ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Уилл Фарнеби сам приготовил себе завтрак; когда доктор вернулся из госпиталя, он допивал вторую чашку паланезийского чая и ел подсушенный хлеб с фруктовым мармеладом.

– Ночью не было слишком сильных болей, – ответил доктор Роберт на его расспросы. – Четыре или пять часов ей удалось поспать, а утром она выпила немного бульона.

Врачи надеются еще на один день отсрочки; и поскольку больная устала от его постоянного присутствия, а жизнь продолжается и от дел не уйдешь, он решил съездить на высокогорную станцию и поработать там в фармакологической лаборатории.

– Вы будете работать над мокша-препаратом? Доктор Роберт покачал головой:

– Работа с мокша-препаратом – это из области технологии, а не науки. На станции всегда занимаются чем-то новым.

Он рассказал Уиллу, что из семян растения, привезенного в прошлом году из Мехико и растущего теперь в ботаническом саду, удалось выделить соединения индола. Как показывают опыты над животными, это вещество оказывает сильное воздействие на ретикулярную систему…

Оставшись один, Уилл сел под висящим вентилятором и продолжил чтение трактата.

«Мы не можем убедить себя избавиться от глупости; так давайте же станем благоразумными глупцами.

На Пале, после трех поколений Реформы, нет стад, подобных овечьему, и нет духовных Добрых Пастырей, чтобы стричь шерсть и кастрировать; здесь нет пастухов и нет скотопромышленников, монархов или диктаторов, капиталистов или революционеров, чтобы выжигать клеймо, запирать, закалывать. Существуют только свободные объединения мужчин и женщин на пути к полной гуманности.

Мелодии или камушки, процессы или субстанции? «Мелодии», – отвечает буддизм и современная наука. «Камушки», – отвечают классические философы Запада. Буддизм и современная наука представляют мир как музыку. Образ, который навевает чтение западных философов, – это византийская мозаика, жесткая, симметричная, составленная из тысяч квадратных камешков, прикрепленных к стене базилики, не имеющей окон.

Грация танцовщицы и, сорок лет спустя, ее артрит – все это зависит от скелета. Благодаря прочности костей девушка свободно делает пируэты, и из-за тех же костей старуха прикована к инвалидной коляске. Аналогично поддержка культуры – первое условие для развития оригинальных индивидуальностей; но та же культура является их основным врагом.

Условия, без которых мы не можем стать полноценной человеческой личностью, зачастую препятствуют этому становлению.

Сто лет изучения мокша-препарата показали, что даже вполне заурядные люди способны иметь видения и переживать опыт полного освобождения. В этом отношении мужчины и женщины, обладающие высокой культурой и создающие культурные ценности, не имеют никаких преимуществ перед малообразованными.

Зачастую возвышенные переживания уживаются с недостаточно яркой выразительностью. Творения художников на Пале не превосходят творения мастеров в других странах. Будучи произведены людьми счастливыми и довольными, они менее динамичны, менее эстетически совершенны, нежели те, полные трагического чувства, что создавались жертвами отчаяния, невежества, тирании, войн, а также предрассудков, из которых произрастает чувство вины, – в подобных случаях художники, ищут в творчестве выход своим чувствам. Превосходство паланезийцев основывается не на искусстве выражения, но на более возвышенном и ценном умении, которое, однако, доступно каждому – это искусство адекватно переживаемому опыту, искусство более глубокого познания мира, в котором мы обитаем как человеческие существа. О культуре Палы не следует судить, как мы судим (из-за недостатка иных критериев) о других культурах. О ней нельзя судить, опираясь на достижения нескольких наиболее талантливых художников или философов. Нет, о ней следует судить по тому, как все члены общества, и незаурядные, и заурядные, способны переживать – и переживают – каждый случайный миг, каждое пересечение времени с вечностью».

Зазвонил телефон. Не снимать трубку – и пусть себе звонит, подумал Уилл; или все же сказать, что доктор Роберт весь день будет отсутствовать? Уилл решил снять трубку.

– Бунгало доктора Макфэйла, – сказал он, подобно секретарю, – доктора весь день не будет дома.

