Глава 13
Комбриг Кутасов

— Как же так, бригадир?! — бушевал Пугачёв. — Что ж это выходит?! Твои солдаты целы, а казаков — с гулькин хрен! Разбили их ко всем чертям!

— А кто виноват? — пожал плечами Кутасов. — Я виноват, что Михельсон сумел разделать ваших, Пётр Фёдорович, казаков и башкир Арсланова. — Салават Юлаев вернулся под Уфу, организовывать террор в окрестностях города, а командование башкирами в армии Пугачёва принял старшина Кинзя Арсланов. — Вы так считаете?

— Белобородов погиб, — прогудел Пугачёв, — Арсланов тяжело ранен. Яицких казаков в армии хрен да ни хрена. — От душевного потрясения «император» потерял всю свою немецкость, в нём теперь был отлично виден не фальшивый надёжа-государь, а лихой донской казак, не гнушающийся крепким словцом. — Одни твои рабочие с крестьянами остались, какой же теперь казацкий государь.

— Придут к вам казаки, Пётр Фёдорович, — Кутасов поймал себя на том, что ему было даже немного жаль Пугачёва, настолько подавлен он был, не смотря на разгром михельсоновского корпуса. — Узнают о победе — и придут. Да и лейб-казаки Мясникова остались, в конце концов.

— Поди прочь, бригадир, — тяжко вздохнул Пугачёв. Он склонил голову, подперев её могучим кулаком. Кутасов поспешил покинуть его покои в недавно занятом казанском кремле.

Гарнизон его не стал долго обороняться. Не было у них для этого сил. Солдаты в вечер после боя быстренько перебили офицеров и несогласных унтеров и открыли ворота Пугачёву. Таков был итог. Но предводителя восстания угнетало то, что Михельсону удалось напоследок почти полностью перебить его кавалерию.

— Да уж, — вздохнул Кутасов, на выходе из царской палаты в кремле он встретил Омелина, — чему быть того не миновать. Хоть и разгромили мы Михельсона, но Белобородов голову здесь, всё равно, сложил.

— Это глупый фатализм, Владислав, — решительно заявил ему комиссар. — Белобородов погиб потому, что считал, победа уже у него в кармане. Думал, Михельсон побежит, а его казаки будут легко рубить карабинеров и драгун на всём скаку, до седла. Вот что погубило казачьего полковника, но никак не судьба или там фатум.

— Хорошо сказано, Андрей, — усмехнулся в отросшие усы комбриг. — Ты так скоро и до Господа Бога доберёшься — объявят твои комиссары, как в семнадцатом, что его нет, и всё. — Он подмигнул Омелину с какой-то хитрецой, которой раньше за ним не водилось. — Михельсона мы всё-таки разгромили, хоть и дорогой ценой, — вернул он в деловое русло разговор, — теперь надо уговорить Пугачёва идти на Москву.

— Он это и без того всем обещал, — напомнил Омелин. — Тогда, — именно это слово они употребляли для обозначения событий, имевших место в их прошлом, — его остановило поражение, нанесённое Михельсоном при Казани, теперь же дорога на Москву, можно сказать, открыта.

— Нет, Андрей, — они уже покинули «царские палаты» казанского кремля и теперь шагали по улицам города, носившим следы до сих пор идущего грабежа, — не само поражение важно. Главное то, что потеряно было ядро его войска — яицкие казаки во главе с Белобородовым. Также случилось и теперь, карабинеры и драгуны Михельсона перебили почти всех конных казаков, остались только пешие — из нищеты, так сказать, казачьего пролетариата. Ну, и Лейб-казачья сотня Мясникова. — Кутасов снова прошёлся пальцами по густым усам, что означало у него крайнюю степень волнения. — Пугачёв далеко не глуп и не доверяет нам, как и детищу нашему рабоче-крестьянским батальонам. Он, как бы то ни было, представитель совсем другого класса — и как всякий казак привык с презрением относиться к землеробам и заводским рабочим. Те отвечают казакам, можно сказать, полной взаимностью. Сейчас, пока идёт война, они дерутся плечом к плечу, но после победы все их разногласия обострятся с новой силой. Так было хотя бы с теми же гуситами. Стоило разбить всех врагов, отразить несколько крестовых походов, как они тут же раскололись на несколько фракций, готовых вцепиться друг другу в горло. Все эти сироты, оребиты, табориты и прочие. Пугачёв лишился своих казаков, верных безоговорочно только ему одному, и теперь готов сменить направление удара, двинув войска на юг, к Дону. Основная задача лежит на тебе и твоём политотделе. Наш царь-император должен понять, что если он прикажет изменить направление движения армии, она может и взбунтоваться. По войску надо пустить нечто вроде клича: «На Москву!»; и никак иначе.

