Глава 25
Комбриг Кутасов и Емельян Пугачёв

Весть о поражении у Вороньего леса и гибели армии опередила даже возок Кутасова. Она пришла в Москву вместе с запыхавшимися иррегулярами, примчавшимися в Первопрестольную на взмыленных конях. Поэтому приехавшего комбрига встречали мрачные взгляды горожан и молчание Пугачёва. Он принял Кутасова, сидя на древнем троне, помнившим седалище Ивана Грозного и деда его, и прадеда, наверное, тоже. И был «народный царь» воистину грозен и величественен. Он даже не сидел, но восседал, и где только набраться успел такого величия. Ведь казак же простой с Дона, но теперь уже назвать его иначе, как «ваше императорское величество», язык бы не повернулся даже у Кутасова.

Комбриг стоял перед троном московских царей на костылях, выструганных на скорую руку непосредственно перед аудиенцией. Поклониться в таком виде он не мог, чему был только рад.

— Итак, товарищ главком, — мрачно произнёс Пугачёв, — ты потерял армию. Потерпел поражение. А что обещал мне? Победу? Суворова в железной клетке обещал приволочь мне сюда. — Он топнул ногой по ступенькам трона.

— Военная фортуна оказалась на стороне Суворова, — пожал плечами, насколько позволяли костыли, Кутасов. — Мы сделали всё, что смогли, но войска у него куда лучше обучены, про добровольцев я просто молчу, и даже ретраншемент не помог. Но у нас осталась Резервная армия комкора Гвоздя, с Урала со дня на день должны прибыть подкрепления. Провианта, не смотря на зиму, в столице вполне довольно, да и крестьянство окрестных губерний за нас…

— Ты уже говорил мне обратное, главком! — перебил его Пугачёв, треснув кулаком по подлокотнику трона.

— Врагу надо было дать полевое сражение, — ничтоже сумняшеся, принялся откровенно лгать Кутасов, — пусть даже оно закончилось нашим поражением, и поражением сокрушительным, что греха таить. Но теперь у врага не осталось сил, чтобы взять Москву с наскока или же взять в плотное кольцо осады. Мы не застрянем в столице, как поляки в шестьсот двенадцатом, ибо против них была вся земля русская, сейчас же сама земля русская — вся за вас, Пётр Фёдорович. Потому и с провиантом у нас проблем не будет.

— Ну что ж, главком, — выдохнул Пугачёв, — я снова поверю тебе. Но, сам понимаешь, это последний раз. — И добавил тихо, так что Кутасов едва услышал: — Для нас обоих.

Прохромав прочь из тронного зала, Кутасов сел в свой возок и направился к московским цейхгаузам. Непосредственно перед визитом к «народному царю» к нему заходил воентехник Муравьёв, заведовавший ими, и сообщил, что с Урала прибыл большой обоз. Правда, воентехник не успел толком объяснить, что именно было в том обозе. Именно поэтому Кутасов поспешил к цейхгаузам, он не особенно надеялся, что Кондрашов пришлёт ему некое чудо-оружие, однако с его помощью можно было надеяться отстоять Москву.

Резервная армия комкора Гвоздя, она же по совместительству, столичный гарнизон, была приведена в состояние боевой готовности. Круглые сутки дежурили на стенах кремля, последнего рубежа обороны, пластуны с длинными нарезными ружьями. Почти все они остались в Москве, ибо как рассудил перед выступлением Кутасов, от лёгкой пехоты будет больше толку при обороне города, нежели в полевом сражении, ведь они всё же сильно уступают в обученности суворовским егерям. Вместе с ними держать оборону стен должны были три ударных батальона Резервной армии, вооружённые против обыкновенного не мушкетами, а ручными мортирками. Оружие это было хоть и устаревшее, но практически незаменимое при отражении штурмов. Ведь довольно тяжело карабкаться по лестницам на высокие стены Московского кремля, когда на голову тебе сыплются, словно градины, небольшие ядрышки.

