Глава 24
На бой кровавый, святой и правый…

— Экой они ретраншемент выстроили, — дивился генерал-поручик Суворов, глядя в зрительную трубу. — Вот ведь расстарались бунтовщики, курвины дети. Ну да ничего, сейчас мы им ретраншемент-то попортим. Григорий Григорьевич, — обратился он к Орлову, — зачни дуэль артиллерийскую. Первый день ей полностью посвятим.

И загремели сотни орудий с обеих сторон. Пушки, гаубицы и мортиры осыпали противников ядрами. Тяжёлые чугунные шары чертили небеса и врезались в землю. Рвались пороховые ядра, иногда убивая до десятка человек. Казалось, земля под ногами нашими дрожит в пляске святого Витта, а воздух пропитался пороховой гарью. Дышать в нашем лагере от неё было тяжело, многих солдат, непривычных к ней даже рвало, на что никто, кроме опытных дядек внимания особого не обращал. А каково же тогда в пугачёвском ретраншементе, при жуткой скученности солдат? Даже думать об этом не хотелось.

В общем, первый день работала с обеих сторон одна только артиллерия, офицеры же остальных войск слонялись по лагерю без дела, просили друг у друга зрительные трубы, стараясь разглядеть вражеские позиции. Но даже и в самые лучшие, разглядеть что-либо полезное было невозможно. Поэтому ближе к полудню я вернулся к позициям своего полка, где в самой большой палатке, какую нашли, пили все офицеры его. И не важно, командовали ли они кем-либо или же были так называемыми рядовым офицерами. Бытовало и такое название в нашей Добровольческой армии.

Под грохот пушек и гаубиц мы пили скверное вино — а где его хорошее-то достанешь, по такому времени? — и беседовали.

— Завтра жаркая будет битва, — мрачно вещал ротмистр Коренин. — Ядра ретраншемент пугачёвский основательно разнесут, но укрепления останутся. Я так мыслю, что туда Суворов направит инфантерию, штурмовать рогатки и вагенбурги.

— А когда же по вашему размышлению, господин ротмистр, — усмехнулся поручик Ваньшин, — в ход пойдёт кавалерия?

— День на второй, — без каких-либо колебаний ответил вместо него капитан Холод, — никак не раньше.

— Да бросьте вы, капитан, — отмахнулся неприлично оптимистичный Ваньшин, — после этакой-то артиллерийской дуэли инфантерия живо ретраншемент бунтовщицкий возьмёт.

— Из-за таких вот господ, как вы, поручик, — сказал я, — мы и воюем с бунтовщиками уже третий год. Шапками закидать хотели их, батогами перепороть, не ждали, что против нас весь край поднимется, суть едва не пол России. Их всех не перепорешь. Теперь они нас батогами запарывают! Про Деколонга вы рано позабыли, Ваньшин.

— Ну вы сравнили, Ирашин, — даже не обиделся поручик, — корпус Деколонга, с нашей-то силищей!

— И пугачёвцы уже давно не те, что Деколонга били, — заметил Коренин, — всяко сильнее тех, что били нас под Казанью. И больше их к тому же.

— Больше, положим, нас, — заметил Михельсон, — и две наших главных силы это артиллерия и кавалерия. А вот инфантерия, пожалуй, у Пугачёва лучше. И потому ретраншемента нам в первый день не взять, даже при такой артиллерийской подготовке. Рогатки легко выправить, а габионы новые набить. Будет ретраншемент, как новенький. Почти.

Такие вот разговоры вели мы до самого вечера под дурное вино, чёрствый хлеб и камнеподобную солонину. А когда солнце скрылось за горизонтом, и темнота накрыла землю, Михельсон поднялся и сказал, закрывая наше импровизированное собрание:

— Довольно. Посидели и будет. Завтра рано поутру будет общее построение, так что отправляйтесь по палаткам. Спать, господа офицеры, спать.

Разбудила меня утром, как это не странно звучит, тишина. Именно тишина. За предыдущий день я так привык к грохоту пушек и гаубиц и дрожанию земли под ногами, что легко заснул под канонаду. Но стоило ей завершиться, как я тут же открыл глаза, даже сначала не поняв, отчего проснулся. И тут запели трубы. Полковые, ротные, казалось, все разом. Трубили «Подъём!» и «Построение». Въевшиеся за годы службы рефлексы сослужили мне хорошую службу. Я буквально скатился с койки, нечаянно толкнув Озоровского и едва не сбив с ног Васильича, и выскочил из палатки. Окончательно проснулся, уже подбегая к коновязи, на ходу я пытался сплести косицу со стальной проволокой и обвязать её чёрным бантом, при этом сильно мешала треуголка, но не в зубах же её нести. Не собака же, в конце концов.

Приняв у расторопного конюшего седло, я закинул его на спину коня. Вредный мерин тут же надулся, не давая затянуть подпругу, и пришлось врезать ему коленом, чтобы утвердить седло как следует. После я вскочил на коня и толкнул его пятками. Оказалось, что шпоры надеть забыл. Неприятно. Остаётся надеяться на наши вчерашние умствования. Быть может, Суворов, действительно, не пустит сегодня в дело кавалерию, однако ещё по Барской кампании генерал-поручик зарекомендовал себя как очень неординарный полководец. Ждать от этого сухого человека можно всего.

Я подъехал на позиции полка, вместе со всем эскадроном. В нос ударил резкий пороховой смрад, к которому густо примешивалась уксусная вонь. Вот он, знаменитый аромат войны, довольно далёк от благоухания розовых лепестков

Перед ровными шпалерами пехотных шеренг гарцевал на сером коне Суворов. В правой руке он держал шпагу, которой, словно указкой тыкал в ретраншемент пугачёвцев, и говорил при этом:

— Господа мои, — при этом не слишком понятно было к кому он обращается, к солдатам или офицерам, — вон там засел наш враг. Злой и жестокий. Он будто змий впился в самое сердце земли русской, грызя её изнутри, будто гнойный червь.

«Во, загибает», — пронёсся по шеренгам уважительный ропот, который был отлично слышан даже с наших позиций.

— И нынче пришло время сего червя раздавить каблуком стальным наших сапог, растоптать подкованными копытами наших коней! Предатели и бунтовщики ударили в самое сердце нашей империи, в тот час, когда над нею занесены шведские мечи и турецкие ятаганы. Многие из вас помнят, как воспрянули османлисы, мамелюки с янычарами, когда наши друзья верные французы с бриттами да пруссаки с цесарцами, донесли до них весть о поражениях, нанесённых нам пугачёвцами. Как кричали они нам: «Возвращайтесь домой, московы! Ваш царь вернулся, будет кралицу вашу вешать и вас заодно, что его предали!». Сколько крови русской пролилось за Дунаем, в землях Порты, оттого, что турок воспрянул и с новыми силами ударил по нам. И никто, кроме бунтовщиков, что в ретраншементе засели, в том неповинен.

— Раздавим их, ваше превосходительство! — гаркнул какой-то седоусый гренадер. — Как гадюк поганых раздавим!

— Вот ступайте и раздавите! — ответил Суворов. — Авангард, офензива!

Грянули разом барабаны, ударили «марш колонной в атаку» и полки авангарда, составленные из двух наших, добровольческих, и трёх суворовских, стройными шеренгами двинулись на ретраншемент. Снова загрохотали пушки, почти одновременно с обеих сторон, пороховая и уксусная вонь усилилась. Ядра прочертили морозный воздух, врезались в снег с большим недалётом, вздыбив чёрно-белые волны. Всё же скверные канониры у врага, даже мне, кавалеристу, было это понятно. А вот наши били куда лучше, правда цель их была неподвижной, они успели хорошо пристреляться, и теперь клали одно ядро за другим в ретраншемент.

Увлекшись наблюдением за работой нашей артиллерии, я и не заметил, как к Михельсону подъехал Суворов, уступающий дорогу чётко шагающей инфантерии.

— Иван Иваныч, — обратился он к Михельсону, — вы, помнится, некую слабость к вагенбургам питаете, не так ли? — Наш командир почёл за лучшее не отвечать на этот издевательский вопрос и генерал-поручик продолжил: — И ружья Пукла вам полюбились? — Михельсон принялся медленно снимать с левой руки перчатку. — Ну, будет, будет, Иван Иваныч, с вами не в Питесрбурхе, на Невской першпективе, а на войне. Тут не сатисфакциев нам. А коли оскорбил вас чем, так извольте простить дурака окаянного. — Премьер-майор даже оторопел от такого обращения. Со времён Барской кампании все мы отвыкли от манер Александра Васильевича, которые легче всего было охарактеризовать словом «эксцентричный». — Так вот, вам, премьер-майор, нынче вагенбург атаковать. Ружья Пукла развёрнуты боком, и ежели с фланга зайти так вам и вовсе не опасны. Вот вы и ударьте по вагенбургу вражьему. Обстреляйте его из ваших отличных карабинов, что в цейхгаузах пугачёвских взяли во Ржеве. Старайтесь обслугу ружей чёртовых выбить как можно изрядней. Очень уж наслышан я о тех ружьях, что инфантерию из них бить вроде бы англы горазды, да и они вооружать им армию не стали. И нам тут такого никак не надобно.

— Я вас понял, господин генерал-поручик, — кивнул Михельсон и обернулся к нам: — Драгуны! Шагом! Вперёд! — И снова Суворову. — Вы бы посторонились, ваше превосходительство, мои драгуны плотным строем идут. Сбить можем, снова грудь расшибёте!

Генерал-поручик никак не среагировал на эту дерзость, а лишь направил коня к штабу армии, махнув нам на прощание рукой.

— Заходим по дуге! — отдавал команды уже на скаку Михельсон. — Огонь шеренгами!

Мы поскакали, сначала шагом, потом перешли на рысь и ускорили её, но в галоп не переходили. Эскадрон за эскадроном налетали на вагенбург, шеренгами давали залпы из карабинов и мчались в сторону, уступая место следующим. Пули частым градом ударили в стенки вагенбурга, будто горох, их было отлично слышно, даже сквозь топот копыт, приглушённый снегом. Мы сильно опередили марширующую пехоту, которая не прошла ещё половины дороги до ретраншемента. Пули выбивали щепу из тележных стенок, лишь изредка с мокрым чавканьем, которое я скорее додумывал, потому что слышать никак не мог, врезались в тела пугачёвцев. По серым шинелям растекались чёрные пятна крови.

Враг пытался перенаправить на нас отливающие медью стволы ружей Пакла, но сделать это ему не удалось — слишком плотно борт к борту стояли фуры, а сами орудия были развёрнуты так, чтобы бить во фланг наступающей пехоте. Лишь два из них, стоящие на углу вагенбурга, открыли огонь по нам. Они отчаянно плевались пулями, но без особого толку, ибо ни точности, ни плотности огня обеспечить не могли. После второй или третьей атаки полка, пугачёвцы установили на внутреннем валу несколько гаубиц, стреляющих через стенки вагенбурга. Били они тоже совершенно неточно, лишь раз им удалось весьма удачно — и неудачно для нас — положить ядро в наш строй. Оно выбило из сёдел двоих драгун, одному начисто снесло голову, а второму проломило грудь и покатилось дальше, ломая коням ноги.

— Господин поручик! — закричал спустя несколько наших наскоков какой-то прапорщик из взвода поручика Стукова. — Нам с тылу сигналят!

Стуков тут же доложил об этом Михельсону. Тот обернулся, как многие из полка, те, кто не был занят атакой на вагенбург, а скакал «круг почёта» для нового наскока. Нам сигналили, что враг заходит с правого фланга. Видимо, враг выпустил против нас свою кавалерию, чтобы остановить наши атаки на вагенбург. И, похоже, именно этого и добивался Суворов, отправляя нас.

— Холод! Коренин! Ирашин! — скомандовал Михельсон. — На кавалерию врага! Вперёд!

— Эскадрон, за мной! — три голоса наших слились в один.

Мы вырвались из «круга почёта» и помчались на врага, драгуны быстро вешали за спину карабины, выхватывая палаши. Дугой обскакав вагенбург, мы помчались навстречу вражеским всадникам, выехавшим из-за рогаток ретраншемента. Судя по отсутствию бород, это были рабочие драгуны, но числом не менее полка. Не чета, в общем, нашим трём эскадронам. Вот только, если бы они ударили во фланг и тыл, нам пришлось бы очень туго.

— Галопом! — снова сливаются наши голоса и команды.

— В палаши! — кричит капитан Холод.

— Бей их! — вторит Коренин.

— Руби в сечку! — поддерживаю я.

Встречный бой. Самое страшное в кавалерийском деле. Мы грудью в грудь сшибаемся с пугачёвцами, звенят палаши, дико кричат люди и кони. Я кулаком выбиваю из седла вражеского драгуна, которого палашом добивает Обейко. Сам он тут же едва успевает уклониться от вражеского удара и отвечает выпадом в голову. Тяжёлый клинок легко разрубает картуз и макушку бунтовщика — и тот, заливаясь кровью, валится наземь. Я рублю направо и налево, даже не особенно замечая куда, лишь бы по своим не попасть. Секундная схватка с каким-нибудь драгуном, обмен парой ударов и либо он падает, либо нас разносит стремительное течение схватки. Мелькают окровавленные клинки, перекошенные лица, серые шинели и белые мундиры, треуголки и картузы. А я рубил направо и налево, перчатка и правый рукав пропитываются кровью, про пистолет я даже не вспоминал, будто не было его вовсе.

Не знаю, сколько времени прошло, пока мы не опрокинули пугачёвских драгун. Самохинские дети обратились в бегство, и им, как не странно, открыли проход между рогаток. Лишь когда вслед за ними в мнимый прорыв устремились самые горячие из нас, я понял, что это ловкая ловушка. Вполне в стиле нашего врага.

— Эскадрон, назад! — кричу я, вскидывая над головой палаш, с клинка его через разорванную крагу перчатки стекает неприятно холодная кровь. — Назад, я сказал!

Драгуны осаживают коней перед самым проходом в рогатках. Мы разворачиваем коней и тремя эскадронами устремляемся прочь, а за нашими спинами смыкаются рогатки. А те горячие всадники, что уже ворвались в ретраншемент, оказались заперты в нём. Они крутились, рубили направо и налево, отбиваясь от наседающих со всех сторон пугачёвцев. Судьба их было крайне незавидна. Надеюсь, что всем посчастливится умереть в бою, и ни один не попадёт в плен.

Когда мы отъехали шагов на полтораста, в спину нам ударил слитный залп. Значит, покончили уже с нашими товарищами. Сволочи. Пули, однако, не нанесли нам особого ущерба, слишком далеко мы успели ускакать.

— Отступаем на позиции! — приказал полку Михельсон, как только мы вернулись к нему.

И правда, пора было дать лошадям отдохнуть, они уже спотыкались от усталости.

— Молодцы! — снова подскакал к нам Суворов. — Орлы! Лихо вы им задали! Теперь не сунутся больше из ретраншемента!

— Ваше превосходительство, — обратился к нему я, потому что и Холод и Коренин молчали, — враг на нас засаду задумал устроить. Им удалось запереть внутри ретраншемента десятерых драгун…

— Ясно, — коротко кивнул Суворов, перебив меня, не дав закончить фразу. — Враг наш ловок, да только всадник его худ. Пущай потомятся его драгуны в ретраншементе. — Он обернулся к Михельсону. — Иван Иваныч, выдели мне этого поручика в штаб для связи с тобой. Не могу ж я кажен раз к тебе сам скакать.

— Поручик Ирашин, — тут же приказал мне Михельсон, — ступайте в штаб.

