Глава 11
Поручик Ирашин

После двух дней бесплодных сражений на реке Ай, корпус отступил к Уфе. Пополнив ряды, закупив коней и фуража, мы выступили на север, к Сарапулу, тогда ещё не взятому Пугачёвым. По армии только и ходили слухи, что о новых батальонах в его войске, составленных вроде бы из заводских рабочих и беглых крепостных.

— Это тебе не просто «новый строй», — говорил наш ротмистр. — Нет, это злой враг. Его гонит на нас ненависть. Вечная ненависть русского мужика, попробовавшего господской крови.

— Такое и раньше бывало, — заметил я. — Все эти Разины и Болотниковы, но тогда восставали казаки и крепостные, но никогда не было у них хорошей линейной пехоты, настоящих солдат. Теперь есть. И они громят гарнизоны городов, колют их как гнилые орешки.

— Скверно это всё, господа офицеры, — заявил поручик Шневец, — тут явно без помощи не обошлось. Вот только кто так споспешествовал маркизу Пугачёву? Кто из наших заклятых друзей? Британия, Франция, Пруссия?

— Ты мундиры их видел, — напомнил ему Коренин. — Нет, Шневец, тут что-то вовсе невиданное. В картузах, в рубашках, но дело военное знают крепко. А кто эти комиссары в кожаных куртках?

— Да уж, дело небывалое, — согласился с ним Шневец. — Откуда они взялись? С неба попадали, что ли?

— Комиссары эти уже объявлялись, — напомнил я. — Помните, господа, в Польше, в семидесятом, когда ещё с крылатыми гусарами дрались и Беньовского в плен взяли. Их тогда всех перевешали.

— Да, были, были такие, — покивал Коренин. — Злые люди и говорили они странные вещи. О какой-то ненависти, о классах. Я, лично, мало запомнил из этого бреда.

— Это нам такие слова нипочём, — заметил секунд-майор Ерышев, — а мужику они как раз по сердцу приходятся. Вот потому они такие злые, и в рукопашной с этими солдатами «нового строя» справиться так сложно. Комиссары раздувают в душах их огонь ненависти к нам, господам-дворянам, да и к тем, кто им служит — чиновникам и даже простым солдатам. Одного только не хватало врагу — военной выучки, а теперь она у них, извольте видеть, есть.

— Да бросьте вы, Ерышев, — отмахнулся от его слов Самохин, так и не поднявшийся до ротмистра, хотя и продолжал командовать четвёртым эскадроном. — Какая, к чёрту, военная выучка! У кого? Рабочих? Крестьян? Мужиков-лапотников? Откуда ей у них взяться?

Ответом на его реплику послужили известия о падении Красноуфимска.

— И как вам это понравилось, господа? — спросил у нас сияющий, как новенький гривенник, Ерышев, поведавший нам о разгроме красноуфимского гарнизона. — Экая уловка? Не ждали такого от казачков маркиза Пугачёва, а?

— Вы что это такой довольный, Ерышев, — спросил у него Коренин, — будто не нашу крепость взяли, вы лично Пугачёва на аркане притащили к нам.

— Да нет, господа, — тут же смутился секунд-майор, — я просто как опровержение слов Самохина насчёт военной выучки.

— А дела, между тем, господа, весьма прескверные, — заметил Коренин. — У Пугачёва теперь не толпа мужиков-лапотников, а сильная, закалённая в боях армия. И он, скорее всего, рвётся к Казани. А на полковника Толстого я бы не особенно полагался.

— Отчего у вас такое недоверие к господину полковнику? — поинтересовался наш командир, входя в палатку офицерского собрания. — Он, вообще-то, на хорошем счету.

— Толстой из графов, белейшая из белой кости, — усмехнулся Коренин. — Он собирается пугачёвцев батогами разогнать. С таким настроением против нынешней армии Пугачёва выступать не стоит. Войск в Казани слишком мало, хватит только для того, чтобы город оборонять, а я уверен, что Толстой их за стенами держать не станет. Ему славы военной подавай, он захочет громкой победы в поле.

— Откуда вы так хорошо знаете полковника Толстого? — поинтересовался у Коренина Михельсон.

— Вы же знаете, что мы вместе учились в Корпусе, — ответил ротмистр, — и Толстой так быстро дослужился до полковника, благодаря исключительно своей фамилии и титулу.

