Глава 14
Светлейший князь Григорий Потёмкин-Таврический и сержант особого отдела РККА Голов

— Нельзя. Никак нельзя-с. Они вчерась водочки перекушали изрядно-с, а теперь почивать изволят-с.

Под эти слова князь Потёмкин проснулся. Он накануне, действительно, злоупотребил крепким спиртным и нынче поутру чувствовал себя не лучшим образом. И слово-то какое подлец-лакей выбрал мерзкое «изрядно-с». Не слово — патока. Но кто это требует его, да ещё так рано поутру? Надо подниматься.

Князь дёрнул за шнурок и сладкий лакей, имени которого Потёмкин никак запомнить не мог, мгновенно образовался на пороге.

— Чего изволите-с, ваша светлость?

— Корня моего, — ответил Потёмкин, — умываться и мундир. — Потом подумал и спросил: — Кто там?

— Его высокопревосходительство Никита Иванович Панин, — был ответ.

— Тогда статское платье.

Почёсывая длинные волосы и хрустя горькой редькой — своим излюбленным корнем — Потёмкин проследовал вслед за лакеем в туалетную комнату, а уже спустя десяток минут из покоев в приёмную вышел самый настоящий russische FЭrst. В статском платье с золотым шитьём, при цивильных орденах и шпаге, в белоснежном парике, со слегка припудренным лицом, чтобы скрыть мёртвый глаз — память о давней схватке с братьями Орловыми. Кивнул графу Панину, дожидавшемуся его пробуждения. В руках граф, выглядевший ничуть не менее эффектно — тоже ведь царедворец не последнего порядка и высший чиновник по Табели о рангах — держал увесистую папку, украшенную двуглавым орлом.

— Что это у тебя, граф? — спросил у него Потёмкин после положенных приветствий и пожеланий.

— Доклад государыне, — ответил тот, намеренно умолчав о содержании.

— И о чём же? — Князь пребывал в скверном настроении и не был настроен на придворные политесы.

— О положении дел во внутренних губерниях.

— О маркизе Пугачёве, что ли? — без особой надобности уточнил Потёмкин.

— Именно, — кивнул Панин, — а равно и мои предложения по этому поводу.

— За брата просить станешь, — вздохнул Потёмкин. — А я то при чём?

— Без вашей, светлейший князь, поддержки не смею нести сей доклад государыне.

— И что ж ты там такое написал-то, граф, что государыне отнести боишься? — усмехнулся Потёмкин.

— Михельсон разбит у Казани, — слова Панина падали, словно камни или комья земли на гроб, — Пугачёв скорым маршем движется на Москву.

— Что значит, разбит? — опешил Потёмкин. — Этого быть не может.

— Отчего же, известия проверенные, — он протянул князю папку, — ознакомьтесь.

— Граф, граф, — Потёмкин без сил опустился в кресло с резными ручками, жестом отстранив папку, — что же нам делать с твоим докладом. За такие вести можно и места при дворе лишиться.

— Но они не терпят отлагательств, князь, — настаивал Панин. — Щербатову Первопрестольной не удержать, а с потерей её всё обернётся весьма и весьма…

— Вот именно, что весьма и весьма, — невежливо перебил его Потёмкин, — а как же иначе-то, граф, только что весьма и, непременно, весьма.

— Здесь, — Панин похлопал по папке, — не только сообщение о разгроме Михельсона, но и доклад о положении в армии и губерниях, занятых пугачёвцами, а также непосредственно к ним прилегающих.

— И каково оно? — поинтересовался Потёмкин, без особой надежды в голосе.

— Неутешительные, — ответил Панин, — вы лучше ознакомьтесь, князь, прежде чем я сей доклад государыне понесу.

— Садись уже, — кивнул ему Потёмкин, понимая, что от этой не слишком приятной необходимости ему не отвертеться, и принял из рук графа папку с гербом.

