Лицедейство
И вот, я уже в логове тигра. Точнее, шакала, даже — гнусной гиены, не знающей, что такое совесть, честь, благородство, милосердие. И при этом дьявольски хитрой, осторожной и предусмотрительной гиены. Я уже засунул голову в пасть этой гиене, и назад хода уже нет, идти теперь, что бы ни случилось, можно только вперёд…
Вскоре после того, как в сопровождении встретивших меня монахов, “слуг Святой Церкви” я вошёл внутрь огромного замка, почти сразу почувствовал, что Максим пытается выйти со мной на связь.
Я знал, что рано или поздно это произойдет. Но сейчас для этого был самый неподходящий момент. Мне требовалось полное сосредоточение, полная мобилизация внимания, а тут придётся отвлекаться для беседы с обеспокоенным пацаном.
Не вовремя-то как… Но делать нечего. Мальчишка безошибочно почувствовал грозящую мне опасность, и если я не открою ему навстречу канал связи, он, чего доброго, припрётся сам. Вообще-то это – невозможно, он не знает дороги, а вслепую, без чьего-то зова этот мир не найти, его, наверное, и нет на самом деле, этого мира. Но этому чертёнку плевать на то, что это невозможно, он всё равно припрётся. Раз мне угрожает опасность, значит ему надо быть рядом, а раз надо, значит он – будет. И погубит и себя, и меня.
— Что надо? – неласково спросил я.
Некогда было вежливость разводить, уже должен быть где-то рядом приёмный зал Его Великой Святомудрости. Максим не обиделся, видно понял, что меня нельзя надолго отвлекать сейчас, спросил так же коротко и по–деловому:
— Моя помощь нужна?
— Нет. Правда, нет. Сейчас если ты попытаешься помочь – только повредишь. Не мешай — и всё будет нормально.
— Хорошо. Удачи.
Мальчишка отключился. Молодец. Наверняка ему не терпелось узнать, какая конкретно опасность мне угрожает, чесались руки придти на помощь. Но он понял, почувствовал по моему голосу, что действительно лучшее, что он может сейчас сделать – это не мешать.
Его невозможно было обмануть, вернее, для меня – невозможно. С того случая в Крыму Максим научился безошибочно чувствовать мои истинные эмоции, а потом – и мысли, вернее – отголоски мыслей. Как бы я их ни маскировал и ни скрывал. И сейчас прочитал за моим сдержанным тоном отчаянную просьбу – не мешай!
Я продолжал идти спокойно и уверенно, не глядя по сторонам, но схватывая, цепляя боковым зрением и намертво закрепляя в памяти все детали. Все, даже ничего, казалось бы не значащие. Неизвестно, от какой мелочи будет очень скоро зависеть, останусь ли я жив.
Сопровождающих становилось всё больше. Это уже не было похоже на почётное сопровождение, на выражение подобострастия, положенные мне по рангу. Это был не почётный эскорт, а конвой, и конвоиры уже не особенно и скрывали это от меня. По их злорадным усмешкам было ясно, что ничего хорошего они для меня не ждут. Не очень-то они верят в могущество Небесного Посланника и Друга Святого Максима, возможно, считают меня одним из многочисленных ловких самозванцев, дни которого, вернее — часы, а может – и минуты, уже сочтены.
Они явно опасаются меня, но Его Великая Святомудрость вызывает у них гораздо больший трепет. Смертельный ужас этот паук у них вызывает, даже не смертельный, а гораздо больший. Смерти в этом мире не очень-то боятся, привыкли все к ней. Боятся они тяжёлой, медленной смерти, а этот “святой” паук – непревзойдённый мастер такой вот смерти. И боятся этого паука не просто смертельно, а гораздо сильнее…
Вот Максимку-то так по–настоящему никто и не начал бояться. Хоть ему и пришлось здесь перекрошить массу народа. Потому что тяжёлой смерти от него не получил ни один человек.
Вот из этого и будем исходить.
Когда же мы, наконец, придём? Бесконечные коридоры, залы, множество поворотов, переходов с этажа на этаж, лестницы, галереи. Меня явно пытались запутать, водили кругами, вернее, замысловатыми спиралями, по закоулкам гигантского замка. Всюду в стенах я видел не слишком замаскированные бойницы, за которыми наверняка стояли наготове арбалетчики. Меня всё глубже заводили в мышеловку, из которой просто немыслимо вырваться.
Ничего себе, сколько приготовлений, это для одного-то человека! Неужели они меня и впрямь суперменом считают? Или как там у них, “Меченосцем Света, носителем Божественной Силы, Небесным Посланником”? И прочая, и прочая, и прочая… И такому крутому мужику готовят что-то весьма нехорошее и непочтительное. Хамы! Совсем страх потеряли, козлы! Распустил вас Святой Максим. Ну я ужо вами займусь… Если выживу сейчас, конечно… Они-то уверены, что выжить шансов у меня нет. Их любопытство только разбирает, как я умирать буду, какого цвета кровь у Небесного Посланника, так же он кричать и молить о скорой смерти будет, как обычный человек, или как-то по–другому?
