Глава 23
Комиссар Омелин и комбриг Кутасов
Омелин, действительно, был похож на легендарных комиссаров Гражданской, вроде Фурманова, Куйбышева или Клима Ворошилова. Чёрная кожаная куртка, основательно вытертая, ведь он взял её с собой ещё из тридцать шестого, фуражка с красной звёздочкой, даже шашка на боку и кобура, правда не с маузером или наганом, а кремневым пистолетом, отлично подходили к образу несгибаемого комиссара. Может, надо было вместо формы образца тридцатых годов ввести ещё ту, революционную, с буденовками и разговорами, вроде бы она больше к ситуации подходит. Хотя, с другой стороны, в этом времени никто не знает о Великой Октябрьской, а новая униформа всё же удобней. Вот только комиссаров, по настоянию Омелина, оставили в революционном обмундировании, видимо, для пущего эффекта.
— Ну что, Андрей, — обратился к нему Кутасов, — какими новостями поделишься?
— Зря ты не дал расстрелять их, — резко бросил ему Омелин. — Это стало бы отличным уроком остальным. Бегать с поля боя не моги.
— Не можем мы сейчас пускать в расход ни единого эскадрона, — покачал головой Кутасов. — Да что там, ни одного солдата расстреливать нельзя, каждый на счету.
— Я знаю это не хуже тебя, Владислав, — отчаянно скрепя потёртой кожанкой, комиссар сел на скамью напротив комбрига.
Сейчас штаб армии занимал деревню неподалёку от Ржева, из которого добровольцы ушли два дня назад, как докладывала разведка.
— Из бегунов сих я сформировал штрафные батальоны, — продолжал Омелин. — В бою их подопрём теми же ружьями Пакла, все видели их в деле, так что бежать у них желания не будет под своих же пули. С другой же стороны, не придётся искать большого количества достаточно подлых или просто жестоких людей, которые согласились бы стрелять по своим.
— Ну что же, с паршивой овцы, как говориться, — покивал Кутасов.
Он был весьма разочарован в присланных с Урала ружьях Пакла. Те слишком сильно мазали, быстро выходили из строя и при длительном бое становились просто бесполезны. Однако как оружие устрашения они вполне годились.
— Солдаты утомлены, — сказал Омелин, — но настрой у армии боевой, все готовы хоть на край света гнаться за добровольцами. Много те попили пролетарской крови.
— Вот то-то и оно, что гоняться за добровольцами мы больше не станем, — ответил ему Кутасов. — Спешным маршем двинемся к Москве.
— Что?! — вскричал Омелин. — Мы столько гонялись за Бракенгеймом, а теперь вот так возьмём и бросим всё. Ты понимаешь, Владислав, как это скажется на боевом духе армии.
— Да не хуже твоего знаю! — хлопнул кулаком по столу комбриг. — Отлично знаю! А ещё лучше знаю, как скажется на боевом духе потеря Москвы! Переиграл нас Суворов, вчистую переиграл. Любая из двух армий, что его, что Добровольческая легко управится с московским гарнизоном. И если наши солдаты готовы биться за Первопрестольную под лозунгом «Умрём же под Москвой!», то лишись мы столицы нашего государства, как символа, и всё будет потеряно. Сам понимаешь, что с массовым дезертирством нам не справиться ни расстрелами, ни штрафными батальонами. Ты же должен помнить Империалистическую, как только в тылу стало неладно, сразу началось чёрт-те что и на фронтах.
Омелин молчал, ни слова не говоря, сейчас он только внимал распаляющемуся от собственных слов комбригу. Комиссар понимал, что ему надобно выговориться, излить душу, так сказать, лишь после этого с ним можно будет говорить конструктивно.
— А может сама история против нас? — продолжал меж тем свой мрачный монолог Кутасов. — Ведь как хорошо было просчитано, ещё в тридцать шестом, двадцать полков Суворова, превосходящие силы у нас. Не смотря на обученность и боевой опыт врага, мы должны были, чёрт побери, взять числом, положить хоть сто тысяч, хоть миллион, но разгромить екатерининские войска. И исторический период подходящий. Европу ещё лихорадит после Семилетней войны, Турция раздавлена, Англия с Францией заняты войной в Канаде, власть в России ослаблена, народ недоволен. Всё — за нас! Откуда тогда, мать его так, выскочила этот Бракенгейм со своими добровольцами. И нет теперь у нас сил воевать сразу с двумя армиями! Нет!