— Вас понял, — ответил я. — Обейко, остаётесь за меня.

И я помчался вслед за генерал-поручиком к небольшой возвышенности, на которой располагался штаб армии.

Комиссар Омелин спустился с вала, где инспектировал вместо Кутасова восстановительные работы по фронту ретраншемента. Он осматривал как солдаты, вместе с нестроевыми подновляют рогатки, забивают дыры в бортах фур, набивают мёрзлой землёй габионы. Работой он остался, в общем, доволен, равно как и моральным духом армии. Собранные им на вечерней зорьке комиссары и политруки сразу по окончании совещания принялись доводить до солдат и командиров мысль, что раз враг не сунулся в атаку в первый день, значит, он в своих силах неуверен, и потому победа будет за нами. Это отлично сработало, и теперь солдаты перебрасывались шуточками на эту тему, как обычно, по-солдатски непритязательными и почти всегда непристойными.

Командующий армией в это время лежал в штабной фуре с несколькими переломами и ранами от осколков и щепы. Дело в том, что Кутасов в душе так и остался лихим комбригом, как в Гражданскую. Он сам носился по позициям в пороховой гари и уксусной вони, и добегался до того, что едва не получил ядром в грудь. Чугунный шар разнёс на куски рогатку и, буквально, выбил землю из-под ног комбрига. Он скатился с вала, но тут же подскочил и переломился, будто под дых получил. Кутасов рухнул на колени и, прижав руки к груди, начал отхаркиваться кровью. Омелин подбежал к нему, схватил за плечи, поднял на ноги. И, не смотря на все попытки отказаться, увёл в штабную фуру, куда был немедленно вызван бригврач Анастас Чернышёв. Он осмотрел Кутасова и вынес решение, что тому необходим полный покой. А так как такового никак нельзя было добиться в нынешних обстоятельствах, то ограничился безапелляционным приказом не вставать с постели. Вот и лежал комбриг в штабной фуре, гоняя комиссара с разными поручениями и постоянно жалуясь, что всё нужно своими глазами видеть.

— Значит, Андрей, — кивнул он, стараясь сесть на койке и морщась от боли, — говоришь, Суворов пехоту в атаку двинул. — Комбриг поднял с пола фуражку. — Вот что, довольно я тут на койке повалялся. Надо командовать битвой, иначе это за нас Суворов сделает. А уж он-то её не проиграет. Зови, Андрей, гренадер, которые часовыми около фуры моей стоят, пускай выносят меня. Буду, как Карл Двенадцатый под Полтавой командовать.

Спорить с комбригом было бессмысленно. Он вышел из фуры и приказал гренадерам выносить командующего прямо на койке.

А тем временем по полю шагала пехота в белых и зелёных мундирах. Добровольцы шли плечом к плечу с суворовцами. Красиво идут, снова вспомнилось комиссару, очень красиво идут. И ведь, как и в кинофильме, часть их, действительно, добровольцы, офицерские полки, только без мерзких символов, вроде черепа и костей, и в белой форме. Но как же красиво идут, заглядеться можно, только лихого поручика с цигаркой в зубах не хватает.

Вот сейчас ударят с флангов ружья Пакла, как пулемёт Анки, и побегут добровольцы с суворовцами. По крайней мере, Омелин очень на это надеялся. Не смотря ни на что, комиссар был страстным поклонником технического прогресса и верил в оружие куда больше чем в людей. Ведь те же ружья Пакла и пушки уничтожают за один залп или очередь в разы больше живой силы противника, нежели это может сделать то же количество солдат, из которых состоит расчёт орудия.

Однако не успели пехотинцы пройти половины расстояния, разделяющего позиции суворовской армии и ретраншемент, как от вражеского фланга отделились фигурки белых всадников. Драгуны-добровольцы. Они на рысях устремились к вагенбургу, снимая с плеч карабины.

— Что это задумал Суворов? — удивился комиссар, всматриваясь в бинокль. — Кавалерией вагенбурга не взять!

— Он и не собирается, — ответил Кутасов, силящийся приподняться повыше на импровизированном наблюдательном пункте. — Видишь полковое знамя, товарищ комиссар? Это полк Михельсона, бывшие карабинеры по большей части. Они ребята меткие, ещё устроят расчётам ружей Пакла кровавую баню.

— Надо туда пластунов поставить, — сказал Омелин, — будут вести ответный огонь.

— Бесполезно, — покачал Кутасов головой. — Слишком малы щели между фурами, стрелять через них, как через бойницы, невозможно.

— Тогда пусть казаки их остановят, — настаивал комиссар.

— Казаков побережём, — опустил комбриг свой бинокль, — они нам ещё пригодятся. Отправьте против них драгунский полк.

— Есть, — ответил один из ординарцев Кутасова и, придерживая рукой фуражку, бросился к позициям кавалерии.

— Вы что же, товарищ командующий, — почти в самое ухо прошептал комбригу комиссар, — решили разменять драгун?

— Совершенно нет, — вполне обычным голосом ответил Кутасов. — Добровольцы, товарищ комиссар, слишком горячи, и слишком ненавидят нас, а значит, их легко заманить в ловушку. Где Прошка, сучий сын?!

— Я здесь, товарищ командующий, — ординарца не было видно с высоты носилок комбрига.

— Бегом к командиру пехоты левого фланга, — приказал комбриг. — Как только добровольцы загонят наших драгун в вагенбург и ворвутся внутрь, тут же закрывать рогатки, отсекая от основных сил, и уничтожать без пощады.

— Мигом, товарищ командующий! — браво крикнул Никиткин, бросаясь к левому флангу их позиций.

— Сами себя в ловушку загнали, — расслабленно откинулся на подушки Кутасов. — Не так и ловок Суворов, как кажется.

В это время в гул канонады, к которому успели привыкнуть уши и практически не замечали, врезался резкий треск ружейных выстрелов, как будто кто-то гвозди посыпал в жестяное ведро. Омелин посмотрел на вагенбург и покачал головой. И невооружённым глазом было видно, что большинство пуль били в толстые стенки фур, однако даже тех, что попадали в тела канониров, вполне хватало. Огонь вели шеренгами, подскакивая к вагенбургу эскадронами, и пули летели весьма густо.

— Но ведь как ловко удумал, генералиссимус, — увлекшись, хлопнул кулаком по бедру Омелин. — У нас же при ружьях в обслуге лучшие бомбардиры, каждый десяти обычных стоит, если не больше. И ответного огня вести не можем.

— Зато мы, если получится, — сказал Кутасов, — уничтожим хорошую часть их кавалерии. Правда, не решающе большую, но всё равно, это весьма ощутимый щелчок по носу нашему противнику, генерал-поручику Суворову.

Чин Суворова он намеренно выделил тоном и Омелин только тут понял, что назвал командующего врага званием, которое он получит лишь в девяносто девятом году, а может и не получит никогда, если они победят на этом поле.

Отвлекаться на этот маневр комиссар не стал, отлично осознавая, что главное действо сегодняшней баталии вершится здесь. На фронте ретраншемента. Пехота противника уже поднималась на вал. Под огнём, оскальзываясь на крови, спотыкаясь о трупы своих товарищей. Но всё же шли по валу. Они забрались наверх, уложили мушкеты на колючую проволоку рогаток. И открыли по настоящему ураганный огонь. Вот уж в чём, в чём, а в темпе стрельбы, правительственные войска могли дать хорошую фору пугачёвцам. Так что теперь рогатки служили, скорее, дурную службу, нежели добрую. Не спасали и ружья Пакла. На левом фланге у них осталось маловато обслуги, на правом же, где огонь вели куда более интенсивный, стволы их то и дело перегревались, не смотря на небольшой морозец и вёдра с уксусным раствором, которым их поливали. Одно уже вышло из строя. Его не успели достаточно остудить, и новый барабан с бумажными патронами просто взорвался, искалечив несколько канониров и фатально повредив механизм, ответственный за вращение и стрельбу ружья.

Оглушительно трещали мушкеты, отплёвываясь огнём и свинцом. Падающих солдат быстро заменяли, раненых оттаскивали в тыл, а трупы просто скатывались по валу, их пинками и прикладами отталкивали, чтобы не мешались. Кем бы ни был убитый, рабочим с уральских заводов или крестьянином Тобольской или Нижегородской губернии, простым солдатом суворовской армии или капитан-поручиком добровольческой. Со всеми ими обходились таким образом, совершенно бесцеремонно. В треске выстрелов были слышны глухие удары пионерных топоров. Эти усатые дядьки, стоя на одном колене, активно работали увесистыми орудиями труда, подрубая врытые на несколько аршин в мёрзлую землю рогатки. Стрелять по ним тяжело, потому что для этого пришлось бы также опуститься на землю, и палить между ног своих товарищей из пистолетов, или же просовывая мушкеты. Да ещё и на голову сверху всякую минуту может рухнуть убитый или раненый. И потому пионеры работали практически безнаказанно, лишь иногда какой-нибудь особенно ретивый командир стрелял по пионеру из пистолета, опустившись на колено. Вот только пионеры в ответ часто пытались ударить таких командиров топором. Вид пары трупов с развороченными обухом лицами отбили у остальных желание стрелять в пионеров.

— Прорвут оне рогатки? — под нос себе пробурчал Прошка Никиткин. — Ить, как есть, прорвут.

— Прорвут, да не прорвутся, — ответил ему Омелин. — Кроме рогаток есть ещё и люди, не забыл, товарищ Прохор?

— Дак, ить, у их тож люди, товарищ комиссар. — Видимо, от волнения в речи ординарца прорезался посконный говор, и понимать его уроженцу двадцатого столетья стало сложно. Омелин практически интуитивно ловил смысл сказанного.

— Не сравнивай империалистов с нашими революционными бойцами! — рявкнул на него Омелин так, что Прошка аж присел, инстинктивно дёрнув руками, чтобы закрыть голову от удара. — И когда ты в себе эти холуйские замашки изживёшь, а? — уже спокойней спросил у него комиссар. — Ты ж не дворня теперь, а боец регулярной Красной армии, понимать должен.

Никиткин выпрямился, но при этом отчаянно покраснел. Комиссар усмехнулся половиной лица, чтобы Прохор увидеть не смог. Молодому человеку-то и невдомёк было, что Омелин почти точно цитировал «Чапаева». Этот кинофильм, вообще, изобиловал цитатами почти на все случаи армейской жизни, что особенно хорошо осознал батальонный комиссар именно в восемнадцатом веке.

На правом фланге затрещали рогатки и две или три скатились по валу, стащенные пионерами. И тут же в пролом ринулись солдаты. Завязалась жестокая рукопашная схватка. Она была особенно страшной из-за того, что сцепились в ней ударные батальоны с добровольцами, чьи мундиры успели за время перестрелки основательно прокоптиться и окончательно утратили свой изначальный белый цвет. Пролом в линии рогаток быстро заполнялся трупами и ранеными, чья участь была незавидной. Как правило, они сами не успевали или просто не могли отползти в сторону, и их часто попросту затаптывали дерущиеся.

— Прорываются, товарищ командующий, — констатировал очевидный факт комиссар. — Надо бы подкрепление отправить. Противник к пролому подтягивается с центра позиций.

— Штрафников туда, — приказал Кутасов. — Ликвидировать прорыв врага или всем сдохнуть.

— Я сам их поведу, — сказал Омелин. — За кем другим они не пойдут, а я, думаю, сумею увлечь их!

Останавливать его Кутасов не стал. Это грозило спором, что в данном случае было страшнее даже потери комиссара.

Омелин тем временем устремился к солдатам в серых шинелях без знаков различия. Это были штрафники, два батальона которых были сформированы из полков авангарда, опозорившихся в сражении на берегу Волги.

— Солдаты Революции! — крикнул им комиссар. — Вы можете искупить свою трусость! Остановим врага! Не дадим ворваться в ретраншемент. За мной!

Он выхватил свою шашку и быстрым шагом направился к пролому. За его спиной пришли в движение солдатские массы. Штрафные батальоны пошли в атаку. Перестроившись в колонну под отчаянный барабанный бой, штрафники ударили в штыки без единого выстрела. И первым был комиссар Омелин. Он отчаянно рубил вокруг себя тяжёлой шашкой, так что только кровавые ошмётки во все стороны. Он ломал штыки, направленные ему в грудь, схватывался с офицерами-командирами, носившими шпаги, каждый раз выходя из них победителем. И пусть куртка его в нескольких местах была порвана, но следов крови на чёрной коже её видно не было, и потому многим комиссар казался заговорённым от пуль и клинков. Во многом его усилиями прорыв был ликвидирован, он сам несколько минут дрался на валу, обороняя его, вместе со штрафниками и гренадерами, пока воентехники не подтащили новые рогатки и не сровняли линию ретраншемента.

Согнанные с вала добровольцы быстро перегруппировались и снова устремились в атаку. Воентехники за это время успели заколотить рогатки в мёрзлую землю, укрепив их для надёжности дополнительными клиньями. И вновь пошла перестрелка. Оставив два батальона бывших штрафников, теперь уже признанных комиссаром равноправными бойцами Революции, подкреплять гренадер, Омелин с другими устремился на редуты, которые грозили пасть под ударами суворовских солдат. Судя по митрам, это также были гренадеры, из какой-нибудь сводной бригады или вроде того. Рослые усачи взобрались на вал и не стали обстреливать защищающих редуты солдат, а ринулись в рукопашную. Через рогатки, через колючую проволоку, они рванулись к пушкам. Кто-то вис на проволочных заграждениях, кого-то убивали, но упорству и силе гренадер могли позавидовать солдаты всех армий мира. И они прорывались к неистово плюющимся орудиям. Будь, у Пугачёва лучшие канониры, быть может, они смогли бы остановить валом картечи, однако они были такими, какими были, и суворовские гренадеры уже дрались с ними. Бомбардиры отбивались банниками, но противостоять могучим усачам не могли.

Именно в этот момент и подоспел Омелин со своими штрафниками. Которые, конечно, уже совсем не штрафники. Обороной редутов командовал Стельмах, дослужившийся уже до полковника, почти весь полк его состоял из бывших уголовников и ссыльных, командирами — политические, и дрались они сейчас особенно упорно. Кутасов знал, кого ставить на эти позиции. У крестьян и рабочих ещё был хотя бы призрачный шанс сбежать, укрыться в деревнях, где сердобольные всегда укроют, спрячут, не выдадут. А куда деваться беглым уголовникам? Вот и дрались они за свою жизнь, упорно и жестоко, ни в чём, кроме, пожалуй, выучки, не уступая гренадерам.

Бывшие штрафники бегом ворвались на позиции и снова без единого выстрела ударили в штыки. Окровавленные, в рваных гимнастёрках, с мушкетами наперевес они схватились с гренадерами, уже готовыми загвоздить пушки. Среди митр мелькали шапки пионеров, те держали в руках деревянные молотки. Часто они орудовали ими, как оружием, проламывая головы особенно ретивым пугачёвцам, желавшим добраться до них.

— Пионеров бей! — выкрикнул приказ Омелин. — Не дать загвоздить пушки!

Он ворвался в битву, размахивая шашкой. Так и полетели гренадерские митры. Рослые усачи падали вокруг него, как будто он был былинным богатырём Ильёй Муромцем. И вот уже его начинают бояться, вокруг него образуется что-то вроде зоны отчуждения. Он рвётся на врагов, размахивает окровавленной шашкой, а те подаются назад, не желает драться с этим порождением преисподней. И штык его не берёт, и пуля, и шпага. Как с таким сладить?