Но мы ещё посмотрим, кто кого и о чём умолять будет, любознательные вы мои. Это Максимка был среди вас наивным и чистым ребёнком среди прожжённых шулеров и садистов, вы все его действия на два хода вперёд просчитывали. И крутили им в своих грязных играх как хотели. А потом — “Святым” сделали. А рядом со мной – вы сами наивные ребятишки, таких опытному шулеру и облапошить как-то неловко. Но ничего, неловкость я уж как-нибудь перетерплю. Тем более, что выхода у меня другого и нет…
А, вот наконец, и тронный зал, в котором Его Великая Святомудрость принимает просителей. В том числе и несчастного короля. И решает их судьбу. Торжественно и красиво решает, этот урод любит покрасоваться перед своим сбродом. Нет чтобы просто зарезать, так он ещё перед этим церемонии непременно разведёт, не откажет себе в удовольствии отечески, по–доброму побеседовать с будущей жертвой, прежде чем посадить её на кол.
Вот на этом и попытаемся сыграть.
Его Великая Святомудрость ещё не соизволил прибыть. Мне предложили в ожидании приёма присесть на стул. Жёсткий, весьма скромный стул, совершенно не соответствующий моему рангу.
Хамить изволите, господа? Ладно, мы не гордые, посидим и на таком стуле.
Толпа ублюдков злорадно заржала, как только я опустил свой “Небесный” зад на этот стул. Явно холопы в отсутствии барина занимались самодеятельностью, действовали на свой страх и риск, так унижать меня задания им явно никто не давал. Вот они попробовали, и им это удалось. А они и рады как дети, что я позволил себя унизить.
Хорошо, очень хорошо. Даже лучше, чем я ожидал. Давайте дальше, ребята. Вы ведь не остановитесь вовремя, не сможете. Бдительность вы уже потеряли, уважение ко мне утратили. Вы же и понятия не имеете, что врага надо уважать. Всегда. Тем более – такого врага, как я. Вы этого не знаете и попытаетесь ещё раз меня унизить. Нет для холопа, живущего в постоянном страхе и унижении, большего наслаждения, чем унизить кого-нибудь другого. А такого титулованного, как я – тем более. Ну, давайте. Жду. Я готов.
Ага. Вот, началось.
Ко мне приблизился парень, совсем молодой, всего года на три–четыре старше Максима. Что же ты делаешь, дурак, куда тебя несёт нелёгкая! Но делать нечего, выхода у меня нет, он сам идёт навстречу своей судьбе…
— Ваша… как вас там… – толпа радостно заржала оттого, что я никак не отреагировал на оскорбление молокососа, “забывшего” мой титул. – Как вас там?.. В общем, вам придётся сдать ваш Меч.
— Сдать Меч? – тихим, растерянным голосом переспросил я. Толпа опять заржала, потешаясь над моим малодушием. В ответ на такое оскорбление голос Небесного Посланника должен был бы громыхать от святой ярости. Терпение, ублюдки. Громыхание моего голоса вы тоже ещё услышите.
— Я должен отдать Лунный Меч? Кому? Вам? Вы хотите взять у меня Меч Святого Максима?
Я давал шанс этому молодому придурку. Если он не совсем идиот, он почувствует в моём голосе смертельную угрозу и поскорее отвалит. Ох, не надо было бы мне давать ему шанс! Так всё удачно складывалось, а теперь всё может полететь ко всем чертям, если у этого молодого урода есть хоть капля ума.
Но ума у него не оказалось. Ни капли.
— Да. Я хочу его взять, — важно сказал он и под гомерический хохот толпы протянул руку.
Ну что ж. Такова твоя судьба. Извини.
Стул, на котором я сидел, отлетел назад, отброшенный моим прыжком. Распрямившись как спущенная пружина, я взвился на ноги, одновременно выхватывая Меч из ножен и этим же движением отсекая парню протянутую руку. По локоть.
Почти так же, как в недавнем “поединке” с самозванцем.
Хлестнула кровь. В мгновенно наступившей тишине парень страшно закричал от ужаса и боли. Но тут же его крик перекрыл мой громовой голос, вернее яростный рёв.
— Кто ещё хочет прикоснуться к Лунному Мечу?! Кто ещё хочет протянуть свою грязную руку к священному оружию?! К Мечу самого Максима?! К Мечу, который мне из рук в руки передал Сын Бога?!
