ГЛАВА ВТОРАЯ
Шотландия – навсегда!

Нет ничего хуже, чем проснуться больным телесно и к тому же с похмелья.

Казаков с невероятным трудом разлепил глаза, и окружающий мир показался настолько мерзким, что захотелось провалиться обратно в теплый черный омут без сновидений и плавать в нем как можно дольше. Во рту и горле непереносимая сушь, слабость такая, что любое движение требует весьма значительных усилий, рука сильно болит… Что же такое стряслось? А, вспомнил. Хорошо, что удалось довольно дешево откупиться от искушения поучаствовать в войне двенадцатого века. Десяток сантиметров правее – и арбалетный болт пробил бы легкое или сердце. Повезло. В каком-то смысле.

Что же было потом? Правильно, они с Гунтером приехали в монастырь, перепугали Беренгарию, а дальше? Дальше был полулитровый бокал смеси красного вина со спиртом, принятый на голодный желудок и после изрядной потери крови. Как следствие – антероградная амнезия. Никаких воспоминаний.

Он поднял гудящую, словно гонг в буддийском храме, голову, и попробовал осмотреться. Ложе устроили на сундуках с тамплиерским золотом. Вместо простыней – окрашенный в пурпур шелк. Небось, Беренгария пожертвовала. Внизу что-то мягкое и чувствуется запах сухой травы – монастырский тюфяк, принесенный святыми сестрами. Сквозь высокое окно пробивается золотисто-голубой свет, значит, давно утро. На одном из стульев у стены кто-то сидит.

– Ваше высочество? – просипел Казаков. – Это вы?

– Нет, пресвятая Мария Магдалина, утешительница и целительница.

– Кажется, это вам однажды сказали – «иди и не греши»?

– Если вы проснулись и начинаете острить, значит, мессир фон Райхерт переоценил тяжесть вашей раны, сударь, – сухо ответила принцесса. – Пожалуйста, попробуйте не шевелиться лишний раз. После ночного приключения сестры Мария и Клара от хвалитн до утрени отмывали пол от крови. Вашей, между прочим. Не понимаю, как в человеке может умещаться такое количество этой жидкости? Кстати, о жидкостях! Давайте я помогу вам сесть.

– Сам, – буркнул пострадавший и, стараясь не тревожить левую руку, попытался прислониться спиной к прохладной каменной стене. – Подайте кувшин или я умру от жажды, а в моей безвременной гибели обвинят вас.

Беренгария отнюдь не шутила, когда говорила, будто многое повидала в своем горном королевстве. Отец, король Санчо, несколько раз брал принцессу на войну с маврами, она присутствовала на множестве турниров, а во время битвы наваррцев с кордовскими сарацинами при Сарагосе даже помогала монахам и рыцарям-госпитальерам обихаживать раненых. Между прочим, любая благородная девица и прекрасная дама обязана быть знакомой с целительским искусством, это непременная составляющая хорошего воспитания. Если поблизости нет образованных священников, уход за мужьями, братьями или отцами, пострадавшими в непрестанных сражениях, возлагается на любящих женщин. Гунтер, посмеиваясь, как-то говорил Казакову, что почти не сомневается в жульничестве со стороны рыцарей – они, мол, нарочно калечатся, чтобы внимание прекрасных дам не ослабевало…

Разумеется, принцесса с помощью сестер бенедиктинской обители загодя приготовила множество напитков, по совету келаря изрядно сдобренных лимонным соком.

– А можно… – Казаков выхлебал первый кувшин и подозрительно оглядел остальные, – можно попросить вина? Кислого? Голова жутко болит… Гунтер меня вчера опоил своим… spirtyagoy.

– Чем? – переспросила Беренгария. – А, кажется, поняла! Этим жутким пойлом, которое вы привезли с собой? Но зато вам не было больно, сударь. Вот вино. Вам оно тоже будет полезно.

– Не было больно, – бурчал оруженосец, маленькими глотками цедя перебродивший виноградный сок. – Вы хоть видели, что он делал? Я Гунтера имею в виду.

– Видела. Сначала мессир фон Райхерт… – принцесса неопределенно пошевелила пальцами. – Вначале он почистил вам… царапину, потом взял у меня иголку и начал зашивать. Я знаю, сарацины давным-давно научились шить раны, это искусство переняли некоторые европейцы, но увы, весьма немногие – например, рыцари Святого Иоанна, побывавшие в Палестине. Я сама не умею.

– Потом что-нибудь делал? – последовал настороженный вопрос.

– Вот, – Беренгария осторожно подняла двумя пальцами со стола использованный шприц-тюбик. – Сказал, будто это арабское снадобье. Чуднo… Пузырек из очень странного материала.

«Еще бы ты видела пластик, – подумал Казаков. – На всякий пожарный все использованные инструменты из моей аптечки придется уничтожать, чтобы не вызывать лишних вопросов. Пусть Гунтер и говорил, что инквизицию еще не придумали, но все равно – таких следов оставлять нельзя. Воображаю: лет через восемьсот археологи начнут копать Мессину и найдут в культурном слое двенадцатого-тринадцатого веков использованные шприцы… Сенсационная реклама для колумбийских наркокартелей! Смешно…»

Исполнив долг милосердия, принцесса снова опустилась в черное деревянное кресло и вернулась к прерванному неожиданным пробуждением господина оруженосца занятию. Беренгария успела подружиться с сестрой келарем, преподобной Марией Медиоланской, являвшей полную противоположность фурии аббатисе – сестра Мария являлась просто образцом добродетельной монахини: тихая, добрая, деловитая и не чуждается небольших радостей жизни. Именно она вчера проводила Беренгарию в библиотеку монастыря, чтобы наваррка могла посмотреть интересующие ее книги.