А за неистовым комиссаром шли бывшие штрафники и солдаты Стельмаха, воспрянувшие духом. Омелин повёл их за собой, увлёк, и они выбили врага с редутов, сбросили с вала, как незадолго до того сделали это в нескольких десятках метров. И вновь воентехники заколотили в мёрзлую землю новые рогатки и намотали на них колючую проволоку. Правда, разрывов в заграждениях было здесь намного меньше, и работы было совсем немного.

— Останетесь здесь, товарищи бойцы, — приказал бывшим штрафникам Омелин. — Поступаете под командование полковника Стельмаха.

— Хорошо подкрепление, — усмехнулся бывший студент.

— Твои не лучше, — в тон ему ответил Омелин. — Я пошёл, повоевал — и будет. Пора бы и в штаб.

— Ступайте, товарищ комиссар, — кивнул Стельмах. — А я посижу тут пока.

Он опустился на мёрзлую землю и прикрыл глаза. Бывший студент отлично понимал, что умирает, долгие мытарства в тюрьмах, допросы, на которых с ним никто не церемонился, и жизнь в ссылке научили его хорошо чувствовать своё тело. И теперь все резервы его организма были исчерпаны. Раны слишком тяжелы, крови он потерял слишком много, да и нервное истощение довело его до могилы. Он откинулся на вал, вздохнул пару раз глубоко, глубоко — и умер.

Ничего этого комиссар Омелин, уходящий с позиций артиллерии правого фланга, знать просто не мог. Пушки вновь открыли огонь, теперь уже шрапнелью, осыпая снарядами перегруппирующихся для новой атаки гренадер.

— Не расслабляться! — начали покрикивать командиры стельмаховского полка и восстановленные из штрафников. — Не сидеть! Не сидеть! — поддерживали их унтера. — Готовиться к отражению атаки!

Будить же грозного Стельмаха никто не решался. Навлекать на свою голову гнев не хотел никто. Да и пусть отдохнёт командир, ведь три ж дня на ногах, глаз не сомкнул. Солдаты занимали позиции, убирали трупы, выносили раненых, меняли сломанные мушкеты на целые. И лишь когда гренадеры снова пошли на штурм, командир первого батальона в полку Стельмаха, майор поляк Браунек, также из бывших ссыльных, всё же тронул Стельмаха за плечо. Ведь если не разбудить того перед атакой врага, значит навлечь на себя гнев командира, всё равно же проснётся когда начнётся бой. Однако вместо того, чтобы дёрнуться, помотать головой, потеряв фуражку, и потереть ладонями лицо, полковник начал заваливаться в сторону. Он скатился с вала, оставшись лежать навзничь, глаз он так и не открыл.

Только оказавшись на возвышенности, которую занимал штаб армии, я понял, какой стоит холод. На ледяном ветру усы мои мгновенно покрылись инеем, став похожими на щётку, неприятно холодящую губу. Остальные мало обращали внимания на холод и ветер, ведь большая часть офицеров носили епанчи, тяжёлые плащи и даже шубы, а какой-то пехотный генерал даже спрятал руки в муфту. Лишь Суворов да Алехан Орлов, казалось, вовсе не обращали внимания на погоду. Плащ генерал-поручика рвали порывы ветра, грозящие унести ещё и шапку, но тот не открываясь, глядел в зрительную трубу. Алексей Орлов же, брат ещё не так давно всемогущего фаворита, замер в седле, будто памятник, сжимая могучими кулаками поводья. Он даже плащом или епанчой пренебрёг, оставшись в зимнем мундире. Я смотрел на графа, и проникался, ведь, как и у него, на мне был только зимний мундир. В общем, выдержке Алексея Орлова можно было только позавидовать.

— А ведь как хорошо дерутся, канальи! — воскликнул Суворов, опуская трубу.

Дорого бы я дал за такую. Рассмотреть, что твориться на поле с такого расстояния было нельзя, а просить трубу у незнакомых офицеров штаба армии я как-то не решался.

— Но возьмём ли мы сей ретраншемент в скором времени или нет? — спросил у него Орлов. — Времени-то мало у нас.

— А кто знает, возьмём или нет? — пожал плечами Суворов. — Два прорыва отбили ведь.

— Ты же знаешь, Александра Васильич, — настаивал Орлов. — От матушки письмо пришло Гришке, братцу моему. Пишет Катерина, что швед, и пруссак, и цесарец на наши земли зуб точит. В Польше снова воду конфедераты очередные мутят, своё восстание готовят. Ведь потому Потёмкин, князь байковый, с полками в Малороссии так и остался стоять. Границы караулит. Но долго он их сдерживать не сможет. Скоро соберутся с силами и ударят с трёх сторон сразу, а тогда от Потёмкина только пух да перья полетят. И никакие рекрутские наборы не спасут дела. Настоящие, войной проверенные, полки у нас, а Потёмкин к границе даже гарнизоны внутренних городов стянул. Его сметут за пару дней, ежели ударят все совокупно.

— Семилетняя война показала, как умеет Европа воевать совокупно, — ответил на это Суворов, вновь прикладывая трубу к глазу. — Это баталия решит всю войну с Пугачёвым. И я предпочту потратить несколько дней, но взять ретраншемент с меньшими потерями для себя и возможно наибольшими для противника, нежели наоборот. День или два ничего не решат на границах. Будем правильно штурмовать ретраншемент.

Тут Суворов будто вспомнил обо мне, обернулся и сказал:

— Для вас, господа кавалеры, дел на сегодня более не предвидится. Так что скачи к своим и передай мой приказ. Нечего коней морозить, возвращайтесь в лагерь и отдыхайте. Завтра вам дело будет.

— Будет сделано, — ответил я и ускакал.

Спустя четверть часа вся кавалерия, кроме нескольких эскадронов гусар, охранявших фланги от возможных рейдов казаков и башкир, снялась с позиций и вернулась в лагерь. Где у горящих костров, с чаркой водки и тарелкой каши с салом — от изысков все мы давно отвыкли — казалось, что и нет войны. Выехали мы на зимние манёвры, хотя я таких и не припомню, обыкновенно с ноября по конец марта торчали на винтер-квартирах, а теперь они окончены и уже завтра вернёмся мы в расположение полка. К дамочкам, вину и тёплым постелям. Несколько мешали думать в этом направлении гулкие выстрелы пушек, но к канонаде давно привыкли и словно бы не слышали громов, что изрыгали орудия под руководством Григория Орлова.

Генерал-адъютант, вообще, расстарался на славу. Он собрал трофейные пушки, захваченные во время боевых действий осени прошлого и зимы этого года, в отдельные батареи. Те, что были достаточно мобильными, свёл в небольшую батарею конной артиллерии, и они носились по нашим позициям, подкрепляя огнём те участки, где это было нужно. Ядра улетали одно за другим, большая часть их оставляла за собой дымный след. Раскалённые чугунные шары врезались в стенки вагенбурга, оставляя в них здоровенные дыры, иногда от них начинались небольшие пожары, но их быстро тушили, благо средство для этого было, буквально, под ногами. Нестроевые зачёрпывали снег вёдрами, ковшами и даже шапками, и закидывали им любые очаги пламени.

Завершилась баталия к третьему часу пополудни. И завершились они ничем. Забили барабаны — и пехота двинулась от ретраншемента, подбирая на ходу раненых и убитых. Ни одно знамя не было потеряно, но и успехов добиться не удалось. Это было весьма странно. Генерал-поручик Суворов успел прославиться за Барскую кампанию и войну с Портой именно стремительностью. Он брал города и крепости сходу, не жалея ни себя, ни солдат, что часто ставили ему в вину. А теперь же какая-то осторожность, откуда она? Совершенно непонятно. И это настораживало, можно сказать, пугало всех нас. Быть может, не только нас, но и наших врагов, ведь многие казаки воевали под началом Суворова в Семилетнюю и Барскую кампании.

Ближе к вечеру начался снегопад. Сначала с неба падали крупные хлопья, будто в зимней сказке, однако вскоре поднялся ветер, настоящий ураган и хлопья сменились мелкими злыми снежинками, этакой крупой. Она нещадно секла лица, заставляя щурить глаза и пониже надвигать треуголку. А вообще, меньше всего сейчас хотелось выходить из палаток, но пришлось, ибо надо было проверить, правильно ли устроены кони. Ведь нам на них ещё воевать, как-никак. Проверив, я быстро вернулся в палатку и замотался в одеяло. Уснул я под свист снега достаточно быстро.

Утром ничуть не распогодилось. Когда я выбрался из палатки, небо висело также низко, сыпля на головы ту же снежную крупу, хорошо хоть, что ветра особого не было. Трубы пропели построение, и я поспешил на своё место в строю полка. Что самое интересное, строились без коней, сигнал просто не оставлял времени на то, чтобы оседлать их. На импровизированном плацу, который представлял собой просто площадку утоптанного до каменной плотности снега, выстроились все кавалерийские полки Добровольческой армии и гвардейский Военного ордена кирасирский, точнее два эскадрона его. Перед нами вышагивали генерал-майор Бракенгейм, генерал-поручик Суворов и генерал-аншеф Орлов.

— Нынче, господа мои, — сказал Суворов, — предстоит вам одно дело. Рисковое, как раз по вам, как я мыслю. Верно, Магнус Карлович?

Бракенгейм только кивнул.

— Отсюда вражеский ретраншемент не видать из-за снега, — продолжал Суворов, вполне таким ответом удовлетворившись, — и я отправил к нему гусар на разведку. Они доложили, что он сильно заметён снегом. Зело великие сугробы намело даже поверх проволочных заграждений. Этим-то мы и обязаны воспользоваться, верно, господа мои? Вас, кавалерию, выбрал я потому, что надобна в деле, что мы, с генерал-аншефом Орловым задумали, хорошая подготовка в фехтовальном искусстве. А именно в умении схватываться с врагом поодиночке, а не в строю или колонне. Вам должно по наметённым сугробам перебраться через проволочные заграждения и атаковать ретраншемент бунтовщиков. Снеговой буран зело силён и дозоры вражьи вас не сразу разглядят, особенно из-за сих белых епанчей, — он указал на здоровенный ящик, около которого переминался с ноги на ногу каптенармус, — что были захвачены в ржевских цейхгаузах пугачёвцев. По такой погоде вас весьма сложно будет разглядеть.

Тут на плац едва не бегом примчались каратели, во главе с поручиком Мещеряковым. Он подскочил к Суворову с Орловым, отдал честь.

— Ваши превосходительства, карательный отряд построен.

— Возвращайтесь в строй, поручик, — кивнул ему Орлов.

Мещеряков, как обычно, бодрым шагом двинулся к своим солдатам.

— Эти-то зачем нам сдались? — сквозь зубы процедил Озоровский.

— Это понятно, — усмехнулся я. — Ты станешь жечь палатки, резать выскакивающих из них в исподнем солдат и офицеров, убивать раненых? — Мой приятель злобно поглядел на меня, но, похоже, он начал понимать, в чём дело. — Вот для таких дел и нужны каратели Мещерякова.

— Господа мои, — снова обратился к нам Суворов, — стройтесь и получайте епанчи. Через три четверти часа выступление.

— Ты забыл сказать, Александр Васильич, — впервые вступил в разговор Алексей Орлов, уже одетый в белую епанчу, — что в бой солдат и офицеров поведу я сам.

— Вот ты сам, Алексей Григорьевич, — усмехнулся в ответ Суворов, — это самое и сказал. — И сразу всем стало понятно, что генерал-поручик явно был против этой эскапады генерал-аншефа.

Мы выстроились в несколько длинных цепочек и каптенармус с двумя помощниками принялись выдавать нам белые епанчи. В таких нас, действительно, будет очень сложно разглядеть на снегу. Набросив её на плечи, я застегнул все три крючка её и понял, что она очень тёплая, наверное, в ней лежать на снегу можно и не замёрзнешь. На то, чтобы все облачились в эти епанчи, став похожими на неких призраков, ушло как раз около трёх четвертей часа. Когда же мы вновь построились на плацу в колонны, Суворов махнул, и забили барабаны, а трубы негромко запели атаку. И так, двумя колоннами — первая — кавалеристы во главе с Орловым, вторая — каратели во главе с Мещеряковым — мы двинулись в атаку.

Мы прошли почти через весь лагерь и нырнули в буран. Ветер был самым противным, какой только может быть, порывистым. То его вроде и нет вовсе, а то, как кинет в лицо пригоршню острых, как стеклянное крошево, снежинок. Именно из-за этих порывов на пути нашем вставали высоченные, как курганы древних кочевников, сугробы, а бывало, мы шагали по ровно утоптанной ещё вчера сотнями солдатских сапог и ботинок равнине. Так шли мы через ветер и снег, почти невидимые в белых епанчах, придерживая руками шляпы, а враг сидел внутри ретраншемента, почти слепой от снега и ветра и не ждал в такую погоду прихода смерти.

Комиссар ворвался к Кутасову, принеся с собою порыв ветра и снежный вихрь. Полный праведного негодования Омелин плюхнулся на койку комбрига, так что тот даже сморщился от боли.

— Прости, Владислав, — несколько опомнился комиссар, — я не хотел. Но всё-таки, зачем ты отменил мой приказ удвоить караулы?

— В этом нет нужды, — ответил комбриг. — Не нужно морозить такое количество солдат.

— Да они же, как слепые кутята! — вскричал Омелин. — На десяток шагов ничего не разглядеть!

— Вот именно, — кивнул Кутасов. — Какая разница, пятеро слепцов охраняют нас, или десяток?

Комиссар задумался над его словами.

— Тем более, что я не совсем отменил твой приказ, — добавил комбриг, — а скорректировал его. Я приказал удвоить патрули, что проверяют посты, а также укоротить время стояния в карауле вдвое.

— А как ты считаешь, Владислав, — спросил у него комиссар, — нападут они по такой погоде?

— Вряд ли, — покачал головой комбриг, — погода не та. Только что обстрел затеяли интенсивный, но на большее вряд ли решаться.

Как будто в подтверждение слов его прозвучал очередной взрыв. Артиллерия Суворова работала без перерыва. Бомбардиры перенесли прицел вглубь ретраншемента и палили в основном пороховыми ядрами, в надежде зацепить палатки или повредить вагенбурги. В общем, Григорий Орлов, который по данным разведки командовал артиллерией, старался вовсю.

— А вот я не так уверен, — поделился сомнениями Омелин. — Мы ведь не с кем-то дело имеем, а с самим Суворовым. Он прославился именно самыми неожиданными ходами.

— Сейчас сама погода на нашей стороне, Андрей, — сказал на это Кутасов. — Управлять войсками в такой буран невозможно и полки в первые минуты схватки превратятся в толпу людей, готовых побежать прочь при малейшей возможности.

— И всё же, как-то неспокойно у меня на сердце, — вздохнул комиссар. — Не может дать нам Суворов день передышки, даже в такую погоду. И одного того, что нас интенсивно обстреливает его артиллерия, мне мало. Надо ждать чего-то ещё.

— И чего же? — спросил у него Кутасов, у которого, если быть до конца честным, тоже камень на душе висел. Как-то странно вёл себя Суворов, слишком странно. — Чего нам ждать от будущего генералиссимуса?

— Если бы я знал, Владислав, — развёл руками Омелин, — если бы я знал… Пойду, проверю посты, — сказал он, поднимаясь и хлопая себя ладонями по бёдрам. — А то засиделся я у тебя.