Желающих не нашлось. Неудивительно! В этот момент я чуть было сам себя не испугался. Мой голос, взлетев к сводам громадного зала, невероятно усилился, резонируя, и громыхал оглушительно, как действительно какой-нибудь Гром Небесный… Глаза мои метали молнии, “священный” Меч был высоко поднят, вся моя поза выражала торжественность и благородство.
Толпа шарахнулась в стороны, парень перестал кричать и, глядя на меня расширенными от ужаса глазами, упал на колени.
— Прочь, мерзавцы! Хамское отродье! – азартно продолжал орать я. — И запомните! Меч этот служит королю и Его Великой Святомудрости! И только им, причём лично, могу я его передать!
Последняя фраза предназначалась вовсе не для перепуганной толпы.
Если я хоть что-нибудь понимаю в людях, Его Великая Святомудрость наверняка находится сейчас где-нибудь неподалеку, подсматривает и, разумеется, подслушивает.
Если я хоть что-нибудь понимаю в людях, Его Великая Святомудрость не сможет отказать себе в удовольствии получить легендарный Меч именно из моих рук, раз уж я сам “проговорился” о такой возможности.
Проще было бы, конечно, приказать арбалетчикам расстрелять меня и затем принести Лунный Меч, в этом случае даже обошлось бы без жертв. Кроме меня, разумеется. Но это – неинтересно. Можно было бы приказать взять меня живым. Это тоже нетрудно было бы сделать, хотя в этом случае жертвы бы наверняка были. Но жертвы – вовсе не причина отказать себе в удовольствии видеть потом, как я медленно умираю. И Меч опять-таки оказался бы у него. Но ещё интереснее – чтобы я сам, добровольно отдал эту Максову катану. Чтобы затем я почтительно выслушал его отеческие наставления. И только после этого начал мучительно умирать…
Разумеется, этот старый кровосос наверняка не так уж прост, наверняка за долгую жизнь он научился осторожности и предусмотрительности. Иначе бы ему просто не удалось прожить так долго. Он видел, с какой скоростью я отрубил руку у молодого дурака, знает, что я способен убить одним мгновенным, резким движением. Поэтому он наверняка прикажет арбалетчикам не спускать с меня глаз и тут же расстрелять, если заметят что-нибудь подозрительное, если я хотя бы попытаюсь “дёрнуться”.
Из этого и будем исходить.
Парень всё ещё стоял на коленях и не отводил от меня остекленевшего взгляда. Ему было больно, очень больно и страшно. Но он даже не смел кричать, чтобы вновь не навлечь на себя мой гнев. Да и от потери крови он уже успел ослабеть. Он судорожно зажимал кровоточащий обрубок свободной рукой, замедляя кровотечение и тем только продлевая свои мучения.
Я мог бы попытаться ещё его спасти, наложить жгут, перевязать. Но я не мог себе этого позволить. Я должен, просто обязан был вести себя так, чтобы от одного звука моего имени люди цепенели от ужаса. Если этого мне не удастся добиться, то вся задуманная мной комбинация сорвётся, и мне, даже если умудрюсь остаться живым, придётся, как и Максиму, убивать потом людей десятками, не считая, а они будут убивать друг друга десятками тысяч.
Так что извини, парень, но я ничего не могу для тебя теперь сделать. Даже облегчить страдания, подарив скорую смерть. В этом мире угроза скорой смерти вовсе не внушает никому ужас. Устрашить может лишь человек, совершенно не знающий жалости и обрекающий своих врагов на смерть медленную… Так что мучиться тебе придётся долго. Хотя… Может, “психа” сыграть, тем более, я уже это начал делать? Это тоже может устрашить, когда человек, внешне спокойный, вдруг ни с того, ни с сего срывается с цепи и начинает рвать. В кровавые клочья. Да, пожалуй, так и сделаю. Ещё раз извини, парень, тебе опять будет очень больно, но это продлится недолго…
Медленно опустив катану, я изобразил глубокую, торжественную задумчивость, даже скорбь. Разумеется, не о парне, которого изувечил, про него я уже давно забыл, я старательно показывал это всем своим видом. Скорбь – о том, что оказался в таком нечестивом месте, среди людей, смеющих протянуть руку к Священному Мечу.
Неожиданно я встрепенулся и порывисто куда-то пошёл (пусть Его Великая Святомудрость гадает, куда именно меня понесло, а я и сам понятия не имею, куда). Парень, “случайно” оказавшийся на моём пути, от неожиданности поднял, как бы защищаясь, уцелевшую руку.
— Как?! Опять?! – в мгновенном припадке нового бешенства взревел я, — Опять тянешь руку к Мечу Святого Максима?!
Коротким движением я отсёк парню и левую руку. Возле самого плечевого сустава. Так, чтобы он уже никак не смог зажать рану, остановить мощный пульсирующий поток крови.
Парень опять страшно закричал и тут же затих, упал на бок и забился в агонии.
