ЧП в дурдоме
Максим Сотников
Когда Олег, умело скрыв следы своего пребывания в палате, прямо на моих глазах растворился в воздухе и исчез, мне опять стало невыразимо тоскливо и одиноко.
Я понимал, что Олегу нельзя было оставаться, иначе те бандиты, всё равно нашли бы его. Да и из больницы просто так выбраться было почти невозможно, даже для Олега. Другого выхода, кроме ухода в Фатамию, у него просто не было.
И всё-таки мне было почему-то ужасно тоскливо.
Я пытался успокаивать себя, убеждать, что так всегда бывает при расставании с дорогим для тебя человеком. Но помогало это мало. Я знал, вернее, представлял, в какой ужасный мир попадёт Олег, какие опасности его ждут там, и беспокойство за него не переставая глодало меня.
Может, именно из-за этого, из-за этой тоски и беспокойства, из-за того, что, погружённый в свои тягостные переживания, я был в этот день ужасно рассеянным и утратил ставшую привычной бдительность, всё и произошло.
Я должен был насторожиться уже тогда, когда были всё-таки обнаружены следы крови на кровати, на которой лежал Олег. Я должен был предвидеть, что санитары, недовольные тем, что у них появилась дополнительная работа, вскоре попытаются выместить свою злость на больных.
Додуматься до такой простой мысли совсем не трудно, но мне было не до этого, всеми своими мыслями я был рядом с Олегом, которому опять угрожала смертельная опасность.
Об опасности, грозящей мне, я тогда вообще не думал.
Да и какая мне грозила особенная-то опасность? Пара пинков от санитаров? Электрошок? Подумаешь! Не впервой. Пережил бы и в этот раз, дурак, не умер бы. Ведь я всё время старался неукоснительно выполнять наставление Олега быть здесь абсолютно покорным всему. Ни в коем случае не рыпаться и не качать права. Не то здесь место, не приспособлена психушка для качания прав.
И я так всегда и старался делать. Сначала, правда, не совсем получалось. Но потом всё-таки спрятал своё самолюбие как можно дальше и никогда никому не показывал, что оно вообще у меня есть, покорно сносил не только пинки и подзатыльники, но и многое другое гораздо похуже.
А в тот день, поглощенный мыслями об Олеге, машинально, “на рефлексах”, увернулся от неожиданного удара здоровенного туповатого санитара Вадима. И не только увернулся, это было бы ещё – полбеды. Но я ещё и продолжил, продёрнул мимо себя его удар, запрокидывая при этом назад и чуть в сторону его голову. Как на тренировке.
Ноги Вадима обогнали его запрокинутую голову, вылетели вперёд и вверх. И тяжеленный мужик всей спиной грохнулся на пол. Очень жёстко, плашмя, умудрившись при этом ещё и удариться затылком.
Встал он далеко не сразу, и вставал мучительно долго. Под перекрёстными взглядами сбежавшихся на шум падения изумлённых больных.
Вадим явно не запомнил, кто именно из больных умудрился так его приложить об пол. Он имел привычку, когда был не в духе, бить всех подряд, без разбора, не утруждая себя запоминанием, кого уже успел “повоспитывать”, а кого ещё нет.
И я, тихонько отступив в сторону, легкомысленно решил, что расплата меня не коснётся. И опять переключился мыслями на Олега.
Если бы я был в обычном состоянии, у меня хватило бы ума понять, что меня в любом случае найдут. Если бы даже не было рядом никого из больных, кто видел это моё “айкидирование” и, разумеется, тут же сдал меня санитарам, всё равно меня бы вычислили. В истории “болезни” на меня собрано было целое досье. И моё Айкидо, которое я полгода назад так лихо использовал в школьных драках, разумеется, было известно врачам. И санитарам.
