Мишу везли с завязанными глазами. Зря. Воздвиженский в нормальном состоянии частенько не мог запомнить дороги, а уж тут после случившегося он вообще не разглядел бы, где они проезжают в данный момент. Но похитители этого не знали, и бедному студенту пришлось из-за чужого незнания терпеть дополнительные неудобства.

Что-то спросить он боялся. Перед мысленным взором продолжали стоять спокойные, без картинных гримас, лица разбойников и их холодные равнодушные глаза. С такими глазами убить человека – все равно, что муравья на дороге раздавить. Спустя мгновение даже не вспомнишь.

Быть раздавленным муравьем Михаилу не хотелось. Лишь когда неудобства пути: чересчур сильно связанные руки, непривычное седло, с которого он постоянно сползал, отбитый зад, – пересилили душевные терзания, студент понемногу стал отходить от полученного шока. Отходить не в том смысле, что обрел способность спокойно мыслить, а в том, что новые физические страдания напрочь заслонили недавние страхи. Не думалось даже о том, что жизнь находится под угрозой. Вообще ни о чем не думалось, как и ничего не хотелось. Только остановки движения и хоть какого-нибудь покоя и относительной свободы. Возможности шевелить руками, например. А то ведь совсем затекли, да в придачу ноют, словно отмороженные.

Теперь студенту казалось, что убивать его не придется. Он и сам умрет, стоит поездке продлиться еще немного времени. Уже и тошнить стало, словно не на лошади его везли, а на утлой лодке в штормовую погоду.

Сколько продолжалась эта пытка, Миша сказать бы не смог. По его понятиям – вечность. Во всяком случае, такой большой срок, что он даже обратился к Богу. Впервые с детских лет, когда повторял слова молитв следом за взрослыми и еще не имел умных товарищей, которые уже позднее, во время учебы сумели объяснить, что никого на небесах нет.

Сейчас Воздвиженский был в том уже не уверен. Он страстно молился и единственное, на что надеялся в своей жизни – что будет услышан там, наверху.

Дошли ли молитвы уверовавшего студента по назначению, или просто пришел срок, однако в какой-то момент дорога закончилась.

Лошадь под Михаилом остановилась, и чьи-то сильные руки сняли студента и поставили на землю, словно пустой мешок.

Миша и повел себя как мешок. Ноги отказались держать его тело, отчего студент упал, больно ударившись боком о некстати подвернувшийся камень.

Вокруг захохотали, углядев в чужой слабости повод для веселья. Пришлось сделать попытку встать. Получилось не очень. Михаил вновь завалился набок, однако затем кое-как сумел подняться на колени.

Кто-то сжалился и принялся развязывать руки. Затем наступила очередь плотной повязки, закрывавшей глаза. Воздвиженский впервые с момента похищения смог взглянуть на мир.

Мир Воздвиженскому не понравился. Во-первых, он показался слишком ярким, во-вторых, когда глаза понемногу привыкли к свету, в этом мире не оказалось никого, кроме похитивших его разбойников.

Вернее, были. Их собратья. Сколько помнилось, у скалы его поджидало меньше дюжины головорезов, а тут вокруг столпилось по меньшей мере человек сто. И лишь спустя еще какое-то время Михаил разглядел в толпе не только воинственных мужчин, но и местных женщин. Частью – пожилых и страшных, частью – молодых и симпатичных.

Во всяком случае, так было с точки зрения Михаила. Студент пребывал в том возрасте, когда большинство сверстниц кажутся прекрасными. Только здешних красавиц сильно портил смех. Смеялись-то над пленником, да так, что Миша поневоле ощутил нарождающуюся злость на окружающих. Жаль лишь, тело не слушалось, и нельзя было броситься в самоубийственную драку.

Хотя бы один сочувственный взгляд!

Один из разбойников что-то небрежно сказал пленнику, но понять сказанное Миша конечно не сумел.

Понимание не потребовалось. Ближайший из бандитов снял с плеча винтовку и ее стволом подтолкнул студента к какой-то яме.