— Ну, вы как скажете, господин ротмистр, — покачал головой Михельсон. — Толстой у вас получается этаким бездарем, что звания получает только за родовитость.

— Нет-нет, я, верно, не смог точно выразить свою мысль, — сказал Коренин. — Толстой не бездарен, а, скорее, высокомерен. Не ставит противника ни в грош. Это его и погубит.

— Что же, — задумался Михельсон, на которого произвели впечатление слова ротмистра, — будем надеяться, что вы недооцениваете полковника.

Однако Коренин оказался прав во всём. Отряд Толстого, вышедший из Казани был разбит, а сам он только чудом избежал плена. Два дня спустя были взяты предместья города и начался штурм кремля. А ещё день спустя к городу подошёл наш корпус.

Последний день на горизонте появились дымы — в Казани начались пожары. Это стало стимулом для нас, мы толкали коней каблуками сапог, солдаты старались шагать быстрее и даже пушки, как будто, скорее покатились. И остановились в десятке вёрст от города. Спать в ту ночь никто не ложился, до самого позднего часа в палатке командиров горела лампа — Михельсон, Мартынов, Самыгин и начальник корпусной артиллерии, обрусевший голштинец Фухтель, обсуждали план грядущего сражения.

Примерно о том же были и все разговоры в лагере. Все сомнения наши развеял сам Михельсон, ближе к полуночи вышедший из палатки. Оглядев горящие по всему лагерю костры и сидящих вокруг них солдат и офицеров, он укоризненно покачал головой и подозвал к себе трубача.

— Играй общий сбор, — сказал наш командир.

Тот поднёс к губам серебряную трубу и проиграл несколько чистых и звонких нот, знакомых каждому кавалеристу. И тут же премьер-майора окружили офицеры, стоящие в первом ряду, и солдаты на несколько шагов дальше.

— Завтрашний день нам на отдых, — громким голосом произнёс Михельсон, — атаковать будем после захода солнца. Наша главная задача — прорваться в кремль, на помощь гарнизону города. Пойдём двумя колоннами. В первой: карабинеры и драгуны, а также конная артиллерия. Я сам возглавлю её. Мы будем прорываться через позиции пугачёвцев с боем, оттягивая на себя как можно больше сил противника, и, главное, рабочие батальоны, а также, по возможности, казаков. Вторая колонна под командованием капитана Мартынова под прикрытием лёгкой кавалерии и с оставшейся артиллерией пойдёт кружным путём, к восточным воротам кремля. Там, согласно плану его укреплений, сосредоточено наибольшее число пушек, если что они прикроют вас, я, по крайней мере, на это надеюсь. А теперь, господа, — Михельсон намеренно не добавил слово «офицеры», — расходитесь и отдыхайте. Завтра подъём трубить не будут, часовых и кашеваров будить как можно тише. Приказ понятен?

— Так точно, — ответили все мы и разошлись по палаткам.

Я присел на седло, достал из-под него припрятанную перед уходом плоскую фляжку с коньяком местного разлива, мало имеющего общего с напитком из провинции Арманьяк, но, всё равно, весьма приятного. Сделав небольшой глоток, передал Озоровскому, пустив по кругу собравшихся у нашего костра офицеров и старших унтеров.

— Ловкий манёвр задумал наш командир, — заявил вахмистр Обейко после глотка коньяку. — Рисковый, конечно, но очень ловкий.

— Он может закончиться для нас гибелью, — ответил я. — Оттянем на себя слишком много пугачевцев, и они нас не допустят к крепости. В крови захлебнуться можем.

— Что за пессимизм, Пётр? — удивился Озоровский. — Мы били Пугачёва раньше, побьём и в этот раз.

— Быстро ты, Павел, забыл Сакмарский городок, — сказал я.

— Э, нет, Пётр, — помахал у меня перед лицом длинным пальцем Озоровский. — Не сравнивай. Там мы были пешие, а тут — на конях.

— Толку-то, — отмахнулся я. — Только что мишень лучшая, с конём.

— Полегче, поручик, — подсел к нам ротмистр Коренин. — Не боевые настроения отставить. — Он принял у вахмистра Обейко фляжку, потряс, допил, отдал мне и достал свою, также пустив по кругу. — Не слышу ответа, поручик.

— Есть, отставить, — буркнул я, в свою очередь, прикладываясь к фляжке — коньяк в ней был куда лучше моего.