У цейхгаузов стоял двойной караул. Красноармейцы помогли Кутасову выбраться из возка, и отдали ему честь. К нему тут же подошёл Муравьёв, так и не поднявшийся в звании выше воентехника первого ранга, что его не особенно расстраивало. Он был профессиональным младшим командиром и в старший комсостав никогда не рвался.

— Ну, что прислал нам Кондрашов? — спросил у него Кутасов.

— Он там, у себя на Урале, сумел-таки сделать взрывчатку, — гордо, как будто сам принимал в этом участие, заявил Муравьёв, — и прислал нам две сотни ящиков в шашках и минах. Ну, и миномёты, само собой, тоже. Так что будет нам, чем встретить Суворова.

— Давайте поглядим на наши миномёты, товарищ воентехник, — кивнул Кутасов, вслед за Муравьёвым заходя в цейхгауз.

Внутри цейхгауза горели несколько керосиновых ламп, висящих под самым потолком, под которыми шла специальная длинная полка. Она почти полностью возможность исключала попадания горящего керосина на порох и взрывчатку. Однако сам факт наличия горящих ламп всегда нервировал Кутасова. Комбриг видел лишь однажды взрыв склада боеприпасов — и зрелище это врезалось в память его на всю жизнь. Ему совершенно не хотелось оказаться в эпицентре подобного взрыва.

— Вот они, — гордым жестом указал Муравьёв на ящики, внутри которых лежали мины. Самые обыкновенные с точки зрения военного двадцатого века — и почти чудо-оружие в веке осьмнадцатом. — Ну и миномёты к ним. Восемнадцать штук миномётов по сотне мин к каждой. Не бог весть что, но при обороне столицы пригодится всё, верно? Расставим миномёты на стенах и башнях Кремля — и поглядим ещё, как запоют тут эксплуататоры.

— Это не спасёт нас, воентехник, — покачал головой Кутасов, уж с ним-то он мог позволить себе быть честным до конца.

— Даст бог, первый штурм отобьём, — решительно настаивал Муравьёв, — а там посмотрим. Кондрашов с Урала не только мины с миномётами прислал. И техников, и инженеров, и химиков даже. Мины-то не пороховые, не думайте, товарищ комбриг. — Он по-прежнему звал его комбригом, среди пришельцев из будущего всё время бытовали старые звания. Даже когда их стало очень мало. — Кондрашов же сначала нитроглицерин получил, а после и динамит сделать смог. И техники с инженерами и химиками приехали химическую промышленность тут поднимать. Заводов, конечно, не построишь, однако химлаборатория в Университете-то есть. Реактивов тут, думаю, хватит на сотни и тысячи мин. А уж ста восьмидесяти миномётов нам вполне хватит, чтобы показать эксплуататорам, где раки зимуют.

— Красиво рисуешь, воентехник, — вздохнул Кутасов, — прямо как комиссар какой. Осталось нам только этот штурм отбить.

— Красиво — некрасиво, — пожал плечами Муравьёв, похоже, слегка обидевшийся на слова комбрига, — не знаю. Я не комиссар, я — воентехник. Не умею я красно да складно говорить, но вот ты меня выслушай, товарищ комбриг. Омелин там, при Вороньем лесе, жизнь свою дорого продал. Очень дорого. И каждый солдат, и комиссар в его армии тоже. А это значит, что и у врага нашего потери весьма велики. Придёт сюда армия Суворова весьма потрёпанной. А мы встретим их минным огнём, пускай попробуют взять Кремль! Да и на плотную осаду сил у них не хватит. Тем более что миномёты стреляют хоть и не слишком точно, но на большие дистанции, заставят вражескую артиллерию держаться на расстоянии. Разве что из мортир обстреливать нас смогут, а гаубицы мы на расстояние прицельного залпа не подпустим. Кондрашов прислал не ротные, а полковые миномёты. А уж когда они подкрепления подтянут, так мы к тому времени выпуск мин наладить сможем, в Университете или ещё где, и со ста восьмьюдесятью миномётами устроим эксплуататорам такую баню!