Здешние библиотеки весьма отличались от книжных собраний, знакомых Гунтеру и Казакову по прошлой жизни. Очень небольшие – книги ведь не печатаются, а переписываются, дорог пергамент, хорошие краски и чернила, бумагу из хлопка делают только на востоке или в Кордовском халифате, переписчику для того, чтобы скопировать одно лишь Святое Писание в полном объеме, требуется год, а то и полтора… Следовательно, семь с половиной тысяч томов, находившихся в знаменитой обители Клюни, вотчине Бернара Клервосского, являли собой одну из самых крупных библиотек христианского мира. Может быть, собрание книг Константинополя из хранилища собора Святой Софии и превосходит числом Клюнийскую коллекцию, но ненамного. Еще следует вспомнить, что большинство авторов пишут на латыни (каковой язык, в общем-то, знают все образованные люди), но книги греческие, арабские или написанные на еврейском, приходится переводить, что весьма задерживает их распространение по другим монастырям.

За двести лет существования женской обители святой Цецилии библиотека подобралась очень даже неплохая: восемьсот с лишним томов. Блаженный Августин, Ансельм Кентерберийский, Ареопагит, обязательный святой Бернар, многочисленные Жития, Евангелия и схоластические сочинения, римские и эллинские авторы – от ясного солнышка науки и просвещения Аристотеля Стагирита до язвительного Сократа, въедливого Геродота и обстоятельного Тита Флавия.

Беренгария осмотрела тома, пробежалась равнодушным взглядом по собраниям папских булл, разрозненным книгам на непонятном арабском языке, толстым подшивкам летописей, сделала невинное лицо и сказала сестре Марии, что хотелось бы найти что-нибудь попроще. Светское, так сказать. Мирское и суетное. Да простятся такие помыслы…

Мария Медиоланская подняла брови, но ничем более удивления не выявила, объяснив, что преподобнейшая аббатиса Ромуальдина Кальтаниссеттская запретила содержать в библиотеке греховные сочинения, предосудительные для монахинь и ведущие лишь к духовной погибели, телесным искушениям и отвлечению от благочестивого созерцания величия Господнего. Беренгария намекнула, что запреты для того и существуют, чтобы их нарушать, а ничего дурного или грешного в «Песне о Роланде», к примеру, нет вовсе. Не стоит также забывать, что сама Беренгария не принимала схимнического обета, а является мирянкой. Сестра Мария сдалась.

В самом дальнему углу библиотеки громоздился коричневый, засиженный мухами шкап. Келарь подошла к сему монументу, сняла с верхней полки несколько книг, а Беренгария с любопытством выяснила для себя, что у шкапа отодвигается задняя панель, скрывающая за собой нишу в стене, а там лежат рукописи, завернутые в тряпки. Сестра Мария, не глядя, выдала принцессе находившийся сверху фолиант и предупредила, что, коли Беренгария попадется с этим сочинением на глаза Ромуальдине, то пусть говорит, что привезла книгу с собой из Наварры, а лучше вообще сошлется на Элеонору Пуату и клянется, что том принадлежит королеве-матери.

Именно сей редкостной рукописью сейчас и зачитывалась Беренгария на глазах мессира оруженосца. Рядом с ней удобно устроилась рыжая кошка – драгоценный подарок невесте от Ричарда Львиное Сердце – которую принцесса, поразмыслив, назвала Гуэридой, то есть, в переводе с наваррского диалекта, Прелестью.

– Ваше высочество, – Казаков, после нескольких литров кислого подогретого питья постепенно начал оживать и, как обычно, повел себя непринужденно, – почитайте вслух, мне тоже интересно.

– Разве вы знаете латынь? – Беренгария искоса взглянула на подопечного. – По-моему, вы утверждали, будто благородное наречие Рима вам неизвестно.

– А переводить вы не можете?

– Если, – страшным шепотом сказала принцесса, – ее преподобие хоть краем уха услышит мой перевод, а войдя сюда, обнаружит, что я читаю эту вещь мужчине, на котором нет даже рубашки, непременно случаться две крайне неприятные вещи. Или аббатиса скончается от излияния зеленой желчи, или нас отсюда выгонят…

– Очень интересно, – хмыкнул Казаков. – Что за сочинение? Опять история о Ланселоте и Гвиневере?

– Публий Овидий Назон, – невозмутимо призналась Беренгария. – Трактат под названием «Ars amati». Никогда не встречали списков или переводов?

Казаков поперхнулся. Читать не читал, но слышал много. И кино смотрел, еще тогда… Однако каковы вкусы у принцессы! Посмотреть со стороны, так Беренгария – образчик благороднейшей и благовоспитанной девицы, истинной католички и (страшно подумать!) дочери самого настоящего короля. Что там говорит народная мудрость насчет тихих омутов?

«Ars amati» Овидия или «Искусство любви» для распущенного двадцатого века являлась книжкой вполне допустимой и, по сравнению с некоторым более современными трактатами, в чем-то даже безобидной. Еще в Петербурге Казаков видел, как небольшой томик строгого оформления преспокойно продавался в медицинском отделе Дома Книги. Фильм с одноименным названием поставили итальянцы и смотрелся он более как неплохое историческое кино, нежели четкое воспроизведение рекомендаций автора.

Но в двенадцатом веке!.. Криминал, срам и разврат! Это даже Казаков понял. Если называть вещи своими именами, «Искусство любви» являлось эдакой «Кама-сутрой» для эпохи Раннего Средневековья с популярно изложенными советами для начинающих.

– Вы знаете, ваше высочество, что даже в растленном Риме эпохи Цезарей, – целомудренно-ханжеским голосом сообщил Казаков Беренгарии, – сей трактат считался крайне… двусмысленным? Публия Овидия за эту дивную книжку выгнали из города и сослали к черту на рога, в Таврию.