Вот и всё. Это – всё, что я мог для тебя сделать. Если бы я попытался обойтись с тобой ещё гуманнее, это было бы для меня самоубийством. Я и так страшно рисковал. Если Его Великая Святомудрость заподозрит, что я дал парню быструю смерть из сострадания, мне конец. Такой слабости, как способность сострадать, в этом мире не прощают. Будем надеяться, что мне удалось хорошо сыграть приступы бешенства…
Опять я стоял в глубокой и скорбной задумчивости, отвернувшись от грязного нечестивца, который дважды осмелился оскорбить Меч. Затем медленно, как бы с трудом перевёл дыхание, сделал свой взгляд более осмысленным, торжественно и тщательно обтёр лезвие куском мягкой материи, поднял меч на уровень глаз, поклонился ему, как бы извиняясь, что пришлось обагрить его кровью хама, не понимающего, что такое настоящая святыня. После этого красивым, завораживающе элегантным движением, тысячи раз повторенным на тренировках, отправил меч в ножны.
Теперь – ждать. Его Великую Святомудрость, эту вонючую гиену, из-за которой я убил молодого парня. Когда же этот паук выползет? Давай быстрее, совсем что-то тошно мне здесь.
Неожиданно я почувствовал вызов Максима. Слабый, осторожный. Мальчишка как бы давал понять, что отвечать, если мне это сейчас опасно, вовсе не обязательно. Ответить всё-таки надо, а то он ещё Бог знает, что подумает и ринется спасать.
— Что, Максимка?
— Олег Иванович… Мне показалось, что…
— Что я кого-то убил? Убил, Макс, другого выхода просто не было. И ещё одного сегодня убью. Может быть – двоих. И надеюсь, что на этом удастся поставить точку. Если всё получится, как я задумал, кровь в Фатамии литься после этого перестанет.
— Могу я чем-нибудь помочь?
— Нет, малыш, спасибо. Хотя…Скоро твоя помощь действительно понадобится. Я тебя тогда сам позову.
— А вы успеете?
— Успею. Это будет не в разгар боя. Тебе не придётся героически драться со мной плечом к плечу. Просто надо будет проявить свои экстрасенсорные способности. Ты ведь научился читать мысли психиатров?
— Да, но далеко не всегда. И даже не совсем мысли, скорее эмоции, доволен–недоволен, злится–радуется, желает добра–готовит гадость. Врёт–говорит правду. Только ярко выраженные.
— Этого вполне достаточно. Мысли, которые я попрошу тебя прочитать, выражены наверняка будут очень ярко. К тому же те люди – вовсе не психиатры, у них нет профессионального навыка скрывать свои мысли.
— Вы точно позовёте на помощь? Обещаете?
— Я тебе уже пообещал. Когда твоя помощь понадобится – позову. Точно. Если у тебя всё – отбой, мне надо сосредоточиться.
— Отбой, Олег Иванович. Жду вызова.
Так, а вот, наконец, и Его Великая Святомудрость. Изволили осчастливить высочайшей аудиенцией. Соблаговолили. С гигантской расфуфыренной свитой. В роскошных носилках. С отечески добрым выражением лица. Со слегка укоризненной улыбкой. Даже пальчиком изволили погрозить мне, указав глазками на мёртвого парня, дескать, какой шалун, разве же можно так, без спроса людям руки отрубать. Я изобразил сыновнее смущение и раскаяние. Случайно, дескать, я, не хотел, само как-то получилось, больше не буду без спроса.
Старика бережно, с величайшей предосторожностью вынули из носилок и пересадили на трон. Трон стоял на возвышении, и плюгавый низенький старикашка глядел на меня сверху. Да и вообще весь интерьер зала был выполнен талантливыми строителями так, что даже я, вовсе не отягощённый средневековыми предрассудками, со своего места просителя чувствовал невольный страх, чувствовал себя ничтожным тараканом перед могучим и строгим повелителем, который сейчас соизволит решить, чего я заслуживаю.
Решение этой старой развалины было мне известно заранее, но я всё равно чувствовал трепет и надежду, что Его Великая Святомудрость смилостивится надо мной, недостойным.
— Подойди поближе, Небесный Посланник, – с мягкой людоедской улыбкой произнёс старик.
Обращаться ко мне, посланнику Святого Максима, “на ты” было неслыханной дерзостью даже для Его Великой Святомудрости.
Я понял, что старик прощупывает меня, специально провоцирует и при этом очень пристально, совсем не по–старчески зоркими глазами наблюдает за мной. В нём чувство благоразумия и осторожности явно боролось с тщеславием, желанием покрасоваться перед своим быдлом. Если хоть что-то в моём поведении, да что там поведении – во взгляде, жесте, интонации, даже мысли, мелькнувшей в глазах, отразившейся в выражении лица, если хоть что-то его насторожит, покажется подозрительным, то благоразумие в нём возобладает, и он не подпустит меня к себе на расстояние удара.