— Вам вреден коньяк, молодой человек, — заявил Коренин. — Вы от него сильно мрачнеете, и впадаете в совершенно непотребную меланхолию. Это никуда не годится, поручик.

— Виноват, ваше благородие, — совершенно по-уставному ответил я.

— Нам завтра вечером предстоит дело лихое и кровавое, — наставительным от выпитого тоном заявил Коренин, — а у меня есть большое желание вас в обоз списать. До окончания операции. — Я вскинулся, но ротмистр остановил меня жестом. — Погодите, поручик, погодите. Вот взгляните на Обейко, как всегда, весел и лих до бесшабашности. — Мой подчинённый даже выпрямился от таких слов, глянул на остальных унтеров гоголем. — Вот таким надо быть в пред-д-дверии, — он всё же справился с трудным словом, — столь рискового дела. У него рука в решающий момент, когда, кажется всё проиграно, не опустится. Он будет драться, пока весь кровью не изойдёт.

— А у меня, значит, опустится?! — начал подниматься я с со своего седла.

— Может и опустится, — невозмутимо ответил Коренин, — раз вы в таком настроении сейчас, в ночь перед боем. Подумайте об этом, поручик. — Он с ощутимым трудом поднялся и, махнув нам, мол, оставьте коньяк себе, только бросил: — Фляжку завтра вернёте. А вы, поручик, подумайте над моими словами.

Утром, как и положено после хорошей попойки, я чувствовал себя весьма и весьма не ахти, и мрачное настроение моё только усилилось. Не исправило его и то, что поднялись мы с Озоровским ближе к полудню, чего не было уже давненько. Выбравшись из палатки, я скинул с себя не самую чистую рубаху и велел нашему общему с Пашкой денщику, которого мы делили так же, как и палатку, (дело в том, что мой денщик умер от инфлюенции весной этого года, ещё в самом начале кампании) окатить меня несколько раз холодной водой из бочонка, стоявшего тут же неподалёку. После приказал подать чистое исподнее и мундир. А когда облачился в него, уступил место у бочонка Озоровскому. Как гласит военная мудрость: «Привёл в порядок себя, позаботься об оружии». Я вынул из ножен палаш, клинок его после боя был сильно зазубрен, а потому я отдал его освободившемуся уже денщику, имени которого я так и не удосужился запомнить, своё оружие. На плече бывшего солдата, что хорошо видно по выправке, уже лежал палаш Озоровского, он взял и мой и направился к кузнецу, чтобы заточить и поправить клинки.

— Ну что, поручик, — поинтересовался у меня ротмистр Коренин. — вы снова невеселы, не смотря на мои вчерашние слова?

— Видимо, перебрал вчера вашего коньяку, — ответил я, возвращая ему фляжку.

— Надеюсь, к вечеру, поручик, вы повеселеете, — Коренин повесил фляжку на пояс.

День тянулся удивительно долго и мучительно. Особенно раздражало то, что я был предоставлен самому себе. Я побродил по лагерю, понаблюдал за стрелковыми упражнениями взвода, которыми руководил вахмистр Обейко, вмешиваться не стал. Неподалёку офицеры также упражнялись в стрельбе, заодно хвалясь своими пистолетами. Я ненадолго присоединился к ним, однако слушать бесконечную похвальбу богатых обер-офицеров своим оружием не смог.

— Вот поглядите, господа, — говорил поручик сибирских драгун Максим Панаев. — Это французские пистолеты Бугэ. Как видите, изготовлены по специальному заказу самим мастером. — Он демонстрировал всем пистолет, украшенный золотыми накладками с монограммой МП. — Ручаюсь, на двадцать шагов бьют без промаха.

— Вы не ручайтесь, господин ротмистр, — отвечал ему мой знакомец Александр Холод, которого тоже раздражало, что все больше хвалятся, чем стреляют, — а покажите.

Панаев встал на рубеж, обозначенный дырявым пехотным барабаном, и прицелился в бутылки, расставленные в ряд на расстоянии как раз в два десятка шагов. Бах! Пуля взбивает фонтан в аршине от ящика с бутылками.

— Да он у вас даже не пристрелян, поручик, — прорычал Холод, — как прикажете это понимать? — Панаев служил в его эскадроне и числился его заместителем. — Вы похваляетесь оружием, из которого толком никогда не стреляли! Будь моя воля, я бы вас в унтера разжаловал! Это научило бы вас следить за оружием. — Он перевёл дух. — В общем, так, господин поручик, к вечеру, чтоб ваш замечательный пистолет был пристрелян должным образом! За час до заката проверю. Вы меня поняли?