— Отлично, воентехник, — кивнул Кутасов, — просто отлично.

Он развернулся на костылях и вышел из цейхгауза.

«Народный царь» Пётр Фёдорович Романов, он же Емельян Иванович Пугачёв, бывший донской казак, георгиевский кавалер, ветеран Оттоманской кампании, стоял у открытого, не смотря на зиму окна. Никак не мог привыкнуть он к пышности кремлёвских палат, к собольему меху на кровати, к парсунам на стенах. Большую часть тех парсун он велел выкинуть, и место их заняли поясные портреты деятелей революции. Больше всего было его собственных парсун — в маршальском ли мундире с орденами Красного знамени и Красной звезды на груди или казачьем жупане с саблей на боку или даже в голштинском платье, их он не слишком любил, ведь они особенно хорошо подчёркивали его несходство с Петром III. Вторыми по количеству были парсуны Омелина, в кожаной куртке и фуражке со звёздочкой, и Кутасова в мундире комбрига и тоже с орденами на груди. Поменьше было портретом всех сгинувших у Вороньего леса командармов и комкоров, все как один, с траурными ленточками. Они как будто осуждающе смотрели на живых — все эти Косухины, Забелины и Балабухи с Байдаками. Славные были казаки, что ни говори, хоть и из голоты, ничего кроме доброй сабли не имевшие. Но и иные, сгинувшие за время всей этой чёртовой войны, были не хуже. И некому их парсуны намалевать да на стенки повесить, а жаль.

Такие вот мысли бродили в голове у «народного царя», пока он стоял и смотрел в окно. Может, зря затеял он всё это. Какой чёрт дёрнул его представляться сгинувшим царём. Ни один же самозванец хорошо жизнь свою не закончил. Вот тот же Степан Малый, того и вовсе свои прибили. А потом эти черти зелёные объявились. И как складно баяли, всё выйдет с их помощью. Из казаков да мужиков солдат регулярных сделаем, Катерину скинем, страной править станем, а потом и вовсе какую-то Мировую революцию устроим. Как там любил петь тот этот, как его, одним из первых сгинул, подполковник Сваржинский, вроде. «Мы на горе всем буржуям, мировой пожар раздуем, мировой пожар в крови, Господи, благослови!». Вот ведь красиво-то как, лихо. «Мировой пожар в крови, Господи, благослови!». И ведь как будто благословил их Господь, то они громили Катькины войска, то их громили, такое бывало, но ведь даже Панина разгромить сумели. А тот ведь не хрен собачий, генерал-аншеф, турка победитель. Пугачёв, будучи ещё хорунжим, воевал под его началом и хорошо помнил этого сурового человека. И всё же побили его под Арзамасом, Москву взяли, закрепились, новыми мускулами обросли. Казалось, победа близка, сразись с Суворовым, победи его — и дорога на Питербурх открыта. Пугачёв отлично понимал, что его как-то незаметно оттеснили от управления армией, и ключевые посты в ней заняли не бывалые казаки, которые вроде готовили против него злокозненные заговоры, за что их быстро осудили и расстреляли, а преданные лично Кутасову с Омелиным командармы да комбриги, взлетевшие из младших командиров. О такой карьере можно было только мечтать — из сержантов в командармы. Он перестал управлять армией, оставшись куклой в руках этих зелёных чертей. Точнее одного зелёного, а второго чёрного, что твоя сажа.

Он усмехнулся. Такие вот дела получаются. Был казак, потом самозванец, «народный царь», а стал — кукла на верёвочках. Черти его за верёвочки дёрг-дёрг, а он пляшет потешный танец, ровно базарный Петрушка. Только вместо красного кафтана зелёный мундир, а вместо колпака — картуз со звёздочкой.