Поверх проволочных заграждений пугачёвского ретраншемента намело изрядный сугроб. Мы по нему легко перебрались, через них, быстро и без шума перебив посты. А после начался бой. Хотя назвать это боем, язык не поворачивался. Словно волки ворвались мы в ретраншемент с палашами и саблями наголо. Стрелять до поры никто не собирался, чтобы не поднять тревогу раньше времени. Мой эскадрон, вернее сказать, первый взвод его, только им я сейчас и командовал, да то не всех драгун видел, выскочил в круг костра. Пугачёвцы ничуть не насторожились, приняв за своих, даже протянули кто чарку водки, кто миску кулеша. И когда мы ударили в палаши, это стало для них большим сюрпризом. Последним. Рубить не успевших схватиться за оружие солдат, конечно, подло, но война теперь, в веке осьмнадцатом, совсем не та, нет в ней места благородным вызовам на бой, вроде: «Господа, мы имеем честь атаковать вас».

Ну, а уже после этого началась рубка. Зазвучали первые выстрелы, зазвенела сталь, закричали убиваемые. Мы мчались по вражескому лагерю, рубая всех, кто без епанчей. В первое время никто не мог оказать нам сопротивления. Лишь какой-то комиссар вылетел из палатки уже с шашкой наголо. Я схватился с ним. Удар, другой, третий. Во все стороны летят искры. К комиссару подбегает сбоку прапорщик из моего взвода, бьёт палашом и комиссар падает, а мы бежим дальше. Первое сопротивление встретили, наверное, спустя десяток минут после начала атаки. Взвод пугачёвцев сбился у костра, ощетинившись штыками. Но были все они сильно напуганы, офицеров среди них не было, а мушкеты в руках так и плясали. Клинком палаша я отбил ствол ближайшего ружья в сторону, ворвался в шаткое построение пугачёвцев. Очень быстро мы рассеяли бунтовщиков и перебили их. Потом бежали мимо большой палатки, практически шатра, который завалили каратели Мещерякова. В тот момент они кололи штыками и били прикладами возящихся под тяжёлым тентом пугачёвцев. Ткань шатра и снег под ногами смеющихся карателей быстро окрашивался красным. Я сплюнул и поспешил дальше. Воевать, а не убивать беззащитных.

— На вагенбург! — услышал я, сквозь завывания ветра и шум боя. — Левого фланга!

— Эскадрон, за мной! — тут же скомандовал я.

Около мощного сооружения из сцепленных меж собой повозок и фур обоза, я едва не столкнулся с Алексеем Орловым. Генерал-аншеф был похож на некоего демона битвы. Епанча залита кровью, в руках тяжёлая шпага, на голове ни парика, ни шляпы.

— Эй ты, капитан, вперёд! — крикнул он, видимо, сделав вывод из моих заледенелых усов. — Все за мной!

И он первым прыгнул на передок фуры, стенки которой были украшены двуглавым орлом с серпом и молотом в лапах. Мы поспешили за ним. В вагенбурге царила теснота, столько солдат — и наших, и пугачёвских — набилось внутрь. Орудовать палашом было почти невозможно, приходилось бить чашкой эфеса, а то и просто кулаками. Тех, кто падал, мгновенно затаптывали, раненые тоже не могли рассчитывать на то, что их вынесут. Бой был жестоким и скоротечным. Мы перебили пугачёвцев, разбили ружья Пакла, а после рассыпали по снегу порох, разбросали бочки с ним, а после бросились прочь оттуда. Последним выскочил Алехан Орлов, швырнув себе за спину несколько горящих тряпок. Вскоре над обречённым вагенбургом потянулись в небо дымки, а ещё через секунду он взлетел на воздух. Как не странно, могучие фуры выдержали взрыв, что, наверное, спасло всех нас.

Взрыв этот не сломил врага, наоборот, пугачёвцы ринулись на нас, как будто второе дыхание у них открылось. Вели их, что вполне закономерно, комиссары. Люди в чёрных куртках размахивали шашками и кричали что-то злое и яростное, часто сами шли впереди, не обращая внимания на опасность. Те же, кто только немного приостанавливался в нерешительности, тут получал шашкой по голове или пулю в грудь. Работало безотказно.

Начало атаки Омелин пропустил. Он как раз шагал по левому флангу, проверяя посты. И лишь когда зазвенела сталь и зазвучали выстрелы, он с отрядом солдат, с которыми инспектировал караулы, устремился на звуки боя. Они столкнулись с добровольцами в белых маскировочных плащах, их собственной новации, привнесённой из двадцатого века, поверх того же цвета мундиров.

Омелин выхватил шашку и первым атаковал врага. Противник попался ему непростой, явно бывалый фехтмейстер. Он ловко управлялся с тяжёлым палашом, лихо отбивая все выпады Омелина, да ещё норовя как следует рубануть его в ответ. Несколько раз схватывались комиссар с офицером, звеня сталью, однако одолеть один другого не мог, а вмешиваться в их поединок никто не решался, очень уж ловко управлялись с оружием, можно же и под случайный выпад попасть. Кому оно надо? Вот и бились насмерть батальонный комиссар и генерал-аншеф, одетый в белый мундир. Ведь именно Алексей Орлов, лихой Алехан, герой Чесмы, сам участвовавший в абордажах, схватился с Андреем Омелиным. Оба не знали противника в лицо. Батальонный комиссар, конечно, видел портреты братьев Орловых, но были они парадными и слишком мало общих черт имели с оригиналами. Генерал-аншеф же главного комиссара пугачёвцев не видал, ни в каком виде. Так рубились они, обмениваясь могучими ударами, покуда граф Орлов не уловил нужный момент и не врезал комиссару Омелину кулаком в лицо. Закалённый во многих боях и драках граф, не раз проверявший своё искусство в кабаках и баталиях, столь сильно врезал комиссару, что рот того мгновенно наполнился кровью, в глазах потемнело, а в ушах зазвенело. Ему даже показалось, что он услышал, как трещат его зубы и кости лица. Лишь поистине титаническим усилием удалось ему устоять на ногах, каким-то чудом он даже ловкий выпад противника отбил. Орлов позволил себе расслабиться, не стал бить во всю силу, думая, что противник и без того практически выведен из строя. Более он таких ошибок не совершал, но и с Омелиным драться ему больше не пришлось. Пошатнувшегося комиссара подхватили на руки товарищи, оттащили прочь, стеной встали между ним и Орловым. Да и граф не особенно кидался вслед за ним, плевать ему было на какого-то там комиссара. Ему вполне хватало кровавой потехи.

Омелин же, немного придя в себя от удара, что отправил его, выражаясь боксёрским термином, в knock-down, вновь ринулся в гущу боя. Он намерено искал встречи с побившим его офицером, но так и не увидел его снова. Да и не до того стало. Не было уже времени для таких вот схваток один на один, словно былинные богатыри, пришло время сражения регулярного, по уставам и регламентам. Омелин надрывал глотку, выравнивая шеренги, матюгами загонял солдат в них, заставляя их выступать ровным строем против разрозненного противника. И они штыками погнали врага прочь из ретраншемента. Вот только прежде Омелину и прочим командирам удалось навести порядок, прогремел взрыв — это взлетел на воздух вагенбург левого фланга, с длинными ружьями Пакла, запасами, телегами, фурами и ящиками.

— Чего встали?! — тут же заорал Омелин. — Вперёд! На врага! В шеренги! В шеренги — и вперёд! Арсланова сюда!

Его команды подхватили другие комиссары и комсостав. Солдаты вставали плечом к плечу, теснее сжимали шеренги, шли вперёд. На врага, на врага, на врага! И добровольцы с суворовцами покатились назад, к валу, отчаянно отбиваясь, но ничего противопоставить организованному противнику не могли. Это были спешенные кавалеристы, они хорошо умели драться верхом и ловко управлялись с саблями и палашами, однако когда против них встали ровные шеренги солдат, ощетинившиеся штыками, словно злобный ёж, они невольно попятились. Однако за каждый шаг пугачёвцам приходилось платить кровью. Шеренги буквально по телам в белых или зелёных мундирах и гимнастёрках, не особенно разбираясь, шевелятся они или нет. Пленные никому не нужны, а заботиться о своих раненых времени не было.

— Зачем звал? — подбежал к комиссару бывший башкирский старшина, а теперь комкор и начальник всей нерегулярной кавалерии, Кинзя Арсланов, ближайший друг и сподвижник Салавата Юлаева.

— Седлайте коней, — приказал ему Омелин, открываясь от командования баталией. — Как только они, — он махнул шашкой в сторону пятящихся к валу кавалеристов, — перевалят на ту сторону, наскакивайте на них. И убейте всех! Ни один не должен добраться до лагеря!

— Понял тебя, комиссар! — сейчас, когда он нервничал, в речи башкира особенно сильно чувствовался акцент. — Всех переколем, как баранов!

Пятиться спиной вперёд было сложно и несколько обидно. Нас теснили к валу стеной штыков, мы рубились отчаянно, но отступали. И всё же за каждый шаг врагу приходилось платить. Я наотмашь, как в кавалерийской схватке, бил палашом по штыкам и стволам мушкетов. Но мне было очень далеко до Алексея Орлова. Словно былинный богатырь обрушивался он на нестройные шеренги пугачёвцев, бестрепетно хватал левой рукой стволы мушкетов и штыки, часто из-под пальцев его текла кровь. Выдергивал, бывало, даже солдат из строя, швыряя их под ноги товарищам, а в образовавшуюся брешь тут же обрушивался со своей шпагой. Словно проделав дыру в бронированном панцире Змея Горыныча, он рубил его мягкое брюхо, так что только кровавые ошмётки во все стороны летят. Но Орлов получил уже не одну рану, белый мундир его окрасился кровью, он уже не проделывает своих эскапад, лишь, как все мы, рубится с врагом, отступая вверх по валу. Когда мы оказались на валу, стало легче. Это как будто мы оказались в седле, выше врага, и рубим его по головам, никак не защищённым. Они же кололи нас штыками снизу.

Но вот и вершина вала, многие из нас в прямом смысле скатились с его противоположного склона. Как говориться, на чём — на всём.

— Укрыться за сугробами! — закричал тут же Орлов, одним из первых вскочивший на ноги. — Скорее! Скорее! Они сейчас палить по нам станут!

И мы бросились к наметённым ветром сугробам. Вот ведь как странно, в ретраншементе и ветер был, и вьюга крутила, но только здесь, за его пределами, они накинулись на нас, как будто с новыми силами. Злой ветер так и швырял нам в лица колючие снежники, вонзающиеся в кожу тысячами иголок. Я едва успел укрыться за здоровенным сугробом, когда захлопали выстрелы и в нас полетели пули. Однако попасть в кого-нибудь при такой вьюге, снежинки запорашивают глаза, и таком ветре, который сносит пули, можно было разве что случайно.

Дождавшись, когда выстрелы стихнут, я со всех ног бросился к лагерю. Не заплутать бы в этакой-то пурге.

Я пробежал несколько десятков саженей, прежде чем услышал свист. Страшный и отлично знакомый свист, с таким скакали в бой всадники диких народов, пугачёвские иррегуляры, башкиры, калмыки, татары, казахи. Их не пустили в бой, когда мы обстреливали вагенбург, предпочтя пожертвовать несколькими эскадронами рабочей кавалерии, а теперь, мы бежим разрозненными группами, и по нашему следу пустили иррегуляров, словно гончих псов за беглыми крепостными. Хорошо хоть ветер и пурга не дадут им пускать нам в спину стрелы, ну да им хватит и сабель. Похоже, все мы обречены.

Один такой промчался мимо меня, не заметив в пурге, а вот товарищ его, огибавший большой сугроб, выскочил точно мне наперерез. И был он поистине страшен, это дикое дитя степи. Узкие глаза, смуглое лицо, губы сложены для оглушительного свиста. В меховой шапке, странно смотрящейся с серой шинелью. Он засвистал, как соловей-разбойник, вскинул кривую саблю, готовясь рассечь меня едва ли не надвое. Но я успел рухнуть навзничь и схватился за рукоять пистолета, который так и остался заряженным лежать в моей ольстре. Не до стрельбы было во вражеском ретраншементе. Кривой клинок сабли сверкнул надо мной, распоров епанчу и мундир, обжог кожу холодом стали. Раздосадованный иррегуляр взмахнул ей снова, ещё сильнее свесившись в седле, чтобы достать меня лежачего. Конь его так и плясал, грозя затоптать меня копытами. Всадник уже занёс над головой саблю для второго удара, когда я выдернул из ольстры пистолет и выстрелил в иррегуляра. Пуля попала крайне удачно — во лбу всадника появилось круглое отверстие, а затылок лопнул, будто по нему изнутри черепа молотом врезали. Иррегуляр откинулся в седле, выронил саблю и свалился с коня. Тот тут же вскинулся на дыбы и умчался прочь. Я даже на ноги подняться не успел, а он уже скрылся в снежной круговерти. Очень жаль, верхом бы у меня было больше шансов добраться до лагеря.

Поднявшись на ноги, я побежал дальше. Несколько раз где-то вдали слышались крики, едва пробивавшиеся через завывания пурги. Это те, кому не повезло так, как мне. Одну схватку я видел, всадник налетел на бегущего, не понять солдата или офицера, добровольца или суворовца. Взмах, другой, бегущий человек падает ничком, а всадник топчет его копытами коня. А потом разворачивает его ко мне, бьёт пятками, направляя заупрямившегося скакуна, не желающего скакать сквозь пургу. Пистолет мой разряжен, придётся драться пешим против конного, что было мне весьма непривычно. Иррегуляр опустил руку, собирая силы для удара, отразить такой палашом практически невозможно. И всё же я поднял оружия для защиты, не особенно надеясь пережить этот удар врага. Но тут из пурги вылетел ещё один всадник — не в серой шинели и меховой шапке, а в гусарском мундире. Он конём сбил пугачёвца, чей скакун пошёл боком. Они обменялись несколькими ударами, гусар наступал, тесня противника, не ожидавшего такого напора. И тут где-то вдали, хотя на самом деле было это не так и далеко, запели трубы. Гусар, спасший меня, был всадником передового отряда. За ним мчались несколько эскадронов лёгкой кавалерии. Гусары, пикинеры, даже несколько драгунских. Они схватились с пугачёвцами, спасая нас. Без свиста и гика, только под пение труб из нашего лагеря.

Я побежал туда со всех ног, спотыкаясь, утопая в сугробах, несколько раз падал, но вставал и продолжал свой бег. А надо мной схватывались гусары с калмыками, пикинеры с башкирами, драгуны с казахами. Последние не изменили своей одежде, оставшись в длиннополых тёплых халатах и меховых шапках. Ведь казахи Младшего и Среднего жузов были союзниками самозванца, а не обычными солдатами его Красной армии.

Я едва не повалился на рогатки нашего лагеря, искать вход в него не было сил. Мне помогли, перетащили через рогатки, едва не на руках отнесли в костру, сунули в левую ладонь, правой я всё ещё мёртвой хваткой сжимал палаш, чарку с обжигающей водкой. Я проглотил её одним глотком, даже не поморщившись, и мне тут же дали вторую. Она пошла также легко. Голову заволокло туманом, пальцы сами разжались, на снег упали чарка и палаш, а следом и сам я рухнул бы, если б не подхватили меня товарищи. Дальнейшего уже не помню.

От слов комиссара лицо Кутасова в прямом смысле заледенело, став похожим на вырезанный из мрамора лик, как в Петергофе или Пушкине.

— Это невозможно, — ответил он безапелляционным тоном. — Как ты мог додуматься до такого, Андрей?