Читал он долго. Очень долго. Иногда по нескольку раз просматривая один и тот же лист. Часто откладывал иные, чтобы изучить отдельно. Вещи, о которых писал в своём докладе граф Панин, были ужасны, фатальны, кошмарны. В общем, как правильно сказал Панин «весьма и весьма». Сложив листы в начальном порядке, Потёмкин вернул папку графу, после чего наугад нащупал серебряный колокольчик и несколько раз звякнул им.

Лакей нарисовался мгновенно. В руках он держал поднос с чаркой водки и несколькими корнями горькой редьки. От водки князь решительно отказался, а вот редьку забрал и отослал лакея.

— Корню моего будешь? — спросил у Панина, а когда тот покачал головой, тут же захрустел ею. — А зря. Исключительно полезный корешок. О твоём докладе сказать можно только одно. Нельзя таких вещей государыне говорить, но и не говорить, тоже нельзя. Если Пугачёв возьмёт Москву, он сможет говорить о себе, как о правителе хорошего куска Империи. Можно сказать, он рассечёт всю страну нашу надвое.

— Он уже это сделал, — мрачно сказал Панин. — Урал и Поволжские губернии уже, можно сказать, не наши. Малороссия, подбиваемая крайне недовольными политикой государыни запорожцами, поднимается и готова примкнуть к чудом воскресшему царю, а так оно и будет, если возьмёт Москву. Ведь именно Первопрестольную многие считают настоящей столицей Империи, а не наш, «господский», Петербург. Про Дон, откуда этот маркиз Пугачёв родом, я вообще молчу, нет смысла упоминать.

— Погодить ещё немного надо, — покивал Потёмкин, догрызая последнюю редьку. — Пускай государыню иные-всякие помучают, просьбами да петициями, а после и мы с тобой, граф, придём. С нашими вестями.

Спустя полчаса, когда Потёмкин сгрыз ещё несколько редек, а после потребовал мороженного, от которого Панин отказываться не стал, они направились в Большой дворец. Парки и фонтаны Петергофа не радовали обоих. Князь Потёмкин отмахивался ото всех просителей, что тут же атаковали его, стоило только им с графом выйти на улицу. И уже спустя несколько минут по всему Петергофу полетел слух: «Светлейший не в духе». Все придворные от тафельдекера и кондитера до гофмейстера и обер-гофмаршала принялись гадать в чём же причина. Выводов было сделано множество, но ни один реальности не соответствовал.

С первого взгляда Потёмкин понял, что государыня не в духе и очень сильно не в духе. Первые же слова только уверили князя в этом.

— Чем ты обрадуешь меня, светлейший? — спросила она.

Не «милый друг» и даже не Григорий, а светлейший. И кто у неё сейчас фаворит? Надо припомнить, но припомнить не удавалось, потому Потёмкин обратился к императрице с такими словами:

— Не вели казнить, матушка. — Он низко склонил голову.

— Брось ты свою азиатчину, светлейший. — Чуткое ухо придворного мгновенно уловило малейшее изменение интонации голоса императрицы. — С чем вы с графом пожаловали ко мне?

— Со скверными вещами, матушка, — почти непритворно вздохнул Потёмкин. — Граф Панин доклад измыслил о положении дел в армии и в губерниях, охваченных восстанием, а также непосредственно к ним примыкающих.

— И что же это за вести, относительно marquis Pugachev? — заинтересовалась императрица.

— Дозволите зачитать доклад, государыня? — испросил разрешения граф Панин и, дождавшись кивка самодержицы, начал: — Ситуация в губерниях, где действует армия изменника и бунтовщика, Емельяна Пугачёва, а так же, непосредственно к ним прилегающих сложилась весьма и весьма угрожающая. Но более всего угрожающей представляется мне ситуация в армии. После разгрома корпуса премьер-майора Михельсона на реке Казанке, настроения в ней стоят пораженческие. Ряд подразделений, от взвода до роты, перешли на сторону восставших. Растёт дезертирство. Самым же страшным представляется мне масштаб воровства и количество фактов, о которых мне донесли верные агенты, продажи боеприпасов и оружия врагу.