– Tant mieux , – послышался низкий царственный голос. – Как вы поживаете, mon cher Фарнеби?

Захваченный врасплох Уилл пробормотал, что весьма благодарен ее высочеству за ее любезное беспокойство.

– Вчера вам показывали, – сказала рани, – одно из их так называемых посвящений. Уилл, уже успевший оправиться от удивления, отвечал уклончиво:

– Это было весьма примечательно.

– Примечательно, – заговорила рани, как обычно напирая на начальные буквы слов и как бы делая их заглавными, – как Нечестивая карикатура на Истинное Посвящение. Им никогда не понять простейшего различия между Естественным Порядком и Сверхъестественным.

– Да-да, – пробормотал Уилл.

– Что вы сказали? – вопросил голос на другом конце провода.

– Совершенно верно, – повторил Уилл погромче. – Я рада, что вы со мной согласны, – продолжала рани. – Но я звоню вам не за тем, чтобы обсуждать отличие Естественного от Сверхъестественного – важно то, что эта разница существует. Нет, я звоню по более срочному делу.

– Насчет нефти?

– Насчет нефти, – подтвердила она. – Я получила очень тревожное сообщение от моего Личного Представителя в Рендане. Это особа весьма Высокого Положения, к тому же всегда Прекрасно Осведомленная.

Уилл подивился, кто из прилизанных, увешанных медалями гостей, приглашенных на коктейль в Иностранное Представительство, сумел так ловко обойти мошенников, его собратьев – и в том числе самого Уилла.

– Не далее как позавчера, – продолжала рани, – в Рендан-Лобо прибыли представители трех главных нефтяных компаний, английских и американских. Мой представитель сообщил мне, что они уже обработали несколько ключевых фигур в администрации, от которых зависит, кому будет принадлежать концессия на Пале. Уилл неодобрительно пощелкал языком.

Рани намекнула, что называлась, а возможно, и была предложена, довольно значительная и соблазнительная сумма.

– Отвратительно, – прокомментировал Уилл.

– Да, отвратительно, – согласилась рани. И потому Необходимо Что-то Предпринять, и Предпринять Немедленно. От Баху она узнала, что Уилл уже написал лорду Альдехайду, и через несколько дней они, несомненно получат ответ. Но несколько дней – это слишком долго. Время дорого – и не потому, что компании затеяли свои происки, но также (рани загадочно понизила голос) по Другим Причинам. «Сейчас, немедля! – взывал Внутренний Голос. – Откладывать нельзя!» Лорду Альдехайду можно телеграфировать (верный Баху, добавила она вскользь, предложил переслать шифрованное сообщение в Ренданское Представительство в Лондоне), с настоятельной просьбой к Джону Альдехайду наделить своего специального корреспондента полномочиями (финансовыми, разумеется), что требуется в данной ситуации, и тогда победа их Общего Дела была бы обеспечена.

– Итак, с вашего позволения, – заключила рани, – я скажу Баху, чтобы он немедленно послал телеграмму, которую подпишем мы оба: вы и я. Надеюсь, mon cher, вас это устраивает?

Уилла это не устраивало, но поскольку письмо было написано, у него не было повода для отказа, и оставалось только после долгой паузы, в течение которой он тщетно пытался подыскать нужные слова, воскликнуть с показным воодушевлением:

– Ну конечно! Ответ, наверное, придет завтра, – добавил он.

– Ответ придет сегодня вечером, – заверила его рани.

– Разве это возможно?

– С Божьей помощью (con espressione ) все возможно.

– Да-да, конечно же. Но…

– Я руководствуюсь тем, что говорит мне мой Внутренний Голос. А он говорит: «Сегодня». И: «Лорд Аль-дехайд даст мистеру Фарнеби carte blanche ». «Carte blanche» – повторила она смакуя. – «И Фарнеби добьется успеха».

– Поразительно, – с сомнением сказал Уилл.

– Вы непременно добьетесь успеха.

– Непременно?

– Непременно, – настаивала она.

– Почему?

– Потому что Бог повелел мне выступить в Крестовый Поход Духа.

– Я не улавливаю связи.

