сияет чистое голубое небо. Однако небо это принесло с собой первый морозец. От влажной одежды, из лошадиных ноздрей, изо рта у людей повалил густой пар, и длинная вереница телег стала напоминать деревеньку, в которой затопили сразу все печи.
На десятый день путники переправились через Ветлугу, на двенадцатый — увидели впереди золотые купола и мощные каменные стены Нижнего Новгорода.
Для Андрея, до сего дня посещавшего только Петропавловскую крепость — рафинированную цитадель европейского образца — встреча с настоящим старым русским каменным градом случилась впервые, и он при виде высоченных, с пятиэтажку, коричневых стен от изумления уронил челюсть. Достаточно было одного взгляда на эти незыблемые громады, на монументальные прямоугольные бастионы, со стороной метров пятьдесят, со множеством бойниц, из которых зловеще выглядывали пушечные стволы, чтобы понять: штурмы крепостей с помощью лестниц есть не что иное, как бред плохо образованных кинорежиссеров. Потому что соорудить лестницу нужной высоты просто невозможно. А если и исхитришься срубить нечто подходящее — то к такой стене ее будет не поднять. И даже если лестница поднята, ни один здравомыслящий человек на нее не полезет, пускай никто в городе и не собирается оказывать сопротивления. А если кто-то на стенах еще и отбиваться вздумает…
— Боярин Андрей, — неожиданно осадил коня Илья Федотович. — Да ты только посмотри, кто там впереди тащится! А ну, давай-ка нагоним…
Поначалу Матях не понял, о чем идет речь — тракт от Нижнего Новгорода отнюдь не пустовал. Устланная мелким щебнем вперемешку с рыжеватым речным песком и тщательно утрамбованная дорога имела в ширину не менее пятнадцати метров. По меркам двадцатого века — четырехполосное шоссе. И движение здесь было куда как оживленнее, нежели на хлыновском направлении. Обозы шли рядом с умильновским, обозы тянулись навстречу, проносились одинокие всадники и целые отряды служилых людей. Правда, безоружных.
Однако вскоре взгляд Матяха остановился на небольшом поезде из пяти телег, на которых, кутаясь в дерюгу, сидели босые и полуголые дети и молодые девушки. Впереди скакал роскошный кавалер в подбитом коричневым бархатом плаще, большом мягком берете со страусиным пером, приколотым булавкой с крупным красным рубином, с белоснежным жабо, в пухлом вамсе, из-под воротника которого проглядывали кружева, и в штанах о-де-шос, с большим, набитым ватой галифе, переходящим в облегающие чулки. По такому костюму нетрудно было догадаться, что вместе с невольниками и небольшой кучкой холопов путешествует немец… Боярин Лебтон собственной персоной.
— Здрав будь, соседушка! — окликнул его Умильный. — Куда путь держим? Как дела, как настроение?
Кавалер повернул голову, степенно поклонился:
— И тебе здоровья, Илья Федотович. Вот, в Москву полон везу. С делами и настроением плохо у меня. Мрут татарчата. Заболели через одного. Кашляют. Девки тоже болезные попались.
— Будут тут кашлять, — не выдержал Матях. — Небось тоже под дождем полдороги ехали? А теперь мокрые и голые на холоде сидят. Ты бы их хоть пешком вел, чтобы согрелись.
— Добрый день, боярин Андрей, — вежливо поклонился немец. — Рад видеть тебя в здравии и достатке. А вести рабов пешими неприемлемо. Мы и так двигаемся слишком медленно.
— Тут не пешими вести нужно, — возразил Умильный, — а в баню всех загонять. Да в парилку на два часа под самый потолок. И вином хлебным отпоить да снаружи натереть.
— Сии дикарские методы только погубят товар, — вскинул подбородок кавалер. — Они способны и здорового воина убить, а не токмо больного ребенка. Я использовал научные знания, передовые лечебные способы, созданные в Европе.
— Это кровопускание, что ли? — сообразил Андрей. — Ну, тогда пленникам точно хана.
— Я не дипломированный медик, чтобы проводить такие процедуры, — покачал головой немец. — Я выписал из Гамбурга дорогое зелье эскулапа Парацельса, коим он боролся с мором в Базеле и Кольмаре. И давал его всем полонянам.
— Это какое такое зелье? — заинтересовался боярин Умильный.
Лебтон развязал шнур висящей на холке коня сумки, достал бумажный сверток, осторожно развернул. Андрей с изумлением узнал в изрезанных ножом брусках обыкновенное хозяйственное мыло, не смог сдержать хохота и дал шпоры коню, уносясь вперед.
— Ты чего, служивый? — минуту спустя нагнал его Илья Федотович. — Лебтон твоим поведением оскорбился, чуть не за меч схватиться хотел. Чего потешного увидел?
— Простите меня великодушно, сэр. — Отсмеявшись, Матях придержал коня и дождался немца, ехавшего с поджатыми губами. — Честное слово, я и в мыслях не имел вас оскорбить. Просто я немного знаком с трудами доктора Парацельса и знаю это лекарство. Должен сказать, что оно применяется наружно, причем именно в бане. А вы, подозреваю, давали его пленникам внутрь?
— Как ты можешь знать Парацельса, язычник? — не поверил своим ушам немец, забыв про обиду. — Ты же себя не помнишь!
— Да вот, — пожал плечами Андрей, поняв, что опять сболтнул лишнего, — мыло увидел, фамилию услышал, да и всплыло в голове. Это ведь тот доктор, что отказывался студентов на латыни учить? Он еще путешествовал много и даже Русь Святую посетил?
Про Святую Русь Матях ввернул специально, в отместку за «язычника».
— Да, это он, — озадаченно кивнул немец. — Неужели про него знают даже здесь?
— Про него везде знают, — небрежно отмахнулся Андрей. — Скажи, боярин, а где ты это его зелье добыл? Я тоже такое хочу.
— Эскулапы привозят его в немецкую слободу, — сказал Лебтон. — Я могу спросить для тебя немного, боярин. Но лекари неохотно расстаются с ним.
— А заказать из Гамбурга?
— То мне купец новгородский привез, Федот Зимин, — неохотно признался немец. — Как мимо очередной раз проплывать станет, я с него опять спрошу.
— Что вы все про зелье да про зелье? — перебил их Умильный. — Полон, того гляди, перемрет. А он дуванный, все соседи без серебра останутся.
— Баня, хлебное вино, — повторил рецепт Ильи Федотовича Матях. — И накрыть бы их всех чем-нибудь теплым. Не май месяц на улице.
— Где же я в дороге баню возьму? — похоже, решил внять уговорам кавалер.
— Так они при каждом яме есть, — пожал плечами Умильный. — Тракт-то почтовый. Токмо вели тогда своим холопам погонять, дабы вперед от моего обоза уйти. Мы тоже в баню хотим. А всех моих архаровцев пропарить — это не полста твоих дохлятиков отогреть, надолго застрянем.
Трое бояр перешли на тряскую рысь, потихоньку уходя вперед от мелко стучащих железными ободами по камням телег.
— Странные вы люди, русские, — покачал головой Лебтон. — Обычную помывку добровольно в пытку превращаете, с жаром, стеганиями, в воду холодную, а то и в снег кидаетесь. Зачем? Разве достойно поведение такое честных дворян? Смерды ваши в любой год свои поля могут бросить, коли хозяин, Богом им ниспосланный, не понравится чем-то али оброк слишком тяжелый, по их мнению, наложит. На барщину более двух дней в неделю ходить отказываются. Разве это правильно? В городах писцы, купцы, ремесленники, а то и смерды черносотенные одеваются в меха, самоцветы, бархат, так что простого служку от родовитого князя не отличить. Куда государь смотрит? Отчего не отведет для каждого сословия одеяния, выше которых они подниматься не должны? Почему дети холопьи свободными при рождении записываются? Ладно холопьи — но почему дети рабов, на меч взятые, тоже вольными числятся, а не собственностью хозяина родителей? Почему закуп токмо на смерда определяется, а не на родичей и детей его? Отчего не бережете нажитого трудом и мечом своим? Почему веселитесь все вместе, словно одного рода-племени, одного сословия? Смерд и боярин, купец и холоп? Как у вас жить в таком безобразии получается!
— Это потому, боярин, — спокойно ответил Умильный, — что все мы православные. Все мы равны пред Богом, а потому сословием кичиться не привыкли. И живем мы на земле святой, русской. А на святой земле рабы рождаться не могут. Это даже ты, схизматик, понимать должен…
Илья Федотович смолк, вспоминая свою сгинувшую в татарской неволе племянницу. Где она сейчас, как она? Сколько мук пришлось ей вынести в грязных лапах степных разбойников, чего испытать? Лучше, наверное, и не думать об этом… Но думать надо! Потому что сейчас она по-прежнему мается в неволе, страдает от дикарской жадности и похоти. И если он ничего не может изменить, то хотя бы отомстить — обязан!
* * *
— Пахнет-то как вкусно… — не удержавшись, сплюнул Хади Такшаш. — Мясо жарят неверные.
Три десятка степняков, вынужденных пересечь степь без всяких припасов, не имея даже стрел в колчанах, чтоб добыть дичи, уже запамятовали, когда поели досыта в последний раз. Даже сам Аримхан был вынужден вместо жирного бараньего мяса давиться съедобными корешками и листьями, выпасаясь рядом со своим конем, словно плешивый ишак. А когда они наконец-то вышли к Волге, чтобы напоить и искупать коней, то были вынуждены нюхать ароматы разнообразной снеди, которую разложили русские купцы, высадившиеся с двух ладей. Видать, надоела холодная пища торговым гостям, захотелось мясца над огнем поджарить…
— Сколько их там, Хади? — повел плечами Аримхан.
— Не знаю, хан.
— А ты узнай, — вкрадчиво попросил глава рода.
— Угу, — кивнул мальчишка и растворился в прибрежном кустарнике.
Отвернувшись от сверлящих его глазами воинов, Аримхан принялся рыться в своей переметной суме, словно потерял там что-то очень важное и никак не может найти.
Мальчишка вернулся через четверть часа, хрипло прошептал:
— Два десятка. Вино пьют, неверные. Многие спят уже.
— За убийство купца по закону любому воину смертная казнь положена, — выразил всеобщую мысль один из нукеров.
— По чьему закону? — оскалив зубы, повернулся к нему Аримхан. — По ямчургеевскому? Так нет давно хана Ямчургея! По московитскому? Так мне московский царь не указ! У нас ни серебра, ни коней заводных, ни юрт, ничего нет! Хочешь побираться пойти? Али в пастухи к Дербыш-Алею? Нет, не позволю честь нашего рода позорить. У нас не осталось ни стрел, ни копий, зато сабли мы пока не побросали. На купцов русских и этого хватит. А коли греха боитесь, так я его на себя беру. За всех. А ну, по коням!
Русские купцы, развалившиеся на песке, на поляне среди кустарника, так ничего понять и не успели. Просто вдруг разметались ветви ивняка, вынеслись на них всадники, замелькала сталь… И все…
— Вот так. — Аримхан спрыгнул на землю, вытер саблю о кафтан жирного русского, лежащего на спине с выпученными глазами и куском курицы во рту, кинул клинок в ножны. Потом схватил с блюда птицу, оторвал грудку и, неторопливо ее пережевывая, повернулся к ладьям с высоко поднятыми носами.