Да были ещё тысячи способов узнать, кто именно из больных совершил преступление, считающееся здесь самым тяжким, – поднял руку на персонал. Преступление, за которое санитары не могли не покарать виновного. Да так, чтобы не только ему впредь было не повадно, но чтобы и другие содрогнулись от ужаса от одной мысли, что и их может ждать такая же участь.
Я всё это прекрасно знал, но на меня накатило какое-то затмение. Я всё старался не пропустить момент, когда Олегу нужна будет моя помощь, а о том, что самому надо быть настороже и готовиться после той глупости, которую умудрился совершить, покорно снести любую экзекуцию, совсем забыл.
Поэтому санитары смогли не только неожиданно подойти ко мне, но и отключить электрошокерами, моментально скрутить и затащить в “процедурную”.
Один из них остался за дверями “на шухере”, наблюдать, не приближается ли кто-нибудь из врачей, чтобы остальные могли спокойно и без помех заняться моим “воспитанием”.
Из-за тяжёлых ударов, посыпавшихся на мою голову, у меня всё поплыло перед глазами, и я долго не мог сообразить, что происходит, почему меня так жестоко бьют. Били меня в этой больнице довольно часто, но обычно – мимоходом, и почти всегда – в одиночку, толпой в пять человек на меня навалились впервые.
Начал что-то вспоминать и понимать я только тогда, когда одному из этих придурков пришла в голову идея “опустить” меня. То есть попросту изнасиловать.
Идея пришлась идиотам по душе, и они тут же начали срывать с меня одежду, для чего им пришлось немного ослабить свои захваты, в которых держали меня как в тисках.
От неожиданности меня захлестнуло бешенство, и я, не имея времени на то, чтобы обдумать, что лучше, или точнее – что хуже, покориться изнасилованию или попробовать сопротивляться, стал яростно сопротивляться. И не просто сопротивляться, стал драться. Драться по–настоящему, как в Фатамии, потому что по–другому уже не умел.
Я начал бой на уничтожение.
Это было самое худшее, что можно было предпринять. Но тело действовало само, подчиняясь не разуму, а рефлексам. Приобретённым в Фатамии. Боевым безжалостным рефлексам. И ослепительной ярости.
Я полностью потерял над собой контроль. Совсем ненадолго. Но успел за это совсем короткое время свершить непоправимое.
Я как мыло из рук выскользнул из лап этих подонков и превратился в крутящийся смерч, взорвался серией почти невидимых глазом ударов. Ударов на поражение.
Буквально через секунду я пришёл в себя, но было уже поздно.
Один из санитаров лежал без движения, скрючившись и зажимая ладонями размозжённый пах. Другой, сползая спиной по стене, со всхлипами глотал кровь, хлещущую из сломанного носа. Но не это было самым страшным…
Третий агонизировал. Я понял с первого взгляда, что ему – конец. Насмотрелся я в Фатамии на такое множество смертей на поле боя, что предсмертную агонию от судорог боли отличал сразу и безошибочно.
Подонок получил от меня сильный удар локтем в горло. И после этого по инерции я ещё и крутнул его запрокинутую голову, ломая позвонки.
Конец. “Занавес”, как говорил Олег.
Конец – не только убитому мной уроду. Его мне даже не было жалко. Пребывание в Фатамии и в закрытой психушке сильно изменило меня, и убить человека уже совсем не казалось мне таким уж ужасным делом.
Конец был мне.
Рухнули все надежды, ради которых я столько перетерпел в этой проклятой больнице. Выйти на свободу, оказаться дома, с мамой и сестрой, встретиться с Сашкой. С Любой, лицо которой я почему-то стал забывать, и которое в моих воспоминаниях всё больше приобретало черты лица другой девчонки, Раины. Ничего этого уже не будет. Никогда.
Мне стало по–настоящему страшно. Как не бывало уже давно. Я чуть не завыл от горя и даже не сразу смог очнуться, когда меня стал вызывать Олег.