Двери в покои «народного царя» распахнулись. По полу затопали сапоги. Пугачёв снял с головы картуз, с усилием выдернул из него красную звёздочку и швырнул в окно. И тут же на него навалились толпой, стали руки вязать, но казак не отбивался. И не потому, что не было в этом особого смысла — слишком много было противников, он просто устал быть куклой на верёвочках, не хотел больше плясать под чужую дудку.

Здоровенный нескладный деревянный футляр, который комбриг Кутасов всюду таскал с собой, когда на ремешке, через плечо, когда прицепив к поясу, был ничем иным, как кобурой маузера. Этот большой чёрный пистолет был одной из немногих вещей, что взял с собой из будущего комбриг. Кроме него хрононавт — таким вот мудрёным словечком назвали его высоколобые учёные — взял с собой ещё краснознамённую шашку, ну, и конечно, не голым он к Пугачёву явился. Однако больше всего Кутасов гордился именно маузером. Он знал своё оружие до последнего винтика, сотни раз собирал и разбирал его. Это была довольно новая двадцатизарядная модель 1912 года, под девятимиллиметровый парабеллумовский патрон, о чём говорила девятка на «щёчках» рукоятки. Не какой-то там укороченный пистолет, из тех, что поставлялись ещё в Империю, каких полно, а, можно сказать, настоящий военный трофей. Но главную ценность его для комбрига представляла гравировка на одной из «щёчек» рукоятки: «Товарищу Кутасову на смерть врагам Революции. Командарм М.Н. Тухачевский». Он лично вручил молодому тогда ещё комбату, отличившемуся при решительном наступлении на белополяков Пилсудского. Кутасов выбил трёхбатальонный полк белополяков из деревеньки Члуховки с большими потерями для противника.

В самые неприятные моменты Кутасов вынимал деревянную кобуру, доставал из него маузер, собирал-разбирал, выщёлкивал обойму, пересчитывал патроны, ровно двадцать штук, и прятал обратно в кобуру. Но в этот раз чёрный пистолет так и остался лежать на столе, Кутасов чувствовал, что он ему сейчас очень пригодится. Голов не явился с очередным докладом по поводу заговора казачьих старшин в Москве. Это было весьма подозрительно, скорее всего, он уже мёртв. А значит, за Кутасовым придут, и придут очень скоро. Быть может, даже сейчас поднимаются по лестнице, идут по коридору, а вот теперь ударят прикладами в прочную дубовую дверь. Однако вместо грохота прикладов раздался деликатный стук Голова.

— Ты опоздал, — сказал ему Кутасов, не убирая со стола пистолет, — такого за тобой раньше не водилось.

— Дела задержали, товарищ командующий, — ответил Голов, входя в кабинет, однако дверь осталась открытой слишком широко, и Кутасов увидел теснящихся в коридоре казаков в форме пугачёвской лейб-гвардии.

— И ты, Брут, — неизвестно чему улыбнулся Кутасов, берясь за маузер.

— Я решил, товарищ командующий, — спокойно ответил Голов, — что раз не могу эффективно бороться с заговором, надо его возглавить.

— Ловко тебя Сластин натаскал. — Кутасов вскинул пистолет и выстрелил.

Пуля прошла над плечом дёрнувшегося Голова, угодила в лицо ринувшемуся в кабинет казаку. Тот закричал и рухнул навзничь. Остальные казаки рванулись внутрь. Кутасов встретил их выстрелами из маузера. Быть может, на средневековых кнехтов это и произвело бы впечатление, плюющийся огнём и воняющий серой пистолет, однако в просвещённом осьмнадцатом столетии, он особой диковинкой не стал. Выстрелы сбивали казаков одного за другим, но останавливаться они не собирались. Одному пуля угодила в грудь, свалив наповал. Другому в живот — и он упал, ещё живой, под ноги товарищам, скрючившись в три погибели. Третьему угодила в шею — казак захрипел, надсадно кашлянул кровью и умер. Четвёртый, пятый, шестой, седьмой… Кутасов решил, что отстреляет девятнадцать патронов, двадцатый же оставит себе. Однако вышло не совсем так. Когда счёт дошёл до двадцати и Кутасов уже собирался поднести маузер к виску, он заметил Голова. Контрразведчик предусмотрительно спрятался за спины ворвавшихся казаков, но тут неосмотрительно высунул голову из-за их плеч, видимо, хотел глянуть, отчего так долго не могут схватить Кутасова. И комбриг решился. Вскинул руку, прицелился, даже не замечая тянущихся к нему через стол рук, и нажал на курок. Маузер дёрнулся в последний раз — Голов схватился за голову. Но то ли рука Кутасова дрогнула, то ли Голову снова повезло, пуля рассекла ему кожу на лбу, не причинив особого вреда.