— Так точно, — ответил Панаев, склонивший голову к земле. Следующие несколько часов он только и занимался тем, что стрелял из своего пистолета, пристреливая его.

Я пострелял вместе с ним, посоревновался в меткости с Холодом на бутылку шампанского, правда, оба мы не знали, где его по нынешнему времени достать. Но и это мне скоро надоело.

От стрелкового рубежа я направился к гусарам. Офицеры Изюмского полка, эскадрон которого был придан нашему корпусу, упражнялись в конном бою. По старинной традиции они рубили на скаку лозу и соломенные головы.

— Эгей, — окликнул меня один из них, прапорщик Лаврик — совсем ещё юноша с едва отросшими усиками, — да это же карабинер, поручик Ирашин. Не желаете поупражняться вместе с нами, или вы только стреляете лихо?

— Славная провокация, прапорщик, — усмехнулся я, но решил принять предложение, ведь делать, всё равно, было нечего. Я поймал за рукав какого-то унтера из пешей команды нашего полка, глазевшего на лихих красавцев-гусар. — Найди моего денщика, пусть приведёт мне коня и подаст палаш, если тот уже наточен. — Последняя реплика была излишней, в расторопности денщика я не сомневался.

И действительно, он явился спустя несколько минут, ведя в поводу моего коня с притороченным к седлу палашом. На самом деле, я был не силён в конной рубке, однако уступать гусарам не желал. Надо расстараться и утереть нос гусарам или, по крайней мере, не ударить в грязь лицом. Я вскочил в седло, отцепил ножны с палашом, чтоб не мешались, отдал их денщику, положил палаш поперёк седла и направился к началу протоптанной дорожки, с разных сторон которой были воткнуты в землю жерди с укреплённой на них лозой. Сейчас, как раз, солдаты пешей команды полка привязывали к жердям свежую лозу. Пустив коня быстрой рысью, я проехал через жерди, нанося удары направо и налево, срубая столько лозин, сколько успевал. С последней и вовсе курьёз вышел. Я ударил несколько ниже — а может, жердь была длинней — и попал не по лозе, а по самой жерди. Тяжёлый клинок палаша разрубил её также легко, как и тонкую лозу.

— Браво, браво, — похлопал мне незнакомый офицер-гусар. — Напор достойный кирасира.

Оказалось, что последняя жердь намерено была сделана длинней, чтобы скачущий гусар учился наносить удары на разной высоте, рубя по головам солдат разного роста. Лёгкие сабли их не могли перерубить жердины из свежего вяза, а вот мой недавно наточенный палаш — вполне.

Я покинул гусар, провожавших меня дружеским смехом и аплодисментами, вернул коня в стойло и принялся чистить, как говориться, до белой тряпки. После же, вернулся в свою палатку и растянулся на импровизированной кровати, глядя на грязноватый полог. Мысли в голову лезли всё больше мрачные с каким-то даже пораженческим оттенком. И кто только придумал нас, тяжёлую кавалерию, в город загонять. Я отлично помнил Сакмарский городок и дерущихся с батальоном «нового строя» солдат, которых с крыш засыпали пулями казаки. Представлять наших карабинеров и драгун на их месте как-то совершенно не хотелось. С такими вот мыслями наедине я и провалялся до самого захода солнца, а на вечерней заре запели трубы.

Я поправил мундир, поспешил выйти из палатки, увидел торопливо собирающего наши вещи денщика. Вскочив на коня и проверив палаш и пистолеты, поспешил к эскадрону, натягивая на лицо маску насквозь фальшивой бодрости.

Корпус строился в две колонны. Обоз присоединился ко второй. Я даже разглядел нашего денщика, тащившего на себе вещи. Встав впереди взвода, я приготовился слушать Михельсона, как обычно гарцевавшего перед нами, ожидая пока все построятся.

— Я не буду долго разглагольствовать сегодня, — сказал он. — Желать чего-либо и призывать не щадить врага. Вы всё это отлично знаете и без меня. Потому скажу лишь, не подведите меня на сей раз, господа. Мартынов, веди солдат. Карабинеры и драгуны, за мной!