Значит, мне предстоит очень точно и тонко сыграть свою роль, роль психованного фанатика с сорванной крышей, искренне верившего в святость пославшего его откуда-то Максима. И, самое главное, в святость Его Великой Святомудрости.
Ни в коем случае не переиграть. Сам-то старый паук явно ни в чью святость, тем более в свою, не верит, и явную фальшь почувствует сразу. Значит – не сыграть, а прожить роль, по Станиславскому, я сейчас – действительно этот самый фанатик, искренний и недалёкий, сперва действующий, а потом думающий, да и то – не всегда, и на моём лице читаются все мои нехитрые мысли и эмоции.
А какие эмоции? Почтительность? Да. Готовность повиноваться? Да. Восторг? Да, конечно. Не просто восторг, чуть ли не религиозный экстаз от встречи с живым воплощением Бога на земле. Ещё что? Страх? Да, но самую малость. Для фанатика страх – вовсе не основное чувство, и Его Великая Святомудрость прекрасно это понимает. Что ещё? Да хватит, пожалуй. Искренности, искренности, Олежек! Сыграй эту роль как последний раз в жизни! Тем более, что так оно, возможно, и будет.
Кажется, я и в самом деле сумел ввести себя в нужное состояние, действительно внутренне стал тем самым фанатиком, которого себе представил. Старый хрыч явно наслаждался, беседуя со мной, ему нравились во мне строгая, без подобострастия, почтительность, искренняя порывистость, религиозный зуд, готовность отдать жизнь во имя короля, Святого Максима и, разумеется, Его Великой Святомудрости.
Давно не было у него подобного собеседника. Собеседника, чувство страха в котором не забивало все остальные чувства, а наоборот, подчёркивало, тонко оттеняло их. На лице его даже промелькнула мысль, а не оставить ли мне жизнь, чтобы и потом иметь возможность наслаждаться подобными беседами. Промелькнула и растаяла.
Жизнь оставлять мне нельзя. Всё, что служит Святому Максиму, должно быть уничтожено…
Ну а пока – беседа с человеком, который скоро начнёт мучительно и долго умирать. И это придаёт беседе особую прелесть. А также то, что у этой беседы – много свидетелей, которые потом будут рассказывать о ней другим, приукрашивать. Слагать легенды, о том, как незаурядный, мужественный и честный человек проявлял чувство искреннего сыновнего уважения к этому старому мешку с дерьмом. Ну и как последний штрих этой замечательной беседы – торжественная передача Максимкиного Святого Меча. Тому, кому и должен он принадлежать. Как и всё остальное, несущее на себе печать святости. Его Великой Святомудрости принадлежать.
Старый хрен всё-таки решился лично принять от меня Меч. Чувство благоразумия уступило тщеславию. Отлично. Но – спокойно, не торопиться, игра ещё не закончена, главное – не переиграть.
Я торжественно вытащил катану вместе с ножнами из-за пояса, поднял на уровень глаз, выполнил ритуальный поклон. Повелительным взглядом приказал одному из холопов встать слева от меня…
Честно говоря, я просто нагло копировал поведение японца–оружейника из фильма “Убить Билла”. Тарантино удалось снять красивый, несмотря на свою нарочитую абсурдность, фильм, и этот эпизод передачи меча главной героине в фильме – один из лучших, он просто зачаровывает понимающего зрителя изысканностью простоты, чистоты и изящества ритуала. Будем надеяться, что в моей дилетантской трактовке этот ритуал сохранит хотя бы часть своей непередаваемой красоты, сумеет хоть немного зачаровать старого шакала и держащих меня на прицеле арбалетчиков.
Не отводя от Меча глаз, я медленно, с внутренним трепетом, как одежду с любимой женщины, левой рукой снял ножны с обнажившегося вспыхнувшего серебром клинка и не глядя передал их холопу. Осторожно положив клинок обухом на рукав левой руки, я медленно поворачивал его, разглядывая с немым искренним восхищением.
С трудом оторвав от него взгляд, я направился к старику. Самый ответственный, решающий момент. Именно сейчас напряглись арбалетчики, получившие приказ расстрелять меня при любом моём резком или просто подозрительном движении.
Не дождётесь! Не будет резких, не будет даже подозрительных движений, всё будет сделано плавно, красиво, торжественно и чисто.
Почтительно замерев перед гнусным старикашкой, я, едва сдерживая учащённое от волнения и трепетного восторга дыхание, опустился на колено и очень медленно, торжественно протянул ему Лунный Меч. Рукоятью вперёд.
Хрыч важно протянул к рукояти свою жабью лапку. И в этот момент Меч как будто сам собой так же грациозно, обманчиво медлительно (а на самом деле – неуловимо быстро) провернулся в моей руке.
