Книга: Звезда и шпага
Назад: Глава 9 Комиссар Омелин
Дальше: Глава 11 Поручик Ирашин

Глава 10
Комбриг Кутасов

— Ну вот, Андрей, — невесело усмехнулся Кутасов, — теперь ты лежишь, а я — сижу. Славно ты порубился в Красноуфимске, поднял свой авторитет, можно сказать, до небес. Даже если бы погиб, большего добиться не смог бы.
— Меня, что же, живым святым сделать успели за эти дни? — Комиссар улыбался вполне искренне.
— Ну, почти, — покачал головой комбриг. — Ты теперь стал в глазах солдат, да и казаков тоже, кем-то вроде былинного богатыря. Политработники на занятиях рассказывают о том, как ты рубал врагов в Красноуфимске двухпудовой шашкой.
— Двухпудовой. — Омелин хотел рассмеяться, но смех его быстро перешёл в какое-то куриное кудахтанье. Тут же к нему подбежал сам бригврач Чернышёв, никому не доверявший лечение комиссара. Он грозно поглядел на комбрига и тот поспешил распрощаться с не могущим и слова вымолвить от кашля Омелиным.
Он вышел из госпитальной палатки, стараясь дышать как можно реже, поторопился покинуть эту часть лагеря. Запахи над ней витали не самые приятные.
Отдыхать армии Пугачёва было некогда. В Красноуфимске остановились не более чем на несколько часов. И уже на следующий день встретились с идущим на помощь крепости гарнизоном Кунгура. С ними встретились конные казаки и башкиры Юлаева. Бой шёл несколько часов, пока не подошли к авангарду на основные силы армии. Кунгурские солдаты поспешили отступить обратно за столь надёжные стены крепости. Кунгур ощетинился пушками, изготовившись к штурму, однако Пугачёв вполне разумно не стал бросать на приступ своих людей. Слишком незначительной была эта крепость, особенно лишившись изрядной части гарнизона. Армия же продолжала движение на северо-запад. К Каме и закрывавшей переправу через неё крепости Оса.
— Вам нельзя ещё подниматься, товарищ полковой комиссар, — настаивал бригврач Чернышёв. — Раны, полученные вами в Красноуфимске, слишком серьёзны. Вы что же, совершенно не думаете о своём здоровье?
— Не время сейчас думать о здоровье, — ответил Омелин и обратился к находившемуся также в госпитальной палатке Кутасову: — Владислав, помоги одеть кожанку.
— Андрей, ты бы врача послушал, — качал головой комбриг. — Я ведь когда тебя увидел, подумал, ты уже не жилец. А бригврач тебя, можно сказать, с того света вытащил.
— И не для того, чтобы вы, товарищ комиссар, себя обратно загнали! — вскричал Чернышёв. — Я категорически запрещаю вам покидать палатку. Иначе снимаю всякую ответственность за вашу жизнь и здоровье.
— Уж за них ответственность я могу нести и сам, — отмахнулся, сморщившись от боли Омелин. — Спасибо вам, товарищ бригврач, — он протянул руку Чернышёву, и тот, как бы то ни было, пожал её, — что с того света меня вынули. Теперь мне для здоровья полезней будут солнце, воздух и вода.
— Ты тут только воздухом сильно не дыши, Андрей, — усмехнулся Кутасов. — Здесь это небезопасно. И всё-таки, рано ты из госпиталя вышел, рано.
— Ты, Владислав, сам про воздух распространялся, — сказал на это комиссар, — а я им вынужден был каждый день дышать. Только когда попы приходили умерших отпевать со своими кадилами, хоть немного полегче становилось. А так, хоть плачь, хоть волком вой, какие-то болота всё время снились. Как дела идут в моё отсутствие?
— Своим чередом, — сказал Кутасов. — Вчера Юлаев с Белобородовым подошли к Осе. Назавтра планируется штурм городовой крепости.
— Это, значит, стены Осы, — кивнул Омелин, задышавший полной грудью только когда они отошли подальше от полевого госпиталя.
Лагерь пугачёвской армии располагался в двух десятках вёрст от Осы. Они подошли к краю лагеря и стали осматривать в бинокли окраины города. В нескольких местах над крышами поднимались столбы пожаров. Со стен крепости вели огонь орудия — над ними то и дело вырастали беловатые дымки.