— Где будем бой принимать? — спросил у него Омелин, видя, что пора уже сменить тему, пока Кутасов совсем не сорвался и не схватился за бутылку от тоски.
— Здесь, на открытом месте, — комбриг указал на карте место, которое осматривал Омелин и признал слишком ровным, — фланги укрепим вагенбургами, насыплем брустверы, поставим на них артиллерию, будут вполне подготовленные позиции, чтобы принять вражеский удар. Где Самохин? — неожиданно спросил он. — Я за ним посылал полчаса назад.
— Он с инспекцией в рабочей кавалерии, — ответил Омелин. — Твоему вестовому велел с ним ехать, хочет сначала инспекцию учинить, а уж после неё, так сказать, не с пустыми руками к тебе, Владислав, являться.
— Ну что ж, — кивнул Кутасов, — подождём камкора. С результатами.
Самохин вошёл в штабную избу, принеся запахи мороза, кожи и конского пота. Отдав честь, он обратился к Кутасову:
— Для чего звали, товарищ командующий?
— Хочу о состоянии кавалерии тебя спросить, — сказал тот. — Особенно рабочей.
— Отвратительное состояние, товарищ командующий, — без обиняков ответил комкор, — худшего не придумать. Про казаков ничего сказать не могу. Они верхом родились, да притом с шашкой в руках, их несколько к порядку воинскому приучил, строи вместо лавы одной внедрил. Так что конницу справную из них сделать удалось вполне. Даже к рубашкам единым и картузам приучил. Вот только мало их. Слишком мало. Что же до кавалерии рабочей, то она хуже, чем может представиться. Воевать не умеют, на конях сидят скверно, в седле на рысях и в галопе не держатся. Как показала недавняя баталия, рабочие драгуны совершенно не готовы к реальной схватке.
— Но ведь их готовили для армии вы, товарищ комкор, — обратился к нему Омелин. — Как же тогда ваши слова понимать?
— Солдат-кавалеристов до полугода готовят, прежде чем в бой пускать, — не дрогнул под его напором Самохин, — а вы от меня требовали в две недели полки и корпуса готовить и в Москву гнать. Говорили, что в столице их домуштруют, а воевать они и в бою выучатся. Вот и учатся теперь, на крови науку батальную постигают.
— Тогда последний вопрос к тебе, комкор, — мрачно сказал Кутасов. — Сдюжат ли рабочие драгуны против регулярной екатерининской кавалерии? Хотя бы в одной баталии?
— Шансы на это имеются, — честно ответил Самохин. — Если их подпереть и лишить возможности к отступлению. Ну и при грамотной политработе, — кивнул он в сторону комиссара.
— Выдели в драгунские полки лучших комиссаров и политруков, — распорядился Кутасов. — Грамотная политработа, действительно, нужна драгунам как воздух, одними ружьями Пакла не справимся.
— Я могу быть свободен? — спросил Самохин, и комбриг отпустил его, снова оставшись с комиссаром наедине.
— Наплевать надо было на конницу, — сказал он Омелину, — только казаков вымуштровать, и того хватило бы. А из рабочих и крестьян только пехоту делать. Этого хватило бы за глаза.
— Сейчас не век девятнадцатый, — возразил ему Омелин, — одной только пехотой баталий не выиграть. Тем более, что канониры наши хуже вражеских, а образцы наших орудий уже давно в Военной коллегии имеются.
— Не думаю, что без Урала враг сумеет наладить массовое производство орудий по нашим образцам, — покачал головой комбриг. — Да и для того, чтобы сделать это, нужен ещё один Кондрашов.
— Ну, у них вместо военного инженера целая Академия наук имеется, — возразил ему комиссар. — Да и Артиллерийское ведомство не дремлет.