– Разве? – удивилась принцесса. – Я всегда пребывала в уверенности, что римляне были куда терпимее к взаимоотношениям подобного рода между мужчиной и женщиной. Вы будете смеяться, но эту книгу я раздобыла у монахинь.

– М-да, – Сергей закашлялся. – Библия учит нас любить ближнего своего, а Овидий растолковывает, как именно это делать…

Беренгария сделала оскорбленное лицо, но не выдержала и засмеялась. На ее памяти это был первый куртуазный афоризм, порожденный явившимся из варварских земель оруженосцем сэра Мишеля. Значит, он еще не безнадежен.

– Ой, – принцесса вдруг отложила книгу и вскочила, отчего кошка свалилась на пол и недовольно мявкнула. – Я вспомнила, что мессир фон Райхерт обещал придти после рассвета и привести с собой шевалье де Фармера! Уже давно отзвонили час первый, а их до сих пор нет! Неужели что-то случилось?

– Мы попросили господина де Алькамо послать к вам кого-нибудь из своего отряда, если с нами что-то произойдет, – тоже обеспокоившись, сказал Казаков. – Если никто не приходил, значит, с Мишелем и Гунтером все в порядке. Вы не слышали никаких новостей утром на мессе?

– Ночной штурм отражен, – ответила Беренгария. – Прошел слух, будто сицилийцы делали вылазку большим отрядом и изрядно побили англичан. Больше ничего.

– Ясно, – кивнул Казаков и подумал: «Если к вечеру немного очухаюсь, а эти два раздолбая не объявятся, поеду к Северной башне, оглядеться. Мало ли… Одно хорошо – Гунтер забрал пистолет и при опасности сможет хоть как-то защититься. Но он, тевтонская морда, человек пунктуальный, и, если обещал придти с утра, то обязательно пришел бы. Значит, вылазка? Уж не отправился ли мой рыцарь вместе с сицилийцами?..»

– Вы авантюрист, шевалье, – без обиняков заявила Элеонора Пуату. – В другое время у меня имелся бы повод обвинить вас в измене своему королю, но сейчас времена особенные. Будем считать, что сие не измена, но действия во благо государства. Ричарду придется гораздо хуже, если этот упрямец не остановится, а святейший Папа выполнит свою угрозу. Отличное начало Крестового похода, вы не находите? Предводитель крестоносной армии отлучен от Церкви за ссору с собственным союзником!

– Значит, ваше величество одобряет наш план? – осторожно спросил сэр Мишель. – Я не думаю…

– Наше величество одобряет, – нетерпеливо отмахнулась Элеонора. – Пусть лучше будет так, нежели мне опять придется терпеть такой позор! Я отлично помню, как Папа Александр III наложил интердикт на Нормандию после убийства Томаса Бекета и сколько унижений пришлось испытать старому Генриху ради того, чтобы вымолить прощение у Святого Престола! Более ничего подобного я переживать не намерена.

– Тогда мы можем просить о встрече с королем?

– Просить! Увы, не у меня, – Элеонора крайне недовольно поморщилась. – Я отговаривала Ричарда целые сутки, и в результате… Мы расстались взаимно огорченными.

«Весьма смягченная формулировка, – подумал Гунтер, слушая королеву-мать. – Успев раззнакомиться с аквитанкой поближе, я начинаю понимать, что слово „огорченными“ подразумевает под собой скандал в истинно романском духе: с криками, взаимными обвинениями, может быть, даже с битьем посуды. Впрочем, посуда здесь серебряная, не разобьется…»

– Выйдите, господа, я переоденусь, – Элеонора тяжело поднялась со складного кресла. – Я придумала, как обставить дело. С вас беру только одно обещание – слушать меня и ни в чем не противоречить.

Почти рассвело. Теперь можно было рассмотреть стан английского короля – почти десяток громадных и роскошных шатров, наспех сколоченные коновязи и, как следствие, неприбранный с утра лошадиный помет, чуть в стороне скопище знамен: белый штандарт с багровым крестом святого Георгия, синий флаг Шотландии, леопарды Вильгельма Завоевателя и дрок династии Анжу. Красиво. Впечатление портит только пристроившаяся рядом чья-то породистая собака, задравшая ногу как раз на резное древко знамени короля. Закончив свои дела, непочтительная псина весело гавкнула и скрылась в палатке герцога Йорка.

Суматоха в лагере давным-давно закончилась. Сицилийцы благополучно исполнили задуманное, попортив нервы войску Ричарда, и исчезли как призраки. Гунтер и сэр Мишель, дожидавшиеся, пока камеристки оденут королеву, слышали, как оруженосцы предводителей английской армии спорят, кто именно совершил нападение, причем версии выдвигались донельзя знакомые, но романтически приукрашенные: да, высадился Саладин, но арабов сбросили в море, а самого султана зарубил Ричард Львиное Сердце, первым отважно бросившийся в ночное сражение.

Сию легенду, однако, развеял сам Ричард. Ихнее королевское величество внезапно выбралось из шатра в самом что ни на есть заспанном виде, за королем же следовал взъерошенный фаворит – Бертран де Борн, босиком, в панталонах и короткой ночной рубашке. Господа оруженосцы от неожиданности застыли, забыв поклониться монарху, а Ричард, громко зевнув, вопросил:

– Надеюсь, ночь прошла спокойно? Или Йорк все-таки взял Мессину?

Кто-то из молодых пажей не выдержал и нервно захихикал, но быстренько смолк. Смеяться над королем, знаете ли, чревато.