Наконец, собравшись с силами, я открыл канал связи со своей стороны и, стараясь, чтобы голос не дрожал, попросил его отложить разговор. И сразу, не дожидаясь ответа, отключился. Потому что почувствовал, что сейчас всё-таки не выдержу и зареву, завою от беспросветного горя. Я обязательно соберусь и выйду опять на связь, вдруг ему помощь требуется. Хоть со мной всё кончено, но Олегу я постараюсь помочь. Только чуть отдышаться, привыкнуть к страшной мысли, что надежды больше нет…
В дверь заглядывал санитар, дежуривший “на шухере”. Двое уцелевших санитаров из тех пяти, которые собрались меня насиловать, боком, не сводя с меня остекленевших взглядов, вдоль стены медленно пробирались к выходу.
У меня мелькнула шальная мысль, а что, если и этим сволочам головы пооткручивать? Заодно. Всё равно мне уже терять нечего, семь бед – один ответ. А так – хоть какое-то доброе дело напоследок сделаю. Помнится, Олег тогда в Крыму сказал, что ради того, чтобы встречать иногда волков в человеческом облике и ломать им хребет, ради этого стоит жить.
А я ещё пока жив. И волки, вернее, шакалы – вот они, руку протянуть…
Додумать эту мысль я не успел. Прямо в воздухе возникло облако тумана, сгустилось, приобрело черты человеческой фигуры, и через секунду в “процедурной” стоял Олег.
Он, как ни странно, до сих пор был в обычной своей одежде, в какой ушёл в Фатамию, в своих тяжёлых полуармейских ботинках на рубчатой подошве, в потёртой осенней куртке. Только вот штаны были на нём новые, из материала, какой я видел только в Фатамии, но сшитые точно так же, как и его, тоже полувоенного кроя, свободные, не стесняющие движений.
Действовать он начал сразу. Не промедлив ни секунды. Как всегда в критических ситуациях, решительно и точно, не делая ни одного лишнего движения, с безжалостной неотвратимостью самой судьбы, вкладывая всего себя в каждое своё действие.
Первым делом он быстро втянул внутрь “процедурной” онемевшего от изумления санитара, выглядывающего из коридора. И тут же выставил в коридор меня. Просто переставил с одного места на другое, как малыша, за подмышки и плотно закрыл за мной дверь.
И после этого устроил в “процедурной” бойню. Короткую и беспощадную.
Всё произошло невероятно быстро и почти бесшумно. Я хоть и был в коридоре за закрытыми дверями, но видел всё происходящее там. Видел его глазами.
Как-то так получилось, что я теперь мог не только читать его мысли и эмоции, но и видеть внутренним взором то, что видел в этот момент Олег.
Неизвестно откуда взявшимся у него стилетом он в две секунды заколол всех оставшихся в живых санитаров. Так, что те не успели не только закричать, но даже ничего толком и не поняли, смерть наступила для них почти мгновенно.
А потом… Потом стало происходить что-то совсем уж жуткое, такое, чего от Олега я совершенно не мог ожидать, не представлял, что он на это способен.
Олег принялся ожесточённо топтать трупы, ломать им кости ударами своих тяжёлых ботинок, стараясь оставить на них как можно больше отпечатков перепачканных в крови рубчатых подошв.
В первую секунду я решил, что он просто рехнулся. Только чуть позже до меня дошло, что это он просто путает следы, не свои, конечно, а мои, отводит от меня любое подозрение в причастности к тому, что произошло в “процедурной”, пытается взять на себя и “мой” труп. Менты, которые вскоре появятся здесь, увидят такую картину, что им вряд ли даже в голову придёт, что кроме взбесившегося маньяка в армейских ботинках здесь ещё орудовал до него и пацан в больничных тапочках.
Олег спасал меня, спасал мою надежду, мечту о возвращении домой.