Разумеется, он не умел водить корабли, но здесь, на этих больших лодках, виднелись весла — грести несложно, людей у него на это хватит. Значит, убегать, разграбив ладьи, ни к чему, можно уйти прямо на них. Переправить коней на тот берег, поискать покупателя…
Конечно, после этого в Поволжье для него жизни не станет: ни один правитель не одобряет, когда в его владениях убивают купцов. Купцы — это доход в казну, и преизрядный. Слухи о разбоях — прямой убыток казне. Однако Аримхан уже сейчас не видел для себя места в здешних степях. В Казани — русские, у башкортов — русские, в Астрахани — русские. Русские теперь везде, как язвы у прокаженного. Единственное место, где о них знают только как о рабах — это Крым, великая и всемогущая Османская империя. Всем известно, что мудрый султан никогда не отказывается от желающих верно служить воинов. Если явиться туда не одному, а с тремя десятками хорошо вооруженных нукеров и небольшим припасом серебра на первое время… Тогда можно стать не простым сипахом, а настоящим беком. Заводные лошади, копья, стрелы, немного серебра… Пожалуй, две торговые ладьи вполне способны превратиться во все это всего за несколько недель.
* * *
До Владимира бояре двигались вместе. Однако на подъезде к нему терпение Умильного лопнуло, и он предложил:
— А не рвануть ли нам, служилые, вперед? Обоз холопы и сами довести смогут.
— Что ты, Илья Федотович? — испугался Лебтон. — А ну, случится чего? Али корысть на рабов нападет?
Но удачная мысль уже овладела разумом потомка древнего рода, он поднял руку, созывая к себе холопов:
— Трифон, Прохор, Ефрем, за мной. Касьян, остаешься за старшего. Приведешь поезд ко двору князя Гундорова. Ты его знаешь, не впервой Москву видишь. Переметные сумы с ячменем нам на коней давай. Боярин Андрей, ты со мной али с обозом останешься?
— С тобой, конечно, — даже удивился Матях. — Надоело мне тащиться со скоростью старой черепахи. Поскакали вперед…
Прихватив по полпуда зерна каждый, пятеро всадников помчались по дороге с веселым посвистом, размахивая плетьми и задорно ругая прочих путников.
Московский тракт за Владимиром расширился почти до полусотни метров, по нему одновременно двигалось несколько рядов телег, повозок, карет. Мычали бредущие к столице коровы и волы, блеяли овцы, хмурились привязанные к арбам невольники. Встречались даже пешие прохожие — в большинстве своем одетые в потрепанные рясы, а то и во власяницы. Впрочем, одежда и цели прочего люда мало интересовали как Илью Федотовича, так и его холопов. Ярко разодетые веселые рабы бесцеремонно прокладывали путь своему господину, ругаясь на медленные возки, охаживая плетьми выпирающую к середине дороги скотину, расталкивая конской грудью зазевавшихся людей. Мчаться по оживленной трассе во весь опор у маленького отряда, естественно, не получалось, но тем не менее отряд шел на рысях, делая примерно по двадцать километров в час.
С каждой пройденной верстой земли вокруг становились все более и более обжитыми. Если раньше деревеньки встречались всего несколько раз на дню, то теперь одно селение от другого отделяло столь малое расстояние, что одновременно можно было видеть сразу пять-шесть поселков, не менее чем по десятку дворов каждый. Больше того — за час всадники проскакивали мимо двух-трех монастырей, поднимающих темные от времени каменные стены то тут, то там на холмах и взгорках, сверкающих золочеными маковками церквей и дымящих высокими трубами. Все чаще попадались и заводы. Они, опять же, распространяли округ густой дым, едкий серный запах киснущей в ожидании дубления кожи, вонь перемешанного с куриным пометом тряпья, которое готовилось стать белоснежной бумагой, грохот перемалывающих серу и уголь бронзовых барабанов, мерный стук трамбующих чугунные отливки молотков. Мануфактуры отгораживались стенами из красного кирпича, но, в отличие от монастырей, не грозили недобрым людям башнями со множеством бойниц и черными зевами пушек. Многие из заводов стояли на реках, перекрывая протоки плотинами и выпуская воду через огромные мельничные колеса. Правда, это отнюдь не означало, что они не сжигают ежедневно целые обозы дров, превращая их в уголь, а то и сразу в пламя, на котором раскаляются железные слитки, прежде чем попасть на тяжелые наковальни, плавится бронза для колоколов или пушечных стволов, превращается в тарелки, подсвечники, пряжки, пуговицы бесформенное олово.
Невооруженным глазом было видно, что столица огромного государства все ближе, ближе и ближе, как вдруг…
Такого разочарования Матях не испытывал никогда в жизни. После высоких каменных стен монастырей и окрестных городов, после массивных и прочных кирпичных корпусов самых обыкновенных заводиков — столица Руси предстала перед ним в виде высокой земляной стены, поросшей травой и изрытой кротовьими норами. Поверху шел банальный частокол с бойницами для стрелков, через каждые двести-триста метров вперед выступала чуть более высокая, нежели стены, площадка, на которой, под деревянными навесами, дежурили одетые в красные или синие тегиляи стрельцы с бердышами за спиной, а во все стороны хищно высовывались пушечные стволы.
Надвратная башня, украшенная бледной иконой Божьей Матери, тоже была срублена из толстых бревен, и каждый из пяти ее ярусов глядел на прибывающих гостей рядом темных крупнокалиберных стволов.
— Похоже, так просто сюда не подойдешь, — сделал вывод Матях, поглядывая наверх, но разочарование Москвой его не покидало.
У въезда, на удивление, никакой толкучки не происходило. Видимо, основные грузопотоки замыкались все-таки не на сам город, а на окружающие его монастыри и заводы. Правда, всадникам пришлось-таки перейти на шаг, въезжая в средние из трех распахнутых ворот. И здесь гостей ждал еще один сюрприз — в трехстах шагах прямо по улице, под дощатым навесом, лежали, глядя на них полуметровым зевом, два пищальных ствола.
— Вот черт! — перекрестился, глядя на наряд артиллеристов боярский сын, но Илья Федотович уже увлекал его за собой по чавкающей перемешанным с грязью навозом улице.
Они снова перешли на рысь, промчались мимо нескольких окруженных частоколом дворов, оказались на берегу бурого ручья, около полукилометра проскакали вдоль, а потом отвернули в вымощенный деревянными чурбаками проулок. Грязи здесь не было, но извечный спутник самого «экологически чистого транспорта», истоптанный в труху конский навоз, лежал вдоль заборов толстым желтым слоем.
— Ну вот и прибыли. — Боярин Умильный, не скрывая довольной улыбки, спрыгнул на землю, взял коня под уздцы. Холопы тоже спешились. Трифон подбежал к воротам из толстых дубовых досок, развернулся, принялся неистово колотить пяткой:
— Эй, открывай! Уснули все там, что ли? Открывай, пока я створки не сковырнул!
Насчет «сковырнул» холоп явно погорячился — ворота весили столько, что, упав, раздавили бы человечка в лепешку. Однако угроза возымела действие: во дворе послышались шаги, приоткрылось окошко калитки.
— Кто тут смеет тревожить покой царского стольника?
— Неужели не узнаешь, балбесина?! — переметнулся к калитке Трифон. — Боярин Умильный Илья Федотович собственной персоной!
— С прошением, что ли? — сладко зевнул холопу в лицо привратник.
— Какое прошение! — задохнулся Трифон и даже запрыгал от возмущения. — Да наш боярин таких, как…
— Тришка, заткнись! — вовремя осадил холопа Умильный. — А я, смерд, пива приехал попить, а не глупости твои слушать.
— Пиво?! — Услышав волшебное слово, привратник моментально захлопнул окошко, и минуту спустя тяжелые створки поползли в стороны. Стал виден стоящий во дворе безобразный трехэтажный дом, похожий на очень старую дачу, которую хозяева по мере надобности надстраивали вверх, в стороны, спереди, сзади, прилепляли какие-то верандочки, крылечки, теремки, мансарды, пока первоначальный замысел не был окончательно погребен под грудой «новодела». Слева вдоль частокола шли конюшни, из которых слух Матяха уловил привычные вялые всхрапывания, перестукивание копыт. Справа — склады, амбары, сеновалы: сухая трава толстыми пучками пробивалась в щели между жердей. Наверное, где-то должны были находиться хлев и баня, но их Андрей пока не видел.
— Илюшка! — На одном из крылечек появился долговязый мужик лет сорока, с рыжей клочковатой бородой. Судя по парчовой тафье, усыпанной жемчугом, широкому золотому колье с множеством драгоценных камней, алой, сплошь вышитой золотыми и серебряными нитями рубашке, атласным штанам, заправленным в короткие сапожки, густо проклепанные золотыми бляшками с красными, зелеными и синими камешками, это и был хозяин дома.
— Костя! — Илья Федотович быстро двинулся вперед. Хозяин сбежал ему навстречу, и мужчины крепко обнялись, похлопывая друг друга ладонями по спинам.
Андрей, вздохнув, отвернулся, привычным движением отпустил подпругу, снял с холки тяжелые сумки.
— Эй, Кешка, иуда, — услышал он голос хозяина. — Коней примите у гостей. Холопов в людскую, накормить до отвала, две чарки вина дозволяю каждому.
— Постой, Костя, познакомить тебя хочу…
Матях почувствовал, что речь пойдет о нем, отпустил коня, шагнул к боярам.
— Вот, Костя, это боярский сын мой, именем Андрей, называемый Беспамятным, потому как после сечи с татарами не помнит ничего.
— Ну, здрав будь, Андрей Беспамятный, — протянул украшенную перстнями руку хозяин дома. — С тобой как, пиво сварить можно, али полушки считать привычен?
— А вон, сумка у него на плече для ссыпной, — рассмеялся Умильный, перешел к Матяху, хлопнул его по плечу: — Ну, пойдем. Попариться с дорожки надобно да пива попить с устатку. Иначе какие же мы гости?
— Дык, — ухмыльнулся хозяин и почесал крупный красный нос картошкой, — ты сперва ссыпь, а потом уже про пиво говори.
— Нет, ну какой же он все-таки жмотистый, — театрально поразился Илья Федотович, но по его веселому тону стало ясно, что за оскорбление его слова приняты не будут.
— Сами такого выбрали и наказ на жадность учредили, — злорадно расхохотался боярин. — Теперь не взыщи.
— Пошли сумки снимать, служивый, — тяжко вздохнул Илья Федотович. — Понесем ячмень в ссыпные закрома.
К удивлению боярского сына, Умильный собственноручно снял суму с зерном со своего коня и, не обращая внимания на холопов, понес к амбарам. Андрею оставалось только последовать его примеру.
Зато от амбара хозяин повел их не к крыльцу, по которому поднялись холопы, а за дом, к отдельному бревенчатому строению с единственным маленьким оконцем и высокой трубой. Они вошли — и в лицо дохнуло теплым паром.
— Она у вас что, постоянно топится? — удивился Андрей. Насколько он понимал, затопить баньку специально для гостей хозяин не мог, потому как об их приезде не знал.
— А как же иначе? — ничуть не смутился боярин. — Что же мне, в ковшике по вечерам умываться? С утра холопы топят, а дальше как Бог даст.
Он быстро сбросил с себя одежду, оставив только перстни на руках, шагнул в парилку. Гости последовали его примеру, нырнули в горячее помещение, пахнущее свежей листвой. Андрей, всем телом чувствуя, как проступающий через кожу пот начинает отслаивать корку многодневной грязи, тут же смешал бадью горячей воды, вылил себе на голову, смешал еще, снова окатился, а потом полез наверх, в самый жар, предвкушая, как после долгого холодного путешествия все его косточки наконец-то начнут пропитываться теплом.
— Вася и Ахмет где? — поинтересовался Умильный, тоже вытягиваясь на полке.
— На охоту намедни отправились. Степан в Кремле сегодня, караул ночной принял. Костя маленький и Черкес в воскресенье будущее прийти обещались. Лука тоже к тем выходным клялся приехать. Вроде обиду какую-то затаил. Да, о чем это я? Совсем ты меня заморочил…
Хозяин спрыгнул вниз, поднял небольшой деревянный бочонок, литров на десять, налил из него в ковш моментально вспенившееся, пахнущее хлебом и хмелем пивко, попробовал.