Именно как будто сам собой. Со стороны казалось, что я при этом не делал не только резких, а вообще никаких движений. Как будто сам Меч просто не захотел, чтобы к его рукояти прикасалась гнусная рука Его Великой Святомудрости, повернулся, не давая прикоснуться к своей рукояти и одновременно нацеливаясь в старика остриём. И до позвоночника воткнулся ему в живот.
Со старательным изумлением я глядел на Меч (на старика я уже больше старался не смотреть, не для меня подобное зрелище). Потом медленно вытащил его лезвие из тела старика, продолжая разглядывать так, как будто увидел впервые. При этом я весь внутренне сжался, ожидая стрелу в затылок.
Но выстрела не было. Его и не должно было быть. Не было резких движений, не было ничего подозрительного, не было ничего, из-за чего приказано было стрелять. Его Великую Святомудрость, правда, проткнули как таракана. Но по этому поводу как раз приказа-то и не было. Его Великая Святомудрость вовсе не предполагал такого исхода. Он отдавал приказ стрелять для защиты себя. А защищать — уже и нечего…
Быдло – оно и есть быдло. Оно способно выполнять приказы, но смелости самостоятельно принимать решения, даже для блага своего господина, ему обычно не хватает. Тем более, что господина уже фактически и нет.
Нет, он ещё живой. И ещё очень долго не сможет умереть, если ему в этом никто не поможет. Но это уже не господин.
Выстрелить в меня сейчас означало бы для любого из них признать, что господина своего они не уберегли. А признавать, что они виноваты в том, что не уберегли господина, им ох, как неохота! Потому что такое признание означало бы для них неминуемую чудовищную смерть. Единственный шанс для них уцелеть может появиться лишь в том случае, если я останусь жив. И докажу, “кто был прав”. То есть, что был прав именно я. А их господин не был прав, значит, и беречь его от меня, “правого” было не надо, вины их в гибели их бывшего господина никакой нет.
А кто теперь станет господином? Пока неизвестно. Вполне может оказаться и этот фанатик (то есть я) со своим странным мечом. Мечом, на который этот фанатик буквально молится.
Может и правда, есть что-то в этом мече? И в фанатике? Может и правда, этот меч связан с какими-то высшими силами? Может, этому фанатику вскоре будут подчиняться так же, как и Его Великой Святомудрости? И возносить ему такие же почести? В этом случае претензий к тем, кто не убил этого фанатика, явно не будет, а может, и благодарность выйдет какая-нибудь.
Нет, стрелять в него никак нельзя. Тем более, и приказа нет.
Приказ отдать тоже никто не решился. По тем же причинам.
Тем временем я, продолжая неотрывно смотреть на Меч (на мучительно умирающего старика я просто не мог смотреть), произнёс:
— Священный Меч, полученный мной лично из рук Святого Максима, отказался переходить в руки Его Великой Святомудрости.
О том, что меч не только “отказался” переходить, но и сделал Его Великой Святомудрости харакири, как о факте совершенно малозначащем и не стоящем упоминания, я говорить не стал.
Голос мой прозвучал удивлённо и тихо. Но при этом его слышали все, кто находился в огромном зале. И кто с арбалетами наготове стоял у замаскированных бойниц внутри стен зала…
Спасибо Любови Андреевне, сумевшей когда-то научить меня искусству так говорить. И многому, очень многому другому, что сегодня мне уже пригодилось, помогло выжить и добиться поставленной цели. И ещё наверняка пригодится.
Когда-то давно мы с Серёгой Сотниковым, будущим отцом Макса, занимались в драмкружке при доме пионеров. Любовь Андреевна, руководительница кружка, бывшая театральная актриса, упорно пыталась нас научить особому актёрскому дыханию, особой сценической речи. Когда голос, совершенно не напрягаясь, легко расходится по всему залу, достигая самых дальних его уголков, и любой зритель на галёрке отлично слышит каждое слово, даже если герой постановки находится в полном смятении чувств и говорит чуть ли ни слабым шёпотом. Мало кому из нас хватило терпения хотя бы чуть–чуть освоить эту сценическую речь, Серёжка, например, так и не освоил. Я был одним из немногих, кому это хоть немного, но удалось.
Спасибо Любови Андреевне. Талантливой актрисе, которая в самом расцвете своей карьеры совершенно неожиданно ушла из театра, отказалась от громкой славы, блестящих перспектив, званий, премий и прочих благ, променяв это всё на скромную должность кружковода, на работу с детьми. Сколько раз в жизни мне пригождалась её наука высокого лицедейства, сколько раз выручала она меня из беды, отводила неминуемую смерть… Всё и не припомнить.
Как это поёт Яцик?