Спасал страшной ценой. Такое ему приходилось делать явно впервые. Чтобы начать ломать кости мертвецам, Олегу пришлось что-то сломать в себе. Переступить через что-то очень важное. После чего он уже никогда не сможет больше быть прежним Олегом.
Когда он вышел из “процедурной”, в которой осталось лежать шесть обезображенных трупов, больница ещё не успела переполошиться. Ещё никто, кроме меня, не знал, не мог даже и вообразить себе, что только что произошло. Шум некоторые больные слышали, но шум этот не был ни для кого чем-то необычным, избиения в “процедурной” были явлением вполне заурядным.
Поэтому удивление у больных, находящихся в коридоре, вызвал не шум, а неожиданное появление незнакомого им Олега, мужика не в пижаме и не в больничном халате, а в уличной одежде, стремительно и целеустремлённо топающего куда-то по коридору и оставляющего за собой на полу красные отпечатки рубчатых подошв.
Олег быстро прошёл мимо меня. Так, как будто мы с ним не были никогда знакомы. Заинтригованные больные, не обращая на меня никакого внимания, побежали за ним следом.
Олег продолжал путать следы, уводил от меня преследование. Продолжая быстро идти по коридору, он подключился к каналу связи и стал давать мне короткие и чёткие инструкции, как я теперь должен действовать.
— Слушай внимательно, Макс и запоминай. К тому, что случилось с этими уродами, ты никакого отношения не имеешь. Никакого. Ты даже не знаешь вообще, что там такое случилось. Держись этого до конца, во что бы-то ни стало. Даже если менты что-то заподозрят и примутся тебя “колоть”. Ты ничего не видел и не знаешь.
— Хорошо, Олег Ива…
— Не перебивай. Меня ты тоже не видел. Разве что – в коридоре, издалека. И ни в коем случае не узнал. Это не потому, что я ментов боюсь, я давно уже влип в такое, что менты ничем ухудшить моё положение здесь не смогут. Просто…
— Я понимаю. Если они узнают, что это были вы, обязательно примутся за меня.
— Ну вот и прекрасно, раз всё понимаешь. Запомни, малыш, ты ни в чём не виноват. И я, кстати, тоже, эти уроды сами выбрали свою судьбу. Иди к себе в палату и сиди там как мышь. Помогай мне только по своему каналу. Ты ведь, кажется, можешь видеть то, что перед моими глазами?
— Да… Олег Иванович, осторожно! Этот врач очень опасен! У него третий дан по джиу–джитсу! И вообще, он очень умный, хоть и большая сволочь…
Договорить я не успел. Помимо моей воли у меня в мозгу мелькнули воспоминания об этом враче, какая именно он сволочь, что именно он делал со мной и другими беззащитными больными. И эти мои мысли мелькнули в мозгу и у Олега…
Поэтому он не стал драться с третьим даном. Он просто его убил.
У Олега совершенно не было никакого трепетного отношения к людям, имеющим высокие даны. Он считал, что никакой самый высокий дан ничего особенного не значит, по крайней мере, никакой гарантии неуязвимости не даёт, разве что повышает шансы выжить в критической ситуации. Всего лишь повышает. И обычно – не так уж сильно, как принято об этом думать.
И обошёлся с этим мастером третьего дана Олег практически точно так же, как обошёлся бы и с другим, которого решил убить. Он не дал своему противнику никаких шансов.
Я видел, как врач, шедший Олегу навстречу, настороженный, но вовсе не так, как бы ему следовало насторожиться, вежливо улыбнулся, явно в ответ на улыбку самого Олега, дескать, а какими это судьбами вы, сударь, сюда попали? Какой это остолоп из охраны додумался вас сюда пропустить?
И, Олег, не дожидаясь прямого вопроса, сам начал что-то говорить ему, дескать, да как-то так получилось, сам даже не знаю… И одновременно с этим, приблизившись, лёгким и незаметным, совершенно не несущим с виду никакой в себе угрозы движением, продолжая что-то говорить, мимоходом ткнул врача стилетом в грудь, прямо в сердце.