— Ну вот, теплое совсем! — Он выплеснул пиво на камни печи, отставил бочонок обратно на пол: — Эй, есть там кто в предбаннике? Пиво с ледника тащите, да пошевеливайтесь!
— Ты бы пока хоть этого налил, князь, — лениво посоветовал с полки Умильный.
— Князь? — удивился Андрей.
— А что? — выпятил грудь хозяин дома. Ребра четко проступили сквозь бледную кожу, а впалый живот боярина прилепился к самому позвоночнику. — Не гожусь?!
— Так он не знает, Костя, — засмеялся Илья Федотович. — Это князь Константин Гундоров, по отцу Федорович. А ты думал, мы к купцу в гости едем?
— Кстати, чегой-то ты налегке ныне? — повернулся к Умильному хозяин.
— Обоз следом тащится, — зевнул Умильный. — У Владимира я его оставил, дня через три дойдет. Так пиво будет или нет? А то сейчас сомлею.
Распахнулась дверь. В парилку, довольно хихикая, ввалились четыре голые девицы, две тащили новый бочонок, одна несла глубокие деревянные ковши, а четвертая показывала дорогу и открывала двери.
— Урожай ноне выдался добрый, — спокойно продолжил Илья Федотович, — опасаюсь даже, цена упадет. Как в иных волостях, чего слышно?
— Во Пскове и Новгороде дождей много случилось, — пожал плечами князь Гундоров. — Репа, свекла, сказывали, погнили на корню. А рожь поднялась густая, хорошо удалась.
— И еще ковры я везу, девять штук. Половина самаркандских, два персидских, три османских. Думаешь, цену хорошую взять удастся?
— В немецкую слободу отдать нужно. Немцы глупы, над каждой тряпкой, ако над златом, трясутся. Возьмут и еще попросят…
Бояре беседовали в полном спокойствии, не обращая внимания на вскрывающих бочонок голых девок. А вот у Андрея так не получалось. Его «межа» поднялась со скоростью железнодорожного шлагбаума и затвердела, как облитый жидким азотом лягушонок. Но это было полбеды. Хуже оказалось то, что две девицы увидели и с большим интересом прильнули к боярскому сыну, теребя его стержень и проверяя на прочность. Матях чувствовал себя как последний дурак. С одной стороны, он не мог отогнать этих нахалок, поскольку вступать с пререкание с дворовыми девками значило уронить свое достоинство, да и хотел он совсем иного. С другой — он не был уверен, что разложить чужую девку и взгреть ее на глазах у хозяина и без его разрешения — это достаточно вежливо и политкорректно.
Слава богу, князь Гундоров наконец-то заметил безобразие и грозно цыкнул на распоясавшихся девок:
— А ну, Стешка, брысь от хера! Человек с дороги не жрамши, а она его уже тискает, как щеня. Давай мечи из печи, что на кухне осталось. Пива налейте, и пошли отсюда! Потом баловать будете!
— Кстати, Костя, — спохватился Умильный, — ну-ка, посмотри повнимательнее на моего служивого.
— Ну и что? — Князь почему-то уставился аккурат на «межу».
— А то, что подобрал я его летом в степи, татарами посеченного да обеспамятевшего. Ростом, ты погляди, как знатен. Духом крепок, это я уже самолично испытал. Может, узнаешь его? Вдруг родичей, семью его найдем?
— Нет, не припомню такого, — после некоторого раздумья покачал головой Гундоров. — В Разрядном приказе нужно спросить. Коли он жалованье получал, должны его знать.
— Завтра съездим, — кивнул Умильный. — А ты знаешь, Костя, он ведь вспомнил хана, что отряд его у Волги вырезал. Думаем мы, собрать надобно рать крепкую, да и пройтись по приуральским степям, показать ногайцам, каково нас трогать.
— Помилуй, Илья, — покачал головой князь. — Так у нас война с ногаями по весне была, али запамятовал? Мы их резали, они, случалось, нам отвечали той же ласкою. Но война кончилась. Нет больше Астраханского ханства, и обид больше никаких нет. Все, мир.
— Да нет, Костя, не забыл. — Боярин спрыгнул с полка, поднял бочонок и долго пил пиво прямо через край. — Беда у меня случилась, Костя. Вотяки с татарами ногайскими набег на наши земли летом устроили. После мира, без войны и обид. Племянницу мою Алевтину в Богородицком схватили и в полон угнали. Чует мое сердце, там она, между Волгой и Уралом томится. Найти я ее хочу, Костя. Не освободить, так хоть отомстить басурманам, дабы знали они, каково это — русских пленников уводить. Чтобы кровью своей секрет этот для детей написали.
— Прости, Илья, не знал… — прикусил губу князь. — Да вот только как осуществить предприятие сие? Тут охотников мало будет, в зауральские степи надобно со стрельцами идти. Мало нашего желания для этого, Илья. Государево повеление требуется.
— Так пусть даст.
— Не даст, — покачал головой Гундоров. — Ногаи дербышевские на верность Москве присягнули, Астрахань замирена. Ты нашего государя знаешь, он крови не любит. Без надобности степняков тревожить не станет.
— Как это — без надобности?! — встрял в разговор Андрей, с полной ясностью сознавая, что речь идет не просто об очередном походе русских ратей куда-то в дальние земли. Речь идет о том, удастся ли ему добраться до кочевья Кубачбека, удастся ли получить в свои руку проклятый кастинг, удастся ли снова пробиться сквозь века и вернуться домой. — Насколько я помню, татары всех русских пленников должны были отпустить. А они этого не сделали. Прячут, сволочи, по аулам своим, глаза честные делают и смеются в лицо. На отряды русские нападают. У крепости Самарской стрельцов побили. Опять же связи с Османской империей пытаются установить, из-под царской руки под султанскую перебраться. Мочить их надо, козлов, пока не станут белыми и пушистыми не только снаружи, но и изнутри.
— Это так? — перевел князь свой взгляд на боярина.
— А почему бы и нет? — пожал тот плечами. — Купцы теперь по Волге много ходят, много слышат. Спросим в гостином дворе.
— Спросим или подскажем?
Ответа он не услышал, поскольку дверь в предбанник распахнулась и четыре девицы внесли в парилку подносы с румяными, как их щеки, яблоками, с грушами и виноградом, миски с плавающими в молоке кусками мяса, вертела с запеченными заячьими почками, копченые и вареные белужьи спинки, соленую севрюгу и, к великому изумлению Андрея, присыпанную зеленью и перчиком, залитую золотистым подсолнечным маслом жирную сельдь ломтиками. На Матяха сразу пахнуло родным домом, новогодним столом с его неизменными селедкой «под шубой» и аппетитной рыбкой в фарфоровой селедочнице.
— А это откуда? — поразился он, оглядываясь в поисках своего ножа, не нашел и торопливо переправил в рот пару ломтиков просто пальцами. Угощение чуток припахивало вином и прошлогодней квашеной капустой, но его не требовалось жевать, достаточно было прижать языком к нёбу и чуток подождать, ощущая, как сельдь тает во рту, как по рту расползается знакомый с социалистического детства вкус.
— Псковская рыбешка, — пожал плечами князь, давая понять, что не видит в ней ничего особенного. — Доселе мало возили, а ныне, как лифляндцам за недоимки государь указал строго, так целыми подводами доставляют. И бочками соленую, и мороженную на льду. Сказывали, хороша она с пивом. Мы всей братчиной пили, пили. Ничего особенного. С хорошим пивом и любая хороша, а с теплым, да задохнувшимся, только противнее становится.
— А мне нравится, — пожал плечами Матях и проглотил еще несколько кусков.
— А коли с пивом? — Князь Гундоров наполнил до краев полулитровый ковш, протянул гостю.
Андрей осушил его до дна, положил в рот крохотный ломтик, заботливо освобожденный стряпухами от костей.
— Хорошо…
— Правда? — Хозяин налил еще и оглянулся на Илью Федотовича: — А может, он из псковских бояр? Тогда его в Москве и не знает никто.
— А во Пскове боярские дети все такие крепкие и ладные? — влезла в хозяйский разговор девка, опять занявшаяся «межой».
Матях мужественно сносил это похабное развлечение, хотя чувствовал, что после двух литров пива «тормоза» потихоньку отпускает. И если он немедленно не уйдет, то наверняка что-то сотворит. То или это… Но уходить Андрей не спешил, пытаясь залить поднимающуюся от низа живота горячую волну холодным пенистым пивом.
— А если его пригладить, он ещё подрасти сможет? Красивый-то какой. Ну, расти, малыш, расти…
— Черт возьми!!!
Схватив девкину руку, боярский сын без всяких сантиментов выкрутил ее за спину, заставив баловницу уткнуться носом во влажные доски лежака и, больше не имея сил терпеть, со всей силы вонзил «межу» в предназначенное ей гнездо. Женщина взвыла дурным голосом, но просить пощады было поздно. Сознание молодого человека словно подернуло горячей пеленой, сквозь которую не могли пробиться никакие слова и никакие просьбы. Лишь блаженная истома смогла смыть эту пелену, очистить разум. И только в этот момент он осознал, что бояре хохочут во весь голос, наблюдая за творящимся безобразием. Правда, в этот миг у Матяха не осталось сил на обиду или злость.
— Ну что, Стешка, натешилась с чужими херами? Ох, отучит наш псковской тебя от таких шуток. А теперь давай, быстренько веничек березовый в кипятке отмочи да гостя нашего обмой, пока отдыхает. Не видишь, с дороги бояре, запылились…
* * *
— Вставай, батюшка боярин, Илья Федотович устал, тебя ожидамши…
Матях с трудом оторвал голову от подушки, покосился в сторону окна — светлое. Потом перевел взгляд на гостью. Это была Стеша. Правда, не голая, как боярский сын привык ее видеть, а в тонком батистовом платочке, завязанном под подбородком, темной шерстяной кофте и длинной, до пят, юбке. Причем, судя по тому, как эта самая юбка топорщилась, снизу имелось еще штук пять. В руках девушка держала оловянный поднос, на котором стояло только две миски: одна полна мелко нарезанной капусты с морковными и яблочными вкраплениями, вторая — с рассолом от этой самой капусты, в котором плавали растительные прядки. Андрей без колебаний выбрал ту, что с рассолом, выпил и прикрыл глаза, пытаясь вспомнить, чем все вчера закончилось.
Кажется, было пиво, пиво, еще пиво. Разговоры про цены на хлеб и репу, про новый казенный пушечный завод, про снаряжение, что Илья Федотович подвизался в Пушкарский приказ со своих кузниц поставлять, про пищали… Вот черт, про пищали, кажется, сам Андрей и говорил. Даже требовал чего-то. А еще — страшно разозлился на Стешку за ее охальное поведение и долго, от всей души «наказывал» ее в разных местах и разных позах. Помнится, Умильный с Гундоровым даже об заклад бились, на сколько его хватит. Чем только раздразнили сильнее. Впрочем, они тоже с девками особо не скромничали. А вот он с пьяных глаз оторвался так, что и не вспомнит, когда подобное вообще случалось.
Правда, в светелку, отведенную ему хозяином дома, он возвращался сам, своими ногами. Стешка только провожала. Но он ее и здесь, на этом самом тюфяке, тоже помял изрядно…
Андрей поднял глаза на девушку. На ее румяном лице не читалось ни тени смущения. Скорее наоборот…
— Илья Федотович после заутрени ждет, боярин Андрей, — предупредила девка, словно прочитав мысли молодого человека.