Сержант Голов смотрел на каптенармуса и его команду. Человек — даже не так, человечек — этот, облачённый в мундир гарнизонного полка вызывал у сержанта особого отдела РККА только отвращение. Но с другими иметь дело не приходилось — работа такая у него на этой войне. Кажется, на музыке было особое слово для таких людишек, но этот язык давно и прочно был позабыт бывшим мазуриком. Начальник особого отдела умел выбивать из людей ненужные знания. Да и не было теперь никакого мазурика, а был сержант особого отдела РККА Голов. Отвлекшись от своих мыслей, он снова обратил внимание на каптенармуса.

— Ружья самые новые, — сладко растекался тот. — Только что присланы. Боеприпасы к ним. Как договаривались.

— Принимайте, — кивнул Голов своим людям. — А где сабли, что ты мне обещал?

— Ещё не прибыли, — ответил тот. — Но в следующую нашу встречу будут обязательно.

— Хорошо, — снова кивнул Голов, снимая с пояса кошель с золотыми рублями. Глаза каптенармуса загорелись. Однако Голов демонстративно развязал тесёмки кошелька и отсыпал несколько полновесных монет и сунул в карман. — За сабли получишь, когда я их увижу.

— Будут сабли, будут, — закивал каптенармус, как китайский болванчик, что еще, будучи мазуриком, Голов утащил из богатого дома в Казани.

— Вот когда будут, — усмехнулся сержант, — тогда и рубли будут. — И передал кошель каптенармусу.

— Кроме оружия и боеприпасов, — продолжал Панин, — предатели и златолюбцы поставляют врагу лошадей и даже орудия. Это почти невозможно себе представить, государыня, но агенты Тайной канцелярии перехватили большой обоз, направляющийся в сторону занятой Пугачёвым Казани. Этом обозе были пять тяжёлых пушек и десять лёгких, а также три воза с порохом и ядрами.

Башкиры бродили по табуну и лица их узкоглазые просто лучились радостью. Всадники, дети степей, всегда умели ценить хорошего коня. Голов этого не понимал.

— Ну как, товарищи? — спрашивал кавалерийский офицер, ведавший поставками коней в пикинерные полки. — Хороши мои лошадки?

Каскын Самаров, башкирский старшина, предводительствовавший степняками несколько раз коротко кивнул и сказал, страшно коверкая слова:

— Хороши, хороши. Очень хороши лошадки. Как раз для башкир. Подойдут.

— А ты теперь куда? — спросил у офицера Голов. — В армию ведь уже не вернуться?

— С такими-то деньгами, товарищ, — усмехнулся тот. — Да куда угодно. Хоть бы и за границу. — Он взвесил на руке небольшой мешочек с драгоценными камнями, переданный Головым. Девять тысяч рублей, а именно столько стоил табун в пятьсот пикинерских коней, пригнанный офицером, сумма весьма значительная. Бумажным деньгам, введённым императрицей не так давно, ещё мало кто доверял, а золотом это выходил совершенно неподъёмный мешок. — С деньгами везде хорошо, а без них — всюду хреново.

Он перешагнул через труп унтера-табунщика, что вместе с ним пригнал коней, и ловким движением вскочил в седло. Делится полученными от «товарищей» деньгами, он не собирался ни с кем.

— Города, находящиеся на пути продвижения армии Пугачёва, наводнены агентами. Подготовка их такова, что заставляет задуматься о том, откуда они могли появиться в армии бунтовщиков, состоящей из казаков и черни. — Панин читал так вдохновенно, что Потёмкин даже заслушался, хотя и ознакомился заранее с текстом доклада, и не сразу заметил, как с каждым услышанным словом темнеет лицо императрицы. — Агенты Тайной канцелярии борются с ними, однако сил их, подорванных после правления Анны Иоанновны, на это не хватает. Привлекают офицеров из гарнизона, а также солдат, но они — не специалисты, и эффективно бороться с врагом не могут. Городовые и полиция, вообще, более заняты борьбой с растущей преступностью.