— Расточительно, — покачал головой Кутасов. — Слишком расточительно. В городе всего несколько сотен казаков и башкир, а они из крепости палят с самого утра. Пожары-то, собственно, из-за этого обстрела.
— Как будем брать их? — поинтересовался Омелин.
— Измором, — ответил Кутасов. — Исключительно измором. Раз они так порох расходуют, грех этим не воспользоваться, верно?
На следующее утро пугачёвская армия двинулась к Осе. Их встретили ураганным огнём пушек со стен. Вот только огонь этот был очень уж неточен — ядра рвались вокруг шагающих колоннами по улицам города солдат и пеших казаков, врезались в стены домов, разнося их, и лишь изредка попадали в цель, убивая и калеча несколько человек. Но это были столь жалкие потери, что никто не брал их в расчёт. Потом уже, военинженер Кондрашов, что заведовал сбором ядер для переплавки, подсчитал — лишь каждое десятое из них убивало одного человека. Четырьмя колоннами подошли пугачёвцы к стенам городовой крепости, подтащили осадные орудия и открыли огонь по стенам.
— Вряд ли пробьём, — качал головой майор Чумаков, глядя на стены. — Долбить придётся не меньше трёх дней.
— Ты и долби, майор, — кивнул ему комбриг. — Но не особенно увлекайся, береги порох.
— Когда на штурм пойдём, товарищ полковник? — спросил у него майор Курыло, страстно любивший кровавую рукопашную схватку, и особенно эскалады.
— Не пойдём, майор, — ответил ему Кутасов. — Незачем людей зазря гробить, будем брать врага измором.
Курыло вздохнул тяжёло, понимая, что ему негде будет в ближайшее время разгуляться, и вернулся к своему батальону.
Однако сражаться всё же пришлось. Осаждённые то и дело предпринимали вылазки, стремясь уничтожить или повредить орудия. Однако каждый раз, не смотря на ожесточённость боёв и прикрытие артиллерии со стен крепости, их загоняли обратно за стены с большими потерями для екатерининских солдат.
— Сами себя гробят, — сказал Пугачёв, обходивший место такой ночной вылазки. — И ведь как дерутся, что твои черти, верно, полковник?
— Жестоко дерутся, — согласился Кутасов, сам участвовавший в рукопашной схватке этой ночью. — Но и мы тоже не лыком шиты, как говориться. Думаю, скоро крепость выкинет белый флаг.
— Толку-то с этого, — махнул рукой Пугачёв. — Солдат они много положили, порох почти весь пожгли, как только он у них весь выйдет, так они и сдадутся.
— Войску нужна была передышка, — сказал на это Кутасов. — Мы ведь идём без передышек с самого Ая. А тут стоим на месте, хоть и дерёмся, но малой кровью, вот и отдыхаем, можно сказать. Ещё и из гарнизона наберём, быть может, солдат. Пополним ряды.
— Ну, и то хлеб, — кивнул Пугачёв. — Что там с твоим особым отделом?
После того, как армию стали пополнять из числа солдат-перебежчиков, Кутасов предложил организовать особые отделы для проверки вновь прибывших. Вот тут и пригодился, наконец, старый чекист, числившийся военюристом первого ранга, Семён Семёнович Сластин. Личностью он был не самой приятной, его недолюбливали все отправившиеся в прошлое офицеры, считая навязанным энкаведешником, однако дело своё он знал туго. Как только был организован особый отдел, он был назначен его начальником. Первым делом Сластин велел тащить к нему всех полицейских, стражников и надзирателей из городов и посёлков, занимаемых армией, с ними он заводил один короткий разговор.
— Жить хочешь? — спрашивал он у избитого человека, сидящего напротив него на неудобном стуле, а то и вовсе на земле. Ответ напрашивался сам собой. — Работать на меня будешь? — Ответ снова был очевиден. Так и собрал он себе команду отборных негодяев, преданных лично ему какой-то примитивной звериной преданностью, а также отлично понимающих, что без Сластина они ничто, даже не люди. Случись что с ним, остальных офицеров особого отдела попросту перережут те же мазурики Стельмаха, по той же причине они боялись лишиться его расположения.