Без шутовского костюма и без грима
Шутит шут не ради шума сам с собою
И с Судьбою… Под звездою Пилигрима
Ты опять, Удача, мимо? Шут с тобою!
Я с тобою…
Это он, конечно, про себя поёт, много мужик шутил с Судьбой в своей жизни.
Но и ко мне это тоже подходит. Пока что и моё самое смелое шутовство, самые рискованные “шутки” с Судьбою Удача мне тоже прощала. Даже проходя мимо, не забывала выручать мимоходом, а иногда и прихватывала забавного шута с собой. Видно, нравилось Их Благородиям госпожам Судьбе и Удаче моё шутовство, которому я научился у Любови Андреевны…
Самое интересное, что когда я занимался у неё в кружке, даже и не предполагал, что всё это так пригодится в жизни. Занимался просто потому, что нравилось. Ужасно нравилось. И само актёрство, и руководительница кружка. И я был одним из любимых её учеников, если не самым любимым, она много возилась со мной, добиваясь от меня таких тонкостей, такой силы и глубины игры, каких, наверное, никто и никогда не добивался в пионерском драмкружке.
Я не очень-то ценил всё это. Это было для меня увлечением, большим, но далеко не единственным. И в середине восьмого класса бросил драмкружок, даже не извинился и не попрощался с Любовью Андреевной. Пошёл с Серёгой заниматься боксом, к тому времени мне показалось, что бокс парню гораздо нужнее актёрского мастерства, если он не хочет, чтобы им помыкала всякая шваль.
Что ж, бокс тоже пригодился, да ещё как, и причём не один раз. Но актёрская наука пригождалась, вытягивала из жёстких ситуаций гораздо чаще. Действительно, прав был Шекспир, сказав, что “весь мир – театр, а люди в нём — актёры”. Так и есть. Никудышные, бездарные и ленивые в своём подавляющем большинстве актёры, чудовищно фальшиво играющие выбранные для себя роли. Даже не очень высокий профессионал в этом сборище дилетантов получает огромное преимущество. В любой области, далеко не только в политике и бизнесе…
Мне эти актёрские подвиги в жизни не очень нравились, обманывать других своей игрой удовольствие доставляло сомнительное. Как тот же Яцик поёт: “Если б знала ты, как больно мне дурить вот таких же, как и сам я, дураков!.. ” То, что другие тоже вовсю пытались меня “дурить”, только делали это ужасно неумело, утешало слабо. Чистые, искренние отношения в этом тотальном театре абсурда были такой редкостью, что я был готов пойти на что угодно, чтобы сохранить их. И всё равно не смог… Ни дружбу с Серёгой, ни любовь Маринки…
Исключением в этом океане фальши были дети. Которые ещё просто не вполне научились фальшивить, хотя жизнь учила их этому очень быстро. Они часто забывали, что жизнь требует играть какую-то роль, часто, хотя и ненадолго становились самими собой.
Поэтому меня всегда тянуло работать с детьми. И в конце концов я, как и Любовь Андреевна, променял азарт погони за деньгами и славой (который, чего скрывать, одно время сильно меня увлёк), на совершенно “бесперспективную” по мнению многих работу с пацанами. В школе – нет, в школе у меня не получилось. А в клубе Айкидо – да.
Когда я проводил тренировки в своих детских группах, буквально отдыхал душой, сбрасывал психическое напряжение, набирался новых сил для дальнейшей борьбы в фальшивом мире взрослых. Меня не угнетало и не раздражало, когда мои воспитанники во время таких занятий иногда буквально становились на голову (причём не только на свою). Даже наоборот, в этом “баловстве”, а на самом деле – в игре, дети на самом деле раскрывались, становились теми, кем они и были в глубине души – отважными, добрыми и весёлыми рыцарями, в игре становилось видно их настоящее лицо, и это лицо (в отличие от большинства взрослых харь) вызывало у меня симпатию. И немного – зависть. Я уже очень давно не мог позволить себе быть самим собой.
Вот и сейчас я вынужден играть, вынужден изображать из себя “святого” фанатика, причём изображать так, чтобы ни у кого даже малейшего сомнения не возникло в том, что я и есть этот самый фанатик, которого Сын Бога избрал своим орудием перевоспитания этого мира.
Вновь заставив себя собраться, я негромко (но так, чтобы все присутствующие слышали) заявил, что желаю немедленно побеседовать со всеми приближёнными Его Великой Святомудрости. Побеседовать в месте, где нас никто не мог бы подслушать.
Замерший от ужаса муравейник мгновенно пришёл в движение. Опять появился кто-то, считающий себя вправе приказывать, и быдло с облегчением кинулось исполнять его приказы.
С немыслимыми почестями и изощрённым подобострастием меня проводили в комнату, в которой быстро собрался весь цвет церковной элиты.
