ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Клирики и лирики

В самом начале шестого века, когда дни Западной Римской империи подходили к концу, а Вечный город оказался под властью германских варваров, в Италии появился человек, положивший начало тысячелетней истории католического монашества.

Собственно, монастырские общины были известны давным-давно, а первыми монахами, по всей видимости, являлись иудейские сектанты-ессеи, совершавшие подвиги самоотречения и отшельничества еще во времена Иисуса Христа. Спустя три столетия по Рождеству, когда империя начала распадаться, в Фиваидской пустыне Египта начал проповедовать святой отшельник Антоний – из его жития можно узнать, что, будучи поначалу весьма богатым человеком, Антоний получил Божественное Откровение, раздал имущество бедным и, уйдя из широкого мира, поселился в древнеегипетском могильном склепе, посвятив жизнь борьбе с искушениями и терзаниями плоти. Вскоре слух о святости и богоизбранности Антония распространился по империи, к нему начали стекаться паломники, часть из которых тоже принимала на себя отшельнический обет. Первый настоящий христианский монастырь образовался в Египте, а ревностный ученик Антония, святой Пахомий, упорядочил жизнь монахов, разработав устав, требующий от братии строжайшей умеренности, непрестанного труда и наивозможной благотворительности.

Как известно, излишнее радение порождает грех, а неспокойные времена вынуждают людей бежать от опасностей и непредсказуемости мира. Именно так случилось в Византии, когда Восточная империя начала содрогаться под ударами варваров, наступавших отовсюду: болгары и славяне с севера, персы, а затем арабы с востока, африканские берберы с юго-запада. Государство пребывало в состоянии постоянной войны, многие не видели никакого смысла в светской жизни, ибо рано или поздно приходили завоеватели и обращали в прах все, созданное трудами подданных базилевса. Тогда-то и стало невероятно популярным монашество, подорвав силы империи. Обители, появлявшиеся, как грибы после дождя, создавали все и каждый: базилевс, эпархи и министры-логофеты, стратиги, центурионы, купцы, крестьяне и так далее до бесконечности. На склонах Олимпа, Афона, в Халкиде, Салониках, Константинополе монастыри насчитывались многими сотнями, а святых братьев было десятки тысяч. По древним уложениям Константина Великого обители освобождались от налогов, следовательно, не приносили никакого дохода стране, молодые сильные мужчины не воевали против дикарей, а принимали постриг, церкви передавалось множество земель… Естественно, начались махинации – богатые византийцы укрывали в монастырях свою личную казну, чтобы освободиться от налогов, обитель имела право взять под свою защиту от властей любых преступников, а некоторые настоятели вовсю торговали церковной собственностью.

Наконец, императору Константину V все это надоело, ибо монахи забрали себе больше власти, чем сам базилевс. Константин закрыл несколько тысяч монастырей, отобрал земельные владения в казну, здания обратил в казармы, а имущество раздал военным в виде благодарности за службу. С тех пор монашеское движение на востоке хоть как-то упорядочилось.

На западе же все обстояло несколько по иному, ибо варваров не интересовали подвиги духовные, предпочитались подвиги военные. Ну каким, скажите, обленившимся дураком нужно быть, чтобы вместо сражений с окружающими тебя врагами забраться на столб с узенькой площадкой на вершине и несколько лет бездеятельно там торчать, поднимая упавших с твоего тела червей и сажая их обратно, рассуждая, что червяк тоже тварь и тоже кушать хочет?.. Именно поэтому варвары встречали рассказы о столпниках наподобие Симеона или Макария громовым хохотом.

Когда миновали завоевания, и в Италии образовалось государство готов под рукой короля Теодериха, жизнь стала поспокойнее. Теодерих проникся великолепием Рима, сбросил звериные шкуры и надел тогу, окружив себя многоучеными римскими патрициями – знаменитый Кассиодор был первейшим сенатором при варварском короле, а «последний философ античности» – Боэций являлся близким другом германца. Смешно, но Теодерих в переписке с византийским императором по-варварски горделиво именовался «Базилевсом Рима», считая себя полностью равным с владыкой блистательного Константинополя.

Итак, во времена Теодериха в бывшей империи Рима появился первый монастырь. Его основатель, Бенедикт из Нурсии, пошел по стопам святого Антония, точно также раздав свои деньги неимущим и удалившись в горы под Монте-Касино. Существовало одно главнейшее отличие от египетских и византийских обителей: «отец западного монашества», Бенедикт Нурсийский, создал «Правила», в соответствии с которыми монастырь обязан полностью сам обеспечивать себя необходимыми для жизни припасами, то есть любой святой брат обязан трудиться. И неважно, на каком поприще – образованные римляне, входившие в братство Бенедикта, учреждали школы или переписывали книги, бывшие крестьяне обрабатывали землю, владеющие ремеслом строили для обители помещения и церковь… Европейское монашество пыталось не отрываться от мира по пагубному примеру Византии.

Прошло шестьсот пятьдесят лет.

Сейчас монаха ордена святого Бенедикта Нурсийского можно встретить в любом королевстве Европы, «Правила» доработали самые выдающиеся люди, создав новое течение внутри ордена, как, например, аскетическое цистерианское направление Бернара из Клерво, и вдобавок появились монастыри для женщин.