— Раз ждет, значит, сейчас спущусь. — Он закинул в рот пригоршню соленой капусты и кивнул девке: — Иди, не стой над душой. Сам дорогу найду.
Долго ли русскому человеку в путь собраться? Рубашку, штаны, сапоги натянул, ремнем перепоясался, нож — в голенище, кистень — за пояс, ложку — на ремень. Матях вышел из своей светелки, прикрыв дверь, прошел по темному коридору к яркому проему лестницы, быстро сбежал вниз.
Во дворе Прохор и вправду удерживал оседланных коней, Трифон и Ефрем рядом прямо на земле играли в кости, Илья Федотович прохаживался чуть поодаль, задумчиво заложив руки за спину. На этот раз, несмотря на относительно теплую погоду, одет он был в пурпурную шубу, подбитую соболями, а снаружи расшитую золотыми нитями и украшенную сапфирами и изумрудами. Длинные рукава едва не волочились по земле, и руки приходилось продевать через боковые прорези. Под распахнутой на груди верхней одеждой проглядывал застегнутый на все крючки парчовый кафтан, шитый жемчугами. Голову украшала высокая меховая шапка.
— Выспался, служивый? — По запрыгавшим в глазах боярина веселым огонькам Андрей понял, что вел себя вчера в пределах общепринятых норм. Не опозорился, в общем. — Ну и как тебе наша братчина? В ссыпную войдешь али сам столоваться станешь?
— Отчего не войти, войду, — кивнул Матях, хотя и не очень понял, о чем идет речь.
— Бояре ноне разъехались, — покачал головой Умильный. — Но к воскресенью соберутся точно. Тогда и покажешься. Однако же садись в седло, служивый. Многое сотворить нам предстоит сегодня.
Местный холоп, видя, что гости готовы к выезду, отворил ворота, и всадники выехали на московские улицы.
К сожалению, Матях совершенно не представлял планировку и географию столицы, а потому даже примерно не мог угадать, к какому району спустя четыре века станут принадлежать закоулки, по которым они сейчас проносились. Скорее всего — даже близко не будет ничего похожего, поскольку вдоль улиц стояли не дома, как это принято в будущих городах, а дворы, огороженные частоколом; а коли и примыкали к ним стены домов — никаких окон наружу не смотрело. Мощеные улицы встречались редко. Иногда это были самые настоящие булыжные мостовые, чаще — мостовые из деревянных плашек, а в большинстве своем — просто дощатые настилы вдоль «проезжей части». Особого порядка во всем этом Андрей не заметил. Скорее всего, улицы облагораживались или домохозяевами, или чиновниками, которые, в соответствии с неистребимыми традициями, «делали красиво» только там, где живут высокие чины и благородные бояре, и презрительно отворачивались от кварталов купеческих и ремесленных.
Маленький отряд вернулся почти к самым воротам, через которые въехал в первопрестольную, повернул направо, снизил скорость, пробираясь через большое скопление груженых подвод. Трифон и оба его товарища пинали смердов, угрожали плетьми возницам, переругивались с холопами из других боярских свит, но скорости это ничуть не прибавляло. Наконец выяснилось, что впереди из-за слетевшего колеса опрокинулась телега с круглыми тяжелыми валунами, на них въехал возок с горшками, тоже переломал колеса, сделав затор совершенно непроезжим. Мужики, которым предстояло отвечать за попорченный товар, не столько занимались ремонтом, сколько пытались отогнать в стороны прохожих, но те, не желая задерживаться, лезли вперед прямо по хрупкой керамике или через накренившийся возок с камнями.
Боярин, поняв, что застрял, негромко выругался, тут же торопливо перекрестившись, окликнул холопа:
— Эй, Ефрем, коней прими, отведи их назад, до перепутья. Пойдем далее пешими.
— Эй, черная рожа, куда прешь?! — Спрыгнув первым, Трифон принялся расчищать место возле боярского коня. — Чего пасть раззявил, муха влетит. Пошел прочь, сюда боярин смотрит, тошнит его от твоего вида!
Матях, как человек более воспитанный, просто перекинул ногу, ступая с низкого стремени в толпу, и черное сословие, видя его громадный рост и широкие плечи, предпочло само податься в стороны. Запахнувшись в епанчу, Андрей круто развернулся, сбив кого-то плечом, кинул повод Ефрему, двинулся на помощь Умильному. Однако крикливый холоп уже успел расчистить для хозяина место, боярин спустился с коня, тут же заложив руки со свисающими с них рукавами за спину, гордо выпятил грудь. Только теперь Андрей заметил, что на груди его сверкает самоцветами широкое колье.
— Куда башку суешь?! Щас дам в лоб, пополам треснет! Ой, пучеглазенькая, ты пока на меня не лезь, лучше вечером приходи. Пошел вон, Христа ради, калека, не заставляй грех на душу брать, — старательно прокладывал дорогу Трифон, кого отпихивая, кому выкрикивая похабщину в самое ухо, кого нахально тиская за грудь, грозно размахивая плетью, но никого ею не касаясь. Да оно и понятно: не у него одного отогревался в рукаве тяжелый кистень. Перегнешь палку — недолго и самому в лоб схлопотать.
Матях, шагая следом за холопом, с удивлением обнаружил под ногами относительно сухую мостовую. Влажную, но, по крайней мере, без грязных луж. А когда, вслед за прочими москвичами безжалостно протоптавшись по глиняным черепкам, они вошли под перекладину широких ворот, то над головой обнаружилась и широкая крыша, что перекрывала улицу от края и до края, поднимаясь над домами метра на полтора. В широкую щель проникало достаточно, дневного света, чтобы обходиться без факелов и свечей.
Здесь, позади затора, стало свободней. Люди передвигались медленно, степенно, почти не мешая друг другу. Тут были и обычные девахи, укутанные в платки с набитным рисунком, в простеньких полушубках; и женщины побогаче, с жемчужными сетками на волосах, в тяжелых опашнях, изнутри подбитых мехом, а снаружи обшитых парчой и шелком; и знатные боярыни в окружении холопов. Этих дам Матях узнавал мгновенно, с содроганием обнаруживая под набеленными лбами черные как смоль глаза со зрачками-точечками. А ласковые улыбки, обнажающие ровные ряды сверкающих, как начищенные сапоги, черных зубов меж свекольных щек, заставляли сержанта нервно сглатывать и шарахаться в сторону.
Господи, неужели через три-четыре сотни лет ухоженные модницы тоже станут вгонять в ступор будущих исследователей?
По сторонам улицы примыкали одна к другой купеческие лавки, забитые мехами, упряжью, сапогами, кожухами, медными и серебряными украшениями. Перед лавками, хватая прохожих за рукава, бегали зазывалы. Некоторые не просто расхваливали свой товар, а силой волокли покупателей к прилавкам. Правда, боярина Умильного и его небольшую свиту трогать никто не рискнул.
Пройдя десяток лавок, Илья Федотович решительно повернул к одной из них, в глубине которой висели пучки чернобурок, горностаев и бобров, а на прилавке возвышались тюки разноцветного сукна. Миновав товар, вошел внутрь.
— Чего желаете? — выскочил навстречу лохматый белокурый паренек лет пятнадцати.
— Пива моим холопам налей, — по-хозяйски распорядился Умильный, прошел еще дальше в глубь лавки, нашел за вывешенными мехами лестницу, начал подниматься наверх. Матях, к холопам себя не относящий, двинулся следом.
Второй этаж представлял из себя нечто вроде офиса. Два забранных волнистой слюдой окна, обитые шелком салатового цвета стены, несколько сундуков, между ними — небольшой стол, за которым больше трех-четырех человек не усадишь, высокое бюро с чернильницей, со стаканчиком для гусиных перьев и выемкой, аккурат под пачку сероватой бумаги. Илья Федотович взял один из листов, взглянул на просвет, разочарованно хмыкнул, вернул на место. Андрей тоже присмотрелся к листу, увидел мелкую сетку, сквозь которую проступали четкие водяные знаки «SZ».
— Немецкую бумагу покупает Ефремыч, — прокомментировал боярин. — За таки деньги мог бы и побелее привезть.
— Дорого?
— Немецкое все дорого, — вздохнул Умильный и громко позвал: — Эй, хозяин!
— Иду-иду, Илья Федотович! — послышался из соседней комнаты хрипловатый бас, и тотчас появился низкорослый стриженный под горшок толстяк с лопатообразной черной бородой. Одет хозяин был в такую же тяжелую и объемную шубу, как и гость, разве что рукава чуть покороче. Толстяк обнял Умильного, с опаской посмотрел снизу вверх на Андрея, потом заулыбался: — Анютка, самовар и пироги неси! Гости дорогие у нас!
— Представить хочу тебе друга моего, боярского сына Андрея, прозванного Беспамятным. А это, служивый, Калистрат Ефремович Ложкин, внук Семена Ложкина, с которым мой дед на Обь и Волгу на ушкуях по торговым делам ходил. Правда, не лежит у Ложкиных душа к земле, не могут они осесть в одном месте. Все на ладьях да в седле. Разве, как здесь, отдохнут в лавке с товаром, да и снова в путь-дорожку.
— Ну, не всем крепости брать да саблями в чистом поле махать, Илья Федотович, — развел руками хозяин. — Надобно кому-то и товары по свету возить.
В комнату спиной вперед вошел мальчишка в чистой белой рубахе и черных парусиновых штанах, подпоясанный широким кушаком; тяжело пыхтя, внес медный ярко начищенный самовар чуть ли не с себя размером, водрузил его на стол, отер черные, как у хозяина дома, локоны, торопливо убежал. Купец подошел к окну, распахнул наружу створки, втянул свежий воздух и тут же закашлялся.
— Да, — рассмеялся боярин Умильный, — это тебе не морской ветерок. Тут одних лошадей больше, чем во всей Персии. Да еще сироты убогие с язвами, купцы с газами, бабы с духами. Дыши ты лучше в доме.
— Самовар, боюсь, надымит, — прокашлялся Калистрат Ефремович. — Подтопить хочу для дорогих гостей.
— Кстати, как там в Персии, гость торговый? Давно ли бывал, что видел?
— А летом был, — оживился купец. — Как лед сошел, так я вослед за ратью государевой и двинулся. Многие побоялись под стрелы да ядра попасть, потому и торг малый был в Козмошерхе. Меха супротив обычного вдвое в цене выросли. Пряности, как каша сарацинская, сыпались.
— А правду люди сказывали, — спокойно добавил боярин, — что ногайцы через купцов османскому султану и персидскому шаху челобитные шлют, желают из-под царской руки под их покровительство перекинуться?
— Как можно, — замотал головой купец. — С султанским диваном, я слышал, сношаются тайно, но шаха у себя видеть не хотят. Да и война у османов с персами. Коли султан узнает, что татары с Сефевидами дружбу завели, хуже бешеной лисы их считать станет. Нет, не может такого случиться.
— Но к султану радетелей засылают?
— Того не знаю, — всплеснул руками Калистрат Ефремович. — Разговоры пустые слышал, но сам не видел ничего. Кто же из басурман православным купцам слово такое доверит? Нет, ничего не знаю. Вы к столу садитесь, сбитня попейте. Анютка шишек сосновых сейчас в самовар накидает.
— А людьми русскими ногайцы все еще торгуют?
— В Персии не видел, — замотал головой купец. — Коли узнал бы, выкупил, вот-те крест, выкупил. Но на Каспии-море, на Волге ныне русскими торговать опасаются, слава тебе Господи. Стараниями государя нашего — отучились. А вот в Самарканд, Хивинское ханство, в Бухару, я слышал, рабов татары водили. И башкорты, слышал, водили, хотя в любви Иоанну Васильевичу и божатся.