— Они там не особенно зверствуют? — спросил Пугачёв у Кутасова. — А то мне казаки начинают на них жаловаться, не только среди перебежчиков, но и среди своих. Вот уже двоих славных казаков сгноили, будто при Рейнсдорпе. Такого я в своём войске не допущу. Разберись с этим, полковник, покуда я этих твоих особистов, или как вы их там зовёте, к чёртовой матери не поразогнал.
— Разберусь, Пётр Фёдорович, — кивнул комбриг, и тем же вечером заявился «в гости» к начальнику особого отдела армии Сластину.
Он открыл дверь личного кабинета военюриста и как будто перенёсся во времени обратно в тридцатые годы далёкого двадцатого века. Тут тебе и стол с зелёным сукном, и шторы, пошитые из бархата, реквизированного с чудом уцелевшего купеческого склада в Красноуфимске, и даже вовсе неизвестно откуда взявшаяся пальма в кадке, видимо, из какой-нибудь дворянской усадьбы. Всё это барахло Сластин таскал за собой в обозе, обставляя им квартиры особых отделов, где бы они ни были — в городе, селе или же вовсе в поле. На столе перед ним всегда горела свеча в залитом воском подсвечнике.
Увидев, кто вошёл к нему в кабинет, Сластин не изволил даже оторвать тощего зада от стула, лишь изобразил, что отдаёт честь, как-то невнятно махнув рукой. Он никогда не снимал фуражки, скрывая под ней основательную лысину.
— Товарищ военюрист, — обратился к нему комбриг, присаживаясь на неудобный стул перед ним, — у меня к вам серьёзный разговор.
— О чём же? — перебил его Сластин.
Комбриг поднялся со стула, поправил свою фуражку и во всю силу лёгких гаркнул, да так, что огонёк свечи заплясал безумную тарантеллу:
— Встать! Смирно!
Сластин только дёрнулся, сказалась военная выучка — офицер, какой-никакой — однако, остался всё же сидеть, нарочито пододвинув к себе какую-то бумагу и погрузившись в чтение.
— Что это значит, товарищ военюрист первого ранга? — ледяным голосом поинтересовался Кутасов.
— А что это вы на меня орёте, товарищ комбриг? — весьма невежливо, вопросом на вопрос ответил Сластин. — Офицеры особых отделов выведены из подчинения военного командования и подчиняются только своему начальству в наркомате внутренних дел.
— Вот как ты заговорил, Сластин, — усмехнулся Кутасов, медленными шагами обходя стол. Чекист, уткнувшийся для виду в бумагу, не заметил этого. — Выведены, значит. — Комбриг сделал ещё один шаг. — Тут такое дело, Сластин, на тебя казаки Пугачёву жалуются, говорят, сейчас не старые времена, чтобы хватали казаков да гноили в застенках. Рейнсдорпа вспомнили. — Ещё осторожный шаг. — Пугачёв на меня давит. Ты приумерь свою прыть немного. Среди солдат, что к нам перебегают, крамолу ищи и выявляй, сколько хочешь. До них мне дела нет, кто там виновен, а кто только на подозрении. Но казаков не трожь.
— Особый отдел вам, товарищ комбриг, не подчиняется, — не поднимая глаз, повторил Сластин. — Я буду ловить шпионов и предателей среди кого бы то ни было. И мне всё равно кто они будут, казаки или перебежчики.
— Я вижу ты, Сластин, меня не понял, — притворно вздохнул Кутасов. — Ты не в тридцать пятом году, Ваня, и Генриха Ягоды за твоей спиною нет. И Энкаведе тоже нет. И особые отделы подчиняются мне, как старшему группы военных специалистов. Понятно, товарищ военный юрист первого ранга?
— Товарищ комбриг, — дернулся, было, Сластин, но стоявший уже у него за спиной Кутасов резко припечатал его лицом в стол, прямо в зелёное сукно, носом в бумагу, которую он читал.
— Значит так, Ваня, — Кутасов навалился Сластину на шею всем весом, вдавливая его в сукно, — слушай меня, повторять не буду. Лови шпионов и предателей среди перебежчиков, казаков не трогай. Я ведь тебе даже не угрожаю, Ваня. Я предупредить тебя пришёл. Казаки ропщут на тебя и твоих особистов. И ведь я просто не стану за тебя вступаться, когда казаки вас перевешают, а уж что они с тобой сотворят… — Комбриг многозначительно замолчал. — Вот так-то, Ваня. Вот так.
Кутасов отпустил начальника особого отдела и, не прощаясь, вышел из его кабинета.