Именно такая обитель, стоявшая почти в центре Мессины, стала в октябре 1189 года штаб-квартирой нескольких авантюристов, каждый из которых преследовал свои особенные цели. Мать-настоятельница, взыскательная и суровая аббатиса Ромуальдина Кальтаниссеттская, после первой недели постоянных хождений всяких подозрительных личностей в принадлежащий монастырю странноприимный дом, только рукой махнула на непрошеных постояльцев. Что с них взять – миряне…

Казакова разбудили, причем весьма непочтительно. После многоумной беседы с Беренгарией о древнеримской литературе он покопался в аптечке, взял один из четырех оставшихся флаконов с антибиотиками, грустно осмотрев поредевшие ряды шприцов-тюбиков, ввел его себе в бедро, а когда принцесса вместе с камеристкой мадам де Борж отправилась в церковь, незаметно уснул, сопровождаемый весьма неприятными мыслями. Его начинало познабливать, а рука покраснела. Значит, воспаление все-таки имеет место быть, а чего вы, собственно, хотите? Неизвестно, в какой грязи валялись арбалетные стрелы и вдобавок неясно, сумел ли Гунтер как следует почистить рану. Цефрана, кстати, надолго не хватит, что хуже всего…

– Сударь! Черт вас задери, какие нормальные люди дрыхнут в полдень? А ну, поднимайтесь!

Тычок в спину, причем чувствительный. На такое хамство следует отвечать самыми решительными действиями. Казаков попытался как следует пнуть наглеца и даже коснулся пяткой его одежды, но тот успел отскочить.

Господин оруженосец повернулся, протирая глаза большим пальцем правой руки, и, не сдержавшись, выдал несколько выразительных русскоязычных фонем.

Прямиком на Казакова радостно скалился ясноглазый седой старикан с обветренным лицом, чуточку похожий на состарившегося Рутгера Хауэра. Ангерран де Фуа собственной персоной.

– Значит, отдыхаете?

Мессир Ангерран критически осмотрел стол, забитый частью опустошенными, частью полными кувшинами с прохладными травяными отварами и легким вином, но почему-то потянулся к Гунтеровой деревянной фляге. Уж непонятно, чем она прельстила рыцаря из Палестины, но Ангерран смахнул пробку и, не нюхая, хлебнул.

– Пресвятые небеса! – результат не заставил себя ждать. Когда человек запросто делает огромный глоток спирта, причем неразведенного, а самого что ни на есть чистого, глаза лезут на лоб и перехватывает дыхание. Мессир де Фуа откашлялся, вытер потекшие из глаз слезы и вопросительно уставился на Казакова: – Это какая-нибудь особая византийская отрава? Приберегаете на крайний случай?

– Сгущенное вино, – прокряхтел Сергей, усаживаясь. – Вещь весьма полезная. Вы разве никогда не видели… spiritus?

– Spiritus? В смысле, Святого Духа? – не понял Ангерран. – Нет, белый голубь меня еще не осенял своими крыльями.

– Я не о том, – поморщился Казаков. Палестинец не понял игры слов, ибо в латыни «спирт» и «дух» обозначались одним словом. – Не Spiritus Sancti, а spiritus vini. Винный дух, понимаете?

– Нет, – помотал головой де Фуа. – У вас еще есть такая фляжка?

– Где-то должна заваляться. Если хотите, эту можете взять себе. Понравилось?

– Апельсинчиком бы закусить… – Ангерран до сих пор кривился. – Ядреная вещица, всю глотку обжег. Итак, мой дорогой мессир Серж, я могу осведомиться, почему вы валяетесь здесь, когда происходят столь интересные события? Вы же взялись мне помогать. Свои четыре безанта за седмицу надо отрабатывать!

– Да вот, – немного смутившись, замялся Казаков. Он, конечно, не забыл, что Элеонора Аквитанская порекомендовала его Ангеррану в качестве помощника и Сергей, выполняя свои нехитрые обязанности, несколько дней назад отнес по просьбе рыцаря несколько писем. Но теперь бездеятельность оправдывается уважительными причинами. – Я, сударь, вчера немного поразвлекся на Северной башне…

– То-то у вас рука замотана, я смотрю, – деловито нахмурился седой. – Чем ранили, клинком?

– Арбалет, – вздохнул Казаков.

Его состояние отнюдь не улучшилось, а, наоборот: Сергей чувствовал, как растет температура, а кожа на левой руке покраснела почти до ладони. Хочется спать и пить. Скверная ситуация. Не иначе, поганцы-англичане все-таки мазали свои стрелы чем-то весьма пакостным. Как бы приключения в двенадцатом веке на том и не закончились – сепсис штука крайне неприятная, к тому же, если общее заражение началось, делать что-либо поздно. Между прочим, Ричард Львиное Сердце умер (то есть еще умрет, спустя десять лет, если раньше не допрыгается) именно от сепсиса, полученного при таком же ранении – стрела в руку…

– Арбалет, – протянул Ангерран со своей всегдашней ленцой. – Могу я узнать, какого ляда вы полезли в драку, друг мой? Вас об этом просили? Или вы подданный короля Танкреда, обязанный защищать своего государя? Может быть, ваш сюзерен, господин де Фармер, потребовал? Кажется, вы давеча говорили, будто плохо умеете обращаться с мечом?

– Все побежали и я побежал, – буркнул Казаков. – Мне что, Мишеля бросить надо было? И хочу заметить, что меч не столь сложен в обращении.