— Всё равно, — отмахнулся Кутасов, — без уральских печей таких пушек не отлить, а это главное. — Он тяжело вздохнул. — И ведь поле боя для кавалерии идеально подходит. Ни речки, ни высотки, ни леска, ни болотца самого завалящего. Поспешать надо, суворовским маршем пойдём к месту баталии, а там в землю зароемся, чтобы никак с флангов и тыла обойти не смогли своей чёртовой кавалерией.
— Не суворовским, — поправил его Омелин. — Здесь тебе, Владислав, не тридцать шестой и Суворов Александра Васильевич для нас враг злой, злейший, чем куртизаны Орловы. Помни об этом, Владислав, он враг, а не легенда, именно об этом что ни день говорят на политзанятиях мои комиссары и политруки. Подобные оговорки недопустимы даже между нами, мало ли кто услышит.
— Да, да, — покивал Кутасов. — Я постараюсь следить за собой.
В дверь штабной избы постучались. И следом вошёл ординарец Кутасова Прошка Никиткин и доложил:
— Товарищ командующий, к вам полковник Голов.
— Пусть войдёт, — кивнул Кутасов.
Голов «благоухал» не хуже Самохина. Шинель его была перепачкана грязью едва не до пояса, а бурые потёки на рукавах и груди говорили о том, что главному особисту армии пришлось и в бою побывать. Бросив шинель на лавку у входа, он отдал честь и сказал:
— Две деревни на нашем пути были сожжены переодетыми в нашу форму добровольцами. Кроме того, в нашем тылу появились несколько легкоконных команд, с ними-то я и столкнулся, когда возвращался из сожжённых деревень.
— Вот и ударила по нам потеря Ржева, — вздохнул Кутасов. — Я должен был знать, что этим закончится. Прошка! — крикнул он. — Забелина сюда! Голов, не уходи, ты нам ещё пригодишься. Присаживайся.
— Есть, — ответил Голов, опускаясь на лавку рядом с шинелью.
— Да что ты в углу затаился, будто паук какой?! — рявкнул на него Кутасов. — К столу садись, полковник. Не бери примера со Сластина, сам знаешь, дурён он.
И не понятно было, говорит ли он о примере или о самом покойном начальнике особого отдела.
Командарм даже не вошёл, а влетел в избу, опередив доклад Прошки. Папаха на голове сидела набекрень, длинный чуб и светлые усы его покрылись инеем, он даже снега не стряхнул с шинели и сапог, так и подскочил к столу.
— Что стряслось, товарищ командующий?! — спросил «стремительный» командарм. — Зачем вызвали?
— Вы, товарищ командарм, — нарочито спокойным тоном урезонил его Омелин, — не кричите, шинель снимите и присаживайтесь с нами за стол.
— Будь сделано, товарищ комиссар, — несколько пристыжено ответил Забелин. Он скинул шинель рядом с головской, сверху бросил папаху и пятернёй вытер усы и чуб, после чего вполне чинно присел напротив Омелина с Кутасовым, но подальше от Голова. — Разрешите спросить, из-за чего вы вызвали меня?
— В нашем тылу, товарищ Забелин, — ответил ему Кутасов, — а также на пути прохождения армии действуют несколько разведдиверсионных групп противника, переодетых в нашу форму. Ваша задача: силами казачьей и рабочей кавалерии найти их и уничтожить. Использовать преимущественно драгун, им на таких операциях опыта набираться надо.
— Рабочая кавалерия сильно уступает вражеской… — начал было Забелин.
— Эту песню я и без твоего голоса знаю, — оборвал его Кутасов. — Против нас действуют, скорее всего, каратели, а они не столь хороши, как остальная армия Бракенгейма. С ними рабочие драгуны должны справиться, обязаны, ясно?
— А как нам отличать своих от чужих в таком случае? — задал вполне резонный вопрос Забелин.
— Будете носить нарукавные повязки, — ответил Кутасов, — и менять их ежедневно. Над чередованием сам подумай и составь схему, чтобы только свои знали.
— Будь сделано, — кивнул Забелин, поражаясь простоте подсказанного решения. — Разрешите приступать?
— Ступайте, товарищ командарм, — сказал ему Кутасов.
А когда тот подскочил, как на пружине, его вновь осадил Омелин:
— Только лично участвовать в операции и не думайте, товарищ командарм. Вам своей жизнью рисковать нельзя.