Он забыл упомянуть о конной артиллерии, однако, командир её, поручик Перов поправил шляпу и махнул рукой своим людям. И наша колонна двинулась вперёд, набирая скорость.

Наш эскадрон шёл третьим в колонне, так что вступить в бой нам предстояло лишь в самом крайнем случае. В общем, наш, названный позже героическим, прорыв в казанский кремль я запомнил как безумную скачку по улицам, освящённым полной луной и пламенем пожаров. Горели богатые дома и усадьбы. То и дело впереди слышался звон стали и выстрелы, начинались короткие схватки. Все они заканчивались чрезвычайно скоро. Остановить несущихся галопом карабинеров и драгун очень сложно. А перегородить улицы телегами и баррикадами пугачёвцы отчего-то не додумались. Странно. Не похоже на них. Они ведь знали о нашем приближении и успели подготовиться к бою. Как-то не вязалось это с рассказами офицеров Деколонга о схватке в Троицкой крепости.

Мы прорвались к кремлю достаточно быстро, нас прикрыла артиллерия со стен. Пушки дали несколько залпов, разнеся крыши и стены ближайших домов, в общем-то, без особого толку. Нам открыли ворота, и наша часть корпуса во главе с Михельсоном влетела в кремль. Я быстро спешился, дав коню отдохнуть после столь скорой скачки, погладил его по шее. Изнутри кремль выглядел почти так, как и в прошлое наше посещение. Только какой-то потусторонней жути добавляли багровые отсветы пожаров, бушующих в городе. Взяв коня под уздцы, я уже готовился отвести его на конюшню или просто куда укажут, ведь особого толка от кавалерии внутри крепости нет. Однако не прошло и пяти минут с тех пор, как мы въехали в кремль, как от восточных ворот примчался молодой солдат с вестью о том, что пехота нашего корпуса угодила в засаду.

— Баррикад настроили, — задыхаясь, говорил он, — улицы перегородили. И бьют из-за них. Жестоко бьют. Из фузей да малых пушек. Картечью. Ваши солдаты уж три раза как на приступ ходили, да всё никак. Место узкое. А по ним ещё и с крыш стреляют.

— Коренин, Холод, — не дослушав сбивчивый рассказ солдатика, крикнул Михельсон, — ваши лошади посвежее будут. Берите свои эскадроны и атакуйте пугачёвцев с тылу.

— Есть! — ответили ротмистры.

Когда я уже вскочил в седло, то увидел, как к Михельсону подбежал Самохин. Он размахивал руками и кричал на него:

— А я?! Как же мой эскадрон?! Драгун посылаете, вместо меня!

Михельсон ничего не ответил на это, демонстративно повернувшись спиной к поручику. Самохин не мог видеть его лица, а вот я, даже на скаку, разглядел, как скривилось лицо нашего командира, а тонкие губы его шепчут ругательства. Похоже, поручик окончательно лишился расположения потомка обрусевших немцев.

Пока снимали тяжёлый засов и открывали ворота, к нам подъехал наш старый знакомец кирасирский поручик Лычков. Мундир на нём был порван во многих местах и не слишком аккуратно заштопан, а кираса помята и прострелена.

— Господа, — отдал честь Лычков, — долго объяснять, в чём дело, но нас осталось всего двадцать пять человек. От всего эскадрона. Возьмите нас. Мы должны оправдаться за поражение.

— Но вы же, кажется, в подчинении полковника Толстого, — заметил Коренин.

— Плевать нам на него! — отрезал поручик.

— Это пахнет трибуналом, господа, — покачал головой Холод.

— Плевать нам на трибунал! — в голосе Лычкова появились неведомые раньше нотки какой-то истерии.

— Хорошо, — кивнул Коренин. — Спорить времени нет.

Кирасиры Лычкова проехали мимо нас, став в авангарде нашего отряда. Спорить с этими мрачными всадниками, которых осталось два с половиной десятка от целого эскадрона, не было ни времени, ни особого желания. Хотят идти на риск и под трибунал, их дело.

Наконец, открылись ворота, и мы рванули, как говориться, с места в карьер. Кирасиры задавали скорость, их тяжёлые кони звонко били копытами по мостовой, высекая искры. Мы мчались вслед за ними, стараясь не отставать от загоняющих коней кирасир. И вот зазвенела сталь, точнее, сначала мы услышали крики боли, когда кирасиры Лычкова врубились в тылы пугачёвцев. К чести последних, они быстро среагировали и перестроились. Три задних шеренги их построения, куда отходили солдаты на отдых, быстро развернулись фронтом к нам и вступили в рукопашную.