– И что вы скажете по поводу ночного штурма? – вопросил Ангерран, проявляя неплохую осведомленность о недавних событиях.

– Бездарно. Нападающие и обороняющиеся вели себя просто бездарно.

– Подробнее объясните, – потребовал Ангерран.

– Н-ну… – Казаков ненадолго задумался, но правильному ходу мысли мешали головокружение и дергающая боль в руке. – Насчет англичан не знаю, а сицилийцам я бы посоветовал не кидаться с мечами на лезущих через стену солдат. Лучше устроить чуть подальше несколько десятков людей с этими самыми арбалетами, чтобы отстреливали атакующих – против железного болта никакой доспех не устоит. Тех, кто прорвался – добивать мечникам.

– Разумно, – согласился де Фуа. – Вы неплохо знаете тактические приемы, который раз убеждаюсь. Так, как вы описали, почти никто и никогда не делал. Разве что сарацины при штурме Аксалона в 1153 году. Я там был, видел… Если бы не глупость тамплиеров, мы бы взяли город немедленно.

– «Мы» – это кто? – уточнил Казаков.

– Крестоносное войско короля Иерусалимского, – отчетливо сказал Ангерран и подозрительно оглядел Сергея. – Плохо выглядите, сударь. Красный весь, в поту… Разве монахини не приносили вам лекарств? Между прочим, – де Фуа усмехнулся, – говорят, будто сухой корень горчицы в смеси с высушенным ухом черной собаки и порошком извести дает превосходные результаты.

– Больной сразу оказывается на том свете? – апатично поинтересовался Сергей, не находя здесь ничего смешного.

– Почти, – хохотнул Ангерран. – Просто к жару и истечению жизненных гуморов прибавляются боли в животе и понос. Не думайте, я не смеюсь. Просто, отжив большую и лучшую половину жизни среди арабов, я знаю, каково лекарское искусство неверных и сколь долго европейцам придется учиться у сарацин.

«Сейчас достанет из кармана тушеную по сарацинским рецептам черную жабу и заявит, что это панацея от всех болезней, – уныло подумал Казаков. – Причем любой человек из местных обязательно бы поверил в целительную силу этой вот черной жабы или какого-нибудь экстракта яичников летучей мыши, съел бы и очень не исключено, что поправился. За счет самовнушения. У меня такое никак не получится».

– Покажите-ка, что там у вас, – сдвинул брови Ангерран и, подойдя, устроился на импровизированном ложе. – Не дергайтесь, дайте посмотреть. Я сорок пять лет живу в постоянной войне и видел многое. Кое в чем разбираюсь и дошел своим умом, другому научили сарацины…

«Может, старик на самом деле профессионал? – не без надежды спросил сам себя оруженосец сэра Мишеля. – Сорок пять лет воевать, не хухры-мухры! Интересно, сколько сейчас Ангеррану? Начал, допустим, в восемнадцать, сорок пять кладем сверху, значит, за шестьдесят точно…»

Мессир де Фуа быстро размотал толстыми и огрубевшими, но проворными пальцами разрезанный шелк Беренгарии, осторожно и недоуменно осмотрел нижнюю повязку, сделанную из стерильного пакета первой помощи и металлизированной подушечки, принятых в ХХ веке, и, наконец, пожевал губами, уставившись на Гунтерову работу – достаточно аккуратные швы.

– Крайне любопытно, – ни к кому не обращаясь, заметил Ангерран. – Кто это вас штопал? Неужели монашки раскопали в Мессине сарацинского лекаря?

– Господин фон Райхерт, второй оруженосец сэра Мишеля…

– Угу, – кивнул старик. – Недурная работа. Но безнадежная. Хотите, я вас напугаю?

– Напугайте, – угрюмо отозвался Казаков.

– Тогда потерпите, – де Фуа сначала легонько прикасался к коже вокруг швов, словно отыскивая нужное место, а потом надавил большими пальцами ближе к внутреннему краю шрама. Сергей выматерился.

– Смотрите, – преспокойно сказал Ангерран, довольный своими действиями.

Между двумя пропитанными кровью шелковыми нитями выступили мутные белесые капельки. Гной. Звиздец.

– В лучшем случае проваляетесь полтора-два месяца, – Ангерран невозмутимо смотрел в глаза Казакову. – В худшем – умрете через неделю и будете очень просить, чтобы вас добили. Ставлю на худший вариант. Рука покраснела до запястья всего за одну ночь? Я так и знал. Черт, при мне, лет двадцать назад, шевалье де Бофора из Нормандии ранили в живот, а через день он уже бегал, как миленький! Раз на раз не приходится. Что думаете делать?

– Ничего, – самым мрачным голосом проворчал Казаков. Великолепные новости, ничего не скажешь. Разумеется, еще могут помочь оставшиеся антибиотики, но, если три инъекции убойного Цефрана, истребляющего почти все существующие микроорганизмы, не подействовали, значит, дело труба. – Что-нибудь посоветуете?

– Посоветую, – кивнул Ангерран и сверкнул мальчишескими голубыми глазами. – Только сначала задам вопрос. Вы полагаете себя честным человеком?

– Полагаю, что нет, – врезал Казаков правду-матку. – Знаете, мессир, это сложная философская тема. Я могу быть честен с собой, хотя… Хотя тоже не всегда. Я более-менее честен со своим ближайшим окружением. Чего вы ожидали? Признаний в том, что я светлый паладин наподобие Ланселота?