Забелин разом помрачнел и уже медленней добрался до лавки, первым делом надел папаху, отдал честь, после чего накинул шинель и вышел из избы.
— Вот ведь пан Володыёвский, — усмехнулся Омелин, но тут же опомнился и добавил: — Был такой в Барской конфедерации лихой лях, враг царицы Катерины.
— Ты только его так невзначай не назови, — скривил губы в саркастической улыбке Кутасов, — а то казак обидеться может и шашкой как рубанёт тебя. До седла!
Первые результаты операции Забелина проявились на следующий день. На марше ко Ржеву, Омелин с Кутасовым гарцевали в середине растянувшейся длинной змеёй армейской колонны, к ним подъехал Забелин, как всегда скакавший где-то в авангарде.
— Уничтожены две команды сукиных детей, — доложил он, отдавая честь и, как и всегда Омелин поразил, как командарм себе не разбивает лицо нагайкой, висящей в петле на правом запястье. — Одна пешая — жгла деревню в трёх верстах по ходу армии. Вторая наоборот конная, по нашим тылам шлялась.
— Пленных взяли? — спросил Кутасов.
— Никак нет, — покачал головой Забелин. — Конники, докладывают, как звери дрались, до последнего погибли с оружием в руках. А вот с пехотной командой неувязка вышла. Некоторые мушкеты побросали, капитан Глазьин оставил при них троих драгун для караула, а с остальной ротой отправился преследовать удирающего врага. Разъярённые действиями переодетых карателей крестьяне в это время отбили у караула пленных и в толчки загнали в пылающую избу. Драгуны ничего предпринять не могли. Не стрелять же в крестьян, в самом деле?
— Стрелять в сельский пролетариат, конечно, нельзя было, — кивнул ему Омелин. — Скверно, конечно, но стоять на пути народного гнева неблагодарное дело. Что доказывает пример нашего врага.
— Объяви благодарность капитану Глазьину, — поддержал его Кутасов, — и второму, что конников перебил.
— Некому объявлять, — мрачно сказал Забелин и добавил: — В смысле, капитан Глазьин жив, а вот старший лейтенант Караблёв погиб в схватке с врагом, вернее, умер от ран через полчаса после боя.
— Наградите его посмертно орденом Красной Звезды, товарищ командующий, — сказал Омелин. — Он достоин высокой награды, раз жизни своей не пожалел ради нашего общего дела и даже, будучи при смерти, командовал эскадроном.
— Обязательно наградим, — кивнул Кутасов. — Он послужит славным примером для всей рабочей кавалерии.
Смело, товарищи, в ногу,
Ритм боевой сохраняйте.
Пели на марше солдаты, шагали широко, твёрдо, только снег скрипел под сапогами да башмаками.
Мы — красные кавалеристы, и про нас,
Былинники речистые ведут рассказ!
Это уже надрывает глотки кавалерия. Кутасов поглядел на них, и подумал, что поют драгуны куда лучше, чем сражаются.
Чёрный ворон, что ты вьёшься,
Да над моею головой!
Это диссонансом звучали среди революционных песен песни казачьи. Кутасову сразу вспомнился кинофильм «Чапаев», который он смотрел в кинематографе года за два до отправки в прошлое. Теперь это время вспоминалось бывшему комбригу, а теперь главнокомандующему всей пугачёвской армией, казалась чем-то вроде сладкого сна. Где они теперь эти кинематографы, где автомобили с электрическими трамваями, то же метро имени Кагановича? Как будто и не было ничего этого, а только грязь, кровь, война, нетопленные избы с забитыми крестьянами, боязливо косящимися на «большого пугачёвского командира». Они боялись и пугачёвцев, и добровольцев, и регулярные войска, и один Бог ведает чего ещё. На самом деле, представлялось Кутасову, русский мужик за те двести лет, что прошли с сего века до столетия двадцатого, почти не изменился. Ещё будучи помкомполка, Кутасов под началом командарма Тухачевского участвовал в подавлении Антоновского мятежа и насмотрелся на Тамбовской губернии. Те же тяжкие взгляды, заросшие бородами по самые глаза лица и топоры, заткнутые за пояса. И непонятно, против кого они их в ход пустят — антоновца череп под стальным обухом затрещит или же солдатский. Ведь не раз, не два видал он раскроенные теми топорами головы.