— Очень просто, Владислав, очень просто, — сказал комиссар. — Все мы тут, в ретраншементе обречены, спорить с этим глупо. Но ты, командующий Красной армии, должен жить. Именно поэтому тебя сегодня ночью вывезут в Москву. И спорить с этим не смей, Владислав, если надо я прикажу привязать тебя к носилкам…

— Ты не посмеешь! — прорычал Кутасов.

— Посмею, Владислав, — покачал головой Омелин. — Очень даже посмею. Я, в конце концов, армейский комиссар первого ранга, и принял командование после твоего ранения. И имею право отдать такой приказ.

— Знаю я твои приказы, — отмахнулся Кутасов. — Зачем ты приказал заливать вал водой, ледяную корку из пушек разобьют в несколько минут? У Орлова хорошие канониры.

— Нельзя чтобы люди сидели без дела после такого поражения, — ответил комиссар. — Часть солдат я занял на восстановлении вагенбурга, остальные же плавят снег и заливают водой вал. Так им некогда думать о поражении и налёте врага, вот пускай поработают. Заодно и согреются немного.

— А в тылу, что за работы ведутся? — настаивал командующий армией.

— Узнаешь, Владислав, когда ночью поедешь из лагеря.

— Это ещё не решено… — решил постоять на своём комбриг.

— Решено, — отрезал комиссар. — Я принял командование армией и отдал приказ о твоей эвакуации в Москву, Владислав.

— А может не в Москву, Андрей? — изменившимся тоном произнёс комбриг. — Как Кутузов говорил, ну, точнее, скажет ещё, с потерей Москвы не потеряна Россия, но с потерей армии… Уйдём на Урал, к заводам, рабочему классу, соберём новую армию и снова выступим в поход.

— Сам понимаешь, Владислав, что ничего из этого не выйдет, — покачал головой Омелин. — Ведь почти так думал и Пугачёв, повернув армию с московского направления на юг, к Дону. Тоже ведь думал о том, чтобы сил поднакопить, а чем это закончилось, сам знаешь. Ведь Голов пишет, что в столице зреет заговор против Пугачёва, он давит его как может, однако сам говорит, что борется только с проявлениями, а корень заговора ему недоступен.

— Слишком уж пессимистично у Голова всё выходит, — заметил Кутасов. — По его словам вся верхушка казачества, что не пошла на войну с нами, спит и видит, как бы продать Пугачёва властям.

— А что тут такого? — невесело усмехнулся Омелин. — Я думаю, так оно и есть. Пока мы были на коне, громили врага, это их устраивало, теперь же — в дни поражений они готовы отвернуться от нас, чтобы спасти свои шкуры.

— Очень жаль, что мы не смогли воспитать их в подлинно революционном духе, — вздохнул Кутасов. — Тогда бы никаких подобных заговоров не было бы.

— Обстановка не та, Владислав, — сказал Омелин. — В наше время она зрела со времён первых народовольцев и Александра Третьего, но, всё равно, был и девятьсот пятый год, и успокоились после Февральской буржуазно-демократической, вспомни статью Каменева и Зиновьева А тут мы людей ломаем за несколько лет. И ведь не интеллигенцию, людей разумных и грамотных, а казаков, самое ненадёжное сословие, та же Гражданская отличный пример. Далеко от родных хат они воевать не желают. А рабочего класса почти и не осталось. Настоящего, коренного рабочего класса, что трудились на Демидовских заводах ещё со времён Петра Первого. Все они среди нас, дерутся и умирают, а на Урале те же крестьяне, не изжившие в себе мелкособственнические интересы. С ними новой революции не сделать. Тем более, что с потерей Москвы мы потеряем всё. Мы и держимся-то только на том, что Первопрестольная у нас в руках. Твоей задачей, Владислав, будет удержать столицу…

— Мы сколько про поляков говорили, Андрей, — покачал головой Кутасов. — Запрут нас за её стенами, и передохнем все с голодухи.

— Ты, Владислав, — скверно усмехнулся Омелин, — плохо отчёты Голова о международном положении читал. России грозит новая интервенция со стороны Пруссии, Швеции и Австрии. Власти станет не до нас. Закрепитесь в Москве, подойдут подкрепления с Урала, и вы сможете взять власть в свои руки.

— Это каким образом? — недоверчиво спросил у него комбриг.

— Правительственные войска будут измотаны в постоянных столкновениях с интервентами, — решительно ответил комиссар, — а вы со свежими силами не только справитесь с ними, но и вышвырнете всю заграничную нечисть, как в двадцатом.

Комбриг не стал высказывать свои сомнения в словах комиссара. Ему тоже отчаянно хотелось верить в то, что придут с Урала новые рабоче-крестьянские полки, пусть и сформированные, в основном, из беглых крепостных и набранных по призыву крестьян, кое-как обученных держать мушкет. Но это будут свежие части, полного состава, укомплектованные и вооружённые. Их он двинет на измученные правительственные войска, разгромит их, а после вышвырнет интервентов прочь из страны. Мечты, грёзы, глупость одна. Но Москву бросать нельзя, закрепиться хотя бы и за стенами Кремля, а там поглядим.

Комиссар ушёл, не прощаясь, и его не было до самого вечера. Всё это время комбриг лежал, глядя в потолок своей фуры. В голову настойчиво лезла только одна мысль, от которой никак не удавалось избавиться. А ведь враг мог взорвать и тот вагенбург, где сейчас лежит он. Ворвались бы добровольцы — почему-то обязательно добровольцы в белых мундирах и маскировочных плащах — взлетели бы к вот этому самому потолку палаши и шпаги и — всё. Нет его. А может, скрипнули бы курки пистолетов, гром, огонь. И опять же, нет его.

Несколько часов спустя вернулся Омелин с гренадерами.

— Возок готов, — сказал он. — Поднимайте командующего.

Рослые парни подняли носилки и вынесли Кутасова, споро погрузив их в крытый возок. Он сели с ним, а Омелин, судя по движению возка, забрался на козлы, рядом с возницей, который был из нестроевых, но, судя по сложению, тоже гренадер. Они заскользили по утоптанному снегу, но недолго. Через несколько минут возок встал, и дверь его распахнулась. В проёме возникло разрумянившееся с мороза лицо комиссара. Внутрь ворвался поток холодного воздуха.

— Вы спрашивали про работы в тылу, товарищ командующий, — сказал он, легко перейдя на официальный тон, как всегда. — Извольте посмотреть.

Возок стоял боком, и из проёма открывалась отличная перспектива. Кутасов увидел сплошную стену проволочных заграждений, не заметённых снегом, как по фронту, а явно выставленных недавно. Лишь в одном месте оставался небольшой проём, явно для возка, рядом с которым дежурили несколько воентехников с рогатками и колючей проволокой.

— Солдат, — пояснил Омелин, — лучше всего станет сражаться, если ему некуда бежать. Он может броситься на заградотряд, даже на штыки зашедшего в тыл противника, когда им завладеет паника. А вот, когда ему бежать некуда, когда за спиной не штыки и даже не пулемёты, а проволочные заграждение, которые не преодолеть, только тогда он будет сражаться до конца. До последней капли крови, как говориться.

— Ты что задумал, товарищ комиссар?! — вскричал Кутасов, но Омелин уже захлопнул дверь и крикнул вознице, чтобы тот трогал. Орать и биться в стенки возка командующему не подобало, а потому он только откинулся на носилках и сжал кулаки в бессильной ярости. Он уезжал, чтобы жить, а Омелин оставался тут, чтобы умереть.

Утро следующего дня началось вполне привычно, со звука труб. Я вскочил и буквально вылетел из палатки, зовя Васильича. И только тут понял, что палатка-то не моя. Видимо, после боя и двух чарок водки меня отнесли в ближайшую, особенно не задумываясь над тем, чья она. Я пробежался до своей палатки, кутаясь в белую епанчу, этаким призраком, надо сказать, подобных мне «призраков» в лагере было великое множество и все они неслись куда-то, как на шабаше. Скинув на руки Васильичу белую епанчу, я принял у него обыкновенную и новую треуголку, вместо потерянной в схватке с иррегуляром. Кивнув ему, я бросился к лошадям.

Я не ухаживал за своим конём вчера и потому был приятно удивлён тому, что он отлично вычищен и вполне доволен жизнью. То ли Васильич постарался, то ли конюхи, а впрочем, неважно. Быстро оседлав и взнуздав его, я вскочил в седло и поторопил ударом каблуками. Оказалось, что шпор на сапогах моих нет. Вчера воевал без них, а сегодня забыл нацепить.

— Сегодня, — сказал нам Суворов, гарцевавший перед строем, — мы нанесём врагу решающий удар. Сейчас граф Орлов разнесёт ледяную гору, в которую пугачёвцы превратили вал, а после мы пойдём в атаку и сметём их. Как говорил король Пруссии Фридрих Второй, которого прозвали Великим, хоть мы его и не раз бивали в Семилетнюю войну: «Самые простые маневры на войне — самые лучшие». Вот мы и поступим в соответствии с его советом. Пехота пойдёт по фронту, преодолеет вал и в рукопашной схватке уничтожит врага. Егеря займут позицию на верху вала и отроют огонь поверх голов сражающихся, выбирая себе целью командиров и комиссаров. В то же время кавалерия зайдёт с фланга и, пройдя через остатки взорванного вагенбурга, атакует пугачёвцев. Я понимаю, что всем места не хватит, поэтому кавалерия пойдёт несколькими эшелонами. Первым кирасиры. Вторым и третьим драгуны. Задачей лёгкой конницы будет пресекать атаки пугачёвских иррегуляров и рабочих драгун.

— Пехота, подровнять ряды! — закричал офицеры, как только генерал-поручик закончил речь, и их команду тут же подхватили унтера. — Барабаны, бей марш!

— Драгуны, — выкрикнул Михельсон, — шагом. Не растягиваться, вперёд не забегать. Пошли.

Я снова тронул конские бока каблуками и весь эскадрон, основательно поредевший за последнее время, двинулся вслед за мной. Полк наш шёл вторым эшелоном, сразу за суворовскими кирасирами и трёхэскадронным полком Лычкова. Ехали медленно, стараясь не обгонять пехоту, шагавшую довольно бодро под барабанный бой. Интересно, как чувствует себя враг, сидящий сейчас в ретраншементе, когда на него движется такая масса людей, да ещё и под размеренный барабанный бой? Мне в такие моменты всегда становилось не по себе.

Погода нынче стояла отличная, просто великолепная, если вспомнить вчерашнюю снеговую канитель. Солнечные лучи плясали по новеньким, ещё не утоптанным сугробам, ни единого облачка в чистом небе, синеву которого пятнают только дымные следы. Это раскалённые ядра летят во вражеский ретраншемент, впиваясь в снежную шапку, что насыпало поверх проволочных заграждений, словно нож в масло. Именно за ними тянулся масляно-чёрный след дыма. Вслед за калёными ядрами летели пороховые, сизоватый дымок которых был едва виден и скорее угадывался в небесной синеве. Они врезались в тёмный, ноздреватый, как будто не февраль на дворе, а середина весны, как минимум, снег, а затем взрывались, разбрасывая во все стороны почти чёрные комья. Ответный огонь был весьма скудный и неточный, видимо, пороху у бунтовщиков, после того как мы взорвали один вагенбург, осталось мало.

Так гарцевали мы, стараясь не обгонять пехоту. Я прямо в седле проверял пистолеты и палаш. На морозе у нерадивых кавалеристов палаши и сабли, бывало, примерзали к ножнам. Я этого не хотел, нет ничего глупее кавалериста, особенно офицера, отчаянно дёргающего рукоять палаша, совершенно не желающего выходить из ножен. Однако у меня было всё в полном порядке, и я, несколько успокоившись, подтолкнул коня каблуками, чтобы не вывалиться из строя. Тоже глупое зрелище, на самом деле.

Затрещали выстрелы. Значит, передовые шеренги пехоты подошли к ретраншементу. Вести ответный огонь они не стали, а под грохот барабанов и пение труб ринулись в рукопашную. Очень быстро выстрелы стихли, и зазвенела сталь. Начался решительный штурм ретраншемента. Тут же кирасиры первого эшелона пришпорили коней, сократили дугу, по которой обходили разрушенный вагенбург, и мы вслед за ними. Пугачёвцы, конечно, не бросили фланги без защиты. Из руин вагенбурга они сформировали нечто вроде засеки, набросали — именно набросали, а не натянули — поверху колючей проволоки, и ощетинились за нею штыками. Слабовато против тяжёлой кавалерии.

Пугачёвские мушкетёры вскинули ружья, дали залп по кирасирам, но лишь несколько латников вылетели из сёдел. Остальные, набирая скорость, понеслись на засеку. Пули врезались в их кирасы, и без того покрытые вмятинами, однако вреда всадникам наносили мало. Пугачёвцы дали ещё два залпа по атакующим их кирасирам, но с тем же результатом, и тут латники врезались в засеку. С треском, грохотом и криком. Первым делом они выпалили в упор из пистолетов, не особенно метко, но куда более результативно. Многие солдаты в серых шинелях попадали на утоптанный снег, окрасившийся красным. Нельзя сказать, что кирасиры смели засеку и засевших в ней пугачёвцев. Нет. Бой был жарким и жестоким. Кирасирские палаши окрасились кровью по самые чашки, часто звучали крики из второго эшелона: «Руби их в песи! Руби в сечку!». Я поддерживал всех, воинственно потрясая зажатым в кулаке пистолетом. Ждать, когда в атаку пойдёт второй эшелон, уже не было никаких сил.

Сколько времени длился бой за остатки вагенбурга, не знаю. Но мне время это показалось бесконечным. Несколько раз где-то за нашими спинами схватывались лёгкие кавалеристы. Казаки и иррегуляры пытались обойти нас, а гусары с пикинерами не давали им этого сделать. Вполне успешно, надо сказать. Ни единого удара в спину мы не получили.

— Ты только глянь, — усмехнулся Пашка Озоровский, чьё место в эскадронном строю было близко ко мне. — Драгун на нас пустить хотят.

Действительно, в нашу сторону из глубин позиций противника направлялись серые шинели и картузы рабочих драгун.

— Значит, скоро и нам в бой, — сказал я, по третьему разу проверяя пистолеты и палаш.

Рабочие драгуны как раз пустили коней в галоп, набирая скорость для удара по кирасирам. Вот тогда-то и запели трубы, отправляя в атаку наш, второй, эшелон. Мы пролетели через неплотный строй кирасир, даже внимания особого не обратив на пугачёвскую пехоту, рубить их, а тем более стрелять по ним, никто не стал. Разве что конём сбили или вовсе затоптали. Однако атака наша последствия имела самые сокрушительные для врага. Большая часть мушкетёров противника дрогнула — и побежала. Все усилия комиссаров, буквально швырявших солдат под ноги наших коней, пропадали впустую. К чести их, скажу, что сами комиссары не бежали, большая часть их предпочитала погибнуть. Оно и не мудрено, в плен-то комиссаров не брали, никогда.

Сшибка с рабочими драгунами была страшной. Встречный бой, вообще, жуткая штука, ну да, я об этом уже говорил. На стрельбу времени не было, едва успели палаши повыхватывать. И тут же зазвенела сталь. Командир эскадрона всегда на острие атаки, таково уж его место в строю. Командовать некогда, значит, надо вести в бой. Быть первым, и первым умереть, если приходится. Но и он же, как правило, первым поражает врага. Так и со мной. Я столкнулся с комиссаром, ведущим драгун в атаку. Похоже, они перехватили командование у пугачёвских офицеров. Верный ход в таких обстоятельствах, в какие поставлены бунтовщики. Кони наши ударились грудь в грудь, закричав жутко от боли. Я ударил комиссара палашом, тот отразил удар шашкой, атаковал в ответ, но я парировать не стал, а, уклонившись, попытался достать его в живот. Вскинувший шашку для нового выпада комиссар среагировать не успел. Клинок палаша распорол его плотную чёрную куртку, кровь хлынула на седло и холку коня. Комиссар согнулся пополам и свалился со спины лошади, куда-то ей под копыта. Я же толкнул своего скакуна пятками, впервые пожалев об отсутствии шпор.