— Сластин зверствует, — сказал Омелин. — Мытарит каждого перебежчика так, что смотреть страшно. Всё шпионов ищет.
— Ничего, — отмахнулся Кутасов. — От них всё равно толку мало. Всех отправляем на Южный Урал унтерами в Резервный батальон, крестьян с рабочими муштровать. Среди них идейных и политически грамотных нет, как и таких, что останутся с нами до конца. Чуть дело пойдёт не так, они обратно перебегут. Ведь беглым рабочим с крестьянами терять уже нечего, их кроме плетей и виселицы ничего не ждёт, если мы проиграем, вот они и будут драться до последней капли красной рабоче-крестьянской крови.
— Вот теперь и ты меня цитировать начал, — усмехнулся комиссар. Фразочки его, вроде этой про рабоче-крестьянскую кровь, давно уже, что называется, пошли в народ. — Но ты, Владислав, себе врага нажил. Сластин враг очень опасный.
— Здесь Ягоды нет, — покачал головой Кутасов, — и Энкаведе тоже. Чего же мне его бояться?
— Зато осталась его банда из особого отдела, — ответил Омелин. — Да и к тому же Пугачёву он может попробовать втереться, состряпать какой-нибудь липовый заговор.
— Поздно, — хищно растянул губы в улыбке комбриг, — Пугачёв его терпеть не может. Особенно после истории с казаками, которых запытали в особом отделе. Нет. Теперь стоит только Сластину показаться на глаза Пугачёву, как тот отправит нашего особиста на тот свет. В этом плане он нам не опасен. Разве что споётся с Долгополовым.
Через несколько дней после того, как городовая крепость Осы выкинула белый флаг, в лагере пугачёвцев объявился некто Иван Иванов. Этот купец выдавал себя за эмиссара от цесаревича Павла Петровича. Он прибыл с дарами от Павла и его «жены» Натальи Алексеевны — заграничным платьем, сапогами и перчатками, а также двумя драгоценными камнями; и сообщением, что Павел двинул свои Гатчинские полки к Казани, на помощь отцу. Пугачёв, само собой, ничуть не поверил ему, однако оставил при себе с условием, чтобы Иванов публично и громко признавал его царём Петром Третьим. И этот самый Иван Иванов — на самом деле звали его Астафием Долгополовым — начал водить дружбу с главным особистом. Именно это и настораживало Омелина с Кутасовым. Два подобных негодяя могли таких дел наворотить, хотя бы свалить обоих военспецов. Ведь в отличие от Сластина, Долгополова Пугачёв привечал, хотя и не спешил выплатить ему вымышленный долг Петра в полторы тысячи рублей золотом.
— Для этого надо будет приставить к Сластину нашего человека, — сказал Кутасов.
— Государево око? — уточнил Омелин. — Но ведь ему Сластин ничего не доверит, если будет знать, что он — наш человек.
— Значит, Андрей, надо чтобы он этого не узнал, — загадочно растянул губы ещё шире комбриг.
Несколько дней спустя комбриг заявился в палатку лейтенанта Стельмаха. Бывший ссыльный студент сидел за раскладным столиком верхом на седле и в одиночку приговаривал бутыль с мутной жидкостью.
— Этак и спиться недолго, — приветствовал его комбриг, жестом показав, без чинов. — Налей и мне.
— Пить с командованием schlechte Manieren, — покачал головой Стельмах и второго стакана не достал. — С чем пожаловали, товарищ комбриг?
— Проворовавшийся сержант ещё у тебя в роте? — спросил у него Кутасов, кладя ладонь на стакан Стельмаха и усилием не давая ему поднять его.
— Тот, что ещё и насильник? — уточнил Стельмах. — Да, ещё жив, хотя мазурики мои, из правильных, на него уже ножички точат, хотят ему кровь пустить.
— Ты их придержи, лейтенант, — покачал головой комбриг. — А лучше всего вызови немедленно сюда.
— Зачем он тебе? — удивился Стельмах. — Дерьмо ведь, а не человек.
— Такой мне и нужен для одного дела. Пошли за ним человека, лейтенант, прямо сейчас и отправь.
Стельмах пожал плечами и, вырвав у Кутасова из пальцев полный стакан, единым махом выпил его. Выйдя на улицу, он толкнул ногой первого попавшегося солдата, спящего неподалёку от его палатки, и отправил за сержантом Головым.