В этот раз, конечно, мужичьё на их стороне, слишком уж измордовали их сволочные помещики, однако они любую власть склонны принимать, что называется, в штыки. А в случае победы, Пугачёв станет именно этой властью, будут и хлебные налоги, а, скорее всего, даже продразвёрстка, будут рекрутские наборы, до всеобщего призыва Россия ещё не дожила, будет много всего, что делает власть столь ненавистной народу. Мужикам ведь не объяснишь, что тяжёлые времена требуют мер чрезвычайных, а значит, новая Тамбовская Вандея не за горами. Хотя рано он задумался о будущем, до него ведь дожить ещё надо.
— Да уж, вот так местечко для решающей баталии, — изрёк Кутасов, оглядывая в очередной раз в бинокль поле грядущего боя с крыши провиантской фуры. — Хуже не придумаешь.
— Вы б слезли с фуры, товарищ командующий, — обратился к нему комбриг Кондратий Балабуха. — Мы по вашему приказу вагенбурги строим, а фура эта тут ни к селу, ни к городу.
— Ни под узду, ни в Красную армию, — мрачно сказал Кутасов, ловко спрыгивая с фуры. — Как идёт подготовка, комбриг?
— Хорошо идёт, товарищ командующий, — ответил Балабуха, — бодро. Вот только не понимают люди, отчего обоз не в тылу нашем, а на флангах?
— Ты, комбриг, в Москве на курсах комсостава историю изучал, верно? — спросил у него Кутасов. — Про борцов с церковно-помещичьим засильем в средневековой Чехии, гуситов, помнишь?
— Ну да, — кивнул Балабуха, — доводили до нас. Про то, как они угнетённое крестьянство ослобоняли, как католические церквы жгли. Вот. Ну, там про Яна Гуса, Жижку знаю, полководцев ихних. Вот.
— А про стратегию их не помнишь, значит, — сказал Кутасов. — Так я напомню. Они строили её на использовании боевых повозок, ставя их вагенбургом, как раз для обороны флангов, тылов и фронта от атак тяжёлой рыцарской кавалерии. В нашем случае, когда тяжёлой кавалерии нет уже, то оборонять надо более фланги. Укроем обозных коней внутри вагенбурга, насыплем бруствер, поставим там по батарее двенадцатифунтовых орудий. И никакая сволочь их не возьмёт, разве что великой кровью. Ведь гуситы тоже были не профессиональными военными, а противостояли им опытные, злые и жестокие рыцари и гемайны с кнехтами, прошедшие множество войн, ограбившие сотни городов и сжегшие тысячи деревень.
— Сдаётся мне, товарищ командующий, — только и сказал на это Балабуха, — что тем гуситам, пролетарьяту средневековому куда сложней нашего приходилось. Знать, и мы должны сдюжить противу силы вражьей.
— Должны, Кондратий, — кивнул Кутасов, — иначе, рваные ноздри, плети да сибирские каторги всем нам, а, скорее, петля да топор.
Шли дни, наполненные работой, солдаты и унтера рыли траншеи, ставили рогатки, для ограждения от кавалерии. Насыпали брустверы, куда вкатывали пушки, укрепляя их габионами, которые должны были предохранить от огня враждебной артиллерии. Внутри двух вагенбургов, установили пушки поменьше калибром, какие имели обыкновение в артиллерии конной, но то в екатерининских войсках, а у пугачёвцев таковой не имелось, а также ружья Пакла на треногах. Теперь их бронзовые трубы торчали над крышами фур, чтобы удобнее было вести огонь с самым широким сектором обстрела. И постепенно вырастал настоящий ретраншемент, крепость, готовая принять удар превосходящих сил противника.
— Отличный ретраншемент, — сообщил всем комиссар Омелин, — просто великолепный.
Он ходил по верху вала, насыпанного из мёрзлой земли пополам со снегом, они отчаянно скрипели под его сапогами. Морозы последние дни стояли зверские, деревья дальних рощ, откуда солдаты таскали лесины на рогатки и укрепление брустверов, трещали, стволы их лопались, а ветви становились ломкими, что твоя солома.