– Элеонора не ошиблась в выборе, – негромко сказал рыцарь. – Неважно… Вам знакомо чувство благодарности?

– Отчасти, – фыркнул Сергей, категорически не понимая, к чему этот разговор. Все психологи будущего, занимавшиеся экстремальными ситуациями, в один голос советовали: если ты в тяжелом положении и ждешь от кого-то помощи, говори этому человеку правду, только правду и ничего, кроме правды. Правда обезоруживает, превращает самого страшного врага в союзника.

– Ну и отлично, – легко согласился мессир де Фуа. – Часть благодарности – уже благодарность, а не пинок в задницу. Извините за резкую формулировку. Я вас поставлю на ноги сегодня же. Рано или поздно вы вспомните о слове, которое сказали только что: «отчасти». Надеюсь получить свою часть вовремя. Согласны?

– Будете кормить копчеными жабами? – скептически вопросил Казаков, не придавая особого значения малопонятным словам Ангеррана. – Или поить отваром детородного органа какого-нибудь святого?

Седой расхохотался, да так, что согнулся вдвое.

– Чувство юмора у вас, Серж, – вытирая слезы, рыдал от смеха рыцарь, – будто у тамплиера! Боже, откуда вы такой случились? Завелись в Мессине, как мыши появляются из грязного белья? Успокойтесь, не подадут вам на обед никаких жаб и жареных святых статей! Все произойдет гораздо проще и сложнее одновременно. Ложитесь-ка на спину, закройте глаза, а главное – не обращайте внимания на боль в руке.

«Колдовать, что ли, начнет? – грустно усмехнулся про себя Казаков. – Или научился у арабов экстрасенсорике? Не верю!»

Ангерран снял колет из мягкой коричневой замши, бросил его на стул, попутно запер дверь – мало ли, ворвутся и помешают – потом закатал рукава и громко предупредил:

– Во-первых, будет очень больно. Даже при том условии, что я не стану касаться вас и пальцем. Во-вторых, постарайтесь изгнать из головы все до единой мысли, если у вас таковые вообще существуют.

– Катитесь вы знаете куда? – оскорбленно буркнул Казаков, пытаясь подобрать в уме надлежащую непристойную формулу на норманно-французском, ради того, чтобы послать Ангеррана в соответствующее место. Однако голос мессира де Фуа стал до невероятия серьезным.

– Не обращайте внимания на мои шутки, – втолковывал он. – Просто я такой человек и не всегда могу сдержаться… Выкиньте из башки все, что мешает. Начиная от неподобающих помыслов о белоснежной груди Беренгарии и заканчивая молитвами. Умеете сосредоточиться? Так вот, сосредоточьтесь на том, что ваша душа ненадолго уходит из тела.

Странно, но спокойная и чуть насмешливая речь Ангеррана завораживала. Мессир де Фуа говорил, журча хрипловатым горным родником, каждое его слово отрывало от затуманенного болезнью сознания маленькую частицу и уносила ее куда-то очень далеко – туда, где чернота приобретала оттенки цветов, не сравнимых ни с какой радугой, где было прохладно и спокойно.

«Гипноз? – проскочила последняя угасающая мысль. – Рука все равно болит…»

Ангерран, склонившись, посмотрел на потерявшего сознание Казакова и улыбнулся.

Его умение сработало и на этот раз. Как они все легко покупаются! Прав был господин де Гонтар – «священный эгоизм» человека есть первейшее из качеств смертного.

Упругой походкой пройдясь по комнате, де Фуа размял пальцы, быстро сжимая и разжимая кулаки, искоса глянул на висевшее на стене распятие и на всякий случай набросил на резной деревянный крест шелковую тряпицу, оставшуюся от перевязки. Конечно, Единый Творец и так все видит, но зачем же лишний раз Его тревожить?

– Экзорцизм наоборот, – шикнул себе под нос Ангерран. – Болезнь – это демон, обитающий в тебе. Можно выгнать его поганой метлой, а можно… Можно вежливо попросить временно уйти. Ну что ж, остается попробовать…

В это же время за мессинскими стенами кипела непринужденная радость и веселье. Кельтам только дай попраздновать…

Гунтер чувствовал себя королем. Самым настоящим.

Непонятно, с чего вдруг шотландцы из окружения принца Эдварда прониклись к гостями из-за Пролива столь невероятной симпатией, но, скорее всего, они просто избрали такую своеобразную форму извинений за непотребную шутку с баронством Мелвих. Ни одному нормальному человеку, увидевшему радости жизни в благополучной Франции или золотой Италии, никогда не придет в голову отправиться жить на отдаленную полуночную землю горного королевства, где за спиной встают хмурые Грампианские горы, а в лицо хлещут соленые брызги Северной Атлантики. Гунтер отлично понял, что бароном стал только номинально – по титулу и гербу, а в действительности столь щедро дарованный лен полностью останется под управлением шотландской короны. Но, черт возьми, мелочь, а приятно! Теперь ты не просто какой-то там оруженосец, а рыцарь, носящий дворянский титул. Барон – он даже в Шотландии барон. Если угодно, можно назваться в стиле Томаса Мэлори: «Рыцарь Белой Вороны». А чего?