Драгун было куда больше, нежели нас, даже с учётом кирасир первого эшелона. Как бы ни были худы они, как бойцы, но воевать можно и числом. Мы затоптались на месте, размахивая палашами и шашками. Сражались как будто бы пешком, почти не двигаясь с места. Словно в сказке на месте павшего врага или товарища тут же вставал новый. Так топтались мы достаточно долго, обмениваясь ударами, без особого результата. Две массы людей перемалывали друг друга. Удерживать нас у рабочих драгун выходило отлично, особенно в тесноте ретраншемента. Здесь не было простора для атак и маневров, невозможно было отъехать на полсотни саженей и вновь налететь на врага с новой силой. Приходилось полагаться только на своё искусство конного фехтования, и постоянно толкать коня каблуками, понукая продвинуться ещё хотя бы на вершок вперёд, чтобы вклиниться между врагами, хоть немного, но разорвать их построение. Или же в безудержной лихости попытаться прорубиться к комиссару, воодушевляющему драгун криками и угрожающими взмахами шашки. Дорваться до него, схватиться в отчаянном рукопашном поединке, рассыпая вокруг себя снопы искр и взблески стали, и сразить метким ударом.

И ведь драгуны третьего эшелона не могут прийти нам на помощь, пока мы не прорвёмся через плотные ряды врага. Стоят они сейчас рядом с обгорелыми и изломанными остатками вагенбурга, как незадолго до того стояли мы, наблюдая за схваткой кирасир с пугачёвской пехотой. Их время придёт, как только будет сломлено сопротивление рабочих драгун. Вот тогда кавалерия наша всей массой ворвётся в ретраншемент и ударит во фланг и тыл врагу. Но это же отлично понимали и командиры и комиссары врага, и поэтому рабочие драгуны стояли — именно стояли, что было им не особенно свойственно, конница всё же — насмерть. А мы толкали коней каблуками и шпорили их, чтобы они сделали ещё хоть шаг вперёд, чтобы потеснить пугачёвцев ещё на пару вершков, а потом ещё на пару и ещё на один, и ещё…

Омелин носился по позициям, как угорелый. Чёрная кожаная куртка его была порвана во многих местах, сильно закопчена пороховой гарью и испачкана кровью. Хорошо, что на чёрной коже кровь также незаметна, как на красных туниках спартанцев или рубашках гарибальдийцев. Фуражку несколько раз приносили ему товарищи, она слетала с его головы от быстрой ходьбы и бега. Сколько раз ввязывался в мелкие стычки, ликвидируя прорывы и возвращая дрогнувших солдат в шеренги. Где окриками, а где и расстрелом бегущих, останавливал он со своей командой солдат, готовых вот-вот побежать, бросив мушкеты и знамёна. Во многом усилиями комиссара и его команды держались шеренги пугачёвцев, обороняющие вал и редуты. Надо сказать, противник не особенно усердствовал, штурмуя их, не было в этом особой необходимости. Огонь революционные бомбардиры вели не особенно интенсивный. Пороха и ядер после взрыва вагенбурга оставалось слишком мало.

После гибели Стельмаха Омелин долго думал, кому поручить оборону редутов, после недолгих раздумий остановив выбор на подполковнике Якове Поликарповиче Шабере, заместителе Стельмаха. Он был такой же ссыльный, как Стельмах, но не студент, а проштрафившийся офицер, не то поручик, не то капитан-поручик. Грешок его был невелик, но из армии он вылетел и в Сибирь угодил, в основном, за немецкое своё происхождение. После германского засилья в армии за время недолгого правления Петра III по любому поводу избавлялись даже от обрусевших офицеров. Так и оказался в глухой ссылке талантливый, в общем-то, молодой человек для которого Пётр Фёдорович был благодетелем, а супруга его, захватившая власть, стала кем-то вроде злого демона, виновника всех бед, сокрушившего все его надежды на карьеру. Человеком Шабер был суровым, а ссылка сделала его ещё и крайне жестоким, вот потому на редутах, порученных его охране, царил полный порядок. Никто не бежал, полковые и батальонные знамёна гордо реяли, а солдаты дрались насмерть, отражая все атаки противника.

Именно поэтому Омелин появлялся там крайне редко, работы для него не было. Не то, что на других участках. Лёгкая пехота на левом фланге держалась крепко, отбиваясь от вражеских гренадер, однако рядом с ними дрались с усачами в митрах и солдаты самых обычных полков, состоящие процентов на тридцать из необстрелянных новичков, ещё ни в едином сражении не участвовавших. Именно они и дрогнули, стоявшие в третьей шеренге солдаты заозирались, опустили мушкеты, решая, бежать или нет. В такой момент добежал к ним Омелин, ухватил одного за плечо, развернул, крикнул что-то в самое ухо, следом ещё одного, третьего. Спутники комиссара также старались вовсю, кричали, грозили шашками и пистолетами. И ослабшие духом возвращались в строй, раздумывавшие бежать или не бежать, понимали, что если всё же покинут строй, им всё равно не жить, а значит, лучше умереть в бою, нежели от пули или клинка комиссара.

Выправив положение на левом фланге, Омелин уже бежит в центр. Закрепившиеся на валу суворовские егеря, ведя прицельную стрельбу, выбили многих командиров и комиссаров, полки центра остались почти без ком— и политсостава. Значит, придётся остаться здесь, приглядеться к младшим командирам, быстро назначить их на роты и батальоны, и всё это прямо в бою, под пулями вражеских егерей. Омелин с отрядом вихрем ворвался в схватку позиций центра армии. Встал на место бригадного комиссара, чьё тело лежало у его ног, вскинул наспех заряженный прямо на ходу пистолет, выстрелил в ближайшего суворовца, взялся за шашку. Он отчаянно рубился, нанося и отбивая удары, но при этом в краткие секунды передышки крутил головой, высматривая подходящие кандидатуры на должности командиров рот и батальонов. Словно сама судьба хранила Омелина — его не брали ни штыки, ни шпаги, ни пули егерей. Раз с его головы сорвало фуражку, комиссар даже не заметил этого. В другой штык распорол куртку на боку, на палец левее — и пятьдесят сантиметров стали вонзились бы ему в печень, комиссар хоть бы руку приложил к возможной ране. В третий — на него налетел особо ретивый поручик в белом мундире добровольца со шпагой в руках, удар, другой, третий, поручик падает, а комиссар уже присматривается к молоденькому старшему лейтенанту. Тот срывает горло, пытаясь организовать солдат, и это у него вполне неплохо выходит.

Едва Омелин управился с недостатком комсостава в центре, как к нему примчался на взмыленной лошади драгун в порванной в нескольких местах и залитой кровью шинели. Спрыгнув, он козырнул комиссару, фуражка крепко держалась на ремешке, несколько мешавшем ему говорить.

— Командарм Забелин докладывает, — сказал он, — что долго нам не продержаться. Добровольцы и суворовцы давят всё сильней, а за спинами их стоит третий эшелон свежих всадников, они готовятся ударить нам во фланг и тыл.

— Ясно, — кивнул Омелин. — Возвращайтесь и передайте командарму, надо держаться, сколько может. А как только за вашими спинами выставят каре, отступайте, но организованно, без паники.

— Есть, — снова козырнул драгун, вскочил в седло и умчался.

— Комкора Косухина ко мне, — приказал Омелин, не собиравшийся отходить в тыл, особенно в такой момент. Хотя до тыла этого было шагов с полсотни, не больше.

— Товарищ комиссар, — обратился к нему комкор Косухин, прозванный в армии Ударным комкором. Он подбежал к Омелину спустя каких-то пять минут.

— Бери все три ударных батальона резерва и ставь их в каре на правом фланге. Я тебе Кондакова дам, он — лучший из моих комиссаров, — приказал Омелин. — Драгуны сделали всё, что могли, теперь твоя очередь. Вы должны остановить вражескую кавалерию.

— Есть, — козырнул комкор и умчался, придерживая правой рукой фуражку, а левой — шашку.

И вот уже бьют барабаны тремя колоннами краснознамённые ударные батальоны — пугачёвская гвардия — быстрым шагом направились на правый фланг. Они выстроились тремя каре почти за спинами у дерущихся с врагом рабочих драгун. Эти людские крепости должны остановить атаку третьего эшелона вражеской кавалерии, не дать зайти им во фланг и тыл шеренгам пехоты.

Когда рабочие драгуны прогнулись и подались назад, мне показалось, что всё, вот она — победа. Сейчас атакуем вражескую пехоту, пугачёвцы побегут под натиском всех трёх эшелонов кавалерии, а мы станем рубить их с седла, мстя за Арзамас, Сакмарский городок и всю эту проклятую богом войну, которая у всех уже в печёнках сидит. Но не тут то было. Рабочие драгуны развернули коней и поскакали прочь, организованно, без паники, прямо через строящихся в батальонные каре пугачёвских гренадер. Похоже, этот маневр ими отработан и весьма неплохо. Лишь несколько человек падают, сбитые драгунским конями.

И тут же команда труб — уступить дорогу третьему эшелону. Дёргаю повод, уводя коня в сторону, с дороги набирающих разгон кавалеристов. Во главе их скачут кирасиры на отдохнувших конях. Они набирают разгон — и врезаются в крепости каре. За ними несутся свежие драгунские полки третьего эшелона. Гренадеры повстанцев дают залп, двумя фасами, так как каре обращены к нам, так сказать, углом. Грамотный ход. Палаши обрушиваются на головы бунтовщиков, кони сбивают их грудью, но построение каре слишком тесное и смерть одного человека ничего не решает. На его место тут же становится новый. И они тычут штыками, раня людей и лошадей, третья шеренга без устали палит из мушкетов, так что каре постоянно окутано дымом.

Приходит и наш черёд, без разгона врезались мы в угол каре, ударили в палаши. Я снова раз за разом толкаю коня каблуками, бью палашом по головам и плечам, стараясь вклиниться в плотный строй пугачёвцев. Теснота страшная, куда хуже, чем в конной схватке, отовсюду так и норовят пырнуть штыком или ударил прикладом, пули летят неточно, в основном свистят где-то над головой, но сам свист их раздражает. Кажется, сейчас случайно ли попадёт такая в лоб или же возьмёт какой пугачёвец прицел получше — и свалюсь я с коня остывающим трупом. А после даже понять нельзя будет я это или другой драгун доброволец, да и то если от мундира хоть лоскут останется. Видал я несколько раз людей растоптанных конями, не хотелось бы так закончить свой путь.

— Прорываться! — кричит наш полковник, командующий вторым эшелоном. — Не топтаться здесь! В прорыв! Между каре! Вперёд! Все вперёд!

Его приказам вторят трубы, полковые, эскадронные. И мы рвёмся вперёд. Рубим направо и налево палашами, отчаянно шпорим коней — я толкаю каблуками, — но толку с этого мало. Над каре вьются красные знамёна, значит, противостоит нам элита вражеских войск, гвардейские гренадеры. И ведь, в отличие от нынешней нашей гвардии, они в столица не торчат и офицеры их водку с винами не хлещут почём зря. Нет, это настоящие ветераны, некоторые из них прошли всю эту войну едва не с самого начала. Они дрались жестоко и умело, стреляли хоть не метко, зато часто. И потому особых надежд прорваться через их каре не было. Но мы старались изо всех сил, видит бог, чего нам стоило. Сколько жизней положили мы в той схватке — представить страшно. Вот только если бы мы не рвались мы тогда через штыки гренадер, не удалось бы нам сокрушить их. Нам отдали заведомо едва ли не самоубийственный приказ, чтобы мы в отчаянной схватке, не топчась на месте, как можно скорее уничтожили возможно большее число вражеской пехоты, оставив тем самым фланг и тыл противника без защиты. И мы с этой задачей справлялись.

Ударный комкор Косухин стоял посреди людской крепости, образованной батальонными каре. Он почти не принимал участия в баталии. Командовать смысла не было, солдаты и младшие командиры отлично справлялись, даже старшему комсоставу было нечего делать. И они вставали в ряды каре, стреляя из мушкетов, словно простые красноармейцы, ведь все они вышли из рядовых и умели обращаться с ружьями довольно хорошо. Комкор смотрел на тающие, словно кусок сахара в стакане чая, квадраты каре, на падающих под копыта вражеских коней людей в серых шинелях, на тех, кто вставал на их место, когда на секунду, когда на куда большее время, однако неизменно падали и они. Его красноармейцы ударных батальонов, гренадеры, умирали, а он, их отец-командир, стоял в центре людской крепости и глядел на это. Не было у него права встать в один ряд с ними, ведь он уже представитель высшего комсостава и своей жизнью и смертью вольно распоряжаться не мог. Он должен пережить неизбежную гибель большей части его красноармейцев, а когда те дрогнут или же придёт приказ от Омелина, отвести их в тыл. Для переформирования и принятия на себя нового удара пехоты или кавалерии противника. Главное, не допустить паники, не дать солдатам побежать, спасти наибольшее число их.

Давка и сутолока царила страшная. Многие всадники противника в зелёных и белых мундирах, в кирасах и без них, продолжали сидеть верхом на уже мёртвых лошадях. Третья шеренга вела огонь, интенсивный, но крайне не меткий. Ведь стрелять приходилось по конному врагу, да к тому же, не смотря на то, что красноармейцы первой шеренги опустились на колено, но из второй и не думали по-уставному «немного наклоняться», а потому красноармейцы сильно задирали стволы мушкетов и пули летели над головами вражеских всадников. Квадраты каре были окутаны пороховым дымом, словно туманом, и в памяти комкора всплывал негромкий скрипучий голос деда. Он был ярым, почти фанатичным, человеком и вечерами читал детям Писание и не иные богоугодные книги. Ничего из этого Косухин не запомнил, в памяти остался только скрипучий, как несмазанный засов, голос деда, да особенно яркие образы, вызванные воображением. Одним из таких были всадники на мёртвых конях, что скачут сквозь туман из прошедшего в грядущее, суля смерть всему живому. Кто бы знал, что эти образы нежданными и незваными возникнут вновь. Окровавленные всадники шпорили мёртвых коней, которые не могли упасть из-за чудовищной тесноты баталии, и несли смерть своими палашами. И страх закрадывался в душу Ударного комкора Косухина.

То, что подо мной убили коня, я понял лишь спустя, наверное, достаточно много времени. Я бил его каблуками, сетуя, что не надел шпор, а он не делал ни единого шага вперёд. Я рубил палашом по головам и плечам пугачёвских гренадер, но места в каре быстро занимали новые солдаты. Однако число их было не бесконечно. Вот уже дважды удавалось нам прорваться между каре. Но оба раза они заканчивались ничем. Тыловые фасы каре давали залп почти в упор по не так и быстро — лошади ведь тоже не железные — скачущим всадникам. Оба раза кавалеристы гибли все до единого. От этого только злее становились мы, всё сильнее бил я каблуками бока мёртвого коня, всё более скверными словами кляня себя за то, что не надел шпор.