– Доброе утро, сын мой, – на сцену явилась Элеонора Пуату, полностью одетая в любимое розовое сюрко, шапочку с вуалью и подбитый куньим мехом плащ. Жестом отослав придворных дам, королева-мать целеустремленно направилась к Ричарду. – Ваше величество, покоен ли был ваш сон?

Судя по наилюбезнейшему тону матери, Львиное Сердце понял – ночью что-то стряслось. Подавив новый зевок, король куртуазно поклонился Элеоноре и озадаченно воззрился на окружающую местность. Ничего особо страшного не замечалось, а потому Ричард ответил как можно хладнокровнее:

– Почивал весьма благополучно, матушка. А вы? Не привиделся ли гиппотавр?

– Нет, – пресекла ерничество возлюбленного чада Элеонора Аквитанская. – Не привиделся. Мне снилось другое: нападение на ваш лагерь. Танкред показывает зубки, сир, а у вас всего три дня для того, чтобы договориться с королем Сицилии.

– Нападение? – Ричард кулаком протирал глаза, а мессир де Борн предпочел ретироваться обратно в палатку, ибо Элеонора ожгла его взглядом, более приличествовавшему голодному василиску. – Почему меня не разбудили?

– Наверное, – источавшим патоку голоском проворковала королева, – боялись нарушить ваше уединение с мессиром Бертраном де Борном. У вас, видимо, был многоученый диспут о поэзии?

– Надоело! Прекратите, прошу вас! – не то обиженно, не то яростно выкрикнул Ричард. – Сударыня мать моя, мне следует натащить полный шатер шлюх, чтобы вы перестали меня попрекать? Кто-нибудь мне скажет наконец, что произошло? Где Йорк и граф Анжуйский?

– Возле стен города, – несмело заикнулся один из пажей. – Готовят новую атаку. А ночью…

– Что произошло ночью, вам объяснят эти дворяне, – Элеонора взглядом приказала юному оруженосцу умолкнуть, и повела ладонью, подзывая Мишеля с Гунтером. – Только благодаря им вы, мессир сын мой, могли благополучно созерцать сны.

Церемония представления оказалась короткой и деловой. Непременное преклонение колена, рыцарь с германцем быстро назвали имена и замолчали, предоставляя право говорить хитрющей королеве-матери. Интересно, что такого она придумала?

Еще не до конца проснувшийся Ричард озадаченно рассматривал сэра Мишеля. Он определенно где-то встречал этого шевалье, но никак не мог вспомнить, где именно – быстрому соображению мешали невыветрившиеся с вечера винные пары. Молодой Фармер, наоборот, все отлично помнил, однако подсказывать Ричарду отнюдь не собирался, благо обстоятельства их встречи говорили отнюдь не в пользу Мишеля. Именно сын барона де Фармер поздним осенним вечером 1188 года заставил Львиное Сердце, тогда еще принца, отступить – Ричард в одиночку погнался за маленьким отрядом, сопровождавшим больного короля Генриха II, но достичь своей цели не сумел. Некий совсем молодой норманн из свиты Старого Гарри загородил принцу дорогу, а когда тот отказался от поединка, ранил коня.

– Мы с вами знакомы, шевалье? – хмурясь, вопросил король, чья память никак не желала возрождаться из похмельного праха.

– Да, ваше величество, некоторым образом. Я воевал с вами в Нормандии и участвовал в сражении при Верн-д'Анжу, когда была обращена в бегство армия Генриха.

Сэр Мишель говорил истинную правду – по неразумной молодости (если быть справедливым, этот этап жизни он до сих пор не миновал) Фармер еще оруженосцем вступил в войско принцев, много месяцев сражался против прежнего короля, но, получив рану копьем в левый бок, отправился домой, прибившись по дороге к эскорту Старого Гарри. Правда – она правда и есть, единственно, чуточку неполная.

– А-а, – довольно протянул Ричард. – Очень рад, что вы, сударь, тогда стояли за справедливость.

«Видел я твою справедливость, – сохраняя бесстрастное лицо, подумал Фармер. – Особенно когда ты и Филипп-Август вынуждали несчастного старика подписать договор о передаче земель короны в пользу Франции».

Заговорила Элеонора, не выпускавшая инициативу из своих рук. Королева поведала, расписывая пейзаж яркими красками, о ночном нападении сицилийцев, панике в лагере, вероломстве Танкреда и добавила от себя несколько дополнительных штрихов – оказывается, какой-то сумасшедший сицилиец прорвался аж до королевских палаток и едва не убил вышедшую подышать ночным воздухом Элеонору. Если бы не эти два доблестных шевалье, вы, сударь, остались бы сиротой!

Судя по выражению лица Ричарда, он бы ничуть не возражал против такого оборота дел, но, когда королева-мать в самых превосходных формулах отозвалась о благородстве, самопожертвовании и преданности двух нормандцев, случайно оказавшихся возле ее шатра, король начал нетерпеливо переминаться с ноги на ногу. Во-первых, ему надоело слушать высокий слог Элеоноры, во-вторых, после долгой ночи и вчерашнего вина хотелось прогуляться по своим делам. На несообразности в рассказе королевы Ричард внимания не обратил – это как, интересно, двое никому не известных господ «случайно оказались» за цепью гвардейской охраны, а уж тем более каким образом сюда прорвался сицилиец? Пажи и оруженосцы, окружившие Ричарда, догадывались, что королева-мать, мягко говоря, слегка приукрашивает подробности ночного нападения, но молчали – возражать даме, тем более матушке венценосца? Ищи дурака!

– Я вам благодарен, господа, – вздохнул Ричард и громко позвал: – Бертран!

– Что угодно моему королю? – де Борн осторожно высунулся из-за полога.

– Принеси мой кинжал… И меч тоже.

Менестрель обернулся меньше, чем за полминуты, вытащив на свет Божий королевское оружие.

