Посланник Олег

Когда забрезжил рассвет, я, постаравшись уничтожить следы своего пребывания в больнице, коротко простился с Максимкой и отправился в путь.

Это путешествие сквозь беспредельный Космос, сквозь Бесконечность, в которой не существует привычных понятий о пространстве и времени, не существует вообще ничего, оказалось совершить в этот раз гораздо проще, чем раньше. Почти не было опустошающего душу леденящего ужаса, безнадёжной тоски и отчаяния. Вернее, всё это было, но мне удалось как бы немного отдалить их от себя, они существовали отдельно, я не позволил себе раствориться в Великой Тьме, я просто шёл сквозь неё, шёл уверенно и быстро.

По пути я прихватил оставленный в Пустоте Максимов меч. Не знаю, как я это сделал. Там у меня не было рук, не было тела, не было вообще ничего, да и самого меча фактически не было. Но я всё же как-то сумел взять его, и когда оказался в той вонючей подземной тюряге, меч был со мной.

Хороший меч, очень хороший. Катана, чересчур, пожалуй, тяжёлая, но прекрасно сбалансированная, поразительно эргономичная. Я, даже не вынимая меч из ножен, почувствовал его как продолжение собственной руки, как самого себя. Увидел внутренним взором каждый сантиметр его сверкающей, отполированной до зеркального блеска серебристо–голубоватой, как будто светящейся изнутри стали, почувствовал его характер и привычки. И мне вдруг показалось, что этот меч живой, что он, как об этом говорят поэтичные японцы, обладает собственной душой.

Разумеется, я тут же, с ходу, прямо в камере, объявил этот меч “Священным Лунным Мечом”, переданным мне в руки лично Максимом. То есть – “Святым Максимом”, как его звали здесь.

Макса, судя по всему, за недолгий срок его отсутствия в этой его Фатамии, успели если не обожествить, то явно сделать как минимум “почётным святым, почётным великомучеником и почётным Папой Римским”. Люди, заходившие в этот тесный, метра два квадратных, не больше, каменный мешок, молились. Они становились на колени и целовали вонючий каменный пол, на котором остались вещи Макса. В камере кроме меня был всего один человек, но из двери, из коридора, заглядывали другие, ожидающие своей очереди.

На меня все они уставились так, что я сразу понял, что все религиозные почести, предназначенные “Святому Максиму”, все немыслимые чувства благоговения армии религиозных фанатиков со сдвинутой крышей расхлёбывать придётся мне.

Ладно, похлебаем, что делать. Изобразим из себя “святого праведника”, другого выхода всё равно нет. Так что придётся поактёрствовать. Перед такой аудиторией, которая не снилась и Алле Пугачёвой. Ведь когда-то мечтал об актёрской славе и почестях. Вот и сбылась мечта идиота…

Из-за какого-то невероятного, слепого везения в момент моего появления в камере там находился Римон – тот самый, которого Максим назначил своим преемником при аресте.

Римон этот оказался очень толковым мужиком, спокойным и несуетливым, умеющим вдумчиво разбираться в том, что происходит, принимать выверенные решения и с железной неумолимостью воплощать их в жизнь. При этом Римон, хотя ему не раз приходилось отдавать очень жестокие приказы, посылать на смерть сотни людей, вовсе не был патологическим садистом. Как раз наоборот. Я потом убедился, что его просто мутить начинает от любой, даже оправданной жестокости.

Как и все в этом мире, он был религиозным, верил в “святость” Макса и, соответственно – в мою, но он не был фанатиком, вовсе не склонен был принимать на ура любую мою глупость только потому, что она исходит от меня. К обожествляемому им Максу и даже к самому Богу Римон тоже относился довольно критично. Так же, как относился бы и к обычным людям – хорошим, но вполне способным на ошибки, даже трагические ошибки. Был в нём здоровый скептицизм, который явно в этом мире считался чудовищной ересью. Но это его нисколько не смущало.

В общем – оказался Римон вполне нормальным мужиком, с которым у меня было очень много общего в характере и в отношении к жизни, с которым вполне можно было иметь дело.

И этот человек фактически стоял на вершине власти в этом мире. И при этом сразу и без колебаний признал мою власть над ним. В то, что я появился здесь благодаря боготворимому им Максу, он не сомневался.