На устроенном Эдвардом празднике Гунтеру надарили множество красивых вещиц. Широкий кожаный пояс с кельтским узором, амулеты на шнурках, которые сэр Мишель мигом поименовал «языческими», простенький, но старинный кинжал, и, наконец, шотландские девицы, сопровождавшие своих благоверных, вынесли наскоро, но добротно сшитую темно-синюю тунику с изображением серебряного ворона Мелвихов на груди – теперь понятно, зачем снимали мерку. Родственнички белобрысого отца Лабрайда тотчас же приволокли красно-черный плед, заставили Гунтера снять штаны и начали учить, как правильно наверчивать тартан, а заодно подсказали, как отличить настоящего скотта от самозванца – оказывается, шотландцы под тартаном более ничего не носят, достаточно задрать плед и посмотреть.

Больше всех пил, разумеется, монах. Отче Лабрайд, не столько высокий, сколько дюжий, в промежутках между долгими здравицами пастырски объяснил, что его заблудшие овечки слушают только того, кто способен их перепить, переорать и переговорить, ибо… Вы сами видите, благородные мессиры, эти гибнущие души погрязли в грехе тщеславия. Вот Коннахт – с виду посмотреть, человек как человек, а однажды вызвал сразу дюжину воинов соседнего клана на битву! Правда, шестой поединщик его побил, но Коннахт до сих пор гордится. А Ллердан – только не тот, который из Мак-Иннесов, а Калланморский – принял гайс: убить самого Саладина в Палестине и привезти его череп домой. Гордыня, гордыня…

Оказалось, что шотландцы не принимают никакого участия в сицилийской авантюре Ричарда – принц Эдвард с Танкредом не ссорился, а поэтому запретил тем, кто рвался в бой ради боя, даже близко подходить к башням Мессины. Скотты, таким образом, скучали, а когда скотт скучает, он либо пьет, либо поет, либо играет, а чаще занимается всеми этими приятностями одновременно.

Сэр Мишель не изменил своего отношения к горским дикарям – варвары, не имеющие никакого понятия о куртуазии, еретики и язычники (разве можно глаголить священные тексты не на языке Рима?), неисправимые пьянчуги, задиры и хвастуны. Отец Лабрайд поведал, что хвастовство является непременной чертой любого обитателя Грампианских гор и в деле похвальбы никто шотландца не превзойдет. Вам, мессиры, людям просвещенным, такое может показаться странным, но у нас на столь неразумное самовосхваление давно никто не обращает внимания. Традиция…

Наконец, маленький клочок Шотландии, временно обосновавшийся на берегах Средиземного моря, разразился песнями. Под громкоголосый вой одобрения появился Коннахар по прозвищу Крыс, который кричал, что петь он не будет, а будет пить, но ему насильно всучили некий инструмент, смахивающий на ирландскую лиру, усадили и заявили, что нальют ему только в случае, если он споет. Присоединилась и жена Крыса – очень невысокая веснушчатая девушка с рыжими косами – у нее была флейта. Гунтер ожидал волынок, но незаменимый отче Лабрайд, неустанно расписывающий все особенности кельтского бытия, сообщил, что волынка – инструмент, как бы это вам сказать, сударь, боевой или торжественный, следовательно, сейчас не употребляется.

Голосили когда на гэльском, когда на саксонском – языке английского простонародья. Большинство песен, растолковывал монах, имеют, если позволено будет так сказать, господин барон, противосассенахскую направленность. То есть нормальный шотландец поет либо о том, как он побил норманнов или про то, как норманны его побили, а он потом отомстил. Остальные скелы посвящены праздникам, олю – это у нас так пиво называется – и в очень редких случаях… э-э… куртуазии по-шотландски.

Сэра Мишеля едва не стошнило. Пообщавшись несколько недель с Дугалом, бывшим телохранителем канцлера де Лоншана, рыцарь проникся к кельтам сдержанным отвращением. Конечно, клетчатые варвары просты, как правда или как природа, но давайте не забывать – на дворе просвещенный двенадцатый век, а вовсе не времена Гензериха с Аларихом…

– Господи, – страдальчески закатил глаза Фармер, когда Крыс начал выводить очередную скелу, – сколько же можно?

Оралось, разумеется, хором в полсотни глоток, и превесьма оптимистично. Гунтер вникал в смысл, краем уха слушая отца Лабрайда: сейты, ну, это понятно – англичане, фений – это такой воин… Может, вы, мессир барон, слышали про скандинавских берсерков или германских вутья? Так фении – примерно то же самое, только еще хуже.

– Они совсем как дети, – вздохнул монах, пока общество хрипло исполняло маловразумительный припев. – Вот я человек образованный, учился в Глазго, в монастыря святого Андрея, а все равно иногда сядешь так за кружечкой и, сам того не замечая, подтягивать начнешь… Грех, конечно, для служителя Божьего, да что там у Ансельма Кентерберийского сказано на сей счет? Если грешишь, то блюди хотя бы умеренность…

– Они совсем как дети, – горестно повторился отец Лабрайд и по причине огорчения неразумной паствой опустошил кружку, вмещавшую, как казалось, не меньше полубочонка. – Ничего, господин барон, приедете пожить в Мелвих, быстро привыкнете. Все привыкают. Вот тамплиеры, например, из Глазго… Рыцари Ордена Храма пару лет назад основали там командорство, слышали? Вначале тоже шарахались, а потом ничего…

– Мы были знакомы с одним вашим соотечественником, – сказал Гунтер монаху. – С Дугалом из Мак-Лаудов.