— Так всё же, для чего он тебе нужен? — вернувшись к столу Стельмах сильно удивился отсутствию стакана и всей бутыли с самогоном.
— Сейчас поймёшь, — кивнул комбриг. — Подыграй мне.
— Да как подыгрывать-то, я ж ничего не понимаю…
Но объяснять было поздно, в палатку уже входил чешущийся со сна сержант Голов.
— Ты, что ли, сержант Голов, насильник и вор? — спросил у него мрачным голосом Кутасов.
— Всё поклёп, — тут же вскричал тот. — Да разве ж я где влопался?! Нет, вы скажите, облопался на чём Голов, али нет?! Кто видел, кто за руку поймал?
— Ты подойди сюда, — сказал ему Стельмах, мгновенно уловивший свою роль в развившемся спектакле. — Ближе, ближе.
Голов сделал пару шагов и остановился около раскладного стола. Кутасов и Стельмах поднялись на ноги. Голов тут же поднял руки, закрывая голову.
— Руки опусти, — тихим, как шипение гадюки в траве, голосом сказал Стельмах.
— Опустить, — в тон ему лязгнул Кутасов.
Сержант опустил руки, и тут же Стельмах ударил его справа по уху. Голов схватился за голову, но тут же получил от Кутасов слева. И снова от Стельмаха — ногой в живот. Переломился пополам, но Кутасов схватил его за длинные, не по уставу, волосы (мельком подумав, что пора бы озаботится и стрижкой солдат, а то какая-то партизанщина получается) и пару раз врезал кулаком в лицо. Как только комбриг отпустил его, он тут же рухнул на землю, закрывая голову, живот и пах. Комбриг с лейтенантом несколько раз врезали ему сапогами по рёбрам, а после Стельмах сходил к бочке за водой и вылил на Голова несколько ковшей.
— Поднимайся, Голов, поднимайся, — сказал Кутасов, садясь обратно на стул. — Теперь у нас с тобой разговор будет.
— Это какой же разговор? — настороженно спросил тот.
— На тебя в особом отделе у Сластина заведено дело, — начал издалека Кутасов, — сам знаешь из-за чего. — Голов снова вскинулся, но Стельмах показал ему кулак и он тут же замолчал. — Завтра-послезавтра, к тебе придут особисты, и ты поймёшь, что мы тебя только гладили, а они будут бить.
— И дроби попробуешь, и миног, — заверил его Стельмах, — и чего похуже. Сластин тебе не клюй казанский, он шутить с тобой не станет.
— Пущай, как хочет, мытарит меня, — рванул на груди кавалерийский унтерский мундир, — ничего не скажу!
— А вот как раз наоборот, — покачал головой Кутасов. — Ты расколешься, Голов, до самой сердцевины. И молчать! — рявкнул он, видя, как тот вскидывается снова. — Это приказ! Изворачивайся, как хочешь, Голов, крутись, как уж на сковороде, но вотрись в доверие к Сластину. Надо чтоб он всюду тебя за собой таскал, доверенным лицом его станешь. Понял меня?
— Да как же так, господа командиры, — потух Голов, — что это получается? Меня, честного мазурика, не просто в доносители, а в каплюжники чистые записать хотите. Это же против всех понятий, господа командиры, меня ж свои, братья мазурики, на нож поставят.
— За это не беспокойся, Голов, — заверил его Стельмах. — Я с людьми из роты поговорю, объясню политику.
— Да всё едино, — взмолился сержант, — господа командиры, не могу я в каплюжники идти, не могу, вся порода моя мазовская противиться этому. — Он упал на колени и заломил руки.
— Пойдёшь, Голов, пойдёшь, как миленький, — железным голосом сказал Кутасов, — иначе тебе одна дорога — на виселицу. Думаешь, про тебя забудут, раз Пугачёв запретил казаков вешать и гноить, — слух о недовольстве «царя-императора» арестами казаков быстро распространился по всей армии, — но к тебе это отношения не имеет. За тебя, мазурика, никто вступаться не станет. В общем, хочешь жить, Голов, вертись, как хочешь, но стань мне тенью Сластина. Всё понял?
— Покупаете задёшево честного мазурика, — протянул сержант, но Кутасов уже видел, что он согласен на всё. Жизнь, как говориться, всегда дороже.