— Поработаем над этим, — кивнул Омелин, — но, думаю, против законного царя войско не обернётся. Не семнадцатый год на дворе, когда только ленивый не хаял Николашку последними словами. С этим бороться бессмысленно.

— Но надо бороться, Андрей, надо! — слишком громко сказал Кутасов, правда, никто не понял о чём он, бродившие без особой цели по городу повстанцы — население его, что ещё оставалось в живых, предпочитало сидеть по домам, носа на улицу не высовывая — обернулись на бригадира и комиссара и пошли себе дальше, лишь некоторые плечами пожали. Мало ли что на уме у этих странных гостей их государя. — Как же нам тогда бороться с самодержавием, погубившим Россию?

— Рано с ним ещё бороться, — комиссар старался говорить как можно тише, ведь обсуждали они такие вещи, о которых и думать-то было опасно. Узнай Пугачёв, что готовят ему верные военачальники, лишил бы их жизни быстро и беспощадно. — Рано, Владислав. Пока идёт война, всё войско, весь народ, сплотилось вокруг Пугачёва. Кто мы такие для народа? Никто. Нет нас. Крепостные бегут к Пугачёву, готовят восстания, чтобы открыть ему городские ворота, целые деревни поднимаются, стоит заслышать о нём. Только о нём, чудом воскресшем императоре Петре Третьем, «казацком царе». Ведь втайне очень многие крестьяне мечтают стать вольными казаками, лихими разбойниками, грабить барские усадьбы, растаскивать по домам их добро. И все эти помыслы у них, так или иначе, связаны именно с именем Пугачёва. Лишись мы его сейчас, все усилия пойдут к чёрту.

— И что же ты предлагаешь? — удивился Кутасов. Они зашли в дом, что занимали в Казани, и уселись за стол, на который заботливая хозяйка его тут же принялась выставлять разносолы.

Женщина не могла нарадоваться на своих гостей. Она была прислугой в этом доме, а стала полновластной хозяйкой, после того как повстанцы повесили владеющих этим домом князей Маркиных. Принимать столь высоких гостей она была очень рада, хоть и побаивалась этих странных людей, часто, не замечая её, говоривших такие вещи, которых она просто не понимала, отчего становилось только страшней. Зато с продовольствием никаких проблем не было, как бы не взлетели цены на него после взятия Казани. Всё самое лучшее для бригадира и главного комиссара пугачёвской армии ей доставляли солдаты рабочих батальонов.

— Ждать, Владислав, — ответил Омелин. — Возьмём Москву, получим, хотя относительный, но мир, вот тогда и начнём борьбу с самодержавием. — Он усмехнулся своим мыслям. — Быть можем, именно на нас будут равняться деятели Великой Французской революции, как ты думаешь?

— Её может и вовсе не быть, — сказал на это Кутасов. — Посмотрит французская знать во главе с королём на наши события, да и передушат все революционные ростки, так сказать, в зародыше.

— Не получится, — резко хлопнул кулаком по столу Омелин. — К восемьдесят девятому году по всей Европе уже вспыхнет пламя революционного гнева.

— Про Коминтерн я помню, — кивнул Кутасов, — но ты, выходит, сам себе противоречишь, Андрей.

— Да, не важно, — отмахнулся комиссар, и сам понявший, что его понесло куда-то не туда. — Будущего знать никто не может, но Мировую революцию мы приближать будем всеми силами.

— Спорить с этим я не стану.

Не смотря на мрачное настроение Пугачёва, восстание развивалось стремительными темпами. Армия двигалось от города к городу под малиновый звон колоколов. Крестьяне встречали Пугачёва, что называется, хлебом-солью, именовали не иначе как «добрым царём-батюшкой» и вязали и вешали на воротах своих помещиков и их приказчиков. В Саранске на главной площади города был зачитан манифест «О даровании вольности крестьянам», Омелин, как главный комиссар армии, принимал самое деятельное участие в его написании, вспоминая формулировки, что зубрил перед отправкой в прошлое.

Однако теперь войско испытывало трудности с личным составом. Не смотря на огромную поддержку среди населения, крестьяне отказывались воевать за новую власть дальше своих деревень.

— Мы вам помощь оказали, — говорили старосты деревень, — помещиков перевешали, приказчиков ихних тож, чего ж вы от нас хотите теперь?

Записываться в армию, а уж тем более, отправляться на далёкий Урал, желающих находилось немного. Да не было их почти, на самом-то деле.