Собственно только теперь Воздвиженский обратил внимание, что находится в довольно большом дворе. Вокруг виднелся дувал, чуть дальше – дом, по размерам, да и по форме, напоминавший двор Селаха. За ним, похоже, расстилался сад, но с этой стороны была утоптанная за долгие годы площадка. Почти ровная, если не считать поленницы корявых палок, заменявших здесь дрова, чуть подальше, и ямы – чуть поближе.

Уже послушно спускаясь по корявой грозящей развалиться от старости лестнице, Воздвиженский сумел поймать один взгляд, в котором мелькнуло что-то похожее на жалость. Лица незнакомки Миша толком не разглядел, заметил, что оно прекрасно и как-то сразу забыл, а вот взгляд карих глаз запомнился. Как казалось Михаилу – навсегда. На всю оставшуюся жизнь.

Только много ли ее осталось?

– Ваше высокоблагородие! Может, опосля попробуем поймать птичку? – Миронов спросил тихо, чтобы не услышал уехавший чуть вперед Кангар.

Он понимал – дело в первую очередь. Но и от возможной добычи отказываться не хотелось. Да и делиться с ней тоже. Только в одиночку слоняться по незнакомым горам – удовольствие небольшое. К тому же штурмовать вершины Миронов не умел. Если же взять себе толкового напарника, то готов был попытаться. А кто в экспедиции самый опытный в любом практическом деле?

Ясно же, кто. Тут у Миронова никаких сомнений не возникало. Пусть есаулу достался добытый конь, однако казак не очень расстраивался по этому поводу и был готов разделить с командиром часть грядущих денег за редкую птицу.

Часть ведь порою куда реальнее целого. Во всяком случае, намного достижимее. Это и отец много раз объяснял, а тот был опытным казаком. С походов привозил столько, что довольно быстро стал одним из самых богатых в станице. Миронов сполна усвоил отцовскую науку и не хотел отстать от уважаемого родителя. Опять-таки, жена молодая, надо бы прикупить ей что-нибудь этакое, в родных местах неизвестное.

– Неплохо бы, – кивнул Буйволов. Но не удержался, добавил. – Если все нормально будет.

Что-то в последнем есаул стал здорово сомневаться. Какое нормально, когда горы преподносят такие сюрпризы! Надо же – иной мир! Куда же девался привычный? Если так дальше пойдет, то и селение исчезнет.

Не исчезло. Оно открылось в положенный срок. Только отары овец паслись почти у самых околиц, и возле каждой виднелись фигурки вооруженных людей.

Путники всмотрелись внимательно. Вроде бы все было тихо. Если разбойники и шлялись неподалеку, то на селение они не нападали. Кто ж лезет туда, где его ждут?

Издалека от гостевого дома заметили возвращающихся посланцев и кто-то из казаков, стал усиленно размахивать фуражкой.

– Галопом марш-марш! – односложно бросил Буйволов.

Просто так звать бы не стали. О том, что могут просто приветствовать, есаул даже не думал. В экспедиции излишние нежности были не приняты. Сигналят – значит, что-то стряслось.

С того момента, когда картинка по ту сторону ущелья оказалась абсолютно незнакомой, Буйволов подсознательно ждал сплошных неприятностей. Таких, по сравнению с которыми нападение горных разбойников казалось мелочью. Неприятности не страшили, просто заставляли постоянно быть настороже, да и не привык Буйволов чего-то бояться. Пустое, в общем-то, дело.

Интуиция не подвела офицера. Кречетов даже не стал дожидаться доклада. Едва заметно кривясь от вернувшейся зубной боли, он коротко сообщил об исчезновении Михаила, и догадках на этот счет. Ни слова лишнего, лишь самое основное.

– Понятно, – процедил Буйволов.

Он деловито наложил себе плова и тут же принялся есть. Отнюдь не от бездушия, просто готовился к очередной экспедиции.

– На том конце все спокойно? – спросил на всякий случай Кречетов.