— Это плохо, Калистрат Ефремович. — Широко распахнув шубу, боярин Умильный соизволил-таки сесть к столу. Хозяин наполнил пахнущим шафраном и корицей напитком большую фарфоровую чашку, протянул гостю, затем налил сбитня и Матяху.
— Да, Калистрат Ефремович, — спохватился гость. — Спросить-то я тебя хотел о другом. Боярского сына Андрея Беспамятным не просто так кличут. А потому, что татары в сече ему память отбили. Вот и пытаемся мы знакомцев его сыскать. Есть такое подозрение, псковский он боярин. Не слыхал ты про таких молодцев, что на Волгу с тех краев хаживали, да сгинули безвозвратно?
— Давно в тех краях не случался, — отрицательно покачал головой купец. — Однако же хочу я пряности персидские до немцев переправить. Сказывали, в большой цене там такой товар. Коли надобно, могу товар не морем, через Холмогоры, а сушей до Пскова отвезть, а там на ладьи погрузить. Товар легкий, на пяти возах поместится, тряску вынесет.
— Узнай, узнай, — кивнул Умильный, прихлебывая сбитень. — А еще, Калистрат Ефремович, хочу я долю свою из твоего дела забрать.
— Да как же… — подавился купец. — Как?! Почему?
— Расходы у меня возникли, Калистрат Ефремович, — пожал плечами боярин. — А дело твое крутится, я вижу, ходко. Отчего же и не забрать?
— Помилуй, Илья Федотович! — взмолился хозяин. — Да как же так? В деле ведь доля твоя, в товарах, в ладьях, в лавках. Как отдать? Доходом делюсь честно, как уговаривались. Но вот отдавать нечем. Пожалей ты меня, Илья Федотович! Ради дедов наших, ради детишек малых пожалей!
— Да не голоси, Калистрат Ефремович! — отмахнулся боярин. — Я ведь на правеж тебя не тащу. Задумал я дом в Москве покупать. Да и не задумал даже, нужда велит. Сам понимаешь, расходы грядут. Сейчас не пытаю тебя, но к весне будущей ты серебро готовь. А хочешь, сам артель плотницкую поищи, место хорошее. Али узнаешь, что двор достойный продают — займи, задаток дай. Тебя в делах купеческих учить не надобно, сам понимаешь. Токмо смотри: не купеческая лавка, боярский дом мне нужен, со двором, с тыном крепким. За копейку на чести моей не давись!
— Огорошил ты меня, Илья Федотович, — покачал головой хозяин. — Прямо как обухом по голове.
— Да полноте, Калистрат Ефремович, — усмехнулся Умильный. — Серебро приходит, серебро уходит. Я ведь не только забирать пришел, я тебе еще и покупателя знатного привел. Вот, посмотри на служивого. Зипун ему надобен знатный, из сукна хорошего да с мехом дорогим, чтобы по Москве ходить не стыдно. Ферязь нужна. Шитья золотого не попрошу, но куницей подбей, иначе боярскому сыну нельзя. Пуговицы с яхонтами сделай, вошвы парчовые. Шубу он тебе сам потом закажет, а вот кафтан парчовый сейчас сшей. Бо не знаю, в чем и ходит дома служивый. Татары-то с него все до единой ниточки сняли. Сделай, будь любезен. Чистым серебром заплатим, одалживаться не станем.
— Как не сделать, Илья Федотович, — оживился купец. — Всех нынче же за работу усажу. Через два дни готовы будут…
— Дык, ты сказываешь, сношаются ногайцы с османским султаном? — уточнил боярин еще раз.
— Сношаются, сношаются, — с готовностью подтвердил хозяин.
— И прочие купцы о том же слыхали и меж собой болтают?
— А как же, Илья Федотович, — после короткой заминки кивнул Калистрат Ефремович. — Болтают.
— Это важно… — поджал губы боярин. — Но ты трудись, трудись. Зарабатывай серебро-то.
За то время, пока с Андрея снимали мерки, пока приносили Илье Федотовичу на одобрение то меха, то сукно, то парчу и шелка, давка на подходящей к улице дороге рассосалась. Во всяком случае, Ефрем встретил их, удерживая коней под уздцы, не у далекого перепутья, а сразу у лавки.
— Так, — подвел итог боярин Умильный, поднимаясь в седло. — Серебра нам артельщик мой не отсыпал, посему к бронникам отправимся опосля. Давай в Разрядный приказ сперва покажемся…
Кавалькада из пяти всадников снова понеслась по широким московским улицам, и вскоре Андрей разглядел хоть что-то знакомое: известные любому человеку по многочисленным фотографиям и телерепортажам красные зубчатые стены древнего Кремля.
Илья Федотович явно направлялся к Спасской башне. Хотя на этой махине пока еще отсутствовали часы и островерхий шатер, но узнавалась она без труда. Тем более что работяги, похожие издалека на четвероногих муравьев, копошились, поднимая наверх диск циферблата. Работа кипела и перед воротами: здесь пилились огромные сосновые балки, сгружался камень, суетящиеся на подмостках каменщики клали стены вокруг сгрудившихся деревянных церквей. Немногим дальше, перед и без того шумными торговыми рядами, крутились карусели, стоял частокол из высоких качелей. Молодые ребята всех сословий — и парни, и девки — с радостными криками раскачивались чуть не до небес, обнимались, целовались. Чуть поодаль за праздником юности наблюдали люди постарше. Некоторые укоризненно качали головами, некоторые завистливо улыбались, но просто так, не обратив внимания, мимо не проходил никто.
Весь этот гам отвлек Матяха от созерцания главной крепости страны, и только когда они с боярином подъехали к подъемному мосту, Андрей с изумлением понял, что Красной площади, собственно, и нет. На том месте, где в двадцатом веке стояли трибуны, Мавзолей, где покачивались над могильными плитами кладбищенские голубые ели — там тянулся широкий ров, заполненный водой. Словно для полноты картины на покрытом пожухлой травой берегу сидели под стеной два стрельца в синих тегиляях и ловили в медленно текущих струях рыбу. Правда, клевало плохо. При Андрее поплавки не дернулись ни разу.
Что касается мостовой, по которой спустя века пойдут демонстрации и покатятся в парадном расчете боевые машины, то она представляла из себя широкую набережную, запруженную праздношатающимся людом.
— Ефрем… — Боярин Умильный спешился, кинул холопу поводья, снял шапку, оставшись в одной тафье, трижды перекрестился на ворота, каждый раз низко кланяясь, а затем вошел внутрь. Матях последовал его примеру.
От прочей Москвы Кремль отличался очень резко, даже с первого взгляда. Здесь не имелось ни одного всадника, все слуги и бояре передвигались только пешком. За исключением нескольких монахов в длинных рясах и одетых в вышитые рубахи холопов, деловито волокущих куда-то большой дурно пахнущий котел, все посетители цитадели были в тяжелых роскошных шубах с длинными рукавами, распахнутых спереди, чтобы все могли увидеть дорогие кафтаны или ферязи. Вторым отличием главной резиденции российских правителей было практически сплошное мощение всего открытого пространства, а также полное отсутствие частоколов или деревянных зданий.
За воротами боярин повернул направо и спустя несколько минут подошел к зданию, простому, как «хрущевка»: белый прямоугольник без единого украшения, три ровных ряда одинаковых окон. Служилые люди вошли в такую же простую дубовую дверь, поднялись по узкой каменной лестнице на один пролет, попали в обширное полутемное помещение с высоким сводчатым потолком. Или, наверное, полусводчатым, поскольку потолок напоминал разрезанный вдоль очень большой тор, наружными краями опирающийся на стены, а внутренними — на большой центральный столб. Здесь густо пахло перегаром — тошнотворной смесью чеснока, пива, кислой капусты, копченой рыбы и давно не стиранных портянок. В воздухе витал деловой шорох: одетые в монашеские клобуки писцы, рассаженные за добрых полсотни столов, старательно водили гусиными перьями по серым бумажным листам. Больше всего это напоминало офис большой фирмы из голливудского кино: столы, столы, столы, за всеми сидят люди и торопливо стучат по клавишам компьютеров, тупо глядя в экран. И то, что здесь вместо супертехники использовались обычные чернила и перья, сути не меняло: то же всеобщее прилежание при том же отсутствии видимой пользы.
Илья Федотович поклонился в правый угол, опять же сняв шапку и перекрестившись, потом принялся протискиваться меж столов, пока не нашел нужный, у самого центрального столба.
В полном соответствии с канцелярскими традициями, безусый чинуша старательно изображал занятость, перекладывая исписанные листы из пачки, что лежала под подсвечником, к той, что умещалась возле похожей на деревянную солонку песочницы. Андрей успел заметить, что текст на бумажках идет сплошняком, без разделения на слова и безо всяких знаков препинания, как вдруг дощатый стол содрогнулся под тяжелой дланью Ильи Федотовича:
— Родовитый боярин перед тобой стоит, смерд! А ты куда пялишься?!
— Листы разрядные проверяю, — ничуть не смутился чинуша, которому, по виду, едва минуло лет двадцать, однако свое глупое занятие прекратил.
— Отпиши казначею, боярин Умильный за жалованьем государевым пришел, за год семь тысяч шестьдесят первый!
— Умильный… — Дьячок торопливо зарылся в листы, что лежали подле песочницы. — Помню, помню, намедни записи вносил… Ты ведь, боярин, в поход нонешней весной призывался?
— В Астраханский! — расправил плечи Илья Федотович.
— Помню, писал… Ага, вот он, лист… Пять на четыре ратных, по двенадцать послужных, полгода походных, боярин княжеского сословия… — Писец уже строчил на чистой бумаге, прибавляя в конце каждой строки все новые цифры, потом громко подвел итог: — Сорок четыре ратника, по государеву воинскому уложению по двенадцать рублев каждый, это осемь-два на пять, да боярин княжеского сословия шесть-три рублей, сочтем за четыре-шесть на пять, да поход полугодовой по осьмнадцать, это… Одна тысяча три сотни и еще четыре на семь рублев получается, боярин!
Писец с гордостью перевел дух, присыпал лист тонким песочком, после чего как бы случайно сдул его в сторону Умильного. Илья Федотович нахмурился, но стерпел.
— Дай сюда… — Он принял лист, повернулся спиной к окну и принялся перечитывать и пересчитывать, шевеля губами. — Да, верно счел. Пиши.
— Угу… — Дьячок сделал пару росчерков на старом листе, повернул его к боярину. Тот поставил размашистую подпись.
— Все, служивый, — кивнул Андрею Умильный, — теперича в казну царскую да в бронную слободу поедем, доспех тебе выбирать.
Он развернулся, двинулся к выходу и вдруг увидел идущего навстречу боярина Зорина в сопровождении трех холопов.
— Здрав будь, Семен Васильевич, — степенно поклонился Умильный.
— Да как у тебя язык поворачивается говорить со мной, новгородец приблудный! — внезапно зашипел Зорин, выставив вперед свою черную бороду. — Как у тебя язык не отсох поганый!
— Ты чего, сосед?! — оторопел от неожиданности Илья Федотович.
— Ты мне глазки не строй! Кто при всех род мой древний поносил? Кто меня самого хаял? Приживальщик поганый! Приперся из болота, сел на вятскую землю да теперь боярам старым обиды чинишь?
— Да какой ты боярин! — не вынес громогласного срама Умильный. — Голытьба безродная! Да князя твоего Белозерского любой наш холоп с потрохами мог купить до седьмого колена!
И тут в памяти Ильи Федотовича явственно вспыхнуло: «до седьмого колена!». «Язви его до седьмого колена!» — сгоряча ляпнул он, когда узнал, что татары разорили Богородицкое и окрестные поместья в то самое время, пока Зорин праздновал свою легкую победу возле никчемной лесной деревушки.