– С Дугалом? – почесал в загривке святый отче. – С тем старым Дугалом, который четыре года тому спьяну утонул в Клайде, погнавшись за сбежавшей овцой? Или с другим? Вы скажите, тартан он какой носил? Сине-зеленый с красной и желтой нитью или черно-желтый?

– Черно-желтый, – утвердительно кивнул светлейший барон.

– А-а… – понятливо выдохнул Лабрайд. – Как же. Это Мак-Лауды из Льюиса или Глен-Финнана. Ну, там много разных Дугалов. Например, Дугал по прозвищу Волчий Хвост, тот, что голыми руками придушил вожака волчьей стаи, резавшей овец.

– Голыми руками? – фыркнул сэр Мишель.

– Люди рассказывают, – пожал плечами монах. – Может, и не голыми. Есть еще Дугал, сын Керра, сына Грегора – этот славен тем, что забрался без всяких веревок на отвесную гору Кован-на-Кеннент … Знаете эту легенду? Кто поднимется на вершину, обязательно станет королем Шотландии. Это Мерлин предрек лет шестьсот назад.

– И как оно? – поинтересовался Гунтер.

– Да обязательно стал бы… Уж простите за языческие суеверия, но на предсказания Мерлина есть основания надеяться. Только вот незадача – когда спускался, на радостях сверзился и хребет сломал. Какой из него король с переломанным хребтом?

– Точно, что никакой, – снисходительно согласился германец, откровенно забавлявшийся простодушными рассказами отца Лабрайда. – Нет, я имею в виду другого Дугала. Он из Глен-Финнана, это я помню. Высоченный, здоровый, как фландрский конь, лет, наверное, двадцать семь – двадцать восемь. Он недавно возглавлял охрану канцлера де Лоншана, которого удавили в конце августа.

– Лоншана удавили? – несказанно поразился монах. – Вот новости!

Гунтер понял, что сболтнул лишнего. Элеонора категорически запретила распространяться об истории с безвременной кончиной мэтра де Лоншана.

– Ну… Так говорят, – пробормотал германец, получая одновременно от сэра Мишеля чувствительный толчок локтем под ребра.

– Раз говорят, значит, правда, – философски заключил отец Лабрайд и, сбросив капюшон, взъерошил светлые стриженные волосы. Макушку святого пастыря украшала непременная, пускай и не особо тщательно выбритая, тонзура. – Дела… А про вашего Дугала мне немного известно, если это тот самый. Описываете вроде похоже. Я еще мальчишкой был, послушником в монастыре святого Андрея Первозванного. Тогда – лет десять назад это было – случился у нас мятеж против наместников Старого Гарри. Слишком много власти себе забрали… Наш король вассальную присягу-то принес, но никак не полагал, что понаедут сассенахские бароны да начнут свои порядки наводить. В горах, само собой, началась смута. Я точно не помню, если интересно – вон у Крыса спросите. Он бард, все знает. Крыс, а ну иди сюда!

Перебросив свой многострунный инструмент кому-то другому, Коннахар по прозвищу Крыс вразвалочку подошел. Сколько лет – на вид так сразу не определишь. Можно дать и двадцать, и двадцать семь. Глаза большие, черты лица крупные, волосы, как у всех, длиннющие и в косички заплетены. Гунтер подумал, что, будь у него под рукой фотографический аппарат, можно было бы сделать снимок и отослать в редакцию энциклопедических словарей, с подписью: «Типичный шотландец». Только вот рост не очень высокий, да это Крыса отнюдь не портит.

– Ответь-ка, сын мой, – пробасил отец Лабрайд, – ведомо ли тебе про Дугала из Лаудов, родом из Глен-Финнана? Того, который десять или девять лет тому участвовал в войне против Старого Гарри?

– Фью! – развел руками Крыс. – Дугал, сын Кодкелдена? Так его повесили в Ньюкасле вместе с двумя сородичами! Сейты их в мятеже и обвинили, как зачинщиков. Хотя до меня доходили слухи, что вроде Дугал сбежал из-под виселицы и с тех пор живет на континенте, однако этого точно никто не знает. А что, разве кто его видел?

– Да вот… – монах кивнул на Гунтера. – Говорит, встречались недавно.

– Скажу я вам, барон Мелвих, – проникновенно заглянул в глаза германцу Крыс, положив руку на плечо Гунтеру, – люди всякое видят. Вот Ллердан, только не ихний Ллердан, а наш Ллердан, намедни оля перебрал, так Местер Стурворма, сиречь змеюку морскую, узрел, к берегу подплывшую на предмет соития с другой змеюкой.

– И как? – ледяным тоном вопросил слушавший беседу Фармер. – Как оно, соитие?

– Ллердан считает, змееныши обеспечены, – вздохнул Крыс. – Ежели серьезно говорить, то про Дугала из Глен-Финнана всякие россказни ходят и я никаким не верю. Он еще по молодости лет совсем сумасшедшим был, так что еще раз привидится – либо меньше оля пейте, либо держитесь от него подальше. Пойду я, сетиг заждалась.