Уходя, я приказал не прикасаться к умирающему старику. Видимо, Его Великая Святомудрость вызвал каким-то образом гнев самого Сына Бога, но я, Небесный Посланник Сына Бога дарю провинившемуся возможность помолиться перед смертью о своей загубленной душе, попытаться хоть немного облегчить свою участь в ином мире.
Старику было не до молитв, не до спасения собственной загубленной души. Ему было просто больно, очень больно. Но он ничего, совсем ничего не мог сделать. Сил у него не было даже на то, чтобы громко застонать. Задыхаясь, он слабо корчился от боли, и каждое его движение вызывало новую невыносимую боль, от которой он опять начинал корчиться.
Ему придётся ещё долго корчиться так, испытывая нечеловеческие муки, подгоняя смерть, которая придёт очень нескоро.
Я почти не смотрел в его сторону, знал, что ничего хорошего взгляд на него мне не принесёт. Но даже мимолётного, брошенного вскользь взгляда оказалось достаточно, чтобы меня чуть не вывернуло наизнанку. Сдержаться мне удалось лишь предельным усилием воли.
Я торопливо вышел из зала, а передо мной всё ещё стояли заполненные невыразимой болью глаза этого старика, его взгляд, направленный на меня и умоляющий меня о смерти. Я знал, что этот старик замучил насмерть тысячи невинных, в том числе и детей, и он не достоин жалости, но я всё равно ничего не мог с собой сделать. Всё равно мне было его жалко…
Так, всё. Всё, я сказал! Придурок, мямля, чистоплюй хренов! Ещё сопли распусти, жалостливый ты наш. И тогда эти церковные пауки, приближённые этого издыхающего скорпиона обнимут тебя и дадут выплакаться на своей благородной паучьей груди. И сами заплачут, раскаются и исправятся и даже пообещают не истязать больше на дыбах детей…
Мысль об истязаемых детях, о том, что детей будут истязать и дальше, если только я окончательно раскисну, помогла мне наконец вновь собраться. К тому времени, когда я входил в комнату с “пауками”, я всё же сумел опять натянуть на себя маску “святого” фанатика, озабоченного лишь тем, чтобы свершить волю пославшего его в этот мир Божьего Сына. И которому глубоко плевать на чьи бы то ни было страдания, тем более – на страдания того, кого покарал сам Священный Меч Сына Божьего.
Взглянув на почтенное собрание, я сразу понял, что пора просить помощи у Максимки. Собравшиеся здесь “святые отцы” если и уступали мне в актёрском мастерстве, то не очень сильно. В истинных мыслях и чувствах этих людей, всю свою жизнь упражняющихся в лицемерии и достигших в этом искусстве изрядных успехов, самому мне никак не удастся разобраться. А без этого – никак. Ошибка здесь может оказаться роковой. Роковой не только для меня.
Начав говорить какую-то торжественную галиматью, я открыл, впервые открыл по собственной инициативе канал связи с Максимом и постучался в него.
Макс долго не отвечал, и сердце у меня вздрогнуло от нехорошего предчувствия.
Когда же пацан всё-таки ответил, я сразу понял, что тягостное предчувствие меня не обмануло.
— Олег Иванович… Я сейчас не могу… Извините… Чуть попозже, ладно?..
И Максим отключился.
По тому, каким голосом он произнес эту короткую фразу, я сразу понял, что мальчишка опять попал в беду. В настоящую большую беду, а не просто в какую-нибудь мелкую неприятность.
И он не позвал меня на помощь, обормот. А ещё мораль мне читал, как это, дескать, нехорошо, пренебрегать помощью друзей. А сам пренебрёг. Не только не крикнул “Помогите!”, наоборот, постарался придать своему мысленному голосу такое выражение, как будто ничего страшного с ним не происходит! Просто занят, дескать, в туалет, типа, приспичило.
Вот только был он в таком состоянии, что этот фокус у него не вышел. Да и вообще не способен был Макс на обман. Врачам он ещё как-то научился дурить головы, но обмануть человека, которого уважал (а меня он крепко уважал), он не мог. Да и вообще – не был он лицедеем, при всей своей многосторонней одарённости этого таланта у него не было.
Скрыть от меня, что его застигла беда, он не сумел.
И я рванулся к нему на помощь.
Прямо из комнаты, в которой собрался весь церковный бомонд, прямо у них на глазах.
Единственное, что я успел сделать, это оставить у них на столе Максимкин “священный” Меч и приказать, чтобы берегли его и не смели к нему прикасаться до самого моего возвращения. Меч брать с собой в больницу было нельзя, это сразу привлечёт внимание к Максу, в истории болезни у которого записано что-то о бреде, связанном со средневековьем и поединками на мечах.
Когда я шагнул в Космическую Пустоту, то успел ещё заметить в последний момент, как вытянулись от благовейного ужаса лица у собравшихся за столом почтенных старцев…