Городовые бежали за Головым уже несколько улиц. Вот ведь черти! Во времена его молодости, когда сержант был ещё лихим мазуриком, они бы давно отстали и бросили это дело. Война их такими прыткими сделала, что ли? Или это ему так не повезло. И ведь как же фатально не повезло. Он только вошёл в комнату, где собирались нижегородские подпольщики, как тут же понял, явка провалена. Он не слишком хорошо понимал смысл этих слов, но их часто повторял Сластин, а потому они крепко въелись в память Голова. За столом сидели вроде бы и рабочие волжских верфей, и одежда подходящая, и лица, однако стоило бросить взгляд на их руки, как учил всё тот же Сластин, сразу всё становилось понятно. Ладони их не были густо покрыты смолой, как должны были, а значит, вывод мог быть один — Тайная канцелярия.

И Голов рванул с квартиры со всех ног, плечом сшибив загородившего ему выход «рабочего», ссыпался по лестнице и выскочил на улицу. Кто ж знал, что на улице городовых поставят. Для подстраховки. Голов угрём вывернулся из их крепких объятий, в которых городовые сжали его, и бросился вперёд. Не особенно разбирая куда. И бежал он так уже минут пять, а городовые всё не отставали.

И тут из тёмного переулка высунулась грязная физиономия и коротко свистнула Голову, показав отсутствие передних зубов, отчего свистеть было даже сподручней.

— Эй, маз, сюда, — для верности добавил обладатель физиономии, через мгновение скрывшись в переулке.

Голов нырнул вслед за ним. Долгое время он видел перед собой только спину в грязной рубахе, и старался не отстать от своего нечаянного спасителя. Удалось. Помогли былая сноровка опытного мазурика и уроки Сластина. А вот городовые отстали. И вот беглецы остановились в каком-то дворе, откинувшись на стену. Голов судорожно ловил ртом воздух — всё же возраст не тот, чтобы бежать по полчаса кряду. Не мальчик давно.

— Третья часть слама мне, — прохрипел мазурик, которому бегство далось так же не слишком легко, однако на губах его играла мечтательная улыбка.

Голов и без хитрой науки психологии, азам которой учил его Сластин, мог прочитать мысли, бродящие сейчас в давно не мытой голове жулика. Как велено воровским законом третья часть добычи доставалась тому, кто выручил незадачливого мазурика из лап каплюжников. Но на сей раз жулику не повезло, и Голов сейчас выжидал, давая парню ещё несколько секунд счастья, чтобы разочаровать его — и очень сильно.

— Нет у меня слама, жулик, — сказал Голов.

— Прихватить не успел, — разочарованию юного маза не было конца краю. Ещё только сейчас был он самым счастливым юношей едва не во всём Нижнем Новгороде, а теперь он рухнул с небес на землю, голову себе расшибив об острые камни. — Вот непруха.

— Бывает, — невесело усмехнулся Голов. — За синичку выведешь из этих катакомб?

— А не маловато будет? — засомневался жулик. — А ты, маз, чего дороги отседова не знаешь? Ты чьей колоды, маз?

— Я без колоды, жулик, — покачал головой Голов. — Сам по себе.

— Нету таковских в Нижнем, — уверенно заявил парень. — Ты что ж, политический, что ли?

— Политический, — вынуждено кивнул Голов, — но был из мазов, жулик. Так что бери синичку и выводи меня к воротам города. Я тут не задержусь и со старшаками здешними мне корешиться выгоды нет. — Нужные и понятные жулику слова сами собою появлялись в голове. — Выходит, что мне тебя приткнуть ничего не стоит. Был жулик да весь вышел. Вот и решай. Синичка в руках или мотыль в боку.

Жулику оставалось только повздыхать, что называется, для виду — или как говаривал Сластин, для проформы — и соглашаться.

— Таково, в общем, состояние в армии, что сражается с Пугачёвым, — закрыл папку граф Панин, — а также губерниях, охваченных восстанием и непосредственно к ним прилегающих.