И вот настал этот миг. Враг дрогнул. Он был незаметен, на него не обратил внимания никто из нас. Но уже как бы не кричали комиссары, грозя солдатам всеми карами и трибуналами, как бы не толкали засомневавшихся солдат в первые шеренги, почти на верную гибель, их усилия были тщетны. Кто-то, оказавшись в первых рядах, опускал руки и подставлял шею под палаш, предпочитая быструю смерть длительной агонии битвы. Иные, не смотря на комиссаров, пытались бежать повторно и те без жалости убивали их. Но гибли и сами комиссары, кто-то от наших рук, другие — от рук своих бывших товарищей. Я сам видел, как один из таких беглецов, отбросив мушкет, ударил комиссара, зарубившего другого дезертира, отомкнутым штыком в живот, и бросился бежать. Далеко не убежал, конечно, но случай весьма показательный.

Дрогнули несгибаемые, казалось бы, пугачёвские гренадеры. Падали под ноги шапки-митры, а сами они кидались прочь, мешая более крепким духом товарищам из тыловых фасов, занимать место павших и сбежавших. Вот тут я снова ударил каблуками коня, но тот не двинулся, а завалился мордой вперёд, я едва успел выдернуть ноги из стремян. Я упал, как мне показалось, прямо на штыки бунтовщиков, однако оказалось, им на головы. Я покатился по утоптанному снегу, вместе с несколькими солдатами врага. Меня лупили кулаками, я в ответ бил чашкой палаша. Попытался вскочить на ноги, но после седла они казались деревянными подпорками или костылями, чтобы устоять на них требовалось усилие. Опомнившиеся и тоже поднявшиеся на ноги враги кинулись на меня. Я пожалел, что пистолеты остались в ольстрах, хорошо бы пристрелить хоть парочку пугачёвцев. Ну да, имеем, что имеем. Я отбил выпад самого резвого гренадера, штык едва не пропорол мне бок, а за ним последовали и остальные. Я крутился, как юла, отбиваясь палашом, но на большее меня не хватало. Контратаковать я просто не успевал, слишком много было противников, да и устать я успел довольно сильно. Ноги из деревянных стали ватными, по ним побежали булавочный уколы, восстанавливалось кровообращение после долгого сиденья в седле.

Каким чудом меня не нанизали на штык, не знаю. Наверное, просто отбивался я не так и долго. Подошли драгуны и кирасиры, чьи кони были ещё живы. Скакали они не особенно быстро, потому меня не стоптали, зато изрубили моих врагов. Я махнул им рукой, они поскакали дальше, преследуя отступающего врага, а я зашагал к сбивающимся в небольшую колонну спешенным кавалеристам. Старшим офицером оказался кирасирский подполковник Крютченко, из полка Военного ордена.

— Господа, — обратился он к нам, — хоть и пешими, но ударим во фланг врагу. Шагом марш.

И мы пошли. Без барабанов, зато под пение пары труб и с эскадронным знаменем Пятого драгунского полка Добровольческой армии. Ведь и трубачи со знаменосцами могут оказаться безлошадными. Было нас не более полусотни, зато шли мы, словно вчера, только без ветра и бурана, шли на врага, чтобы ударить ему в оголённый фланг. Ведь кавалерия наша была занята. Из тыловых фасов рассыпавшихся каре враг сумел образовать новое, солдаты в нём были не такие уставшие и сильные духом, они прикрывали бегущих и медленно отступали, ощетинясь штыками. Часть наших кавалеристов продолжали осаждать это каре, а другие устремились во фланг и тыл шеренгам пугачёвцев. Вместе с ними мы и ударили, в двух десятках шагов перейдя на бег.

Первым, кто попался мне на палаш, был молоденький унтер, стоящий на месте поручика. Он попытался отбить удар шашкой, но я опередил его. Тяжёлый клинок вошёл в грудь пугачёвцу, залив серую шинель кровью. Унтер с четырьмя треугольниками на петлицах, они как-то особенно врезались мне в память, кашлянул, посмотрел на мой палаш и начал оседать. Я же выдернул оружие и ринулся дальше.

Удар во фланг дерущимся с врагом шеренгам пехоты всегда страшен. Будь враг хоть конный, хоть пеший. Мы рубили и кололи, поражая вторую и третью шеренги. Фланговые роты и батальоны сбивались в каре, но держались они недолго. Слишком были вымотаны длительным боем, и атака на фланг и тыл стала последней каплей, той соломинкой, что сломала хребет верблюду. И верблюдом этим было пугачёвское войско.

Командующий правым флангом пугачёвской армии командарм второго ранга Байдак, обходившийся без имени-отчества, столкнулся с комкором Косухиным плечом к плечу. Фланг разваливался под ударами кавалерии противника, солдаты бежали, не смотря на героические усилия комиссаров. К тому же, видя такое дело, засевшие на валу егеря принялись интенсивней обстреливать именно этот фланг, выбивая командиров и комиссаров. Однако попасть в Байдака и Косухина пока никому не удавалось, на их счастье.

— Туго, — прохрипел Байдак, краснознамённая шашка его была залита кровью, да и руки тоже были в крови, действительно, едва не по локоть. — Бегут наши солдатики, сил никаких нет с ними сладить.

— Отходить надо, — ответил ему Косухин. — Омелин собирает людей на запасных позициях. Попробуем там закрепиться.

— А выгорит ли, Косухин? — без особого энтузиазма спросил у него Байдак — Войско разбегается, только твои гренадеры ещё держатся на этом фланге. Остальных на всяких позициях всё едино не соберём.

— Брось, товарищ командарм, — отмахнулся Ударный комкор, — сначала отойдём на омелинские позиции, а там уже будем солдат считать.

— А сколько ж нас до туда дойдёт, товарищ Ударный комкор? — Байдак был мрачнее обыкновенного.

— Да какой я чертям свинячьим ударный, — рявкнул тот. — Солдат бы из под удара вывести.

Они были вынуждены прервать разговор, потому что на их неплотное каре налетели с одного фланга всадники, на другой же фас навалились спешенные кавалеристы и суворовская пехота. Тут уже не разбирали, кто рядовой красноармеец, а кто высший комсостав, дрались все. В отчаянную рукопашную схватку ринулись оба командира с шашками наголо. Оба, не сговариваясь, встали в тот фас, что дрался против пехоты и спешенных конников. Их шашки мало что могли противопоставить лихим всадникам, рубящим красноармейцев с седла. И вот теперь командарм и комкор отчаянно рубились, ломая штыки и мушкетные стволы, схватываясь в коротких кровавых поединках со спешенными кавалеристами. Из каждой они выходили победителями. Шашки их были залиты кровью, рукава шинелей потемнели от неё, но врагов, казалось, меньше не становилось.

Два человека в шинелях хорошего сукна с ромбами в петлицах, явно не последние люди в пугачёвской армии, рубились в первых рядах. Странное зрелище. Я не ожидал подобного, ведь генералы, как бы они не звались, обычно предпочитают командовать из тыла, эти же подобными условностями пренебрегли. Дрались они страшно, жестоко, вокруг обоих громоздились трупы. Более того, их уже начали сторониться, а солдаты, стоявшие рядом с ними, воспрянули духом и, как будто с новыми силами, поднимались на битву.

— Ирашин, — крикнул мне ротмистр Коренин, — с ними надо покончить. За мной, поручик!

Я никогда не был выдающимся фехтмейстером, однако, видимо, лучшего рядом с ним не нашлось, а потому ротмистр выбрал именно меня для этой дуэли. Мы протолкались к отчаянно дерущимся пугачёвским генералам, вокруг которых уже образовалось кольцо пустоты. Генералы бунтовщиков стояли в фехтовальной позиции с окровавленными шашками, готовые сразиться с кем угодно. И пускай рядом с ними шла смертельная рукопашная схватка, но сами они остались без противников.

— Господа, — выкрикнул Коренин вызов пугачёвским генералам, — мы имеем честь атаковать вас.

— Да мы таких господ… — хрипло ответил один из них, с четырьмя ромбами на петлицах. Закончить явно оскорбительную фразу ему не дал Коренин, сделавший молниеносный выпад палашом. Как старший по званию из нас двоих, он атаковал старшего по званию противника. Такие вот чинопочитание и субординация.

Мне достался в противники гренадерский генерал с тремя ромбами. Он был выше меня ростом и весьма ловко пользовался этим преимуществом. Гренадер рубил отвесно сверху, с оттяжкой, и каждый раз палаш едва не вылетал у меня из руки. Только понимание, что любой такой удар станет смертельным, заставляло проявлять просто чудеса. Мы рубились отчаянно, самозабвенно, не обращая внимания на солдат и офицеров вокруг нас. Битва перестала существовать для нас. Какая там баталия, когда идёт, можно сказать, самая настоящая дуэль. Звенят клинки, во все стороны летят искры. Перекошенное лицо противника, хотя моё, верно, немногим лучше выглядит, взмахи шашки, ноги, уже вполне обретшие гибкость после сидения в седле, исполняют сложный танец, единственное назначение которого не дать мне погибнуть. Гренадерскому генералу мешает шинель, рукава её отяжелели от крови, плотное сукно стесняет движение, не смотря на то, что под мышками давно полопались швы, и выглядел враг мой несколько забавно. Схватка всё более напоминает некий танец, оба мы исполняем трудные па, стараясь поразить друг друга, оба понимаем, что первый же удар станет смертельным, и потому пытаемся не пропустить ни единого, даже в ущерб атаке или контратаке. Кто первым допустит ошибку, самую крошечную оплошность, тому — смерть.

И первым ошибся мой противник. Слишком широкий замах сделал для удара с оттяжкой, хотел, наверное, располовинить меня, словно чудо-богатырь из былин. Я глубоко присел и весь бросил себя вперёд в длинном выпаде. Тяжёлый клинок палаша с противным хрустом вошёл в грудь пугачёвского генерала. Я рванулся ещё вперёд, вгоняя его глубже, так что кровь хлынула на руки. Гренадер всё же опустил шашку в страшном ударе, но я был уже слишком близко к нему, так что на спину мне обрушился только пудовый кулак с всё ещё зажатой в нём рукояткой шашки. Оголовье её пребольно врезалось мне меж рёбер, но я не обратил внимания на это. Рывком выпрямившись, я толкнул противника, чтобы освободить палаш. Гренадерский генерал рухнул навзничь и уставился в небо стекленеющими глазами.

В это время Коренин отчаянно отбивался от второго генерала. Тот оказался куда более искусным фехтмейстером, думаю, против него мне не продержаться и минуты. Даже ротмистр, слывший первым мастером шпаги и палаша во всё полку, лишь отбивался от него, даже не помышляя о контратаках. Прийти ему на помощь было немыслимо, всё же это дуэль. С кем бы он не дрался, хоть с распоследним бунтовщиком и казаком, бросив ему вызов, Коренин как бы поднял его до своего уровня. Тем более, что противник его был вроде как генералом в пугачёвской Табели о рангах или как она у них называется.

— Господин капитан, — раздался вдруг знакомый грубоватый голос и через толпу к нам протолкался генерал-аншеф Алексей Орлов в своём белом мундире, как выяснилось, тоже оставшийся безлошадным, — уступите-ка место старшему по званию.

Коренин тут же отскочил назад, едва увернувшись от выпада вражеской шашки.

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство, — козырнул тот, вытирая клинок палаша о рукав мундира.

— Ты, быдло, каких будешь? — спросил Орлов у пугачёвского генерала.

— Я командарм второго ранга Байдак, — ответил тот, утирая со лба крупные градины пота, выступившего, не смотря на мороз. — А ты можешь не представляться. До нас доводили портреты главных фаворитов жинки нашего царя. И гишторию вашу знаем. Это ж ты в Ропше Петра Фёдорыча, самодержца всероссийского, убить хотел, да не убил. Не попустил Господь!

— Чушь это всё! — гаркнул Орлов.

И с этими словами он атаковал командарма (вот ведь слово выдумали, язык сломать можно). Тяжёлая шпага Орлова зазвенела о шашку. Вот это были фехтмейстеры, засмотреться можно. На этом участке баталии даже бой как-то затих. Все стояли, опустив шашки, палаши да мушкеты, и глядели на схватившихся мастеров. А они бились ловко и жёстко. Движений обоих было не разглядеть, столь быстры были они. Казалось, на самом деле сошли в поединке два былинных богатыря, и пускай шашка и шпага не особенно похожи на мечи-кладенцы, зато оба противника вполне соответствовали образу. Алексей Орлов основательно похудел за время кампании, вновь обретя былые пропорции, что так нравились придворным дамам. Под мундиром перекатывались мускулы, на изуродованном лице играет лихая улыбка. Этот грубый и жестокий человек, казалось, по настоящему жил теперь только в бою. И противник ему под стать. Пусть не такой могучий, как гренадерский генерал, которого я зарубил несколькими минутами раньше, зато куда быстрее и ловчее моего противника. Шашка в руке его, словно жила своей жизнью, стараясь прорваться через взблески стали, в которые обратилась шпага Орлова, и впиться в обтянутое белым сукном тело, напиться тёплой крови генерал-аншефа. Но Орлов отбивал все атаки и лихо проводил свои.

Первым достать противника удалось всё же этому самому командарму. Жуткое звание его я запомнил, а вот имя — нет. Клинок шашки распорол рукав орловского мундира, по белому сукну потекла кровь. Орлова это ничуть не смутило. Он метнулся вперёд, отбил шашку противника в сторону, и сделал быстрый, неглубокий выпад. Шпага его глубоко вонзилась в правое плечо командарма. Тот сумел воспользоваться даже этим, клинок орловской шпаги застрял в кости, тот не сумел быстро выдернуть её, чтобы разорвать дистанцию. Пугачёвец почти без размаха ударил генерал-аншефа в лицо — пудовый кулак врезался прямо в уродливый шрам Алехана Орлова. Тот не остался в долгу, впечатав свой, куда более впечатляющий кулак под рёбра командарму. Пугачёвец надсадно кашлянул, словно чахоточный, он прижал руку к плечу, из-под пальцев потекла кровь. Орлов выдернул-таки шпагу из плеча командарма, но продолжить поединок не смог. Тот покачнулся и рухнул на руки товарищей.

— Да что ж это такое?! — в сердцах заорал Орлов. — Вторая сволота пугачёвская уходит от меня!

Командарма подхватили товарищи, оттащили куда-то в задние ряды. А каре правого фланга дрогнуло, многие солдаты, видя гибель одного генерала и ранение второго, окончательно утратили боевой дух и побежали, бросая мушкеты.

— Не бежать! — надрывался комиссар Омелин. — Держать строй! Отступать организованно!

Но с каждой минутой сохранять построения становилось всё сложней. Шеренги рассыпались на глазах, солдаты бежали, кое-кто даже бросал мушкеты. Егеря на валу старались вовсю — командиров и комиссаров почти не осталось.

— Отступаем! — приказал, наконец, основательно уменьшившемуся с начала баталии отряду комиссар. — Отходим к рогаткам, товарищи политсостав. Там для нас будет много работы.

Спорить с этими словами было глупо. Прибежавшие с линии фронта солдаты и кое-кто из комсостава, сбежавшие, в основном, от смертоносного огня вражеских егерей, были попросту шокированы рогатками и колючей проволокой, отрезавшими им путь к спасению. Преодолеть это препятствие сходу, без лестниц или чего такого, было невозможно, и потому дезертиры остановились, заозирались, они не понимали, что им теперь делать. А сзади всё напирали другие беглецы и подходили недрогнувшие полки. Вот тут-то и объявился Омелин со своими комиссарами.