Я влетел в тесные ряды пугачёвцев, обрушив на них палаш. Стрелять и прятать потом пистолет времени не было. Конь мой грудью раздвинул солдат в рубашках, я рубил наотмашь, многие нашли смерть от моей руки, но всё же упорство их поражало. Они стояли стеной, казалось, на место павших встают всё новые и новые, как в сказках. Я был вынужден отступить. Бока коня и ноги мои были покрыты длинными ранами от вражьих штыков. Но боли пока не было, слишком сильно кипела кровь, как остынет, придёт боль.

Переведя дух, я вынул всё же пистолет и разрядил его в шеренги солдат в рубахах. Спрятав его в ольстру, я ринулся обратно, вклинившись между двух карабинеров моего взвода. В три палаша мы пытались пробиться к маячившим так близко спинам солдат, но снова нам это не удалось. Летели в стороны штыки и куски мушкетов, падали раненные и убитые пугачёвцы, но мы не становились ни на шаг ближе к вражьим спинам.

Один попытался достать меня в бок, я врезал ему сапогом в голову, шпора разорвала лицо солдату. Он упал ничком, выронив мушкет. С другой стороны меня приложили прикладом по рёбрам. Очень славно приложили. Я едва в седле удержался, воздух вылетел из груди, как из пробитого меха. Я наугад ткнул в ту сторону палашом — клинок попал во что-то твёрдое и застрял. Пришлось приложить изрядное усилие, чтобы освободить оружие из вражьего черепа.

Нас снова отбросили. Отъехав, я надсадно кашлянул, провёл рукой по губам — на них была кровь. Проклятье, да меня приложили куда сильнее, чем казалось. Дышать сразу стало тяжело, грудь, будто стальным обручем сдавило, как на гравюре об испанской инквизиции, что я видел когда-то в детстве.

Не смотря на это, я снова ринулся на врага, орудуя палашом с удвоенной яростью, стараясь хоть таким образом заглушить боль в груди. И снова — без результата. Меж тем, не смотря на ярость, боль только нарастала. Я едва сумел не скривиться от неё, когда меня хватил за плечо капитан Холод.

— Отходите назад, — крикнул он мне. — Наша очередь в рукопашную идти. Коренин приказал стрелять по казакам на крышах.

Драгуны сменили нас, а наш поредевший эскадрон отъехал на несколько аршин в тыл, сменив палаши на карабины и пистолеты.

— Стрелять как можно скорее, — командовал, надрывая голос, ротмистр. — Прижмите казаков к крышам, чтоб они и головы поднять не могли.

Я вытащил из ольстры второй пистолет, выстрелил куда-то наугад. Начал разряжать, действуя, как хитрая тульская заводная игрушка. Вертятся где-то внутри шестерёнки, жужжат, скрипят, а заводной поручик в карабинерном мундире достаёт из лядунки бумажный патрон, надрывает его зубами, засыпает в ствол пистолета порох, зажимает пальцами патрон, достаёт пулю, забивает её, закрывает замок, забивает пыж из бумажного патрона. Шестерёнки вертятся быстрей — поручик-карабинер вскидывает пистолет и стреляет куда-то в сторону маячащих в огне пожаров крыш домов. Там, даже иногда виднеются смутные силуэты казаков. И снова шестерёнки замедляют вращение — заводной поручик снова заряжает пистолет. Надолго ли хватит его завода?

Со стен казанского кремля вели огонь пушки, стараясь тоже сбить с крыш казаков. Но дома ближе к центру города стоят крепкие — ядра пробивали крыши, но обрушить их они не могли. Одно такое ядро врезалось в кирпичную трубу дома, рядом с которым стоял я. Оно разбило трубу, и осколки кирпича полетели во все стороны. Взрыв оглушил меня, я покачнулся в седле, в глазах поплыло, звуки отдалились и доносились теперь словно через длинную-предлинную трубу, наливаясь металлом. Потом мир медленно закрутился у меня перед глазами, я почувствовал, что лечу куда-то, в воздухе мелькнули мои ноги в сапогах. Последней мыслью моей в ту ночь была, что их стоило бы почистить, надо сказать об этом денщику…