– Тишина, – односложно ответил есаул.

Казаки деловито освобождали коней от излишней поклажи, а двое наездников, прибывших с Буйволовым, тем временем обедали.

– Когда выступаем, Андрей Владимирович? – есаул отложил в сторону ложку и повернулся к Кречетову.

– Хоть сейчас, только… – протянул полковник.

– Что-то еще?

– Местные не хотят идти с нами. А нам нужен хоть один проводник, – ответил Бестужев вместо замявшегося полковника.

– Почему? – без удивления спросил Буйволов. Надо же знать причину подобного поведения!

– У них сразу два аргумента, противоречащих друг другу, – несколько скучноватым тоном пояснил гвардеец. – Во-первых, они не верят, что мы справимся, а во-вторых, боятся, что после нашего благополучного возвращения вместе со студентом, хитчи снова попробуют напасть на селение.

– Ну и что? Аборигены сами за ними гнались! – не понял Буйволов. – Хоть без толка.

Мысль о собственной возможной неудаче ему в голову не пришла. Как никогда не приходила раньше.

– Черт их разберет. Но селение хитчей очень большое, воинов там больше, а они, похоже, не любят упускать то, что дотащили до своих владений, – но чувствовалось – в ответе Бестужев не уверен. Просто другого объяснения ему не дали. – И еще они считают, будто самый главный хитч – непобедимый воин.

– Это мы посмотрим, – спокойно произнес Буйволов. – А проводник не проблема.

И посмотрел туда, куда скрылся Кангар.

Спрашивать, на чем базируется уверенность есаула, Кречетов не стал. Раз Буйволов говорит, так оно и будет.

Даже в самом плохом можно найти что-то хорошее. Миша нашел, хотя не старался. Вообще. Напротив, будущее и настоящее ему казалось – мрачнее некуда. Забрезжила тоненьким лучиком надежда, когда его вызвали из ямы. Думалось, отпустят, признают ошибку. Все-таки, не аборигена похитили, а известного (как ему думалось) путешественника, к тому же – будущего ученого. Оказалось – на допрос. Другого слова состоявшейся беседе Михаил подобрать не смог.

Атаман разбойников по-русски не говорил, а Миша местным языком, разумеется, не владел. Потому допрос был бестолков, и полон непонимания с обеих сторон. С той лишь разницей, что спрашивал все же хитч, а студенту приходилось отвечать. Но хоть Миша был достаточно откровенен, добиться понимания не удалось.

Мишу даже не удивило, что атаман ничего не знает о России. В подобной глухомани возможно и не такое. Поэтому большую часть времени Воздвиженский пытался рассказать о могуществе пославшей его страны. Как каждый студент, он люто ненавидел самодержавие, и стыдился собственного государства, а вот теперь впервые почувствовал гордость за него, и надежду на защиту.

Что уяснил из речи атаман, осталось неясным, но теперь все вопросы, насколько их можно было понять, почему-то крутились вокруг того, не собирается ли Россия завоевывать здешние земли? Воздвиженский гордо отвечал – он входит в состав исследовательской экспедиции. Но то ли туземец по невежеству не понимал таких слов, то ли старательно прикидывался, что не понимает, вопрос в разной форме повторялся снова и снова.

Еще задело – в Мише видели не грядущее светило науки, а слугу кого-то из начальников. Даже обращались соответственно. Атаман собственноручно заехал Михаилу в челюсть так, что студент полетел на землю и некоторое время не мог прийти в себя.

Потом его хотели самым элементарным образом выпороть. Подручные главаря уже тянулись к Мишиным штанам, а кто-то принес внушающую ужас плеть. К стыду, во дворе была та самая кареглазка, которая сочувствовала пленнику. Предстать перед ней с обнаженными частями тела… Да Михаил сгорел бы со стыда!

Он приготовился к последней (она же – первая) битве. Безоружный против полудюжины противников, готовый умереть, но не опозориться перед прелестными очами…

Когда студент был уже готов рвануться изо всех сил и вступить в неравную схватку, к атаману откуда-то с улицы подбежал еще один разбойник. Вид у подбежавшего был словно после долгой скачки с препятствиями, или после жесточайшего боя.