– Вот, – почему-то чуть смущенно сказал Ричард, протягивая сэру Мишелю длинный кинжал в слегка потемневших серебряных ножнах и с гладкими цветными камнями на эфесе. Очень хорошая итальянская работа, знаток мигом определил бы по узорам, что клинок сделан в Венеции. – Шевалье де Фармер, примите и носите с честью.

Сэр Мишель бухнулся на колено, принимая подарок, вытянул лезвие из ножен до половины, приложился к нему губами и провозгласил:

– Я предан вашему величеству до окончания моего земного пути.

Гунтеру очень захотелось дать своему рыцарю роскошного пинка, ибо поза соответствовала, но германец понял, что в таком случае его зарежут на месте. Наградным оружием. Дабы в соответствии с древними норманнскими традициями обновить подарочек.

«Облагодетельствовали, – саркастично подумал Гунтер, наблюдая развернувшуюся сцену, вполне достойную пера какого-нибудь талантливого трубадура наподобие Бертрана де Борна. – Не удивлюсь, если амант Ричарда, желая подлизаться к Элеоноре, которая, судя по всему, его терпеть не может, уже к вечеру настрочит балладу о том, как сэр Мишель де Фармер спас великую королеву от вражеского меча. Черт побери, все плюшки достаются рыцарю, а бедному оруженосцу даже спасибо не скажут! Несправедливо!»

Что бы там Гунтер не думал, справедливость восторжествовала, да с такой силой, что германец потом целый день не мог очухаться.

Ричард, одарив сэра Мишеля, повернулся к его верному слуге.

– Мессир Гунтер фон Райхерт… – задумчиво сказал король, заодно кивая подошедшему шотландскому принцу. Эдвард заинтересовался и решил посмотреть, что происходит возле королевского шатра. Разумеется, за шотландцем притащилась компания подданных, похожих друг на друга, как детишки из бедного приюта – нечесаные патлы, цветные клетчатые пледы и одинаково разбойничьи физиономии. Скотты поглядывали на Ричарда не то, чтобы враждебно, а так, будто у них на языке вертелась какая-то еще не обретшая словесную форму гадость.

– Я могу лишь подтвердить слова моего сюзерена о всецелой преданности королю, – выродил Гунтер, когда пауза затянулась.

– Вы имеете лен в Священной Римской империи? – поинтересовался Ричард.

– Увы, но я младший сын в семье и не получил наследственных земель, – пришлось врать в глаза, а что еще делать? Не объяснять же Львиному Сердцу, что родовое поместье находится в семистах пятидесяти годах в будущем?

– И вы – оруженосец? – благосклонно уточнил король.

– Да, сир.

– Матушка, – Ричард повернулся к Элеоноре, а Гунтер заметил, что королева-мать поджала губы, чтобы не рассмеяться. Разыгрываемый куртуазный спектакль ее очень забавлял – надо полагать, Элеонора потешалась над сыночком, старательно изображавшим из себя щедрого короля и оценившим жизнь матери в единственный кинжал, пусть и дорогой. – Матушка, мессир фон Райхерт тоже помог вам в трудный час?

– Разумеется! – не сдерживая чувств, немедленно заахала Элеонора. – Доблесть этого дворянина должна быть вознаграждена королем, тем более, сын мой, вы сами видите, – подданный императора Фридриха храбро сражается за английскую корону!

Ричард снова вздохнул и, забрав у Бертрана де Борна свой меч, приказал Гунтеру:

– Преклоните колена, мессир.

«Чего? – германец начал догадываться, что именно сейчас произойдет. – Ну, знаете ли… С Элеонорой Пуату потом не расплатиться будет!»

– Претерпите сей удар и не одного более, – скучающим голосом произнес король Англии и слегка шлепнул Гунтера по правому плечу лезвием обнаженного клинка, а затем подал специально прихваченные понятливым де Борном золотистые шпоры рыцаря. – Со шпорами я вам жалую… земли. В королевстве Шотландском.

Принц Эдвард открыл рот, а его клетчатая свита загудела, будто просыпающийся улей. Теоретически сейчас Шотландия была независимой, хотя Эдвард и признавал сюзеренитет английского короля.

– Ваше высочество, – Ричард повернулся к принцу. – Прошу вас найти для верного паладина королевы свободный лен и даровать благородному шевалье герб.

– Кхм-м-м… – выдавил шотландец, но один из громил, составлявших свиту, что-то шепнул на ухо Эдварду, и принц улыбнулся.

– Извольте, сир. Шотландия – королевство бедное, но мы не можем отказать вашему величеству в таком благородном деле. Не столь давно скончался барон Мелвих, не оставив наследника, и его земли перешли во владение короны. Посвященному вами дворянину жалуется баронство Мелвих. Королевскую грамоту на лен и герб шевалье может получить у меня сегодня же днем.

Гунтер искоса посмотрел на шотландцев и что-то в их лицах ему не понравилось. Нахальные дикари поглядывали на новоиспеченного барона со странным выражением – наполовину сочувственное, наполовину глумливое. Ладно, с этим можно будет потом разобраться.

Хуже другое – германец понятия не имел, что говорить в ответ. Все торжественные фразы, когда-либо вычитанные у писателей-романтиков XIX века, выветрились из головы, ибо такого посвящения Гунтер не ожидал. Кажется, принято принести вассальную присягу-оммаж, протянуть руки сюзерену, коснувшись его ладоней?.. Только кто конкретно сюзерен? Ричард или шотландец?

– Милость вашего величества не знает границ, – невнятно буркнул германец, краснея под развеселыми взглядами скоттов.