– Наверное, мне не следует говорить вам, – продолжала рани, – но я все же скажу. – Помолчав, она спросила: – Почему бы и нет? В случае успеха нашего Дела лорд Альдехайд пообещал мне всячески поддержать Крестовый Поход. А поскольку Бог желает, чтобы Поход преуспел, наше Дело непременно завершится успехом.

– Quod erat demonstrandum , – едва не воскликнул Уилл, но сдержался. Это было бы невежливо. В конце концов, тут не до шуток.

– Так я позвоню Баху, – сказала рани, – и bientot , дорогой Фарнеби. Она опустила трубку. Пожав плечами, Уилл вернулся к чтению. Что ему еще оставалось делать?

«Дуализм… Без него невозможна хорошая литература, но с ним не может быть хорошей жизни,

«Я» утверждает отдельно существующую субстанцию, «есмь» отрицает, что все находится в связи и изменении. «Я есмь». Два небольших слова, но какая чудовищная ложь!

Религиозно настроенный дуалист вызывает доморощенных духов из бездонной глубины, не-дуалист наполняет бездонной глубиной свою душу – или, точнее, открывает ее там, где она уже есть».

Послышался шум приближающейся машины; потом мотор выключили, и вновь стало тихо. Хлопнули ворота, шаги зашуршали по гравию, кто-то поднялся по ступеням на веранду.

– Вы готовы? – раздался низкий голос Виджайи. Уилл отложил книгу, достал бамбуковый посох и, поднявшись, направился к дверям.

– Готов и грызу удила, – сказал он, выходя на веранду.

– Тогда поехали. – Виджайя взял его под руку. – Осторожней на ступеньках, – напомнил он.

Возле джипа стояла полная, круглолицая женщина лет за сорок, в розовом платье, коралловом ожерелье и серьгах.

– Лила Рао, – представил ее Виджайя, – наш библиотекарь, казначей, секретарь. На ней все держится – без нее мы бы просто пропали.

Пожимая ей руку, Уилл заметил, что она напоминает ему, несмотря на смуглость кожи, одну из деликатных, но неутомимо деятельных англичанок, которые, вырастив детей, с увлечением занимаются хозяйственной и культурной деятельностью. Дамы эти не слишком умны, но как самоотверженны, как добродетельны – и как скучны!

– Я слышала о вас, – сказала миссис Рао, когда джип продребезжал мимо пруда с лотосами, – от моих молодых друзей, Радхи и Ранги.

– Надеюсь, – ответил Уилл, – они относятся ко мне так же сердечно, как и я к ним. Лицо миссис Рао засияло удовольствием.

– Я рада, что они вам понравились!

– Ранга необыкновенно смышленый парень, – вставил Виджайя.

И так искусно балансирует меж внутренним и внешним миром, продолжала миссис Рао. Его преследует искушение – и довольно сильное! – уйти в нирвану, подобно архату, или замкнуться в прекрасном, опрятном рае научной абстракции. Но, помимо Ранги, борющегося с искушениями, Ранги архата-ученого, существует и другой Ранга – способный к сопереживанию, готовый открыться – если вы сумеете найти подход – навстречу конкретной, реальной жизни, готовый выслушать, посочувствовать, помочь. Какое счастье для него и всех нас, что он нашел такую девушку, как маленькая Радха – умную и бесхитростную, веселую и нежную, и так щедро наделенную способностью любить и быть счастливой! Радха и Ранга, заключила миссис Рао, были ее любимыми учениками.

В какой-нибудь буддистской воскресной школе, снисходительно подумал Уилл. Но, к его изумлению, оказалось, что самоотверженная благотворительница вот уже шесть лет преподает йогу любви в свободное от работы в библиотеке время. Дает уроки, от которых уклонился Муруган и которые рани, с ее кровосмесительным собственничеством, находила столь возмутительными. Он уже открыл было рот, чтобы расспросить ее. Но рефлексы Уилла формировались в более северных широтах самоотверженными благотворительницами несколько иного склада. Поэтому слова застыли у него на губах. А потом уже было поздно спрашивать. Миссис Рао заговорила об ином своем призвании.