На следующее же утро Голова схватили особисты, однако после разбирательства он отделался только десятком розог за воровство. А вот подельники его, которых он выдал с потрохами, вместо миног или дроби попробовали шомполов. Во взводе Стельмаха росло глухое недовольство, однако лейтенант каким-то образом пресёк его, а Голова, от греха подальше, забрал к себе Сластин. Что и требовалось комбригу.
Теперь победы следовали одна за одной. В тылу врага вспыхивали крестьянские восстания, генерал-поручик Щербатов лишился провианта, и был вынужден разворачивать полки на их подавление. К тому же в тылах действовали легкоконные отряды казаков и башкир, нарушавшие коммуникации. В конце июня были взяты Воткинский и Ижевский железоделательные заводы, пали Елабуга, Сарапул, Мензелинск, Агрыз, Заинск, Мамадыш. Омелин находился постоянно в приподнятом настроении, его даже перестали волновать возродившиеся шапкозакидательские настроения в армии.
— Наконец-то, наконец, — говорил он Кутасову, как правило, меряя шагами комнату в очередном доме, где размещался штаб и политотдел армии. — Рабочие пришли к нам. Настоящий крепкий пролетариат, рабочая косточка, не то, что крестьяне-мешочники. Таких нам не хватало всё это время!
— Да брось ты, Андрей, — осаживал его комбриг, видя, что настроение комиссара слишком опасное, — это же вчерашние крепостные, такие же, как эти твои крестьяне.
— А кем были рабочие в девятьсот пятом, — возражал Омелин, — и в семнадцатом. Кто стал становым хребтом революции и Гражданской войны? Чёрные кепки и серые шинели! Рабочие, солдаты и моряки. И все они, все, такие же вчерашние крестьяне, как те, кто приходят к нам что ни день.
— Вот только ты забыл, Андрей, — напомнил ему Кутасов, — что сейчас совсем не та война, что была в семнадцатом. Тогда рабочему винтовку в руки дал, а уж в цепи ходить и окапываться он сам учился. Сейчас же у нас всё сложнее. На подготовку более-менее сносного солдата-новобранца нужно не меньше двух месяцев, чтобы он научился из мушкета стрелять да в строю ходить. Противостоят же нам умелые и опытные ветераны Семилетней войны, Русско-турецкой, давители Барской конфедерации. С казаками, конечно, проще, но им полного доверия нет, сам понимаешь, не тот класс.
— Ты слишком пессимистичен, Владислав, — перебил его Омелин.
— А ты, Андрей, похоже, ослеплён победами и притоком рабочих, — брякнул кулаком по столу Кутасов. — Раскрой глаза, Андрей! Сейчас переломный момент, нам предстоит историю менять. И наша главная задача сейчас уговорить Пугачёва идти на Москву, а не поворачивать к Дону. Да и Михельсона не стоит сбрасывать со счетов. Как бы то ни было, а его корпус вполне может нанести нам поражение.
— Михельсона разобьём, — твёрдо заявил Омелин, — со свежими батальонами с Южного Урала, разобьём. А вот с Пугачёвым будет сложнее. Тут всё будет зависеть от потерь, особенно среди казаков, понесённых в сражении с ним.
— Вот теперь тебя люблю я, — процитировал Кутасов с улыбкой. — Правда, тогда у Пугачёва казаки были единственной силой, кроме них были кто — рабочие с заводов да крестьяне с дрекольем. У нас же есть рабоче-крестьянские батальоны, они — основная сила нашей армии, как ты там сказал, становой хребет революции. Значит, на них нацелит атаку Михельсон, а они могут и не выдержать удара кавалерии. Как бы то ни было, половина из них воевала только с гарнизонными войсками, пускай и с границы с казахами, но до настоящей линейной пехоты им далеко. Вторая же, вовсе необстрелянные новобранцы. Потери могут быть, а, к чёрту, какие политесы между нами, и будут большими! И вообще, про штурм Казани не забывай. Потери ведь и там будут. Воевать нам будет очень тяжко.
— Для того нас сюда и прислали, — напомнил ему комиссар. — Со своей стороны я с политработниками обеспечу должные настроения в армии. С шапкозакидательством будем бороться всеми силами, думаешь, я этих настроений не замечаю?! Вполне, вполне. Проведём работу.