— И как мне это понимать, светлейший? — ледяным голосом спросила императрица у Потёмкина. — И вас, граф?

— Матушка, — вздохнул Потёмкин, — разумей, как тебе вольно. Ты глава и самодержица государству российскому. Но не гневайся на правду, ибо мы, верные слуги твои, не можем позволить, чтобы глаза твои были закрыты, а взгляд отвёрнут от столь великой проблемы, коя грозит всему, чем правишь ты.

— Ох, светлейший, — не смогла удержать улыбку государыня, — умеешь ты сказать. Но отчего так долго держали вы глаза мои отвёрнутыми от этой проблемы? Граф, зачем ты только нынче принёс мне сей доклад?

— Вести долго идут из тех губерний, ваше величество, — оправдывался Панин, стараясь не глядеть в пол при этом. — Да, к тому же, великие надежды были возложены на генерал-поручика Щербатова, которого назначили командовать после смерти генерал-аншефа Бибикова. Но он их, к прискорбию нашему, не оправдал.

— И кого же вы мыслите на его место? — поинтересовалась императрица и князь понял, что дни генерал-поручика Щербатова на посту командующего армией сочтены, и ему остаётся только радоваться, что Екатерина, как наследница Дщери Петровой, подтвердила запрет на смертную казнь.

Потёмкин взглядом единственного глаза, как умел только он один, приказал графу Панину молчать и, мысленно перекрестившись, сказал:

— Генерал-аншефа Петра Ивановича Панина. Он справится лучше всего.

— Этого unverschДmt SchwДtzer, — удивилась императрица, — это немыслимо. Этот вольтерьянец чернил меня, пребывая в Москве. Он под надзором. Я ещё могу понять графа Панина, никому не приятно, что его родной брат в опале, но ты, светлейший. Не ждала я от тебя такого.

— Токмо за отечество радею, матушка, — вздохнул Потёмкин. — И лучшего человека для войны с бунтовщиком Пугачёвым не вижу. Нельзя же графа Румянцева с Долгоруковым с войны против Порты забирать. Мир-то ещё не подписан с турком.

— Это недогляд твой, граф, — пожурила императрица Панина. — Что же это твои дипломаты так долго с ним возятся?

— Несговорчив турок, — ответил тот. — Султан поражение признаёт, но капитулировать на наших условиях не желает. Всё надеется, как доносят мои агенты, на то, что Британия или Франция вмешаются.

— А есть таковая вероятность? — поинтересовалась государыня.

— Весьма мала, — покачал головой Панин. — Европе до Порты дела нет, а нас они почитают кем-то вроде варваров или, пардон, медведей.

— Не извиняйся, граф, — улыбнулась императрица. — Я и сама думала так, когда ехала с матушкой в Россию.

— Матушка, — решился вернуть её к прежней теме, от которой государыня так красиво ушла, Потёмкин, — так что же нам делать с marquis Pugachev?

— Ох, и хитёр ты, светлейший, — в голосе государыни было куда больше тепла, что порадовало Потёмкина. — Хоть и не люблю я генерала Панина, но выбора не оставляет нам судьба.

— Так мне готовить фельдъегеря? — спросил Потемкин. — С депешей в Москву, — уточнил он.

— Кривишь душою, светлейший, — вздохнула императрица. — И указы у тебя готовы все, и о снятии Щербатова, и о назначении Панина, и даже фельдъегерь за дверями ждёт.

— Исключительно из предусмотрительности, матушка, — улыбнулся князь. — Ведь промедление ныне воистину подобно смерти.

— Верёвки ты из меня вьёшь, милый друг, — притворства в печальном голосе государыни было очень много. — Зови своих людей, Григорий.

И уже подписав указы, императрица обратилась к графу с князем, и голос её вновь заледенел, как в самом начале беседы.

— Но смотрите мне, господа, — сказала она. — Если marquis Pugachev возьмёт Москву вечной опалы брату твоему вольнодумному, граф, не миновать. Да и вам обоим, господа мои, солоно придётся.