– Если бы вы знали, – воскликнула она, – сколько хлопот с книгами при здешнем климате! Бумага гниет, клей становится жидким, переплеты рассыпаются, а насекомые! Как они прожорливыЛитература и тропики поистине несовместимы.

– Если верить вашему старому радже, – возразил Уилл, – литература несовместима с человеческой прямотой, с философской истиной, с душевным здоровьем и хорошей социальной системой, несовместима со всем, помимо дуализма, одержимости преступлением, навязчивых желаний и необоснованного чувства вины. Но не беспокойтесь, – он свирепо оскалился, – полковник Дайпа окажет вам необходимую услугу. Когда Пала будет захвачена и начнутся войны, когда здесь станут добывать нефть и развивать тяжелую промышленность, наступит золотой век для литературы и теологии.

– Мне бы хотелось посмеяться над вашими словами, – сказал Виджайя, – но боюсь, вы правы. Меня не оставляет предчувствие, что мои дети увидят, как сбывается ваше пророчество.

Оставив джип меж повозкой, запряженной волами, и новехоньким японским грузовиком, они вошли в деревню. Узкая улочка, пролегая меж крытыми соломой хижинами, расположенными в тени пальм, папайи и хлебных деревьев, вела к торговой площади. Уилл замедлил шаг и, опираясь на бамбуковый посох, огляделся вокруг. На одном краю площади стояло оштукатуренное розовое здание в стиле очаровательного восточного рококо – очевидно, общественного предназначения. На противоположной стороне площади высился скромный храм из красного камня с башней посредине, на которой, ярус за ярусом, множество статуй изображали весь путь Будды, от избалованного ребенка до Татхагаты. Посреди площади росла огромная, раскидистая смоковница, В тени ее извилистых ветвей, протянувшихся почти над всею торговой площадью, стояли лотки купцов и рыночных торговок. Наискось пробиваясь меж толстыми сучьями, солнечные лучи, подобно зондам, выхватывали под зеленым шатром то ряды больших черно-желтых кувшинов, то серебряный браслет, то расписную деревянную игрушку, то рулон ситца; повсюду громоздились груды фруктов, пестрели девичьи корсажи, сверкали в улыбке их зубы и глаза, алым золотом отливала кожа.

– Все выглядят такими здоровыми, – заметил Уилл, пока они шли меж торговых рядов под огромным деревом.

– Они так выглядят, потому что и в самом деле здоровы, – отозвалась миссис Рао.

– И счастливы, – добавил Уилл, вспоминая лица, которые он видел на Калькутте, в Маниле, в Рендан-Лобо или, ежедневно, на Флит-стрит и Стрэнде. – Даже женщины, – сказал Уилл, окидывая взглядом лица, – даже женщины выглядят счастливыми.

– У них не по десять детей, – пояснила миссис Рао.

– Там, откуда я приехал, тоже не по десять детей в семье, и однако… «На всех я лицах нахожу Печать бессилья и тоски» . Он задержался на мгновение, чтобы понаблюдать, как престарелая торговка взвешивает несколько ломтей хлебного дерева для юной матери с малышом, сидящим в сумке за спиной. – Здесь все лучатся счастьем, – заключил Уилл.

– Спасибо мэйтхуне, – торжествующе добавила миссис Рао, – спасибо йоге любви. – На лице ее читался набожный жар и профессиональная гордость.

Они вышли из тени индийской смоковницы, пересекли полосу солнечного зноя и, поднявшись по выщербленной лестнице, вступили в сумрак храма. Огромный золотой Бодисатва выступал из тьмы. Пахло фимиамом и увядшими лепестками цветов; откуда-то из-за статуи доносился тихий голос: кто-то невидимый бормотал бесконечную литанию. В боковую дверь бесшумно скользнула босая девочка. Не обращая внимания на взрослых, она с ловкостью кошки взобралась на алтарь и положила ветку белой орхидеи на ладонь статуи. Глядя в огромное золотое лицо, девочка прошептала несколько слов, потом закрыла глаза, вновь что-то прошептала, наконец, слезла вниз и, напевая что-то, скрылась за той же дверью.

– Очаровательно, – сказал Уилл, наблюдая за ней. – Милее быть не может. Но как сама она представляет себе, что делает? Что за религию может исповедовать такой ребенок?