Разбойник что-то торопливо зашептал на ухо атаману. Атаман немедленно встрепенулся, внимательно посмотрел на пленника и сделал тому жест в сторону ямы.

– Подумай, – он добавил еще несколько непонятных слов, услышав которые кое-кто из охраны громко заржал.

Михаил был спасен. Только гораздо больше избавления от неминуемой гибели он был осчастливлен брошенным в его сторону взглядом. Красавица вновь посмотрела на него с откровенным сочувствием. По книгам Миша знал – от жалости недалеко до любви. Может, прелестная туземка уже полюбила несчастного пленника. Может… Тут воображение невольно принялось рисовать такие сцены, что позабылась даже недавняя угроза.

Нет, воображение Михаила было целомудренным и не шло дальше одного-единственного страстного поцелуя, однако в юношеских мечтах достаточно и этого.

На какое-то время Михаил перестал воспринимать окружающую действительность. Вонь в яме, соседи-амины, которых он все равно не понимал, перспектива повторного допроса… Все куда-то исчезло в нахлынувших грезах. А уж с чем пожаловал запыхавшийся разбойник, Миша вообще не подумал.

Между прочим, зря.

Речь-то шла о повторном визите крылатых людей Порта и, конечно же, опять о нападении…

– Других дорог туда нет? – офицеры склонились над планом, набросанным со слов Кангара.

С проводником явно повезло. Он сам побывал в плену у хитчей, и хорошо знал и их селение, и окрестности, и даже место, в котором они обычно держат захваченных людей.

– Есть. Очень долгий. Придешь сюда, – Кангар ткнул грязным пальцем в противоположную от них часть чужого селения.

Он потратил немало времени, чтобы понять, зачем вообще нужен план, хотя последний был набросан с его собственных слов. Похоже, местные не утруждали себя черчением. Да и грамоты, как было установлено еще вначале, не знали совсем.

Кречетов с Буйволовым переглянулись. Подобный вариант их вполне устраивал, а факт, что придется сделать большой крюк по землям хитчей, не особо волновал.

И радовало поведение аминов. Аборигены мало жалели собственных соплеменников, их не волновала судьба гостя, зато наглость извечных противников, промышлявших в пределах видимости, побудила обыскать все окрестности. Партии аминов рыскали повсюду, поэтому отъезд спасательной экспедиции обещал остаться незамеченным со стороны нежелательных соглядатаев.

– Так и сделаем, – принял решение Кречетов. – Выступаем все, кроме Мюллера и отца Александра.

Бестужев незаметно вздохнул. Он опасался, как бы полковник вновь не попытался оставить «небоевой» части отряда опекуна. Благо, догадывался, кому суждена сия малопочтенная роль.

На счастье, жители весьма активно занялись обороной селения, хотя ни на какой набег они пока не соглашались. Какой-то определенный изъян в психологии аборигенов явно присутствовал. Ангелами они не были, с соседями враждовали испокон веков, только такое впечатление – активность вражды зависела от настроения. Хитчи набегом побудили аминов к ответным мерам, однако стоило нарваться на засаду, как боевой дух угас. Сейчас вспыхнул вновь, но только в варианте защиты собственных владений. Полное господство сиюминутного настроения, не подкрепленного ни разумом, ни единой направляющей волей.

– До темноты успеем добраться? – спросил Кречетов.

Кангар отрицательно покачал головой. Потом добавил словами:

– Немного. Если выступим сейчас. Дорога долгая.

Кречетов посмотрел на небо. Солнце стояло высоко, и вечер должен был наступить нескоро. Светлое время устраивало больше, можно хотя бы осмотреться перед тем, как начать действовать, но выбирать не приходилось.

– Выступаем немедленно. Ничего лишнего не брать. Пойдем налегке. Только патроны и продукты на два дня.