— Вот они, крестьяне, — скрипел зубами Кутасов, — мешочная порода, сволочь-людишки. С такими революции не сделать. Воевать дальше своего уезда не жалеют. Бар перевешали и довольно, а другие за них воюй. И ведь не прижать их никак! Рекрутские наборы вы отменили! — По этому вопросу у комиссара с комбригом были самые жаркие споры, точку в котором поставил Пугачёв. «Рекрутским наборам при моей власти не бывать», — сказал он, как отрезал.

— Нам нельзя открывать крестьянина от земли, — говорил на это Омелин. — Мы уже готовим манифест «О призыве в ряды РККА», будем брать по три молодых человека от каждой деревни, служить будут по пять лет. А рекрутские наборы оставим как чрезвычайное средство на время войны.

— Я всё это уже слышал, — вздыхал Кутасов, — и не один раз. А нам Москву ещё брать, не забыл, Андрей? Но кем брать, не подскажешь? На Урале осталось всего три батальона, полторы тысячи человек. И всё. Больше не будет. Никого. Крестьяне больше не бегут на Урал, а вешают помещиков с приказчиками. Но воевать не желают. Никак.

— Пойми, Владислав, — настаивал комиссар, — нельзя сейчас выпускать манифест о призыве. Это оттолкнёт от нас крестьянство. Но ведь всегда можно обратиться к истории, не находишь?

— Ты про вербовщиков? — уточнил Кутасов. — Набрал я уже их, из старых солдат, что к нам переметнулись. Пустил по деревням и городам. Результат слабоватый. Не желает мешочник воевать, сукин сын. Набираем одну голоту, кому держаться не за что, да преступников. Прямо не чудо-богатыри, а красные мундиры какие-то.

— А кого ты ждал? — пожал плечами Омелин. — Это в начале к нам целыми деревнями бежали, теперь же крестьяне свою силу почуяли. — Он решил сменить тему, она давно уже набила оскомину комиссару. — С восстаниями дела идут лучше. Сластин старается вовсю.

Об этом Кутасов знал и без него. Сержант Голов, вполне удачно справившийся с поставленной задачей, регулярно докладывал о деятельности особого отдела. Сластин, кроме контрразведки взял на себя и задачи прямо противоположные. А именно, занимался подрывной деятельностью в тылу врага. И с этой задачей он справлялся отлично.

— Ездил я несколько раз, — говорил Голов. — В Пензу, в Саранск, да и по деревням проехался немало. Пару раз ловили меня, но каждый раз отбивали крестьяне. Не шучу, два раза восстания из-за меня начинались.

Куда пропала его уголовная манера говорить? Жаргон? Байковые словечки? Нет их, как не было. Теперь перед комбригом стоял настоящий офицер-разведчик. Славно работает Сластин, умеет ковать из любого материала настоящих бойцов.

— А что с московским подпольем? — поинтересовался Кутасов у Омелина.

— Сластин сообщил мне, что работа идёт, — пожал плечами комиссар, — но когда я пытаюсь уточнить, отвечать нормально не хочет. Вертится, как уж, он ведь у нас скользкий, что твой угорь.

— Это верно, — согласился Кутасов. Про московское подполье он спросил потому, что Голов уехал в Первопрестольную более месяца тому и вестей от него комбриг не получал. Надежды на то, что Омелин знает больше него, было мало, однако спросить всё же стоило, для проформы. — Хватит оттягивать неизбежное, Андрей, — теперь уже Кутасов сменил тему. — Пора к Пугачёву идти. Уговаривать не сворачивать на Дон.

— Давно пора, — кивнул Омелин.

И они покинули дом, в котором квартировали в Пензе. Пройдя по улицам до «царских палат», бывшей резиденции градоначальника, комиссар и комбриг поднялись по лестнице, всё ещё застеленной красной ковровой дорожкой. Правда, она была сильно истоптана сапогами, а чистить её было некому. Хотя бы потому, что всех слуг перевешали, как «Катькиных холуёв», те же, кому удалось сбежать, не собирались возвращаться к своим обязанностям. Перед залом, занимаемым Пугачёвым и его Тайной думой, топтались несколько десятков человек разных сословий, что именовались прежде подлыми, а теперь неэксплуататорскими. Значение этого слова никто не знал, да и просто выговорить его, могли немногие, что только придавало этому именованию значимости. Кутасов с Омелиным миновали их, игнорируя просьбы поговорить, и пройдя мимо шталмейстера, облачённого в ливрею с нереальным количеством золотого шитья, галунов и позументов, вошли в зал.