– Она исповедует, – пояснил Виджайя, – местную разновидность Махаяна-буддизма, возможно, с некоторой примесью шиваизма.

– Ваши высоколобые способствуют распространению таких верований?

– Здесь никто ничему не способствует, но и не запрещает. Мы просто принимаем все как есть. Принимаем, как того паучка, плетущего паутину на карнизе. Для паука, в силу его натуры, плетение паутины неизбежно. А для людей неизбежно создание религий. Пауки не могут не плести тенета, а люди не могут не творить символы. На то и дан человеку мозг, чтобы отливать хаотический опыт в поддающиеся управлению знаки. Порой эти символы почти соответствуют сосредоточенной вовне реальности, находящейся за пределами нашего опыта; я имею в виду научное знание и здравый смысл. Порой, наоборот, символы почти не связаны с реальностью – в случае паранойи или бредового состояния. Но чаще всего в символах смешана реальность и фантазия; в этом случае мы получаем религию. И хорошие, и плохие религии – все они основаны на смеси истины и вымысла. Например, что касается кальвинизма, в котором был воспитан доктор Эндрю, – там мы имеем крупицу реализма и ворох дурных фантазий. Порою смесь более доброкачественна. Пятьдесят на пятьдесят, шестьдесят на сорок, или даже семьдесят частей истины – на тридцать фантазии. Наша старая добрая религия содержит на удивление ничтожную примесь яда. Уилл кивнул.

– Предлагать белые орхидеи воплощению сочувствия и просветления – это выглядит довольно безвредно. А после увиденного мною вчера я готов замолвить слово даже за космический танец и божественное совокупление.

– Вспомните, – сказал Виджайя, – что все это не является принудительным. Каждый имеет возможность продвинуться дальше. Вы спрашиваете, как девочка понимает то, что она делает. Я скажу вам. Она, конечно, думает, что беседует с личностью – с огромным богом, который останется доволен ее орхидеями и даст девочке то, что она хочет. Но она уже достаточно взрослая, и ей уже наверняка говорили, что символизирует статуя Аминатавы и какой опыт привел к появлению этих символов. И поэтому она не может не понимать, что Аминатава – это не личность. Она также знает – ей это объяснили, – что просьбы к богу сбываются оттого, что в нашем, очень странном, психофизическом мире, мысли имеют тенденцию воплощаться, если вы достаточно хорошо на них сконцентрируетесь. И она также знает, что храм этот не является обителью Будды, как ей это нравится представлять. Ей известно, что это всего лишь производное ее подсознания – уютная темная норка, где ящерицы бегают по потолку, а во всех щелях сидят тараканы.

Но в сердцевине омерзительной тьмы можно найти Просветление. И следующим шагом этой девочки будет урок о себе, который она неосознанно вытвердит: ведь ей сказали, что, если она не внушит себе обратного, она поймет – ее маленькая душа является также Душой с заглавной буквы.

– И как скоро она усвоит этот урок? Когда она перестанет внушать себе противоположное?

– Возможно, никогда. Многие к этому так и не приходят. Но, с другой стороны, многим удается это постичь.

Он взял Уилла за руку и провел его вглубь храма, во мрак за статуей Просветленного. Пение сделалось более отчетливым; там, едва различимый во тьме, сидел молящийся – дряхлый старик, обнаженный по пояс; он сидел неподвижно, подобный золотой статуе Ами-табхи, только губы его шевелились.

– Что он поет? – полюбопытствовал Уилл.

– Что-то на санскрите. Семь непонятных слов, снова и снова.

– К чему это упорное бормотанье! Пустая трата времени.

– Не такая уж и пустая, – возразила миссис Рао. – Это приносит известную пользу.

– И не потому, – добавил Виджайя, – что слова значат что-то сами по себе, а просто потому, что вы их повторяете. Пусть это будет «тра-ля-ля», «ом», «кирие элеисон» или «ла илла, илла». Когда вы повторяете «тра-ля-ля» или имя бога, вы всецело поглощены собой. Беда в том, что повторение одного и того же слова может довести вас до состояния полного идиотизма так же, как и до состояния чистейшего осознания.