— За таким любую атаку отразить можно, — продолжал он, прогуливаясь по валу, будто моцион совершал. — Но не в сем ретраншементе сила наша, братцы. Не в пушках, не в мушкетах, не в саблях, не в штыках. Нет, товарищи! Главная сила наша — мы сами. Ярость наша революционная, вот что станет нам знаменем! И под этим стягом встанем мы на этом ретраншементе, и будем стоять насмерть! Насмерть стоять! Упрёмся здесь в землю и с неё не сойдём! Как говорится, с родной земли — умри, но не сойди!
— С земли не сойдём, — гаркнул некий гренадерский младший комвзвод, — токмо в землю!
— Молодец! — одобрил его Омелин. — Да и есть ли смысл говорить что-либо после эти слов комвзвода?! Вот кому в комиссары надо!
Солдаты, слушавшие его, дружно рассмеялись, принялись хлопать отличившегося солдата по плечам, называть «комиссаром». А тот как-то засмущался, потупил взор и постарался затеряться в толпе солдат. Но долго ещё Омелин мог с высоты вала разглядеть нечто вроде буруна, движущегося через спокойные речные воды, это шёл через солдатские ряды гренадерский младший комвзвод, к которому теперь на веки вечные прикрепилась прозвище «комиссар».
Омелин же спустился с вала и зашёл в штабную фуру, где квартировал Кутасов со старшим комсоставом армии.
— Как моральное состояние? — прямо с порога огорошил его вопросом командующий.
— Пока хорошее, — ответил комиссар, опускаясь на край лавки, — но только пока. Работа, даже тяжёлая и на морозе, сплачивает людей. Солдатам некогда думать, пока они работают, а унтерам — надзирают за работами. Однако сейчас же, когда всё окончено, солдаты с унтерами будут сидеть в безделии, в ожидании врага, который неясно когда явиться по наши души. Занимать же их строевой подготовкой и учением нельзя, по причине близости врага, а одними политзанятиями отвлечь рядовой и младший командный состав не выйдет.
— Взвоют все от твоих занятий, — усмехнулся Кутасов. — Товарища Ленина, конечно, учить надо, но не всё же время. Так и до бунта допрыгаться можно. Доучиться, так сказать. — Он мрачно склонился над планом будущей баталии, покачал головой. — А может и зря мы ретраншемент наш возвели? — неожиданно спросил комбриг.
— Как это зря, товарищ командующий?! — вскричал Омелин. — Что это значит, зря построили?!
— А вот то и значит, товарищ комиссар, — кивнул Кутасов, — что зря. Вот выведут сюда вот, — он указал на несколько мест на плане баталии, — и сюда, и сюда, батареи. И завяжут нас артиллерийской дуэлью. Артподготовку устроят, если по-русски говорить. А выдержим ли мы её?
— Должны выдержать, — ответил ему Омелин, — иначе, что же выходит, товарищ командующий, что за войско у нас, которое даже артподготовки выдержать не смогло. Да и мы, чёрт победи, не лыком шиты, орудия у нас свои имеются.
— Только стреляет враг лучше, — хлопнул кулаком по столику с картами и планами Кутасов, — и об этом не раз говорено за последние месяцы. В Москву, в Москву уходить надо, да поздно уже, слишком поздно.
— А может быть, не поздно? — спросил у него Коренин, присутствовавший тут же, как и командарм Забелин, и комбриг Балабуха, и остальной высший комсостав армии.
— Поздно, — покачал головой Омелин. — Это скажется не столько на физическом состоянии армии, столько на боевом духе солдат. Вот мы тут укрепились, зарылись в землю, и вдруг снимаемся табором и уходим к Москве. Вы понимаете, товарищ комкор, чем это закончится для нас? Нет. Раз уж зарылись тут в землю, выстроили ретраншемент, значит, тут нам и оборону держать. Насмерть стоять.
— Вот то-то и дело, товарищ комиссар, — мрачно усмехнулся Коренин, — что насмерть. Знать бы, чья смерть будет. Наша или вражья?
— Смерти, товарищ комкор, — ещё мрачнее заметил Кутасов, — на всех хватит. И на нас, и на врагов.