Вот резиденцию «императора» убирали регулярно и довольно чисто. Сам Пугачёв сидел в резном кресле, весьма похожем на трон. Его он возил с собой повсюду, от Авзяно-Петровских заводов до самой Пензы. Всюду устанавливали его в зале для приёмов, где бы он не находился, в деревенской ли хате, хорошем доме, вроде этого, или же просто в шатре посреди поля.

— С чем пожаловали, товарищи? — сказал «надёжа-царь». Слово это плотно вошло в лексикон пугачёвского войска, однако сейчас прозвучало оно как будто даже оскорбительно.

— О дальнейших планах у вас поинтересоваться, Пётр Федорович, — ответил Кутасов. — Когда армию на Москву двинем?

— Сначала на Дон, — ответил Пугачёв. — Поднимем Тихий Дон — и на Москву.

— Это смерти подобно, Пётр Федорович, — вскричал комиссар. — Ваша супруга успеет к тому времени собрать армию в несколько раз превосходящую нашу.

— Верно, — поддержал его Кутасов, — я ведь не раз говорил вам, что сила наша — во внезапности. Неожиданности. Никто не думал, что мы меньше чем за год сумеем выковать из рабочих и крестьян настоящих солдат, ничем не уступающих иным русским чудо-богатырям. Но мы разбили Михельсона и Толстого, пора взять Москву и заявить о себе не только в России, но и всему миру объявить, что Пётр Фёдорович Романов, самодержец всероссийский, жив и сидит на престоле своих предков.

— Сладко поёшь ты, — усмехнулся Пугачёв и многочисленная свита засмеялась вслед за ним, — да только и я не дурак. Вот говорите мне вы, товарищи, что неожиданность — наша главная сила. И потому поступлю я именно что неожиданно. Чего ждёт Катька, жёнка моя неверная? Что я на Москву или Петербурх армию двину, и потому перекроет все дороги на них своими генералами. А я вместо этого, на Дон пойду — и с Дона уже в таких силах вернусь, что всем небо с овчинку покажется.

— Но к тому времени поздно может быть, — настаивал Омелин. — У супруги вашей полков больше, чем казаков на Дону. К тому же, Пётр Федорович, на Яике, — он давно уже не называл реку Уралом, а казаков уральскими, хотя поначалу это было комиссару очень сложно, — не все за вами пошли, многие на сторону Катерины переметнулись после того, как только военная фортуна от нас отвернулась.

— На то намекаешь, комиссар, — покачал головой Пугачёв, — что не весь Дон за мною пойдёт. Согласен с тобой, не все мне поверят, да только больше будет честных казаков. Иных мне не надо.

— Но время, Пётр Фёдорович, время, — напомнил Кутасов. — Оно будет упущено. Я уверен, мы разобьём солдат вашей супруги, сколько бы она их против вас не выставила. Ведь на нашей стороне правда, а она всегда победит.

— Так за чем же дело стало? — перебил его Пугачёв.

— За жизнями казацкими, — ответил Кутасов, — и рабочих с крестьянами. Выставит жена ваша против вас полки, пойдём мы против них всей силой — с донцами плечом к плечу. И сколько же душ на поле останутся? Победа будет наша, но какой ценой?

— Войны без убитых не бывает, — сказал Пугачёв, но в голосе его не было твердокаменной уверенности, что звучала минутой раньше.

— Всё дело в их числе, — покачал головой Омелин. — А ведь нам после победы жить надо. Каково будет жить России без армии? Ведь соседи только и ждут, чтобы мы сами поломали сабли и выкинули мушкеты. Немцы и шведы, да и турки готовы вцепиться в нас со всех сторон. — Комиссар отлично помнил интервенцию восемнадцатого года, как ни был мал в то время, когда вся Европа тянула соки из России, урывая, кто столько успеет.

— К тому же, Пётр Фёдорович, — продолжал давить, почувствовав слабину, Кутасов, — после взятия Москвы Дон поднимется сам. Не надо будет вам идти на поклон, — он намеренно употребил столь дерзкий оборот, чтобы распалить Пугачёва, — к донским атаманам. Они сами придут к вам, на Москву. Склонят головы, увидев, кто подлинный царь на Руси.

— Головы склонят, — голос Пугачёва заметно изменился, став каким-то лёгким, мечтательным. Он уже представлял себе, что гордые атаманы донских казаков придут к нему, в Кремль, склонят головы перед ним, когда-то простым казаком Емелькой Пугачёвым. — А прикажу, так и вовсе на колени упадут, в ножки поклонятся.

Кутасов с Омелиным поняли, что дело сделано. На следующее утро армия Пугачёва выступила к Москве.