— Ох ты охальник поганый! — двинулся вперед Семен Васильевич, выпятив грудь и едва не выскакивая из шубы. — Да мои предки уделом княжили, когда твои еще из смердов выбраться не успели! Разбойниками твои деды были! Ушкуйники!
— Зато не трусили никогда, выю перед степняками не гнули! — Обида за разоренное поместье, за угнанную в полон племянницу с новой силой обожгла разум Умильного, и он уже не видел разницы между разбойниками-татарами и своим соседом. — Рабы твои деды! Рабы безродные!
Матях, в отличие от Ильи Федотовича, ничего не понимал. Только что перед ним были солидные, осанистые бояре — а теперь оба лаялись, как цепные псы. Андрей, чуя, что дело идет к драке, стал медленно, стараясь не привлекать внимания, пробираться к родовитым задирам. И когда Зорин протянул руку, явно намереваясь вцепиться Илье Федотовичу в ворот шубы, Андрей спокойно перехватил ее за запястье:
— Только без нервов!
Однако на его руке тут же повис низкорослый зоринский холоп, намеревавшийся любой ценой защитить хозяина.
— Ах ты тварь! — Матях, вместо того чтобы стряхнуть нахала, резко опустил руку вниз, метясь кулаком промеж ног, и попал: тот выпучил глаза, шумно втянул воздух, сгибаясь пополам. Боярский сын подхватил его под живот, кинул на двух других, и компания рухнула назад, с грохотом опрокинув стол. В воздух взметнулись исписанные листы, бояре вцепились друг другу в бороды, норовя вырвать их с корнем, писцы зашумели.
— Один ноль, — негромко сосчитал Андрей, видя, что из трех холопов поднимаются только двое, сделал шаг вперед, перенося вес на левую ногу, и прямым снизу ударил в челюсть ближнего противника. Звонко щелкнули зубы — холоп подлетел немного вверх, заметно оторвав ноги от пола, после чего плашмя рухнул вниз. Сверкнула сталь: последний из противников вытянул засапожный нож. Матях попятился, схватил с ближнего стола подсвечник — кинул в него, схватил песочницу — кинул. Больше под руку ничего не попадало, и Андрей поднял стол. Увидев над головой такую штуковину, холоп попятился, спрятался за хозяина — бояре все еще продолжали рвать друг у друга бороды. Сержант приметился было опустить столешницу Зорину на голову — но тут в него вцепилось сразу несколько рук. Подьячие, дружно накинувшись, растащили и бояр, отволокли в сторону злобно орущего и размахивающего ножом холопа.
— Как вам не стыдно, бояре! — прошел вперед и остановился перед задирами седой длиннобородый старик в скромной серой рясе с откинутым назад капюшоном. — В государевом приказе свару затеяли!
— Да он моих предков охальными словами обкладывал, княже! — попытался вырваться из рук писцов Зорин.
— Какие предки, такие и слова! — не остался в долгу Умильный.
Старик покачал головой, кивнул подьячим. Бояр потащили в разные стороны, Андрея, стоящего молча и спокойно, отпустили, и он пошел за Ильей Федотовичем.
К счастью, Умильного увели в угол, что рядом с дверьми, и он, негромко, но злобно ругаясь, вышел на улицу.
— Ну сосед, ну срамник, — качал Илья Федотович головой. — Однако же кто и донес ему слова дурные? Ох, никто не способен с достоинством себя вести.
Здание казны больше всего походило на пряничный домик: стены из красного кирпича, высокие, но узкие стрельчатые окна, облицованные белым известняком, белые столбики между ними, окруженная резным наличником крыша, выложенная белыми и черными квадратами; что за материал — снизу не разобрать. Крыльцо охранялось стрельцами, которые Андрея внутрь не пропустили, а выписанный Илье Федотовичу лист изучали долго и с пристрастием. Потом все-таки разрешили войти.
Вернулся боярин весьма повеселевший, Семена Зорина более не поминал.
Выйдя из Кремля, оба поднялись в седла и вместе с холопами понеслись в мастерские бронников, где и застряли до сумерек. Тамошние кузнецы сперва пытались подобрать Матяху что-нибудь из готовых доспехов — но на его рост и плечи не нашлось ничего, и мастера затеяли с Умильным долгий, обстоятельный разговор о том, что и из чего ковать. Слова «колонтарь», «панцирь», «байдана», «куяк», «бахтерец», «юшман» не говорили сержанту ни о чем, и он просто ждал результата.
Илья Федотович сговорился на трехслойный булатный бахтерец, но на этом покупка брони не закончилась, поскольку оказалось, что необходимы еще поддоспешник из кожи на лето, войлочный — для зимы, шлем с бармицей, кольчужная юбка. В общем, пока разобрались со всем, сошлись на цене, был внесен задаток — день кончился.
Когда пятеро всадников вернулись на княжеский двор, он освещался множеством факелов. Хозяин вышел навстречу, заботливо поинтересовался:
— Оголодали, вижу, гости дорогие. Так поспешайте, стол накрыт. Перекусим, ополоснемся перед сном, потом еще подкрепимся, дабы жирок завязался, да и отдохнем.
Матях сразу понял, что сегодня они снова упьются до бесчувствия. И оказался прав.
* * *
Обоз прибыл в Москву только на третий день, ближе к полудню. Илья Федотович, эти дни столь старательно опекавший Андрея, покупавший ему обновы, отведший к немецкому цирюльнику, обрившему, как положено, голову боярского сына «под ноль» и водрузившему поверх сверкающей лысины бархатную тюбетейку; ездивший вместе с ним по домам своих псковских и новгородских знакомцев в поисках людей, могущих узнать столь заметного воина, мгновенно забыл про Матяха, занявшись доставленным товаром. Князь Гундоров разбирал припасы вместе с ним, предоставив гостя самому себе.
Усталая, изрядно промерзшая и запыленная Алсу вернулась к хозяину. Молодой человек, пользуясь тем, что баня в богатом доме всегда стояла натопленная, отвел девку помыться, а потом разрешил лечь в свою постель и отдохнуть после долгого пути, а сам привычно отстегнул от старой душегрейки лисий хвост и отправился за дом, к задней стене, стрелять и стрелять.
Илья Федотович позволил своим людям перевести дух, помыться, сбегать, кто хотел и мог, в Наливки. На отдых отвел четыре дня, после чего приказал челяди возвращаться восвояси на опустевших возках. Но стоило им выехать за ворота, как на широкий двор вкатился новый длиннющий обоз, забитый до самого верха товаром и припасами. И опять все оказались заняты по самые уши, предоставив Андрею возможность чихвостить рыжую лохматень до полного ее истребления.
И только к утру воскресенья в светелку боярского сына явилась Стеша и, блудливо косясь в сторону татарской невольницы, передала, что Андрея приглашают в княжеские палаты.
Эти палаты, находящиеся где-то в глубине дома, в самой старой его части, оказались воистину княжескими: метров десять в ширину и не меньше двадцати в длину, они обогревалась двумя изразцовыми печками, своды украшала вычурная золотая с серебром роспись, подозрительно похожая на арабскую вязь, хотя и с элементами растительного узора. Стены тоже были расписными — в некоторых проемах сидели святые старцы с раскрытыми книгами на коленях, в остальных — красовались гербы разных городов, а может быть и княжеств. Посередине красовался длинный, заставленный всевозможными яствами стол, хотя наибольшее уважение вызывали огромные пузатые бочонки, полные темного пенистого напитка, с полуведерными ковшами, плавающими внутри. На обитых бархатом скамьях сидели бояре. Все без шуб — и это означало, что обстановка здесь царила крайне непринужденная. Во главе стола, на высоком троне, восседал князь Гундоров, собственной персоной, обернутый лосиной шкурой наподобие древнеримской тоги.
— Братия! — вскинув руку, заговорил он. — В нашем доме явился новик! Ячмень для ссыпной отдал без жадности, на пиво мною проверен, ручательством Ильюшиным честен. Ну, скажи еще чего про него, Илья!
— Слово мое верное! — поднялся из-за стола Умильный. — Подобрал я его на поле ратном, в походы ходил с ним рядом. Храбр новик, честен и весел. От пива никогда не отказывался. А чего еще надобно от доброго человека?
— Где подобрал-то? — поинтересовался один из гостей.
— У Волги, немного выше городища торгового.
— Это там, где намедни татары купца рязанского разорили?
— Где?
— Братия! — громким голосом оборвал спор князь. — О новике спор ведем. Молвите немедля, нужен нам брат такой, али вертать ячмень станем? Ну, Костя, что мыслишь?
— А пиво-то он пьет? — приподнялся со своего места низкорослый худощавый боярин в парчовом кафтане, которого можно было бы принять за мальчика, не имей он длинной окладистой бороды. Костя подошел к бочонку, зачерпнул изрядно ковшом и протянул Матяху. Андрей принял подношение, отер губы, а потом решительно выпил и даже перевернул ковш, показывая, что ничего не осталось. Послышались довольные выкрики, боярин кивнул:
— Брать надобно. Настоящий ратник.
— А ты как мыслишь, Вась?
— А пиво он пьет? — Этот гость почему-то был небритым, его тафья покоилась на коротких рыжих кудрях. Он зачерпнул ковш и протянул Андрею. Матях выпил.
— Ахмед?
— Я так и не понял, пьет он пиво или нет? — пожал плечами темноглазый скуластый мужчина с крупным рыхлым носом, поднялся и зачерпнул еще порцию.
— Лука?
После того как кандидатуру нового члена закрытого клуба одобрили все гости князя, в желудке боярского сына плескалось не меньше четырех литров густого напитка, старательно рвущегося наружу. В голове кружилось, и все происходящее Матях воспринимал как сквозь туман.
— Ну, а коли все согласны, так это нужно обмыть, — поднялся с трона хозяин дома. — Пошли все в баню!
Предложение было встречено одобрительными возгласами. Мужчины поднялись, пошли. Андрей потянулся следом, самым краешком разума, чудом сохранившим ясность, вспоминая, что в конце коридора, у выхода, слева, он, кажется, видел нечто похожее на сортир. Память его не обманула, а потому, входя вместе со всеми в парилку, он испытывал необычайную легкость и состояние полного счастья. Но как только боярский сын забрался на полок и его окружила размягчающая теплота — сознание не выдержало, и Матях погрузился в сон.
Когда он очнулся, шел ожесточенный спор. Боярин, покрытый крупными каплями воды, время от времени рефлекторным движением выжимая бороду, напористо наезжал на хозяина дома.
— Ты мне тысячи три недодал! — горячился он, потея все сильнее. — Вон, Илья столько привез, а ему чуть ли не на четверть больше отсыпал!
— Дык он с Вятки, Лука, — лениво отбивался князь. — У него и репа крепче, и ячмень тверже, и рожь желтее. За него платят более.
— Куда — желтее? — не верил боярин. — Ячмень как ячмень. Я этого так не оставлю, Костя! Я суда потребую! Суд, и только суд! Такие деньжищи ушли!
— Ну, хочешь, пусть будет суд, — отмахнулся князь. — Согласен.
— Суд, суд будет! — оживились присутствующие. — Садитесь, считайтесь!
Вняв призыву, Андрей сел, тряхнул головой, разгоняя остатки хмельного сна. Илья Федотович уже громко читал молитву, при этом почему-то по очереди тыкая в каждого из присутствующих пальцем. При слове «Аминь» его пятерня уперлась Матяху в грудь.
— Судья! — Бояре раздвинулись, приволокли пустой бочонок, перевернули, посадили бывшего сержанта сверху, накинули ему на плечи лосиную шкуру.
— Ты по жребию судьей вышел, — глядя прямо в глаза, сообщил ему Умильный. — Сейчас станешь спор боярина Косорыки супротив князя Гундорова о трех тысячах рублей за урожай прошлогодний решать.