Кутасов не успел пожалеть об этом. Его скрутили быстро и жёстко, тут же принялись бить, неумело и жестоко. Едва насмерть не забили. Только Голов не дал убить его. И вот связанного собственным ремнём, избитого до полусмерти комбрига поволокли в темницу.

Темница эта была очень древняя. Настоящий каземат. Ведь он, наверное, помнил и стрелецких старшин, и сановных раскольников, и даже Малюту Скуратова. Камеры были крошечные — пять с половиной шагов, в углу нары, лежащие прямо на полу, чтобы заключённый не помер зимой от холода, и поганое ведро рядом с дверью. Кутасов часами лежал навзничь на нарах и глядел, как падают с потолка капельки воды. После побоев всё тело отчаянно болело, а от холода немели члены, он уже не чувствовал ни рук ни ног. За всё это время его совсем не кормили, лишь раз в сутки, как думал комбриг, мрачный человек выносил ведро и ставил пустое.

Лишь однажды заглянул в его камеру Голов.

— Привет, иуда, — усмехнулся Кутасов. — Не получил своих серебряников?

— Орловы со дня на день вступят в Москву, — ответил Голов. — Мясников уже выслал к ним гонцов с вестью о полной покорности.

— На что может рассчитывать этот лейб-казак? — удивился Кутасов. — Ему же Сибирь в самом лучшем случае грозит? Бессрочная каторга.

— Хоть на каторге, да живой, — заметил Голов, — я на это давил, когда уговаривал его перейти на свою сторону. А то ведь лейб-казаки преданы лично ему, тут бы без большой крови не обошлось. Этого мне не надо. Всё должно было пройти тихо и чинно, как и вышло. Красиво, ведь вышло, согласитесь, товарищ комбриг?

— Ты достойный ученик сукина сына Сластина, — ответил Кутасов. — Я ведь тебя из дерьма поднял, человеком сделал, от петли спас. И это вот твоя благодарность? — Он слабой рукой обвёл стенки своей камеры.

— Но ведь я не дал лейб-казакам убить вас, товарищ комбриг, — сказал Голов, — хотя после того, как чуть не два десятка отправили на тот свет, они готовы были вас на куски рвать. Да, кстати, славный пистоль у вас был, — добавил он, — похожий у Сластина нашли при обыске. Хорошая штука, удобная, только с барабаном каким-то, и патронов на него очень мало было. Около десятка штук, кажется, не помню уже. Я их все отстрелял из любопытства. Это где такие делают, а?

— Да не важно это, Голов, — Кутасов откинулся на нары, — ещё один маузер был у Омелина, но его, наверное, офицеры орловские разглядывают. Если нашли, конечно. А у Сластина не маузер был, а ревнаган, он к ним нездоровую страсть испытывал.

— Слова-то всё какие, — покачал головой Голов, — заграничные. Я-то, собственно, чего зашёл. Проведать вас хотел, а то узнал, что не кормят вас, товарищ комбриг, думал вы уже того, коней двинули. Но, гляжу, нет, живой. Крепкий вы человек, товарищ комбриг.

— Ты скользкий, как слизень, — не остался в долгу Кутасов. — Ещё, небось, в Тайную сыскных дел канцелярию без мыла влезешь.