Этот третий дан тоже умер, так ничего и не успев понять, он не заметил, как Олег вытащил откуда-то стилет, не заметил и самого удара. Да и не удар это был, на удар врач ещё, может быть, успел бы как-нибудь среагировать. Это было лёгкое и совершенно безобидное с виду прикосновение. После которого врач почему-то зашатался и стал по стене сползать на пол. Крови почти не было.
Никто из стоящих почти вплотную больных тоже ничего, наверное, не понял. Просто плохо стало человеку вдруг – и всё.
А Олег, осторожно поддерживая оседающего на пол врача, совершенно незаметно для больных успел обшарить его карманы и вытащить связку ключей.
И опять деловито зашагал по коридору к выходу.
Любопытные больные заметались, не зная, что интереснее – бежать за Олегом или остаться рядом с врачом, законченным садистом, который неожиданно, не иначе, как по чьей-то молитве, кажется, отбросит сейчас копыта.
— Олег Иванович! В связке нет ключа от входной двери! Она вообще не открывается ключом, там электронный замок, и его может открыть только охранник внизу. А возле двери – переговорное устройство и скрытая видеокамера.
— Вот как… Спасибо, Макс. Ничего, как-нибудь постараюсь всё равно прорваться. В крайнем случае – уйду в Фатамию в любой момент. Но не хотелось бы это делать при свидетелях. Тогда за тебя уже не только врачи и менты возьмутся, но и какие-нибудь совсем уж крутые спецы. Так что попробую прорваться на улицу, а уже оттуда – в Фатамию.
— Олег Иванович! У охранников пистолеты, осторожнее!
Олег не ответил. В этот момент из ближней к нему двери стал выходить другой врач, и Олег, не останавливаясь, ловко ухватил его под руку и потянул по коридору за собой, что-то нашёптывая на ухо. Со стороны казалось, что идут два очень близких приятеля и шушукаются о каких-то своих делах. “Голубых”, скорее всего, делах. Наверное, только я один и смог заметить, что врачу в бок упёрся острый стилет. Нешуточно упёрся, наверняка уже проткнул кожу и слегка вошёл между рёбер. Врач шёл, даже и не пытаясь дёргаться.
Подведя врача к выходу с этажа, перекрытого тяжёлой стальной дверью с электронным замком, Олег подпрыгнул и стилетом разбил камеру видеонаблюдения. И опять незаметно приставил стилет к боку несчастного врача.
Не помню, что говорил врач охране, как объяснял то, что видеокамера не работает, но электронный замок вскоре открылся. И Олег тут же коротко ударил на прощание и этого врача. Не насмерть, а всего лишь для того, чтобы ненадолго “отключить”, чтобы тот не смог выдать его охране.
И сразу ринулся вниз по лестнице.
— Осторожно! У охранников – пистолеты! – отчаянно вновь “закричал” я через канал связи.
— Спасибо, малыш, я помню, ты не волнуйся. Не будут они стрелять, если не будет угрозы нападения, не положено это по ихним инструкциям. А угрожать им нападением я не собираюсь.
Когда Олег добрался до охраняемой проходной, его встретили направленными на него стволами. Стрелять – пока действительно не стреляли, но я видел по их лицам, что они готовы выстрелить в любой момент, при любом подозрительном движении Олега.
Олег поспешил успокоить меня, сказал, что всё это знает и провоцировать их не собирается.
Олега поставили лицом к стене, заставили упереться в неё широко разведёнными поднятыми руками, так же широко расставить ноги и принялись умело обыскивать, грамотно подстраховывая друг друга.
Трое ментов из охранной госструктуры. Зрелые, уверенные в себе и при этом – осторожные мужики. У всех троих – пистолеты наготове.