– Следовательно, вы бы не порекомендовали такой путь той девочке с орхидеями?

– Разве только ей очень захочется. Но пока она подобного желания не испытывает. Я хорошо ее знаю: она дружит с моими детьми.

– Тогда что бы вы ей посоветовали?

– Через годик-другой наряду с другими вещами я бы посоветовал ей то, что мы сейчас увидим.

– Нам предстоит посетить еще одно место?

– Да, комнату медитации.

Уилл проследовал за ним под арку и далее по короткому коридору. Раздвинув тяжелые занавеси, они вошли в просторную комнату с выбеленными стенами и высоким окном слева, которое смотрело в небольшой сад, где росли банановые и хлебные деревья. В комнате не было мебели; на полу были разбросаны несколько квадратных подушек. На стене напротив окна висела большая картина, писанная маслом. Уилл приблизился к ней, чтобы получше рассмотреть.

– Вот это да! Кто художник?

– Гобинд Сингх.

– Что за Гобинд Сингх?

– Лучший пейзажист Палы за всю ее историю. Он умер в сорок восьмом.

– Почему мы о нем ничего не знаем?

– Потому что мы слишком любим его картины, чтобы продавать их.

– Что ж, вы от этого выигрываете, но мы теряем. Он вгляделся в картину.

– Приходилось ли ему бывать в Китае?

– Нет, но он учился вместе с кантонским художником, который жил на Пале. И конечно же, он хорошо знаком с репродукциями ландшафтов Суня.

– Сунь предпочитал писать маслом и интересовался кьяроскуро.

– Да, после того как побывал в Париже. Это было в 1910 году. Он был знаком с Вийаром. Уилл кивнул.

– Об этом можно догадаться по плотности фактуры. Некоторое время он молча рассматривал картину.

– Почему вы повесили ее в комнате для медитации? – спросил он.

– А как вы думаете, почему? – парировал Виджайя.

– Это то, что вы называете производным подсознания?

– Мы так называем храм. Но здесь – нечто большее. Это – подлинное проявление Души с заглавной

буквы в индивидуальном разуме по отношению к пейзажу, холсту и практике живописи. Кстати, здесь изображена лежащая к западу долина. Из этой точки видно, как основные линии исчезают за грядой.

– Что за облака! – воскликнул Уилл. – А какое освещение!

– Такое освещение бывает за час перед сумерками, – пояснил Виджайя. – Только что прошел дождь, и снова показалось солнце, яркое, как никогда. Яркое сверхъестественной яркостью света, косо скользящего под облачным покровом, – последняя, обреченная, предсумеречная яркость, что вырисовывает каждую поверхность, которой коснется, и углубляет тени. «Углубляет тени», – повторил про себя Уилл, вглядываясь в картину.

Тень от огромного высокого облака, покрывающая всю гору, сгущалась едва ли не до черноты; поодаль падали тени от маленьких облачков. И между тьмой и тьмой ярко сиял молодой рис, алела пышущая жаром распаханная земля, светился раскаленный добела известняк, и роскошно чередовались темные пятна и изумрудный блеск вечнозеленой листвы. Посреди долины стояли крытые соломой хижины, отдаленные и крохотные, но как отчетливо они были видны, как чисто вырисовывались их линии, полные глубокого значения! Да, значения! Но каково это значение – вот вопрос, на который нет ответа. Но Уилл все же задал этот вопрос.

– Каково это значение? – повторил Виджайя. – Они значат только то, что они есть. То же можно сказать о горах, об облаках, о свете и тьме. Вот почему эта картина – истинно религиозное изображение. Псевдорелигиозные изображения всегда отсылают к чему-то еще, что стоит за вещами, являющимися лишь олицетворением некоей сути, – к некоей метафизической чепухе, к нелепой догме какой-нибудь местной теологии. Истинно религиозный образ всегда значим. Вот почему мы помещаем картины такого рода в комнате для медитации.

– И всегда пейзажи?

– Да, почти всегда. Пейзажи способны напомнить человеку, кто он на самом деле.

– Лучше, чем сцены из жизни Спасителя? Виджайя кивнул.