Всё это казалось диким, просто немыслимым везением. И я суеверно насторожился. Я слишком хорошо знал о переменчивости ветреной судьбы, вовсе не тешил себя иллюзией, что судьба, как поёт Яцик, “не способна на гадости”. Везение почти неминуемо должно компенсироваться невезением. Если так дико повезло в самом начале, нетрудно догадаться, чего следует ожидать дальше.

Но побеседовав с Римоном, я почти сразу убедился, что не так уж мне повезло, как показалось вначале.

Я попал просто в чудовищно жестокий мир, в мир, захлёбывающийся, тонущий в собственной крови. И кровь эта лилась от имени Макса. И мне, хочешь – не хочешь, придется как-то всё это расхлёбывать. Очень не хотелось подставлять собственную задницу под такой груз ответственности. Но я понимал, что подставить придётся, иначе просто нельзя, иначе даже в зеркало потом нельзя будет без отвращения взглянуть.

Очень мне не хотелось самому просовывать голову в петлю, влезать в местные разборки, выводить на чистую воду и призывать к ответу тайных злодеев. Но когда я узнал, что сделали местные уроды с мальчишкой, единственным близким другом Макса в этом мире, почувствовал, что на меня накатывает бешенство, что мне уже хочется, нестерпимо хочется вступить в беспощадный бой с этими изуверами, вступить немедленно…

Я с трудом взял тогда себя в руки. И сразу понял, что проницательный Римон увидел всё, что творилось и творится у меня в душе. Не потому, что он был каким-то суперэкстрасенсом, просто и он явно чувствовал приблизительно то же самое. Он понимал меня и сочувствовал мне. И готов был помочь.

И я, заставив себя успокоиться и даже забыть о немедленной мести, продолжил разговор с Римоном. Мне нужно было глубоко вникнуть в обстановку, понять силу и слабость своих врагов и союзников, составить точный план действий, безошибочно учитывающий все внешние обстоятельства и всё то, на что способен я сам. Я не имел права ошибиться, моя ошибка очень дорого бы обошлась, причём не только мне.

Я анализировал расстановку сил, как будто готовился продолжить играть сложную, страшно запутанную шахматную партию, начатую кем-то другим.

Перевес явно был на моей стороне, но по всему выходило, что реализовать преимущество окажется очень непросто, потребует много времени, огромных усилий и бесчисленных жертв. Если бы это действительно были всего лишь шахматы, я бы не стал так уж сильно ломать себе голову, а просто взялся бы за дело.

Но в моих руках были не шахматные фигурки, а судьбы живых людей. И я что есть силы принялся искать какое-то чудо, какой-то волшебный выход, какую-нибудь хитрую матовую комбинацию в несколько ходов, позволяющую выиграть, избежав при этом большой крови. Избежав кажущейся неизбежной войны, сохранив этим тысячи и тысячи жизней, не погубив детей, которые всегда оказываются первыми жертвами войны.

Я очень давно уже не верил в возможность чуда, но почему-то упорно продолжал искать эту возможность, мучая Римона всё новыми и новыми вопросами.

И…, кажется, нашёл.

Я даже дыхание затаил, чтобы не спугнуть неожиданно родившуюся, ещё не вполне оформившуюся мысль, ярко вспыхнувшую в моём мозгу идею дерзкой и красивой матовой комбинации. В несколько ходов. Сумасбродную безумно рискованную идею. Но – вполне вроде бы осуществимую.

Передохнув, я стал тщательно обдумывать эту идею, просчитывать варианты, скрупулёзно искать ошибки, слабые места.

И с ощущением радостного азарта, предчувствием удачи всё больше убеждался, что ошибки нет. Что эта идея уже оформилась в чёткий конкретный план. Слабых мест в этом плане было немало, но шанс реализовать этот план был. Вполне реальный шанс.

Риск, конечно, был огромный. Самым уязвимым местом в моём плане было то, что очень уж многое в нём зависело лично от меня, от моей выдержки, решительности, хладнокровия. От моего актёрского мастерства. А я вовсе не считал себя великим актёром.

Но в любом случае риск был оправдан. На карту я ставил не так уж много, в основном – собственную жизнь. А на кону был волшебный выигрыш – избавление, хотя бы временное избавление целой страны, а может – не одной страны, от войны, от горя и страданий, которую эта война несёт с собой.

Если мне удастся сделать это, я опять поверю в возможность чуда.