Почему же они встретили Олега, будучи уже полностью готовыми к встрече? Кто-то из больных “стукнул” на него по переговорному? Или, пока Олег летел вниз по лестнице, они умудрились успеть отмотать назад и просмотреть видеозапись, зафиксировавшую, как лихо Олег отправил прямиком в ад врача?
Не похоже, никак бы они это не смогли успеть.
Только потом до меня дошло, что тот, второй врач произнёс в “переговорку” условную тревожную фразу, означающую, что на него совершено нападение, и говорит он под угрозой расправы.
А Олег, похоже, знал это с самого начала. И воспринял он процедуру обыска совершенно спокойно, что-то говорил ментам, весело улыбаясь. Те не вступали с ним в разговор, но всё-таки, убедившись, что оружия у Олега нет (от стилета он уже успел где-то избавиться), немного расслабились.
И момент, в который Олег начал действовать, упустил даже я.
Мне удалось заметить только самый конец неожиданного его движения. А менты вообще ничего не успели заметить и понять. Одно мгновение, и Олег уже не стоит враскорячку у стены, а поднимается с колена после кувырка. Один мент всё ещё падает, “отключенный” ударом в горло, пистолет другого уже у Олега в руках и нацелен точно в грудь третьему.
Сам Олег тоже был под прицелом у третьего, стоящего немного в отдалении, мента, но стрелять тот не мог, потому что Олега загораживал от него падающий мент. А когда падение завершилось, этот третий мент просто растерялся. Пистолет у него заметно дрожал в руке, он никак не мог решиться ни на выстрел, ни на то, чтобы сдаться, бросить оружие. А Олег держал его под прицелом уверенно, глядел насмешливо, но без всякой злобы, даже с сочувствием.
Он явно мог застрелить мужика, и тот вряд ли успел бы выстрелить в ответ. По крайней мере вряд ли бы с пулей в сердце смог выстрелить точно. Но Олег не стрелял. Не мог он убить невиновного. Не мог, даже спасая свою жизнь. Он начал разговаривать с ментом.
— Спокойно, парень. Не геройствуй. Жизнь мне твоя – без надобности. Хотел бы – давно бы уже убил. Но я не хочу. Однако если ты пальнёшь – не промахнусь.
— Я тоже не хочу тебя убивать. Сдавайся, брось оружие, тебе это зачтётся.
— Нельзя мне сдаваться, поверь, парень, нельзя. Так что выхода у меня только два – уйти или умереть. Лучше будет, если я уйду. Для нас обоих будет лучше. Дети есть?
— Двое…
— Ну вот! Им живой отец нужен, а не фотография папы–героя в траурной рамке. За которого они нищенскую пенсию получать будут… Так что лучше ты брось оружие. И извини, парень, мне некогда, до трёх считать не буду. Бросаешь?
— Да!
Мент понял, почувствовал шестым чувством, что ему действительно лучше бросить. Он видел, что перед ним – вовсе не законченный подонок, знал, что Олег действительно мог бы давно уже безнаказанно его убить, если бы только захотел. Но не захотел ведь! Так стоит ли испытывать судьбу? Ради чего такое геройство? Кому лучше будет, если он умрёт? Его детям–сиротам? Родине? А что такое – Родина? И кто больше эту Родину любит – его толстый начальник, недавно купивший машину, которая стоит больше, чем составляет его зарплата за пятьдесят лет, или этот мужик, не желающий сиротить чужих детей даже для спасения своей жизни?
Мент присел и толкнул пистолет, тот заскользил по гладкому полу к ногам Олега. Олег поднял оружие, потом забрал пистолет и у вырубленного им, но уже начавшего приходить в себя первого мента и ринулся на улицу.
На бегу достал из кармана связку ключей, нажал кнопку на брелке. “Мерседес” убитого врача дружески подмигнул ему подфарниками и открылся. Сев за руль, Олег завёл машину, немного погазовал, прогревая мотор, и степенно, без малейшей спешки и лихачества, покатил по улице…