– Жена, в смысле, – перевел непонятное слово отец Лабрайд, плеснув себе в кружку не меньше полугаллона оля. – Добавлю к тому, добрейший господин барон земель Мелвиха. Мы ж не совсем дикари, новости доходят, особливо до монастырей. Когда наш благодетель, сэр Уильям де Лоншан, снял с Шотландии вассальную присягу королю сейтов, прошел слух, будто человек из Мак-Лаудов гвардию у нас для канцлера набирает. Больно подходит сей человек под ваши описания… Темная история, сударь. Шотландца где только не встретишь. Слышали, как лет сто назад, после появления Вильгельма Завоевателя на Островах, многие мои соотечественники, да и ирландцы тоже, рванули аж в Византию, послужить базилевсам? С тех пор их потомки живут у ромеев, в Константинополе. Вы не смейтесь, история самая настоящая. Только вот шотландско-ирландскую гвардию греческий император разогнал быстро, наняв то ли русов, то ли подданных короля Грузинского, есть такая страна на востоке… Наши слишком много пили и буянили.

«Воображаю, как это замечательно выглядело, – подумал Гунтер. – Лихая шотландская орда при дворе утонченнейших византийских базилевсов. И это действительно не легенда, я еще по лекциям истории Средневековья в Кельне помню об эмиграции кельтов в Византию».

Про гостей постепенно забыли – они люди вольные, могут пить, могут танцевать. Хотят поговорить – пожалуйста, но разве можно надоедать дворянам с континента своим вниманием? Этого шотландцы допустить не могли. Очутившийся в напрочь чужеродной обстановке сэр Мишель величественно куксился, скучал и откровенно напивался. Более привычный к самому разному обществу Гунтер болтал с отцом Лабрайдом, в бездонное брюхо которого вылилось не меньше пяти литров жутчайшей смеси крепкого оля, белого, красного и розового вина, а также каких-то крепких настоек на травах. Святый отче полностью оправдывал литературную репутацию монаха-пропойцы. Пьет без меры, однако почти не пьянеет, не забывая в то же время о пастве – то даст увесистого подзатыльника богохульнику, то скажет веское слово в споре, то разнимет начинающуюся драку, причем весьма своеобразно: надавав по крепким горским челюстям и правым, и виноватым. Отца Лабрайда уважали, несмотря на достаточно молодой возраст – во-первых, только он, кроме принца Эдварда и нескольких его приближенных, владел грамотой, во-вторых, был священником, и, что немаловажно, вызывал благоговейное почтение медвежьей силушкой.

– Не нравится мне все это, – проворчал монах будто бы в пустоту. Лабрайд только что вскакивал, растащить спьяну собравшихся подраться обоих Ллерданов – и калланморского, и из клана Иннесов.

– Ваши духовные сыновья вовсе не похожи на невинных агнцев, – ответил германец. – Вообще ни на кого не похожи. Мы с шевалье де Фармером привыкли к другому обществу и другим людям.

– Эх, господин барон, – задушевно проговорил отец Лабрайд, подперев щеку кулачищем, – вы не смотрите, что я всего двадцать пять годков на свете отжил. И в Оксфорде побывал, и на материк в Клюни ездил, поклониться гробнице святого Бернара, собирался до Сантьяго де Компостелла добраться, да не получилось пока… Теперь вот хочу на Гроб Господень глянуть. А на предмет несхожести так скажу: посмотрел половину христианского мира, везде все новое, жизнь меняется, только у нас древнее благочиние сохранилось. Ну, может, еще в Ирландии. После бешеного Парижа как приедешь в Глазго, нюхом старые времена чуешь. Словно тень Мерлина по горским тропам ходит, в Полых Холмах жизнь еще бьется. И не смотрите на меня такими глазами… Вот сейчас говорят, будто Мерлин от самого дьявола родился. Не верю! Не могло сатанинское отродье очутиться при дворе христианнейшего из королей. Я Артура имею в виду. Жалко, что за Проливом забывают прошлое. Да, сиды, эльфы, Народ Холмов, Туатта де Даннан и прочие нечеловеческие народы существовали еще до пришествия Христа, но сие вовсе не значит, будто все они от лукавого. Знаете, как в Ирландии говорят? Сиды были лучшими из ангелов, слишком хорошими и для рая, и для ада. Посему Господь наш отпустил сидов в мир, чтобы они его обустроили и позаботились о людях, любимых детях Господних. Не думайте, господин барон, что я напился и проповедую язычество. Просто нужно различать язычество и веру в чудеса. У нас в горах верят… И я верю.

– Я домового однажды видел, – признался Гунтер. – Даже двух. Никогда не думал, что такие существа могут быть.

Отец Лабрайд посмотрел на германца странно.

– То-то и оно, – сказал монах после очень длинной паузы. – Видать, ты слишком издалека. Я прав?

– Более чем, – Гунтер понял, что опять распустил язык. Интересно другое: молодой шотландский священник произнес слово «издалека» с весьма многозначительной интонацией. Неужто о чем-то догадывается? Вряд ли. В двенадцатом веке никто даже подумать о перемещении во времени не может. Не доросли еще до подобных мыслей.

Из лагеря принца Эдварда уходили покачиваясь. Гунтер бросил взгляд на наручные часы, тщательно заведенные ранним утром – выяснилось, что незаметно пролетели целых шесть часов, с десяти утра до четырех вечера. Может быть, Ричард наконец вернулся?

– Желаю удачи, господин барон! – добродушно гудел принц, когда Фармер и Гунтер раскланивались. – Мелвих, кстати, может, у вас и сложилось мнение, что мои подданные диковаты, но о непреложных для каждого дворянина правилах мы забыли оба. Что вы, что я. Земли-то вам дарованы, да вот вассальной присяги я доселе не слышал.