— Товарищи красноармейцы! — громогласно крикнул он. — Вы дрогнули перед лицом врага! В иное время это стоило бы вам жизни! Но здесь нет трибунала! Нет особых отделов! Вот наш трибунал! — Он махнул шашкой за спину, где перестраивались для новой атаки суворовские полки. — Они расстреляют вас! Всех нас! И дезертиров, и недрогнувших красноармейцев! Отступать нам некуда! Мы могли погибнуть или победить! Победить не смогли! Остаётся погибнуть! — Комиссар перевёл дух. — Так погибнем же, товарищи! Не как телки в загоне! А как пламенные бойцы Революции! Стройся!

Премьер-майор Михельсон первым заметил их. Пугачёвские драгуны во главе с командармом первого ранга, бывшим есаулом, Забелиным, и комкором, бывшим поручиком, Самохиным, перегруппировались и атаковали правительственную кавалерию. Михельсон успел поймать за плечо трубача в драгунском мундире и приказал ему играть: «К отражению атаки!». Кто-то услышал этот приказ и развернул коня навстречу новому врагу, иные же продолжали с азартом рубить отступающую пехоту.

Но всё же, благодаря усилиям премьер-майора, атака пугачёвцев не стала фатальной неожиданностью для правительственной кавалерии. И возглавил контратаку на рабочих драгун сам Михельсон. С палашом наголо помчался он на врага, рядом трубач, продолжающий яростно выдувать «К отражению атаки!», и знаменосец, удалой вахмистр с завитыми усами, гладящий пальцами в грязно-белых перчатках рукоять пистолета в ольстре. А за ними скакали драгуны в белых и зелёных мундирах и кирасиры в позлащенных кирасах гвардейцев Военного ордена и обычных, железных, регулярных полков. Почти все — без шапок, в растрёпанных париках, со съехавшими на сторону чёрными бантами, с торчащими из «крысиных хвостов» стальными штырями и блестящей проволокой, с размётанными «кошельками», многие без кожаных мешочков. Противники их были такими же разорванными и растрёпанными, кто без фуражек, в бекешах и шинелях, какими бы и нищие на паперти пренебрегли, только вон причёски их были вполне аккуратными — все стрижены очень коротко. И эти два, прямо-таки потешных, войска схватились друг с другом.

Первым же ударом Михельсон едва не выбил из седла Самохина. Тот успел отразить могучий удар премьер-майора своим палашом. Тут же на Михельсона налетел Забелин, готовый уже рубануть его шашкой, но его опередил вахмистр-знаменосец. Он выхватил из ольстры пистолет и выстрелил в грудь командарму. Тот раскинул руки, выронив шашку, и рухнул из седла замертво.

Михельсон с Самохиным схватились насмерть. Это не было похоже на недавнюю дуэль Орлова с Байдаком, да и такого фурора она не вызвала. Тем более что весь встречный бой кавалеристов разбился на отдельные схватки. Противники крутились, обмениваясь быстрыми и сильными ударами палашей, случалось, пропусти один такой и — всё, драгун с серой шинели или белом или зелёном мундире падает на утоптанный копытами снег. Чаще же схватки эти заканчивались ничем. Всадников разносило бурное течение битвы, в общем-то, для того, чтобы кинуть в новую схватку. Но Михельсон с Самохиным расставаться ни желали, словно влюблённые. Они танцевали друг вокруг друга, рубили палашами, кони их злились, кусались, норовя вцепиться зубами в ногу всаднику врага. Михельсон толкал своего скакуна, шпорил его, заставлял грудью толкать лошадь противника, Самохин в ответ шпорил своего. Они сталкивались, да так что, как говориться, пыль — или снег — столбом.

Самохин понимал, что долго против Михельсона ему не продержаться. Его бывший командир был лучшим наездником и бойцом превосходным. Победить его в схватке один на один комкор не надеялся, значит, надо предпринять какой-нибудь хитрый кунштюк. Ведь так любил говорить обрусевший Иван Иваныч. Кавалеристы обменивались ударами палашей, и каждый раз выпады Михельсона становились всё опасней для Самохина. Вот уже только фуражка спасла его — тяжёлый клинок карабинерского палаша разрубил плотный козырёк и тулью, рассёк кожу на лбу, правда, ближе к виску, так что кровь не заливала глаз. Именно это стало последней каплей. Самохин дёрнул из ольстры пистолет левой рукой, пальцем привычно взвёл курок, но при этом замешкался на секунду с отражением нового выпада бывшего командира. Комкор так и не сумел перебороть свою самоуверенность, не смог понять, что управляться с пистолетом и палашом одновременно не всегда может и существенно лучший боец. Самохин не успел вскинуть пистолета, как и отразить удара Михельсона. Клинок палаша врезался в плечо бывшего поручика, сделавшего ошеломительную карьеру в армии Пугачёва. С хрустом, ломая рёбра, разрывая лёгкие, клинок погрузился в его грудь. Самохин покачнулся в седле, Михельсон выдернул палаш, давая телу — уже телу — предателя упасть с коня, пришпорил коня и помчался дальше, в гущу боя, где ждали его многие другие враги. А бывший поручик и комкор, командир революционной рабочей кавалерии, первый заместитель ныне покойного командарма Забелина, лежал на снегу, зацепившись сапогом за стремя, и глядел остекленевшими глазами в небо. Конь переступал копытами, успокоившись после столь яростной схватки, волоча тело поручика и комкора по окровавленному, утоптанному снегу.

Отчаянная, практически самоубийственная атака рабочей кавалерии позволила комиссару перегруппировать войска, выстроить батальоны в шеренги, на скорую руку назначить старших и младших командиров. Сложно было сказать, что они были полностью готовы принять удар вражеской армии, но лучшего добиться в данной ситуации было попросту невозможно. К тыловым рогаткам подошли каре ударных батальонов и полков правого фланга, возглавляемые раненным в руку командармом Байдаком.

— Что это значит?! — грозно рявкнул на него комиссар. — Вы не просто солдат революции! Вы командарм и обязаны понимать всю ответственность, которую накладывает на вас это высокое звание.

— Командовать там было незачем, — ответил Байдак. — Драться надо было, мы с Косухиным много контры сволочной перебили.

— Вот только комкор погиб в результате вашей безответственности, — отрезал Омелин, — да и вы пострадали и весьма серьёзно.

Противник атаковать сходу не собирался. Его шеренги остановились около вала, дожидаясь пока через него переберутся все, с вершины его спустятся егеря, кавалерия отойдёт на фланг, ближе к остаткам вагенбурга. Более того, на вал вскарабкались три команды конной артиллерии, установили пушки и открыли огонь по пугачёвцам. Это стало последней каплей.

— Товарищи! — выкрикнул Омелин. — Довольно мы оборонялись! Мы можем погибнуть тут под вражескими ядрами, ожидая атаки! Но можем и пойти в атаку сами! Вперёд! Сыны отчизны милой! Добровольцы, за мной!

И он решительным шагом направился вперёд, прямо на строящегося в шеренги врага в белых и зелёных мундирах. Комиссар не смотрел через плечо, он знал, был уверен, что красноармейцы пойдут за ним. И ведь, действительно, многие двинулись вслед за комиссаров, а остальные, понимая, что стоять, когда большая часть пошла в атаку, глупо, или же поддавшись общему порыву, также поспешили за ним. И вот только что отступавшее, почти бежавшее, войско, вновь поднялось в атаку, немного нестройными шеренгами шагали красноармейцы в серых шинелях, под красными флагами, с примкнутыми штыками, под барабанный бой, словно те самые каппелевцы в «психической» атаке. Чтобы разрушить это ощущение, Омелин первый вывел громким, не слишком музыкальным голосом первые слова «Варшавянки»

Вихри враждебные веют над нами,

Тёмные силы нас злобно гнетут.

В бой роковой мы вступили с врагами,

Нас ещё судьбы безвестные ждут.

И вот уже подхватывают другие красноармейцы этот знакомый мотив.

Но мы поднимем гордо и смело,

Знамя борьбы за рабочее дело,

Знамя великой борьбы всех народов,

За лучший мир, за Святую свободу.

Припев грянули уже все.

На бой кровавый, святой и правый,

Марш, марш вперёд, рабочий народ!

Мрёт в наши дни с голодухи рабочий,

Станем ли, братья мы дольше молчать?

Наших сподвижников юные очи,

Может ли вид эшафота пугать?

В битве великой не сгинут бесследно,

Павшие с честью во имя идей.

Их имена с нашей песней победной,

Станут священны мильонам людей.

На бой кровавый, святой и правый,

Марш, марш вперёд, рабочий народ!

Нам ненавистны тиранов короны,

Цепи народа-страдальца мы чтим.

Кровью народной залитые троны,

Кровью мы наших врагов обагрим!

Смерть беспощадная всем супостатам!

Всем паразитам трудящихся масс!

Мщенье и смерть всем царям-плутократам!

Близок победы торжественный час!

На бой кровавый, святой и правый,

Марш, марш вперёд, рабочий народ!

На бой кровавый, святой и правый,

Марш, марш вперёд, рабочий народ!

И вот шеренги красноармейцев подровнялись, спины разогнулись, головы гордо поднялись. Они шли на верную смерть, на штыки превосходящих сил противника, но шли с гордо поднятыми головами, как свободные люди, как пламенные бойцы революции. Шли с песней, словно на праздник или на парад, и каждый шаг их был шагом в бессмертие.

Когда же до шеренг врага оставалось не более полусотни саженей, Омелин снова взмахнул саблей, барабаны, предвосхищая его команду, забили «Бегом марш!», и армия повстанцев кинулась в рукопашную. Вот они пробежали десять саженей, миновали двадцать. В то же время солдаты в зелёных и белых мундирах вскидывают к плечу заряженные мушкеты. Тридцать саженей. Звучит команда «целься», штыки мелодично звенят сталью друг о друга. Сорок. Залп. Пламя, дым, треск мушкетных выстрелов.

Тут кончилось везение комиссара Омелина. Пули изрешетили его, сбив с ног, насквозь пробили тело, но он пробежал ещё несколько шагов, замер на секунду с вскинутой над головой шашкой. И только после этого упал ничком на утоптанный снег.

Встретили нас, спешенных всадников, можно сказать, неласково. Некогда было разбираться с нами офицерам пехотных полков, готовящихся к решительной атаке на пугачёвцев. Надо сказать, всех основательно удивила задумка противника с проволочными заграждениями в тылу. Это не обозами подпереться, тут кто-то сознательно отрезал всей армии пути к отступлению. Уйти смогла только лёгкая кавалерия. После нескольких неудачных попыток атаковать наши тылы, потерпев поражение от гусар и пикинеров, пугачёвские иррегуляры поспешили скрыться, спасти свои жизни, бросив товарищей на произвол судьбы. Хотя, по большому счёту, они уже ничего не решили бы в этой баталии. Они сыграли свою роль, провалились с треском и галопом покинули окровавленные подмостки.

— Кто такой?! — рявкнул на меня пехотный штаб-офицер с вмятиной от пули на знаке.

— Поручик Ирашин! — представился я.

— Поручик, — сказал тот, — вот и отлично. Становитесь на место в пехотном строю. Знаете, где оно? — Я кивнул. — Вот и отлично, — повторил штаб-офицер с вмятиной на знаке. — Ваша задача шагать в ногу с ротой и не отбиваться далеко от солдат. С командованием справятся и унтера.

— Я понял вас, ваше высокоблагородие, — ответил я, занимая место поручика в строю.

— А вот и егеря, — добавил штаб-офицер, махнув рукой командиру егерской команды. — Вы что там, к валу примёрзли, что ли?

Егерский поручик никак не ответил, только козырнул и построил своих людей между ротами штаб-офицерова батальона.

Место егерей на валу заняли команды конной артиллерии. Командовал ими, как не странно, сам генерал-адъютант Григорий Орлов. И ещё мне показалось, что я узнал в командире одной из них поручика Баневича. Быстро отцепив орудия от передков, бомбардиры открыли огонь по выстроившемуся у тыловых рогаток противнику. И тогда пугачёвцы пошли в атаку.

Их повёл одетый в чёрную кожу комиссар с поднятой шашкой. Они шли с некой, никогда раньше не слышанной мною песней. С каждым шагов превращаясь из ошеломлённых поражением и сломленных солдат, в гордо идущих на смерть бойцов, готовых сложить головы, но не сдаться, не побежать. Тем более что и бежать-то им было по сути некуда.

Будучи в пятидесяти саженях от нас, пугачёвцы ринулись в рукопашную. Без единого выстрела. В этот момент унтера в нашем строю закричали, часто опережая обер-офицеров:

— К залпу товьсь! Целься!

А когда до бегущих пугачёвцев осталось меньше десятка саженей, над шеренгами пронеслась команда «Пли!». И тысячи мушкетов почти одновременно выплюнули свинцовую погибель в перекошенные лица бегущих бунтовщиков. На несколько секунд всё окуталось дымом, в котором выделялась только замершая фигура комиссара в чёрной кожаной куртке, а потом из этого порохового тумана вырвались пугачёвцы. Перекошенные лица, почерневшие от крови шинели, глаза горят дикой злобой, какой мне прежде видать не приходилось. Вот тогда, впервые в жизни, мне стало по настоящему страшно. И я ударил палашом по этим лица, раз другой, третий. И продолжал бить, бить, бить.

Это была не битва. Это была настоящая кровавая вакханалия. Никакого порядка. Ничего общего с моими представлениями о войне. Да, они были далеки от идиллических. Я всё же прошёл одну кампанию, и довольно жестокую, однако то, что творилось сейчас, ни в какие рамки не лезло. Пугачёвцы будто с цепи сорвались. Они кидались на нас, тыча штыками, били прикладами, мы отвечали тем же. Я крушил палашом во все стороны, стоило заметить серую шинель, как тут же туда следовал удар. Шеренг уже не было. Всё смешалось. Свои, чужие, враги, товарищи. Где-то на фланге возвышались кавалеристы, казавшиеся сейчас чем-то далёким и нереальным, как фигуры на горизонте. Трещали, ломаясь, чьи-то кости. Кричали люди и кони. Где-то хлопали отдельные выстрелы. Звенела сталь. И всё это сливалось в единый гул баталии. Он вливался в уши смертельным ядом, отравляющим всё тело.

Сколько длилась эта кровавая вакханалия, знать не знаю — ведать не ведаю. Я как заведённый крутился, рубил палашом, даже не особенно заботясь глянуть, попал ли, стал ли мой удар смертельным или нет. А потом, как-то неожиданно, враги кончились. Раз — и нету их. Не надо никого рубить, никто не кидается на тебя с мушкетом, шашкой, штыком. Я замер посреди чудовищного поля, где снега не было видно от трупов, ступить было некуда. Трупы, трупы, трупы. Кругом, во всех направлениях. Людские и конские. В мундирах и шинелях, цвета которых разглядеть невозможно. Сломанное оружие. Барабаны и трубы. Только тут я понял, насколько сильно устал за этот бесконечный день.

И тут вдруг над смертным полем грянуло дружное, слитное, такое же усталое, как все мы «Ура!». «Ура!» кричали кирасиры Военного ордена, вскидывая над головами палаши и шляпы. «Ура!» гремело над шеренгами пехоты. «Ура!» солдаты потрясают мушкетами. «Ура!» надрываю я горло вместе со всеми, размахивая палашом, куда только усталость делась. «Ура!» — и реют над полем знамёна полков и самое большое знамя — Российской империи.

Я опустился на большой барабан и вложил палаш в ножны. На устье их появилась кровь, значит, я не удосужился даже протереть клинок. Такого со мной раньше не бывало никогда. Но сейчас мне было на это попросту наплевать.