Но Ричард уже не слушал. Сочтя свой долг перед спасенной от лютой погибели матушкой полностью выполненным, король коротко бросил пажам «Одеваться!» и, что-то насвистывая под нос, отправился в палатку.

До вечера оставалась масса времени. К сожалению, тотчас поговорить с Ричардом и соблазнить его безумным планом захвата Мессины не получилось. Король облачился в кольчужный доспех, забрал с собой все необходимые принадлежности – меч, коня, двух оруженосцев и Бертрана де Борна – и ускакал к Северной башне сицилийской столицы. Надо полагать, командовать, руководить и совершать подвиги.

– Ничего страшного, – преспокойно утешала Элеонора обоих рыцарей. – Ричард вернется к трапезе. Тогда вы сумеете его убедить. Доказать, если угодно, свою преданность. Разыскали подземный ход и придумали, как быстро и бескровно взять город. Ричард, вне всякого сомнения, вас выслушает, мессиры – характер у него отнюдь не мой и даже не отцовский. Иногда своими затеями он напоминает мне короля Англии Стефана де Блуа, правившего прежде моего второго мужа. Такой же безумец, как и Ричард. Не слышали, как Стефан взял замок Фарнхэм? Вдвоем с оруженосцем поднялся по веревке на стену и сумел разрубить канаты, удерживавшие подъемный мост!

– А что нам теперь делать? – хмуро поинтересовался сэр Мишель. Рыцарь пребывал в недовольстве – его благородной натуре претило получить подарок ни за что и участвовать в обмане. К тому же Ричард подарил Фармеру какой-то вшивый кинжал, а оруженосцу (черт, теперь бывшему оруженосцу!..) даровал аж целое баронство!

– Не огорчайтесь, шевалье, – королева-мать, женщина мудрая и многоопытная, будто читала мысли Мишеля по его лицу. – Я вижу, вы озадачены. Полагаете, что не следовало обманывать Ричарда и награда получена незаслуженно? Оставьте, право слово… Все сделано правильно. Почему? Вы мне сами рассказали, как ночью обороняли башню, как ранили мессира Сержа… Думаю, что мой сын, доставивший вам столько неприятностей, просто был обязан каким-то образом искупить свои несправедливости, творимые по неразумию. Вашего второго оруженосца я вознагражу сама, когда бесчинства Ричарда подойдут к концу и мой неразумный сын будет справедливо наказан за недостойные королевского титула дела… Боже, он никогда не станет королем! Настоящим королем, а не просто воителем. Я вас убедила? Отвечайте прямо.

– И все равно мне кажется, что мы получили столь высокие милости несправедливо, – упрямо заявил сэр Мишель. – Но если на то была воля Господня и ваша, государыня, мы не вправе противоречить.

– Благодарю за откровенность, сударь, – улыбнулась королева-мать и повернулась к молчавшему Гунтеру: – А вы, господин барон… э… как?

– Барон Мелвих, – припомнил германец непривычное для слуха кельтское название.

– Вот-вот, мессир Гунтер фон Райхерт, барон Мелвих! Немедленно пойдите к принцу Эдварду и заберите жалованную грамоту. Не смущайтесь и не стесняйтесь, шотландцы вас не съедят. Они такие же люди, как и мы все, только весьма сумасбродные. Я вам не рассказывала, как у меня был любовник из Шотландии лет тридцать назад? Тогда Старый Гарри ко мне охладел и завел роман с Розамундой Клиффорд, матерью вашего доверителя, архиепископа Годфри Клиффорда. Я сочла себя вправе тоже изменить супругу и выбрала сотника шотландской стражи Тауэра. Очаровательный был тип, но в любой момент мог выкинуть такое… Понимаю, королеве неприлично признаваться в подобных выходках, но мы, в конце концов, взрослые люди! Мои авантюры совершались настолько давно, что теперь простительно вспоминать о делах давно ускользнувшей молодости… В конце концов я дама, и могу позволить себе маленькие капризы!

Королева мечтательно устремила глаза к матерчатому потолку шатра, предаваясь воспоминаниям, но оборвала себя на полуслове:

– Мессиры, если вы не будете меня останавливать, я могу говорить о прошлом до заката. Отправляйтесь в лагерь скоттов, но обязательно возвращайтесь ближе к вечеру. Кстати, дам один совет – не пейте с шотландцами. Иначе задуманное вами предприятие непременно сорвется.

Элеонора проводила Гунтера с Мишелем до выхода из палатки, указала, где можно найти шотландцев, решившихся отправиться вместе с королем Англии в Крестовый поход, а сама кликнула камеристок и отправилась к импровизированной перевозной церквушке, представлявшей из себя снятый с колес фургон.

– Я даже не вступил в права наследства над Фармером, – ворчал сэр Мишель по дороге к кучке шатров, над которыми красовались голубовато-синие флаги с косым белым крестом святого Андрея и непонятные многоцветные вымпела, украшенные варварскими гербами скоттов. – А тут извольте: оруженосец без году неделя просквозил аж в бароны! И посвящение от самого короля! Вы, шевалье, удачливы.

– Будешь обращаться ко мне на «вы» – получишь по шее, – фыркнул, ответил Гунтер. – Я тебе больше не оруженосец, могу своих заводить. К тому же у меня есть титул, а у тебя пока нет!

– Иисусе! – сокрушенно вздохнул норманн. – Как теперь мне прикажете быть? С Сержем я один не справлюсь, он же варвар! То есть я хотел сказать, совсем не наш. Если у тебя еще присутствуют понятия о том, что такое настоящий дворянин, то этот… этот…

– Привыкнет, – индифферентно развел руками Гунтер. – Прошлой ночью Серж проявил себя весьма неплохо.