– В этом разница меж объективным и субъективным. Изображение Христа или Будды – это отражение впечатлений бихевиориста, истолкованное теологом. Но на пейзаж, подобный этому, вы не станете смотреть глазами Дж. Б. Уотсона и не подойдете к нему с мерками Фомы Аквинского. Вы не просто захвачены сиюминутным переживанием; вас побуждают к акту самопознания.

– Самопознания?

– Да, самопознания, – настаивал Виджайя. – Перед вами не просто изображение соседней долины, но ваша собственная душа и души всех, если брать их существование вне личности. Таинство тьмы; но тьма изобилует жизнью. Откровение света – сияния полно не только пространство меж облаками, не только деревья и трава, сверкают также и хрупкие маленькие хижины. Мы всячески стараемся опровергнуть этот факт, но факт не перестанет быть фактом: человек так же божествен по своей натуре, как и природа, и столь же безграничен, как Пустота. Но это находится в опасной близости от теологии, а никто еще не спасся при помощи доктрины. Держитесь за реальность, держитесь за конкретные факты. Он указал пальцем на картину.

– Факт – это то, что деревня освещена наполовину, а другая половина таится в тени. Эти горы цвета индиго – это факт, и те, имеющие туманные очертания – тоже. В небе – голубые и бледно-зеленые озерца, а залитая солнцем земля – цвета густой охры. Трава, островок бамбука на склоне – это все реальность, реальность – и отдаленные вершины, и крошечные хижины в долине. Отдаленность, – добавил Виджайя, – они подчеркивают отдаленность, – и это одна из причин, которые делают картину истинным религиозным изображением.

– Потому что отдаленность придает очарование пейзажу?

– Нет; она обеспечивает ощущение реальности. Отдаленность напоминает нам, что для мироздания люди – это далеко не все, и даже для самих людей. Она напоминает нам, что внутри нас – столь же огромные пространства, как и вовне, Опыт расстояния, внутреннего и внешнего, во времени и в пространстве – это первостепенный глубинный религиозный опыт. «О смерть, что в жизни кроется, и дни, которых боле нет!» О места, бесконечное количество мест, которые не здесь! Минувшие радости, минувшие горести и вздохи – как это все живо в нашей памяти, хотя давно миновало, миновало без надежды на возвращение. А деревня внизу, в долине – как ее отчетливо видно даже в тени, ее существование так реально и несомненно, но при этом как она недосягаема, как одинока! Подобные картины доказывают, что человек способен воспринять жизнь в смерти и зияющее ничто, окружающее каждую вещь. Я считаю, – заметил Виджайя, – что худшая черта вашего абстрактного искусства – это его методичная двумерность, его отказ учесть всеохватный опыт отдаленности. Как цветовой объект, картина абстракциониста может выглядеть привлекательно. Она также может играть роль знаменитых чернильных пятен Роршаха. Каждый найдет там отражение своих страхов, вожделений, антипатий и фантазий. Но увидим ли мы там нечто более, чем человеческое, или – следовало бы сказать – иное, чем человеческое, реальность, которую мы открываем в себе, когда созерцаем неизмеримые просторы природы или одновременно внутренние и внешние просторы ландшафта, который сейчас перед вами? В вашей абстрактной живописи я не нахожу фактов, которые открываются мне здесь, и сомневаюсь, что кто-то способен их там найти. Вот почему ваша абстрактная бессодержательная живопись в основе своей безрелигиозна и, добавлю от себя, даже лучшие ее образцы невыносимо скучны и донельзя тривиальны.

– Вы часто сюда приходите? – спросил Уилл, помолчав.

– Как только чувствую желание помедитировать вместе с кем-то, а не наедине.

– И часто это случается?

– Примерно раз в неделю. Кто-то приходит сюда чаще, кто-то реже, а кто-то и совсем не приходит. Все зависит от темперамента. Взять хоть нашу Сьюзилу – она испытывает потребность в одиночестве, и потому почти сюда не заглядывает. А вот Шанта, моя жена, бывает здесь чуть ли не каждый день.

– И я тоже, – сказала миссис Рао. – Но может ли быть иначе? – Она засмеялась. – Толстые любят побыть в компании, даже когда медитируют.