Задерживаться полковник не собирался, и запас приказал взять лишь по старой армейской привычке всегда рассчитывать на худшее.

Отец Александр молился. Долго, истово, самозабвенно. Он начал свое обращение к Богу, едва небольшой отряд скрылся за ближайшим склоном и продолжал вплоть до того мгновения, когда все та же женщина не позвала его со двора. Повод был радостен. Муж очнулся и, хотя жизни его все еще угрожала опасность, по сравнению с пережитым она казалась преодолимой. Надо лишь вновь воззвать к могущему Богу пришельцев, и тот в милости своей снизойдет, поможет раненому исцелиться.

Вернулся батюшка часа через два, вновь опустился на колени и забормотал, временами старательно крестясь.

Монах был неутомим. Даже Мюллер, в конце концов, прервал свои расчеты и записи под влиянием чувства голода, а отец Александр продолжал все в том же темпе то возносить мольбы, то класть поклоны перед поставленным к стене образом.

Мужская половина аборигенов по-прежнему находилась вне селения. Они то рыскали в ближайших окрестностях, то собирались за околицей и ожесточенно спорили о каких-то делах.

Впрочем, нетрудно было догадаться, о каких.

На беду, Кречетов не оставил никого из казаков, и сейчас было некому развести костерок и хотя бы поставить чайник. Сам профессор был далековат от подобных чересчур сложных дел. Как-то привык, что бытом всегда занимаются другие, пока он решает сложнейшие проблемы мироздания, или пишет очередную работу на основе свежего материала.

А чая хотелось. Все-таки, не одним высоким жив человек. Порою ему нужна вполне материальная пища, или, хотя бы, кружка горячего напитка. Даже думать после нее намного легче. Особенно, когда мысль вертится на месте в поисках ускользающего решения.

– Как думаете, батюшка, наши сумеют освободить Михаила? – чтобы отвлечься от плотских мыслей, спросил профессор.

Монах закончил очередную молитву, неторопливо встал с колен и лишь тогда повернул к Мюллеру мясистое лицо.

– Все в руце Божьей. Но я молюсь, дабы предприятие сие увенчалось успехом, – судя по оборотам, отец Александр еще находился под влиянием собственного обращения к Богу.

Мюллер вздохнул. В Творца он верил, а вот в Его помощь собственным созданиям – не очень.

– Ты бы помолился, Карл Иванович, – понял его Александр. – Оно враз и полегчает.

Тон монаха был сочувствующим, взгляд – добрым. Наверное, поэтому Мюллер признался, хотя давно зарекся вступать со священнослужителями в духовные споры:

– Не верю я в исполнение просьб. Там, на небесах, давно утонули бы в наших молитвах, если бы стали прислушиваться к ним. Столько народу, и каждому чего-то ежедневно надо. Причем, иной молит о каком-нибудь пустяке с такой силой, что заглушит действительно важное. Да и что считать важным?

– Молитва не для Бога. Она для самого себя и для других, – не стал ортодоксальничать Александр. Мюллер краем уха слышал, будто из-за взглядов у монаха были какие-то неприятности, закончившиеся этой экспедицией. – Слово имеет немалую силу. Если подкреплено искренним чувством. Глядишь – и почувствуют наши казаки: не одни они во враждебном мире. Есть кто-то, искренне желающий им добра и удачи. А с поддержкой иногда самые дерзновенные дела удаются. В этом высокое назначение молитвы.

В конце речи отец Александр не удержался, назидательно поднял палец с набившейся под ноготь грязью.

– Ты не смотри так, Карл Иванович, – Александр оценил некоторую оторопелость собеседника. – Думаешь, все в мире цифрами меряется? Любая человеческая победа – это победа духа. Того самого, который никакой сухой цифрой не измеришь. Душу нам дал Господь. Цифру он тоже дал, но лишь там, где без нее не обойтись. А в данный момент нашим казакам дух любых подсчетов важнее. Дух же молитвой крепок и верой в правоту своего дела. Той верой, что от Господа. И не столь важно, станет ли помогать творец, или сумеешь обойтись своими силами. Бог – не нянька. Ему за каждым следить некогда. Но пока стоит на земле Русской вера, стоит и сама земля. Истончится – и рухнем червивым деревом.