— А почему я? — не понял Андрей.
— Дык мы с самого начала так порешили: для любых споров судья — по жребию. На тебя и выпало.
— А о чем речь?
— Я о прошлом годе сто два воза на ссыпную привез, — в очередной раз выжав бороду, начал излагать боярин Косорыка. — И Илья привез.
— Я сто сорок привез, Лука! — поправил его Умильный.
— Дык, речь-то не о всех, — отмахнулся боярин, — а только об этих.
— А они все разные, — добавил от себя хозяин дома.
— Не-е… — замотал головой Андрей. — Тут без поллитры не разберешься.
— Это как? — заинтересовался ближе всех сидящий Ахмед.
— Очень просто, — пожал плечами Матях. — Вод… Хлебное вино есть?
— Сколько хочешь… — Боярин, в жилах которого явно имелась изрядная примесь кавказской крови, отошел в сторону и вскоре вернулся с большим кувшином. — Вот. Как решать станешь?
— Просто… — Матях подтянул к себе три оловянных кубка, каким-то образом успевшие заменить в бане деревянные ковши, налил в каждый примерно по стакану. — Так, теперь все выпиваем. Ага. А теперь еще раз расскажите.
— Дык сто возов… И еще два… — начал излагать свою мысль пострадавший.
— Сто сорок! — напомнил князь Гундоров.
— А платил за сколько?
— Я опять ничего не понял, — замотал головой Андрей и снова налил водочки и без того изрядно хмельным спорщикам. — Выпили… Повторите.
— Я привез… Он не заплатил.
— Я ш-ш-ше платил, — тщательно подбирая звуки, ответил хозяин.
— Мало!
— А нет больше, — развел руками князь.
— Т-так сказал бы, — поморщился Лука. — С-с-свои… Поймем.
Похоже, пока боярский сын дрых на полке, все прочие гости продолжали дегустировать пиво, и для «отключки» им потребовалось совсем ничего. Боярин Косорыка уронил голову на сложенные руки и начал посапывать.
— Так я снова не понял, — повысил голос Матях. — Вы помирились или продолжать будем?
— Да ладно, — отмахнулся Лука, которого попытались растолкать соседи.
— Мировая, — сделал удивительный вывод Умильный. — Пива нашему судье!
Веселые бояре торжественно поднесли Андрею огромный серебряный бокал, похожий на кубок Стенли, но только до краев наполненный напитком, который сержант раньше любил. И было понятно, что выпить нужно все — иначе радостные по поводу удачно проведенного процесса товарищи могут обидеться…
Снова Андрей проснулся оттого, что его активно расталкивали новые друзья:
— Скажи, а правда у тебя невольница ладная живет? Да такой красоты, что ты ее никому не показываешь?
— Да ерунда, — отмахнулся Матях, снова пристраиваясь спать на углу стола.
— А чего же ты ее тайно один в бане отмывал? Из светелки никуда не выпускаешь?
— Сидит и сидит, — пожал плечами Андрей. — Куда ее тут водить? На экскурсию?
— А коли так, вели позвать. Пусть с нами попарится. Мы и посмотрим.
— Да бросьте вы, — отмахнулся боярский сын, мечтая только о капельке сна. — Татарка как татарка…
Его слова почему-то вызвали оглушительный смех. Андрей полечил пересохшее горло кубком пива и перебрался дрыхнуть на полок.
В третий раз Матях проснулся от острого голода. Он обнаружил, что снова находится в княжеских палатах, лежит, вытянувшись на скамье во весь рост. Рядом спало еще несколько гостей, причем многие — просто уронив голову на стол. Однако же некоторые продолжали угощаться, разговаривали, шутили. Боярин Умильный на дальнем краю стола вел с Лукой подробный разговор о делах торговых и Волге. То ли ограбленного купца жалели, то ли сами заняться торговлей собрались. Оглядев ближайшее пространство, боярский сын подтянул к себе блюдо с заливными заячьими почками и принялся уплетать начавшее подтаивать желе с помощью своей огромной ложки. Когда на зуб попадалось мясо, его Андрей тоже не выплевывал.
— Ну как тебе, служивый? — Боярин подсел рядом, когда блюдо оставалось только вылизать.
— Хорошо. — Матях оглядел комнату, в которой тут и там похрапывали бесчувственные тела. — Жалко только, кроме имен и не знаю ни про кого ничего.
— А чего знать? — пожал плечами Умильный. — Ну вот он… — указал боярин на спящего на лавке, уронив руки на пол, Ахмеда. — Два года назад, в третьем Казанском походе, он во главе засадного полка татарский отряд хана Япанчи, что в Арском лесе скрывался, разгромил начисто и еще пятьдесят верст по степи недобитков гнал. Вася Люмишин, — этот боярин отдыхал, подложив под голову миску из-под квашеной капусты, — Вася, он словом силен. Нынешним летом в Лифляндию ездил и с епископства Дерптского вытребовал недоимки за пятьдесят лет, что те платить государю отказывались. А Лука, что на князя обиду ноне держал, он в Полоцке с полком левой руки Тайницкую башню захватил и тем победу в осаде определил.
Победитель Полоцка валялся на полу, одной рукой сжимая пустой медный кубок, а другой — вцепившись себе в бороду.
— Давай и мы выпьем, — предложил Умильный. — Мы ведь, служивый, пиво собираемся пить, а не разговоры умные вести. Да и нехорошо. Все уже развеселились, одни мы сидим.
Матях с сомнением покосился на «павших» друзей. С одной стороны — он бы предпочел уснуть в постели. С другой — упасть на пол меж покорителями Полоцка и Казани, в общем, не так уж и стыдно.
— Выпьем, — согласился Андрей. — Выпьем пиво пенное, будет жизнь отменная. Выпьем, а уж потом смотреть станем.
* * *
Дни после пира Андрей и Илья Федотович посвятили собиранию заказанных вещей. Купец Калистрат Ефремович сшил отличный, ладно сидящий на фигуре боярского сына темно-зеленого сукна зипун, едва доходящий до колен, изнутри утепленный овчиной, снаружи опушенный куницей; а по всем швам шел витой ярко-желтый шнур. Ферязь, на поверку оказавшаяся узкой длиннополой жилеткой — то есть совершенно без рукавов — была подбита соболем, приятно ласкающим горло. Бронники также изготовили заказ вовремя — и Матях впервые смог ощутить на своих плечах тяжесть настоящего, собранного из прочных булатных пластин доспеха.
— Домой вернемся, каждый день носи, — посоветовал Умильный. — Пока не привыкнешь, не станешь себя в нем как в рубашке чувствовать.
Островерхий шлем поначалу показался слишком большим — но когда мастера предложили сперва надеть подшлемник, то сел на голове тютелька в тютельку, даже снимать жалко. Но на Руси ходить в мирное время в броне не принято — пришлось перекладывать в сумку.
— Думаю, Костя, пора и мне прощаться, — сообщил хозяину Илья Федотович, когда они вернулись к князю на двор. — Выпьем сегодня пивка напоследок, а завтра и в путь.
— Торопишься, Илья, — с улыбкой покачал головой князь. — Али раздумал в поход на ногайцев поволжских идти?
— Никак, государь решился дело сие дозволить? — моментально встрепенулся Умильный.
— Государь — нет, — пожал плечами хозяин дома. — Но ведь есть люди, что и нашептать ему могут. Про набеги на вятские земли, про купцов разоренных, про сношения с султаном.
— Кто? — кратко поинтересовался боярин.
— Дьяк Адашев, — улыбнулся князь. — Слыхал про такого?
— Как же не слыхать, — задумчиво пригладил бороду Илья Федотович. — Два брата, и обоих Иоанн Васильевич жалует, и весьма. Так и что он сказывал?
— Пока ничего. Но сегодня я ему на баловство ногайское пожаловался, про беды твои передал, а заодно и про Андрея Беспамятного, что с собой невольницу возит изумительной красы и никому ее не показывает. Любопытство одолело Даниила Федоровича. Желает он увидеть вас завтра поутру. А уж как поговорить с ним сможете — то ваша забота. Я, что мог, сотворил.
— Утром? Лепо… — Боярин подошел к хозяину и крепко его обнял: — Благодарствую тебе, Костя. Удружил. Век помнить стану.
— Может, и не выйдет еще, — пожал плечами князь.
— То неважно. Главное, опереться друг на друга можем. А татар я так или иначе, а все одно достану. Не прощу!
* * *
То, что Даниил Адашев является приближенным царедворцем, Матях знал. Раз уж он в учебники школьные вошел и даже запомнился среди Годуновых, Отрепьевых и Сусаниных — стало быть, фигурой был заметной. Потому-то Андрея ничуть не удивило, что обитал дьяк в самом Кремле, в каменном двухэтажном доме возле высокой Боровицкой башни. Одолженная князем Гундоровым тяжелая карета, обитая снаружи тонкими бронзовыми листами, а изнутри — бархатом, остановилась возле крытого тесом крыльца. Отодвинув занавеску, Илья Федотович кивнул, открыл правую дверцу. Матях вышел с левой стороны, подал руку Алсу, помогая ей спуститься.
Наверное, боярин, подающий невольнице руку, смотрелся комично, но от воспитания двадцатого века так просто не избавишься. К тому же понять, что за женщина приехала в дорогой упряжке, было невозможно: для визита Умильный купил несколько шелковых и пуховых платков, которые сейчас лежали у татарки на плечах, обнимали ее у пояса и даже закрывали голову, пряча от посторонних взоров женское лицо.
Из-под тонкой ткани девушка наверняка все прекрасно видела, однако Андрей, не в силах отделаться от ощущения, что у спутницы закрыты глаза, взял ее под локоть, подвел к крыльцу, помог подняться на ступени.
В богато изукрашенных, расписных сенях с высокими окнами, забранными разноцветным витражом, в простенке друг напротив друга висели большая икона «Троерукая» и толстое зеркало в богатой резной раме. Бывший сержант впервые за много месяцев смог взглянуть на себя со стороны: высокие красные яловые сапоги, темно-синие свободные шаровары, словно у казака из иллюстраций к Тарасу Бульбе; изумрудного цвета зипун, перепоясанный широким, с медными бляхами ремнем, с которого свисали чехол с большой ложкой и украшенный костяной резьбой ножик. Больше всего Андрея удивило собственное лицо: незнакомый шрам от левого глаза до уха, холодный взгляд и, что самое непривычное — ясно различимые, хотя еще и не очень густые, усы и короткая бородка. Боярин Умильный, стоящий рядом, едва дотягивался ему шапкой до плеча, Алсу и вовсе терялась далеко внизу. В общем, прямо Илья Муромец, а не сын боярский.
— Венецианское, — прозвучал тихий вкрадчивый бас. — Для курфюрста пфальцского делалось, по особому заказу. Да токмо не довезли холопы немецкие зеркала с острова стекловарного. Османы осаду Венеции начали и товар дорогой перехватили.
Пояснения давал мужчина лет сорока, с редкой бородкой, острым носом и хитрыми глазами. Телосложение его определить было невозможно, поскольку одет он был, естественно, в пышную шубу, поверх ферязи, из-под которой выглядывал кафтан… В общем, где заканчивается одеяние и начинается собственно тело — не особенно-то и поймешь.
— Здрав будь, Даниил Федотович, — попытался поклониться Умильный, но хозяин дома этого не позволил, захватив его в объятия:
— Помилуй, Илья Федотович! При твоем-то роде не ты, я тебе кланяться должен.
— Ну, Даниил Федотович, не скажи, — покачал головой Умильный. — Кто по бороде пророк, а кто и по заслугам Авраам. Твои деяния подороже иного рода стоят.