– Ага, – слегка презрительно сказал сэр Мишель. – И был ранен в первом же бою. Хотя… Троих или четверых англичан он уложил. Никогда не видел, чтобы человек дрался таким странным образом – вертится, будто угорь на сковородке, ногами пинает… Я заметил, как он заехал какому-то сержанту Ричарда подошвой в подбородок…

– Гляди, кажется пришли…

Гунтер ужасно смущался. Ему казалось неудобным появляться у принца только затем, чтобы забрать бумагу, на которую он имел весьма сомнительные права. Однако Эдвард Шотландский принял германца и сопровождавшего его шевалье де Фармера вполне доброжелательно.

– А, вот и вы! – радостно воскликнул принц, едва визитеров допустили под его светлые очи. – Все готово уже давно.

– Э-э… – замялся Гунтер. – Я могу спросить у вашего высочества, где именно находится пожалованный мне лен?

– Идите сюда, – махнул рукой Эдвард. – Сейчас покажу. У меня хранится карта, составленная монахами святого Патрика из Эдинбурга. Во-от…

Принц, между прочим, на принца отнюдь не похожий, ибо Эдварду было глубоко за тридцать и его весьма старила темно-рыжая густейшая борода, вытащил из медного тубуса свернутый пергамент и, запросто опустившись на колени, расстелил его на полу, укрытом ковром.

План действительно был неплохой, по крайней мере, Гунтер сразу узнал очертания севера Британских островов, пусть немного искаженные в сравнении с точными картами двадцатого века. Пожалуйста, можно сразу опознать остров Мэн, Гебридские и Оркнейские архипелаги, горы Грампиан, большой залив Мори-Ферт, скопления городов, нарисованные синей краской озера и темные ниточки дорог.

– Мелвих… – Эдвард ткнул пальцем в северное побережье Британии, – расположен здесь. Баронство небольшое, отдаленное, но спокойное. Раньше там жили лохлэннехи, то есть викинги из Скандинавии, потом земля перешла обратно к Шотландии.

Гунтер только охнул. Теперь понятно, почему патлатые варвары смеялись. С равным успехом можно получить баронство в Японии или герцогство на юге Африки. По подсчетам германца, неплохо знакомого с сеткой координат, его новообретенное владение располагалось примерно на пятьдесят восьмом – пятьдесят девятом градусах северной широты, на бесплодном берегу холодной Атлантики, и не дальше, чем в пятидесяти километрах от самой северной точки Британских островов. Дыра и глухомань. Медвежий угол. Вдобавок, чтобы туда попасть, либо следовало долго плыть вдоль английского и шотландского побережий, а если двигаться сушей, то, высадившись в Дувре, пришлось бы миновать Лондон, Ноттингам, герцогство Йорк, добраться до Глазго, а там идти через Кинлох-Раннох, Грампианский хребет, Дингуолл и еще дальше на север.

– Вы не огорчайтесь, господин барон, – принц Эдвард дружески потрепал Гунтера по плечу. – Понимаете ли, в моей стране есть некоторые традиции, не принятые на континенте. Если бы я по просьбе Ричарда дал вам лен в горной Шотландии или в Лоуленде, из этого ничего бы не вышло. Вы просто не смогли бы вступить в права. У нас не любят пришельцев, как не любили саксов, еще больше – норманнов… Вы не беспокойтесь, дохода Мелвих не принесет, но жить там можно. Баронством управляет королевский наместник, когда я буду отсылать депеши в Эдинбург, моему отцу, я его немедленно осведомлю, что лен передан в ваше владение.

– Там хоть что-нибудь есть? – не скрывая глупой улыбки, вопросил Гунтер. Он прекрасно понял, что шотландцы над ним невинно подшутили. – Я имею в виду, кроме камней и вереска?

– Не знаю, не бывал, – добродушно хохотнул принц. – Ну, наверное, пара деревень. Господский дом… Может быть. Рыбу ловят, овец пасут. Повторяю, шевалье, не огорчайтесь. Теперь вы шотландский лендлорд. Держите грамоту.

В ладонь Гунтера перекочевал внушительный свиток с синей печатью принца.

– Герб очень простой, – продолжал говорить Эдвард. – Остался со времен нашествия викингов. Распахнувший крылья серебряный ворон в лазурном поле. Вот, посмотрите.

Принц выудил из сундучка толстую книгу-гербовник, полистал обветшавшие пергаментные страницы и кивнул на изображение летящей в левую сторону непонятной птицы, которую можно было принять как за выцветшего ворона, так и за синицу-альбиноса.

«Весьма многозначительно… – подумал про себя германец. – Тут и уверуешь в длань судьбы. Белая ворона в качестве герба. Alles. И баронство в Шотландии. Если вдруг опять заявится Лорд, похвастаюсь. Заработал…»

– Моя благодарность… – Гунтер снова завел приевшуюся песенку вассала, но Эдвард только тряхнул бородой и сморщил нос:

– Барон Мелвих, бросьте церемонии. Мы, шотландцы, люди простые, запомните это на всю жизнь. Сэр, сегодня вы стали рыцарем и владельцем отличнейшего лена в прекрасной стране! По-моему, это нужно отметить. У нас в Шотландии по такому поводу всегда устраивают праздник. Идемте, я познакомлю вас и господина де Фармера со своими людьми. Они не очень хорошо говорят на норманно-французском, но, думаю, мы поймем друг друга.