Германец панически оглянулся на сэра Мишеля. Он понятия не имел, в какой форме следует приносить эту самую присягу, что говорить, преклонять колено или нет?.. В романах о Средневековье нечто похожее упоминается, однако крайне невнятно. Может, попробовать сделать так, как описано у Вальтера Скотта, а потом сослаться на традиции Священной Римской империи, сиречь Германии, превесьма отличные от шотландских?

Эдвард поглядывал выжидающе.

– На правое колено, дурак! – наконец среагировал сэр Мишель, яростно зашептав на ухо. – Потом сам разберешься!

Порядок есть порядок, и, раз говорят – опустимся на колено. Что еще нужно? Ага, кажется, протянуть обе ладони сюзерену, символически вкладывая самого себя в его руки.

– Клянусь пред Господом Богом, – медленно импровизируя, начал Гунтер, – Святой Матерью-Церковью и короной Шотландии быть вашим верным слугой, сир.

Удивительно, но этого оказалось достаточно. Принц непонятливо нахмурился – настоящая формула оммажа была совсем другой, куда более длинной и пышной, однако списал нерадение нового шотландского барона на выпитый оль и чисто германское варварство, над которым посмеивались даже в Шотландии. Эдвард принял руки Гунтера, довольно крепко их пожал и без всякой торжественности изрек:

– Пред Господом принимаю твою присягу и да не будет для тебя ничего, кроме Бога, короля и чести.

Гунтер понял, что обошлось. Вот это и называется – принял подданство. Никакой тебе визы в паспорте, анкет длиной в километр и свидетельства о благонадежности. Теперь уж извиняйте, ваше величество Ричард Львиное Сердце, я подданный независимого шотландского королевства, у нас есть собственная гордость и даже личный герб. Серебряный ворон в лазурном щите. Подавитесь.

– Всего-то и делов, как выражаются сиволапые простецы, – откровенно насмехался сэр Мишель над Гунтером, пока они вдвоем шли по склону холма к шатрам свиты английского короля. – Впрочем, я сам был не прав, надо было тебя научить… «Согласно древним обычаям…» – занудно начал цитировать Фармер настоящую формулу присяги, но только рассмеялся: – Ничего, скоттам и так сойдет. Вы уж извиняйте, светлейший господин барон, но теперь вы для меня, дворянина нормандского герцогства, ничуть не лучше любого Дугала или какого-нибудь там Ллердана, будь таковой из Иннесов или из Калланмора.

– Зато я буду бороться с тобой за независимость Шотландии, – парировал германец, ставший сегодня вдобавок еще и шотландцем. – Кстати, ты внимательно слушал, что кельты говорили о нашем Дугале? Мятежник, бунтовщик и вообще висельник, удавленный десять лет назад. То есть для тебя, паршивого сейта, он мятежник, а для меня – национальный герой. Съел?

Теперь расхохотались оба.

Вдалеке бухнуло, послышался долгий звук тяжелого удара и приглушенное шуршание осыпающегося камня. Требюше – метательные машины короля Англии, установленные возле укреплений Мессины, разворотили стену одной из башен, но цельного пролома в бастионе не сделали. Поднялось облако пыли и каменной крошки, британское воинство счастливо разоралось так, что разнеслось на всю округу, а парящие в небе чайки шарахнулись в сторону моря.

– Неужто взяли? – разволновался сэр Мишель и вопросительно посмотрел на Гунтера, знавшего многие события наперед. – Или нет?

– Нет, – покачал головой германец. – Я тебе сколько раз повторял: в моем будущем точно известно, что Ричард взял Мессину, открыв изнутри ворота…

– Я не сомневаюсь в доблести моего короля, – чуть задыхаясь, ответил норманн, пытаясь как следует рассмотреть, что же происходит возле стен города. – Ричард – самый удачливый воин из всех, кого я знал. Жаль одно – такой человек стал королем, а не странствующим рыцарем. Тогда бы он стяжал себе великую славу. Королем должен быть принц Джон – он, по крайней мере, слушает мудрую матушку и еще молод для того, чтобы испортиться под развращающим влияние власти. Думаешь, мы правильно поступаем?

– Правильно, – уверенно ответил Гунтер. – Ричард долго не очухается от подобного удара по личной славе и умерит гордыню. Согласись, мы совершаем благое дело. Представь: через два с половиной дня Ричарда отлучает сам Папа, он, не сумев вымолить прощение, внезапно умирает… Какой вывод?

– Его душа вечно горит в аду, – подтвердил сэр Мишель. – Что ж, ради спасения человеческой души я готов и на измену своему королю.

– Господи, поскорее бы все это закончилось… Не прошло и двух недель, как Сицилия мне вусмерть надоела. Когда Львиное Сердце с нашей скромной помощью договорится с Танкредом, а Элеонора отдаст ему деньги тамплиеров, можем со спокойной душой отправляться в Константинополь и ждать Гая с Дугалом. И, если на то пошло, Фридриха Барбароссу. Меня одно беспокоит – как там Серж?

– Знаешь, – сэр Мишель уже стоял возле королевской палатки, – Серж производит впечатление человека, вполне способного позаботиться о себе. И, в конце концов, он пребывает под чуткой опекой прекрасной Беренгарии…

После этих слов оба рыцаря – норманнский и шотландский – переглянулись и тихонько заржали.