Мюллер некоторое время ошарашено молчал, и лишь потом смог улыбнуться:

– Вы даете, батюшка! Так вы скоро или начнете проповедовать про иные миры на звездах и планетах, или займетесь спиритизмом.

– Вот что за каша в голове, прости, Господи! – Александр перекрестился, сдерживая порыв благородного, но неуместного в данный момент гнева. – Спиритизм – от дьявола. А что до ваших звезд, то нигде не написано, будто они лежат пустыми и безжизненными. Знамо, и на них может быть жизнь во славу Божью! Да и есть. В чужом мире находимся. Однако ж, не зря же Творец раскинул над нами чудную красоту. Смотришь – и диву даешься. Прям, душа преображается, и хочется самому стать лучше, достойнее несказанной картины.

– Вы прямо, батюшка, поэт, – не сдержался Мюллер. – Так образно говорили, что мне прямо захотелось немедленно взглянуть на небесный свод. Благо, на дворе уже стемнело.

– А что? Можно и взглянуть. Заодно посмотрим, что в селении происходит? Скоро ли аборигены намереваются вернуться под крыши, или они хотят врагам отворот поворот дать подальше от родных стен? – сразу согласился монах и первым двинулся к выходу.

Там он застыл, глубоко втянул в себя воздух, слегка попахивающий дымом и ароматами готовящейся еды, посмотрел на зажигающиеся во тьме звезды и в восхищении покачал головой.

– А небо-то какое красивое! Одно слово: лепота! Пусть даже не походит на наше, – Александр привычно перекрестился.

Мюллер невольно подумал: ведь знает о переносе в чужой мир, и так спокойно относится к этому, будто подобное случается едва не каждый день.

Только батюшка был силен не знаниями, а верой. Ему просто не было дело, в каком из сотворенных Господом миров пребывает его грешное тело. Дух-то всегда при нем…

– Да… – протянул Кречетов, взглянув на небо.

Он поднял голову не для любования красотами, а лишь чтобы определить направление и теперь потрясенно взирал на изменившийся небесный свод.

Последовавший его примеру Буйволов коротко и эмоционально помянул нечистого. Молча застыл Бестужев, не находя ни слов, ни ругательств. Вот уж, воистину, все наши скорби от знаний!

Понимание еще не пришло. Умом офицеры знали, что находятся в чужом мире, а вот сердцем… Уж очень похоже было все вокруг на оставленные по ту сторону ущелья места. Разве что, небо…

Казаки воспринимали случившееся гораздо спокойнее. Раз уж вокруг чужие земли, то почему бы над ними не поместиться чужому небу? Вполне логично, если употребить неведомое станичникам подходящее к данному случаю слово.

Кречетов невольно поймал себя на абсурдном желании, спросить Кангара, всегда ли здесь так, или только сегодня, но, конечно же, не спросил.

Даже объявись на небе две, а то и четыре луны, предстоящих действий это не отменяло. Разве важен мир, когда имеется конкретное дело?

Селение хитчей напоминало таковое же у аминов. Каменные дома, дувалы, даже отсутствие собак.

– Там, видите? – Кангар указал на самый большой дом. – Рядом с ним – яма.

– А в доме – злодей, – пробормотал Бестужев.

– В доме – Абдул. Очень сильный воин, – юмора проводник определенно не понимал. Зато, чувствовалось, Абдула крепко боялся по старой памяти, хотя и старался не подавать вида.

– Что, Цыган, пошли? – Буйволов в последний раз проверил, не гремит ли снаряжение, и, пригнувшись, бесшумной тенью двинулся в сторону селения.

Следом такой же тенью скользнул Цыганков.

Остальным в полном согласии с заранее распределенными ролями досталось самое трудное – ждать.

А под каким небом – не имело никакого принципиального значения.