Десятого июля пугачёвская армия встретила отряд полковника Толстого, вышедшего ему навстречу из Казани.
— Нынче нам предстоит встретиться с жестоким врагом, — говорил Пугачёв. — У него меньше солдат, но это не гарнизонные вояки, позабывшие как в руках оружье держать. Нет. Это матёрые каратели, на них кровь сотен и сотен казаков и крестьян. Толстой крестьян и казаков целыми деревнями вешал. И надо сделать так, чтобы завтра сам он болтался на крепкой верёвке.
— Не подведём, ваше величество! — браво рявкнул казачий полковник Белобородов, браво топорща бороду.
— Вот об этом я докладывал вам, Пётр Фёдорович, — тут же напомнил Омелин. — Лёгкие победы вскружили головы многим вашим верным людям. А вы ведь сами только что говорили, воевать нам придётся не с гарнизонными вояками, а с матёрыми карателями полковника Толстого.
— Верно говоришь, комиссар, — согласился «император». — Никуда не годится с таким настроением в бой идти. Помните, с кем нам драться придётся. А ты, комиссар, прикажи своим людям эту вашу политработу провести в полках и батальонах как следует. Крепкую работу провести. Таков тебе мой царский наказ.
— Слушаюсь, Пётр Фёдорович, — вытянувшись, козырнул Омелин. Именно это ему и было нужно, чтобы весь высший комсостав армии услышал недовольство Пугачёва.
После этого заседания штаба, Пугачёв распустил полковников и бригадиров, а сам взял в руки подзорную трубу и стал осматривать поле грядущего боя. Армия его строилась напротив небольшого, в общем-то, отряда полковника Толстого. Основной ударной силой последнего служил эскадрон казанских кирасир. Гордые всадники очень хорошо помнили победы над пугачёвцами, одержанные в составе корпуса премьер-майора Михельсона над превосходящими силами противника. Вот и сейчас они стояли в центре отряда Толстого, с флангов поддержанные пикинерами и драгунами. Пехоту же полковник поставил за кирасирами и между их позициями и лёгкой кавалерии. План его был прост и незатейлив, как сабля.
— Одним эскадроном нас сокрушить хочет, — разгадал его замысел Пугачёв, — а если не выйдет, уйти за пехоту. Дурного же о нас мнения полковник Толстой, знать, ещё не воевал против меня.
— Он не такой дурак, как может показаться, — заметил Кутасов. — Просто недооценивает нашу армию. Выжидает, ждёт, пока мы двинемся вперёд, чтобы атаковать кирасирами нашу пехоту на ходу.
— Твои рабоче-крестьянские батальоны не раз доказывали свою силу, — сказал Пугачёв, складывая трубу и вынимая из-за пояса булаву. — Пусть покажут её и теперь. Им принимать удар кирасир. — Он вскинул булаву и указал вперёд.
Рабочие батальоны, стоявшие в центре построений пугачёвской армии, двинулись вперёд под барабанный бой. Чуть поотстав от них, зашагали пешие казаки. Лейб-казаки полковника Мясникова, как всегда остались в тылу, а лёгкая конница, состоящая из казаков поплоше, башкир, татар и казахов Младшего Жуза, начали обыкновенный свой фланговый манёвр. Они помчались далеко в стороны, пользуясь бескрайностью степи, чтобы обойти противника с флангов, зайти в тыл, осыпать стрелами, ударить в пики, в сабли, как делали это ещё их деды-прадеды во времена Чингиз-хана и Батыя, когда они сокрушали рати со всех краёв мира — от китайцев и персов до русичей и тевтонцев
— Солдаты! — рядом с передовыми батальонами гарцевал на вороном коне Омелин. — Вам предстоит выдержать удар элиты тяжёлой кавалерии, кирасир. В бою у Чесноковки они разбили Чику-Зарубина! У него был один батальон рабочих, все они погибли в этом бою! Это те самые кирасиры из Казани! — Он указал на медленно тронувшихся навстречу рабочим батальонам всадников. — Так отомстите же за своих братьев, рабочих и крестьян Поволжья и Урала, погибших у Чесноковки! Остановите кирасир, уничтожьте их всех, до последнего!
Он не стал разворачивать коня и отходить в тыл. Нет, в Омелина будто бес вселился, он ехал вместе с офицерами и комиссарами Первого рабочего, не слишком хорошо держащихся в седле.