— Это если карта мне хорошая ляжет, — как ни в чём не бывало, ответил Голов, — и ежели человек мне попадётся знающий. В общем, проведал я вас, товарищ комбриг, а теперь пора мне. Не скажу, что дел много, но и засиживаться в застенках не хочется, воспоминания дурные, сами понимаете.

Он зачем-то отдал честь и вышел из камеры. Через час Кутасову принесли еды. Но ещё раньше, едва шаги Голова стихли в коридоре, как в стену кто-то постучался.

— Это что там за аббат Фарриа? — громко спросил Кутасов.

— Ты чего лаешься не по-нашему, мил человек, — раздался с той стороны приглушённый голос. — Я твой царь, незаконно в темницу кинутый.

— Емельян Иваныч! — рассмеялся Кутасов, обрадовавшись отчего-то Пугачёву, как лучшему другу. — Тебя сюда кинули?! Я думал, тебе отдельную, царскую, камеру выделили. А тебя в общую, несправедливо получается!

— Это ты, чёрт зелёный! — вспылил на той стороне стены Пугачёв. — Бес поганый! Искуситель! Изыди! Пропади! Креста на тебе нет!

— Я не чёрт, Емельян Иваныч, — прервал его Кутасов, задумавшийся о том, что стенки в камерах, наверное, специально такие, чтобы говорить можно было. Вот болтают подельнички о делах своих тёмных, думая, что никто об их разговоре в застенках не прознает, а кому надо слушает. — Человек я, такой же, как ты, и крест есть на мне. Крещёный я по православному обычаю, ежели тебе интересно.

— А коли не чёрт, тогда кто? — неожиданно заинтересовался Пугачёв. — Ведь искусил ты меня, аки змий, толкнул на дело поганое.

— Можно подумать, что это я заставил тебя царём прикинуться, Емельян Иваныч, — даже рассмеялся Кутасов, — что без меня ты бы жил в Зимовейской или Есауловской, да детишек с жёнкой своей, Софьей Дмитриевной, в девичестве Недюжевой, десяток завёл?

— Ах ты ж чёрт зелёный! — заорал Пугачёв. — Ещё крещёным зовёшься, а всё про меня ведаешь! Да про супругу мою никто не ведал толком, даже Мясников, всё удивлялся, что за бабу я с собой таскаю! Попа сюда звать надобно! Святою водицей окропить тебя!

— Окропить помещение! — возопил дурным голосом Кутасов, рассмеялся от души, и его тут же скрутило от боли.

— Над церковью надсмехаешься, сатана! — бушевал за стенкой Пугачёв.

— Да брось ты, Емельян Иваныч, — отдышавшись, сказал Кутасов. — Говорю же, крещёный я, православный. Сколько помощи мы тебе оказали. Солдаты — не хуже суворовских чудо-богатырей. Пушки да мушкеты — таких ещё сто лет не будет, можешь мне поверить. Даже знамя голштинское достали, подлинное, между прочим, из Музея РККА. А ты меня чёртом честишь.

— Да пошёл ты со своими пушками да мушкетами! — Пугачёв принялся ругать его самыми скверными словами, какие знал. А потом вдруг спросил: — А ты, вообще, кто будешь?

— Комбриг Рабоче-крестьянской красной армии Владислав Кутасов, — представился тот, — награждён орденами Красного знамени и Красной звезды. Красное знамя за Гражданскую получил, а Звезду — за Советско-польскую. Хорошо, получить успел, — усмехнулся Кутасов, — перед самым разгромом.

— Ты о чём сейчас толкуешь, комбриг? — удивлённо спросил Пугачёв. — Я ни чёрта лысого понять не могу.

— И не поймёшь, Емельян Иваныч, — ответил Кутасов, насколько это, вообще, возможно, поудобнее устраиваясь на своих нарах. — А объяснять тебе про Революцию, февраль и октябрь, про Гражданскую войну, расстрел царской семьи, белое движение, да мало что ещё было с семнадцатого до тридцать шестого. От этого ни мне ни тебе, Емельян Иваныч, легче не станет. Да и отдохнуть я хочу.