– И вы медитируете над этой картиной?

– Не над ней, но отталкиваясь от нее, – надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать. Или параллельно с ней. Мы смотрим на нее, и она напоминает нам, кто мы, и кем мы не являемся, и о том, что мешает нам быть собой.

– Есть какая-то связь меж тем, о чем вы говорите, и тем, что я видел в храме Шивы?

– Конечно, – ответила она, – мокша-препарат приводит вас туда же, куда и медитация.

– Зачем же тогда медитировать?

– Вы бы еще спросили – зачем надо обедать?

– Но мокша-препарат – разве это не обед?

– Это праздничный пир, – выразительно сказала она, – и именно поэтому без медитаций не обойтись. Ведь нельзя же устраивать пиры каждый день. Они слишком роскошны и длятся слишком долго. К тому же их приготовляет повар без вашего участия. Но обед на каждый день вам приходится готовить самому. Мокша-препарат – это редкое, изысканное удовольствие.

– Прибегая к теологическим терминам, – сказал Виджайя, – мокша-препарат дает вам даровую благодать – предмистические видения или полнокровный мистический опыт. А медитация – это то, как мы употребляем эту даровую благодать.

– Как это делается?

– Приучаем свой разум к такому состоянию, когда блистательные экстатические видения становятся постоянными и привычными. Стараемся достичь той черты, за которой подсознание уже не может толкнуть нас к отвратительным, бессмысленным, отупляющим поступкам, к которым мы порой так склонны.

– То есть медитация помогает стать умней?

– Не в смысле научных познаний или способности мыслить логически – мы становимся умней на глубинном уровне конкретного опыта и личных взаимоотношений.

– Да, мы становимся умней на этом уровне, даже если остаемся довольно глупыми в верхних слоях сознания. – Миссис Рао похлопала себя по макушке. – Я, например, слишком тупа, чтобы разбираться в тех вещах, которыми занимаются доктор Роберт и Вид-жайя, – генетика, биохимия, философия и все такое прочее. Но я и не художник, не поэт, не актриса. Ни ума, ни таланта. Отчего же я не впадаю в глубокое уныние, не чувствую себя обделенной? Только благодаря мокша-препарату и медитации. Да, я не умна и не талантлива. Но когда дело касается жизни, когда необходимо понять человека и помочь ему, я чувствую себя более понятливой и умелой. А что касается даровой благодати, – она сделала паузу, – как это называет Виджайя, то даже величайший гений не получает того, что дается мне. Правда, Биджайя?

– Истинная правда.

– Итак, мистер Фарнеби, – миссис Рао вновь обратилась к Уиллу, – Пала – самое подходящее место для глупцов. Величайшее счастье для многих и многих – а нас, тупиц, везде предостаточно. Мы признаем превосходство таких людей, как доктор Роберт, Виджайя и мой дорогой Ранга, мы понимаем, сколь важен выдающийся интеллект. Но мы понимаем, что и скромный интеллект иметь тоже неплохо. Мы не завидуем им, потому что нам дано не меньше, чем им. А иногда даже больше.

– Да, – согласился Виджайя, – а иногда и больше. Потому что люди, наделенные талантом манипулировать символами, подчинены своему таланту, а постоянная манипуляция символами является помехой к восприятию даровой благодати.

– И потому, – сказала миссис Рао, – вам нечего за нас беспокоиться. – Она взглянула на часы. – Боже, я опоздаю на обед к доктору Диллипу, если не потороплюсь. Она стремительно направилась к двери.

– Время, время, – поддразнил Уилл. – Даже здесь, в комнате для медитации, где о нем следует забыть. Время обеда вторгается даже в вечность. – Он засмеялся: – Никогда не говори «да» в ответ. Природа вещей – это неизменное «нет». Миссис Рао на секунду остановилась и обернулась.

– Но иногда, – сказала она с улыбкой, – вечность чудесным образом вторгается во время, даже за обедом. Она помахала рукой и исчезла.

– Что лучше, – спросил Уилл Виджайю, когда они вышли из темного храма в ослепительное полуденное сияние, – что лучше: родиться глупцом в умном обществе или родиться умным в обществе глупцов?