Но я неожиданно понял, что уже верю. Последнее время со мной столько всего произошло, что не поверить в чудо было бы просто идиотизмом. Взять ту же телепортацию в дурдом. Хотя, если бы я про такое чудо рассказал кому-нибудь из своих друзей, тому же Серёге Сотникову, мне просто посочувствовали бы, если не сказали бы прямо, то подумали, что именно так часто и происходит, когда попавшему в дурдом кажется, что он туда каким-то невероятным образом “телепортировался”…

Может, именно моё непонятное появление в психушке объясняет и все другие произошедшие со мной чудеса? Может, сейчас появится добрый доктор и начнёт лечить мою бедную голову?..

Ладно, пока доктор не появился, будем исходить всё-таки из гипотезы, что всё произошедшее со мной действительно произошло, а не померещилось. И что мне предстоит теперь сотворить чудо своими руками. Предстоит, слегка сдвинув в механизме маленькие, совсем незаметные рычаги, привести в действие колоссальные силы, вызвать последствия, просто совершенно несоизмеримые по масштабу с моими действиями.

Будет ли это чудом? Да, если удастся, – несомненно, будет. По крайней мере, будет считаться чудом в этом мире, незнакомом с “эффектом бабочки”, согласно которой даже мимолётный взмах крыла крохотного мотылька при определённых обстоятельствах способен перевернуть ход мировой истории.

Ещё раз проверив и перепроверив свой план, я наконец решился.

Отдав несколько предварительных приказов, я, перед тем, как сделать первый, и, может быть, самый рискованный ход в задуманной мной комбинации, попросил Римона о встрече с Леардо.

Тяжёлая это была встреча. Я знал, что она будет тяжёлой, но не мог не пойти на неё. Я надеялся, что хоть чем-то смогу помочь физически и духовно изувеченному мальчишке, и это действительно получилось. Глаза я ему, конечно, не вернул, но мне удалось снять блок в его сознании, поставленный этими уродами, а может, возникший сам по себе, из-за того, что его сознание просто отказывалось воспринимать то, что с ним делали эти нелюди. Так или иначе, мне удалось снять этот блок, из-за которого пацана считали сошедшим с ума. Вернее, удалось не мне, а нам с ним, усилия прилагали оба, и Лео старался никак не меньше, чем я.

Чтобы вернуть его к жизни, я принялся было врать про то, что он сможет увидеть Макса, сможет помочь ему и мне в борьбе со Злом. Я врал, потому что понимал, что пацан обречён, если у него не будет надежды, не будет того, к чему стоит стремиться, ради чего что-то делать, ради чего жить. Но неожиданно понял, что моё враньё может когда-нибудь на самом деле осуществиться. Вполне может. С помощью Макса, конечно. Макс и не такое уже не раз проворачивал. А Леардо был ничуть не менее талантлив, чем Максим, пожалуй, что даже более, намного более.

Так что Леардо наверняка сможет ещё разговаривать со своим другом по телепатическому каналу, сможет увидеть его по этому каналу, наверняка сможет действительно помочь мне, и неизвестно ещё, чья помощь, моя ему или его мне, окажется больше. Если мою идею по использованию силы взгляда ослепленного мальчишки удастся воплотить, то…

Я прервал тогда своё неумеренно смелое воображение, начавшее рисовать мне грандиозные картины. Может, что-то подобное и удастся когда-нибудь сделать, но это – дело будущего, и с моей теперешней задачей никак не связанное. Сейчас надо сосредоточиться именно на этой, ближайшей задаче, на совершении первого, самого сложного и рискованного хода в спланированной мной комбинации. Если этот ход не достигнет цели, всё остальное тоже не будет иметь никакого смысла.

А задача, которую я себе поставил, заключалась в том, чтобы лично встретиться с самим главой официальной церкви этого мира, ихним “Папой Римским”, так называемым “Его Великой Святомудростью”. Встретиться прямо в его знаменитом замке, и для этого самому пойти в одиночку прямо в логово главных своих врагов, оказаться в полной власти у старика с явными садистско–вурдалакскими наклонностями, о жестокости и коварстве которого ходят легенды. Легенды даже в этом мире, совершенно неизбалованном проявлениями благородства и милосердия.

Римон, когда узнал об этом моём, как он был уверен, самоубийственном решении, даже с лица спал, моментально утратил всю свою невозмутимость. Он пытался отговаривать меня, но скоро убедился, что это бесполезно, и о чём-то глубоко задумался. Возможно, он кое-что понял в моём плане. Толковый мужик. Повезло мне с помощником.