Однако краем глаза он стрельнул-таки в сторону Матяха — заметил ли боярский сын, как его царев сподвижник величает?
— А это, стало быть, Андрей, который Беспамятный, — перевел взгляд на второго гостя боярин. — Наслышан…
— Хорошего или плохого?
— Странного…
Андрей заметил отчаянные знаки Умильного и, спохватившись, поклонился. Правда, не в пояс, а лишь слегка опустив голову. Как-то не гнулась у него спина, хотя и понимал — кланяться нужно, так принято.
— Память, стало быть, в степи оставил? — то ли спросил, то ли сообщил хозяин.
— Не помню, — пожал плечами Андрей.
— «Не помню»! — расхохотался Адашев, крутя головой. — Ну, молодец! Однако же что вы в дверях стоите? В горницу проходите, в трапезную. Отведайте, чем Бог послал.
Он с любопытством взглянул на невольницу и посторонился.
— Зеркало-то откуда? — поинтересовался Матях, желая услышать окончание истории.
— Султан выкуп прислал, — пожал плечами дьяк. — За мурзу Джирши, что пушкарями в Казани командовал. Потом, сказывали, на кол его посадил. Зря я его, выходит, пирогами в полоне потчевал. А зеркало ладное. Токмо митрополит меня за него корит. Баловство, бает, сатанинское. От лукавого.
Они прошли вслед за Адашевым через просторные палаты, расписанные под сказочные леса из высокой травы, средь которой бродят львы и антилопы, поднялись на второй этаж и оказались в просторной светелке с обитыми красным штофом стенами и сводчатым потолком, с которого на гостей взирали двенадцать апостолов — если, конечно, Матях правильно опознал старцев с нимбами над головой. Напротив окна, спинкой к изразцовой печи, стояло обитое бархатом кресло, перед ним — небольшой столик на витых ножках. Хозяин дома направился к этому импровизированному трону, но в последний момент почему-то передумал садиться и повернул к окну, закрытому мелкими хрустальными ромбиками. Во всяком случае, для слюды эти ромбики казались слишком толстыми.
— Сказывают, боярин Андрей, — задумчиво пошевелил пальцами Даниил Федотович, блеснув самоцветами множества перстней, — сказывают, памяти у тебя не осталось, однако же языки ты знаешь во множестве, и нашенские, и басурманские.
— Русский знаю, — кивнул боярский сын. — А тут недавно выяснилось, что и башкирский тоже.
— Хитро, — покачал головой дьяк. — Не ведал, не ведал, и внезапно узнал.
— Услышал, — пожал плечами Матях. — А как услышал, то понял, что слова разбираю и говорить могу. А откуда, не представляю. Прошлого своего не помню.
— Стало быть, ты и иные языки ведать можешь, боярин?
— А черт его знает!
— Чтишь ли ты святые иконы? — спросил дьяк на немецком. — Следуешь ли заветам Христовым? — добавил по-французски и затем по-английски потребовал: — Осени себя крестным знамением. — Дьяк поднял глаза к потолку. — Что же ты молчишь, боярин Андрей?
— Ни слова не понял, — пожал плечами Матях. — Вот и молчу.
— Хитро, — прошел Адашев мимо него и остановился перед вторым гостем. — А заметил ли ты, Илья Федотович, что молвит воин твой на наречии странном, не нашенском?
— Заметил, Даниил Федотович, — кивнул Умильный. — Да токмо не может он лазутчиком басурманским статься. Потому как не секут лазутчиков до смерти да не бросают в степи последнего часа ждать. Опять же, за землю русскую и государя нашего боярин живота не жалел, рубился отчаянно. За храбрость башкорты ему невольницу подарили сверх доли общей.
— И это слышал, — кивнул дьяк и хитро прищурился. — А еще слыхал, не показывает ее боярский сын никому, при себе держит, кормит из своих рук, ако зверя чудного, невиданного… колдовского…
— Пустое болтают, Даниил Федотович. — Умильный кивнул Андрею, потом подошел к пленнице, сдернул платок с ее головы, развернул те, что укрывали тело, оставив только жилеточку и шаровары. Алсу тихо вскрикнула и потупила глаза.
— М-м… Хороша, — кивнул дьяк, окинув девушку взглядом от головы до пят. — Хороша. Немудрено, что от глаз чужих прятал. Но то ладно. — Боярин резко отвернулся, хлопнул в ладоши.
Отворилась дальняя дверь, в комнату вошел одетый в зипун холоп с серебряным подносом в руках. Однако интерес боярского сына вызвал не узкогорлый кувшин, покрытый затейливой чеканкой и украшенный драгоценными камнями, а стоящее почти сразу за тонкой створкой бюро, подле которого ссутулился молодой писец с пером в руках.
«Похоже, нас конспектируют», — успел сообразить Андрей, прежде чем дверь закрылась.
— Это хорошее немецкое вино, боярин, бургундское. — Дьяк Адашев собственноручно наполнил кубок и протянул его Матяху: — Испей на моих глазах.
Андрей пожал плечами, сообразив, что его испытывают на готовность нарушить заветы пророка, взял кубок, быстро его осушил и протянул обратно:
— Не распробовал!
— А ты дерзок, боярин, — с явным облегчением улыбнулся хозяин и наполнил бокал снова. — Кстати, Илья Федотович, что за ссора у тебя приключилась с соседом твоим, боярином Зориным, в Разрядном приказе?
— Отсиживался он за чаркой, пока мы с иными боярами полон русский от вотяков и татар отбивали.
— Откель татары на вятской земле взялись? — не понял дьяк. — Замирены, помню, уже второй год.
— От башкортов пришли, — вздохнул Умильный. — Пришлось догонять.
— Ужель башкорты татей степных укрывают?
— Нет, боярин, — решительно мотнул головой Илья Федотович. — Башкорты нам в покарании станичников помогли. Мыслю, недовольны они, что многие ногаи после успокоения ханства Астраханского к ним ушли. Степь, она хоть и без края, а места в ней мало. Коли засуха приключится али еще какая беда, башкортам самим пастбищ не хватит. Вот и серчают, гонят приживал прочь.
— И много там татар появилось?
— Изрядно. Родов пятнадцать, не менее. Многие к османам ушли, к султану в подданство. Иные письмами с Портой сношаются, желают Астраханское ханство у государя украсть и османам отдать.
— Вести верные?
— Торговые гости многие про это толкуют. Опять же, ногаи, коих башкорты прогнали, к реке Уралу уходят. Туда же и недовольные с Волги ушли. Сбиваются в стаи, силу начинают чуять. Купцов намедни обхапали, вятские земли разорили, невольников православных в полон угоняют. Пора, батюшка, силу неверным показать. Кто выю не согнул — тому голову снести. Кто султана сильнее государя любит — на кол посадить, лицом к Царьграду.
— Жесток ты зело, Илья Федотович, — покачал головой дьяк. — Государь наш Иоанн Васильевич крови не любит. Он замирения на Волге желает. Верности подданных новых, тишины и мира.
— А на что нам мир, коли при нем люди русские в неволе томятся, Даниил Федотович?! — повысил голос Умильный. — Позор это и грех великий, единоверцев поганым на поругание оставить!
— Ты, боярин, каким путем смог летом из вятской земли к Уфе выйти?
— Мы токмо верхом шли, без обоза, по тропам.
— Башкорты встретили с охотою? Воинов выставили али за спины прятались? Много ли ратников у них в роду? Как далеко табуны от кочевий уходят? Сколько дней татар гнали?
Вопросы следовали один за другим, быстрые, четкие, и очень скоро Матях понял, что любопытство царского дьяка вызвал не он со своей Алсу, а как раз быстрый и удачный набег боярина на татар в незнакомых степях. Отличником по истории Андрей не был, но понимал, что если Казань только-только присоединили к Москве, то, значит, дальше на восток русских форпостов еще нет.
Наконец хозяин дома иссяк. Он отошел к дальней двери, приоткрыл ее, постоял, еле слышно о чем-то переговариваясь.
— Ты чего молчишь, боярин?! — тихо, но напористо зашипел на Андрея Умильный. — Ты как, хочешь получить голову своего Кубачбека или нет?
— При чем тут я?
— Ты что, не видишь, понравилась дьяку твоя невольница… Ну-у!
— Что — «ну»? — все еще не понимал Матях.
— Сейчас токмо от боярина Адашева зависит, шепнет он государю, что на Волге у нас неспокойно, или забудет про это навсегда, боярин Андрей. От него единого. И татарка ему нравится. Каждый раз, как на нее посмотрит, про нас вспоминать станет. Ну же, боярин, выбирай…
Даниил Федотович закончил свой разговор и уже шел к гостям, а потому Умильный был вынужден замолчать. Однако Матях уже прекрасно понял, на что ему с такой яростью намекали. И все-таки никак не мог решиться. Одно дело теоретически знать, что девушка — рабыня, и совсем другое — вести себя как рабовладелец.
— Да, хороша, — кивнул хозяин, окинув Алсу прощальным взглядом. — И я бы прятал.
— Дарю, — усилием воли выдавил из себя Андрей, и дьяк даже не разобрал его хриплого голоса.
— Что? — непонимающе переспросил Даниил Федотович.
— Это подарок, — на этот раз вполне внятно проговорил боярский сын. — Я дарю ее вам.
— Дорогого стоит, — задумчиво покачал головой Адашев, подошел к Алсу поближе, пальцем приподнял ее подбородок и заглянул в глаза своего нового имущества. — Тут отдариться непросто станет. Что взамен попросишь? Чина, земли, почета?
— Ничего, — покачал головой Андрей, для которого самый трудный поступок остался позади. — Ничего мне не нужно, кроме как права родину без опаски защищать и людей русских из плена освобождать.
— И все-таки странен ты, боярин, — задумчиво ответил Даниил Федотович. — Однако же посмотрим. — Он громко хлопнул в ладоши: — Человек! Бочку вина бургундского в повозку гостей погрузить, дабы в покое вкус распробовали. Прощения прошу, бояре, что трапезы с вами разделить не смогу. Государь после полудня к себе призывал. Разговор с вами — отрада для сердца. Но не хозяин я желаниям своим.
Распоряжения хозяина дома исполнялись с похвальной скоростью, и, когда гости вышли из дома, холопы уже привязывали большущую, десятиведерную, бочку к карете на закорки. Боярин Умильный остановился, ожидая, пока они закончат работу.
— А я уж думал, боярин Андрей, не решишься ты на сей поступок, — пригладил свою окладистую бороду Илья Федотович.
— На какой?
— Татарку дьяку государеву отдать. Понимаю, жалко. Красавица девка была.
— Есть и краше, — пожал плечами Матях.
— Есть, — не стал спорить Умильный.
— Прасковья, например, — как бы между прочим уточнил Андрей.
В этот раз боярин замолк весьма надолго. И только когда холопы, затянув веревки, ушли в дом, ответил:
— Вот, стало быть, кого ты углядел. Не знаю, насколько красна моя племянница, однако же приданое за ней немалое стоит.
— Я знаю, — не стал спорить Матях.
— Дерзок, — покачав головой, повторил слова дьяка боярин. — Ох, и дерзок ты, служивый.
С пасмурного неба, медленно кружась в холодном воздухе, неожиданно стали падать снежинки. Илья Федотович поймал одну из них на тыльную сторону ладони, посмотрел, как она растаяла, причмокнул губами:
— Вот и Покров-батюшка. Припозднился ноне. Однако же одно правда — пора Прасковье тоже покрываться. Фатой покрываться пора. Не знаю. Дерзок ты, служивый, и странен зело. Но чует мое сердце, мала тебе скоро деревня Порез станет. Не на месте ты там. Не помещаешься. Не знаю… Поехали домой.