Бесспорно, шотландцы являлись варварами и невоспитанными дикарями, но Гунтер выяснил, что они, в общем-то, парни неплохие. Только сэр Мишель сохранял типично норманнский надменный вид, который, однако, исчезал с каждым выпитым кубком. Не зря Элеонора предупреждала…

Шотландцы обустроились очень неплохо, пускай и знали – крестоносная армия на Сицилии не задержится. В их лагере почти не держали лошадей: скотты предпочитали пеший бой, а значит обязательная грязь и вонь походной конюшни оставались привилегией англичан. Общий стол поставили под открытым небом, сколотив его из поваленных средиземноморских сосен, кострища обложены глиной, палатки, куда более скромные и потрепанные, нежели у англичан, отнесены подальше от огня – мало ли, поднимется ветер и понесет искры на шатры… Пока знакомились, а рыжебородый принц представлял своим вассалам надутого сэра Мишеля, подбежали какие-то девицы, кликнутые Эдвардом (абсолютно непохожи на дам из окружения Ричарда! Косы, длинные домотканые платья, множество деревянных и вырезанных из простого камня побрякушек…) и утащили Гунтера с собой. Как выяснилось, снять мерку, а зачем – непонятно.

В целом небольшой шотландский лагерь, насчитывавший от силы полторы сотни человек, удивлял своей непосредственностью и радушием. Кельты мигом прояснили, что явились не сассенахи, а француз-норманн (любым обитателям континента скотты симпатизировали куда больше, чем англичанам) и германец, который, вдобавок, получил милость от светлейшего принца. Приволокли жбаны с пивом, от которого Гунтер уже успел отвыкнуть, ибо в Средиземноморье и Франции этого напитка почти не знали, вино и сушеную козлятину.

Традиции поддерживались обязательно – практически все шотландцы, кроме тех, кто происходил родом из Лоуленда – Нижней, Равнинной земли, красовались в многокрасочных пледах и Гунтер даже успел уловить знакомую черно-желтую клетку прямых родственников Дугала Мак-Лауда, уехавшего вместе с сэром Гаем Гисборном в Марсель. Черно-зеленый с белыми и золотыми прожилками тартан Мак-Алпинов, бывшей королевской семьи Шотландии, темно-зеленая с темно-синим клетка Мак-Эванов, багровые с черным клановые цвета Мак-Калланмора, изумрудно-желтые Мак-Иннесы, красно-желто-зеленый плед Стюартов, которые еще не успели стать королями… Фейерверк. На самом деле очень красиво и необычно. Причем Гунтер, видевший более поздние, образца XIX–XX веков шотландские костюмы, ничуть не удивлялся особому способу ношения пледа. Это далеко в будущем одежды скоттов превратятся в вычурный фейл-брейкен, то есть непосредственно в килт-юбку, на которую сверху наматывается еще и плед. Сейчас подданные шотландского короля брали длинный – метра четыре, не меньше – отрез тканой клетчатой шерсти шириной в два локтя, обворачивали по часовой стрелке вокруг бедер, а оставшийся конец перебрасывали через плечо и закрепляли поясом. Выглядит непритязательно, но своеобразно.

Из общего клетчатого благолепия выделялась только одна персона, являвшая собой чернорясного монаха ордена святого Бенедикта, одновременно исполнявшего роль капеллана – судя по нагрудном кресту, бенедиктинец был рукоположенным священником. Познакомились и с ним, а Гунтер получил благословение, так сказать, «на царство».

– Меня называют отцом Лабрайдом, – густым баском представился монах. Был он вполне молодым, лет двадцать пять от силы, и в нем прослеживалась неистребимая норманнская кровь – белобрысый, со светлыми серо-голубыми глазами и широкой физиономией. Судя по внешнему виду, силушкой отнюдь не обделен. Да, впрочем, священнику, надзирающему за эдакой буйной паствой, иногда приходится поощрять радение заблудших овец не только увещеваниями, но и тумаками. – Сам я родом из Калланмора. Пойдем, познакомлю с родственниками.

Гунтер, а уж тем более сэр Мишель, запутались окончательно, ибо шотландское гостеприимство превосходило все границы благоразумия. Отче Лабрайд, хитро поглядывая из-под черного капюшона рясы, тыкал рукой в сородичей, попеременно называя имена: это Ллердан, это Коннахт, это Дугал, это тоже Ллердан, но уже другой, это Барр, а вот это – запомните его хорошенько! – это Коннахар по прозвищу Крыс. Так самца крысы называют, но почему Коннахар получил это прозвище – не знает никто, кроме него самого. Он бард, в смысле песни поет. Почти как Бертран де Борн, только лучше. Это жена Крыса – Хелед. Она тоже поет, и хочет посмотреть на Палестину и на Гроб Господень. Вот.

Святой отец, видя смущение гостей, взял на себя заботу накормить и напоить как господина барона Мелвиха (кстати, сударь, вы знаете, был когда-то клан Мак-Мелвих, но их всех перебили четыреста тридцать шесть лет назад, когда приплыли викинги-лохлэннехи, а женщины ушли в клан Мак-Милланов. Но имя осталось в названии вашего поместья…), так и его приятеля из франков. Куртуазная чопорность, не особо распространенная в нынешние времена даже среди утонченных французов, полностью позабылась, когда сели за стол.

– Кто притронется к еде без молитвы, – провозгласил отец Лабрайд, узрев тянущиеся руки, – будет исповедаться мне лично! И чтоб не бегать к священникам сейтов! Ллердан, который не наш Ллердан, а Мак-Иннес! Я сказал сначала прочесть «Отче», а потом жрать! Или придешь на исповедь!

Монах покачал в воздухе увесистым кулачищем, и тот Ллердан, который не первый, а второй, и который не из Калланмора, а из Иннесов, прилежно забормотал под нос на гэльском.

Над длинным трапезным столом шумели на морском теплом морском ветру средиземноморские сосны и пахло разогретой солнцем смолой.

– Дикари, – прошептал сэр Мишель на ухо Гунтеру. – Слышишь, они читают молитвы не на латыни?..

– Тихо, – шикнул барон Мелвих. – Оставь. В конце концов, мы в гостях.