— Ну, ты посмотри на него, — хлопнул себя по бедру Пугачёв, — лихой казак из твоего комиссара выйдет, а, бригадир?
Растущей армии Пугачёва были нужны новые звания. И если в рабочих батальонах были введены звания РККА, то казаки наотрез отказались принимать их, оставив себе исконных есаулов и хорунжих, но ведь и звания выше полковника были нужны. Вот и появились бригадиры и комбриги, а также командармы и атаманы. Такая двойная система званий привела к тому, что Военная коллегия Пугачёва издала собственную Табель о рангах, правда, без гражданских и, тем более, придворных чинов. Но Кутасов был уверен, что когда они возьмут Москву и придёт время не только воевать, но строить новое, небывалое, рабоче-крестьянско-казацкое государство, выпустят и дополнение к этой Табели.
Кирасиры набрали скорость и летели к рабочим батальонам, как на крыльях, держа поперёк седла тяжёлые палаши. Кутасов не слышал уже далёкого барабанного боя, однако он отлично знал, что сейчас дробь их приказывает батальонам перестроиться в каре. Омелин вместе с командирами Первого нырнул внутрь этой живой крепости, вставшей к врагу углом, чтобы два фронта её могли дать залп по врагу. Кирасиры не обратили на это внимания, они продолжали набирать скорость, тяжёлые кони их взрывали копытами землю. Никто из них не захотел выстрелить из пистолета — все шли врукопашную. А вот солдаты этим не пренебрегли. Каре, стоящие углом к налетающему врагу окутались дымом, лишь секунду спустя до Кутасова докатился сильно приглушённый рокот выстрелов сотен мушкетов. Пули плющились о кирасы тяжёлых всадников, некоторых выбивали из сёдел, под другими убивали коней, с третьих только треуголки сшибали. А после кирасиры влетели в пороховое облако, врезались в квадраты, стоящие углом к ним. Они обрушили палаши на мушкеты, на плечи и головы солдат. Те ответили дружным удар и ударили в штыки.
— Слишком самонадеян полковник Толстой, — повторил Пугачёв, вовсе не так уверенный в успехе, как хотел показать. — Одним эскадроном кирасир в сотню палашей пяти батальонов не разбить.
Этот бой длился минут двадцать, после чего разбитые кирасиры куда медленнее отступили к подходящей уже пехоте. Проехав через расступившиеся шеренги, кирасиры скрылись в тылу. Несмываемым позором покрыл себя этот эскадрон из-за самонадеянности полковника Толстого. Кутасов в бинокль видел сгорбленные фигуры в рваных мундирах, почти все без шляп, никто не смел поднять головы, когда они проезжали мимо других кавалеристов. Ведь элита кавалерии не может отступить перед вчерашними рабочими и крестьянами, но отступает сейчас, уступая место менее прославленным всадникам. Таким, как «рабочие лошадки войны», драгуны, как за глаза называли представителей старейшей в России регулярной кавалерии.
Пехота Толстого выстроилась перед каре. Перестроиться в шеренги рабоче-крестьянские батальоны уже не успевали, а делать это под огнём противника очень сложно. Вот она, новая проверка для батальонов «нового строя». Кутасов вжал в глаза окуляры бинокля — Пугачёв их не признавал, отдавая предпочтение более традиционным трубам — рассматривая солдат, шагающих под огнём противника. Сыплют дробь барабанщики — палочек не видно. Солдаты на ходу отмыкают штыки, вешая их на пояс. И падают, падают, падают. Но вот перестроение закончено, ряды выровнены. Унтера, как всегда, надрывая голоса, орут, передавая команды офицеров. «Заряжай! Первая шеренга, на колено! Целься!». Рабочие батальоны отстают от солдат регулярной армии. Пока они готовятся к залпу, враг успевает дать свой и почти полностью подготовиться к следующему. «Огонь!» Шеренги снова окутываются дымом уже с обеих сторон, падают солдаты в гимнастёрках и мундирах, летят наземь фуражки и шляпы-треуголки. Солдаты обеих армий заряжают мушкеты. Опережают рабочих екатерининские бойцы, давая залп и заряжая мушкеты повторно, прежде чем рабочие успевают подготовиться к первому. Однако после нового слитного выстрела шеренги Толстого таяли, как сахар в чае, сказывалось численное преимущество рабочих.
И вот уже пешие казаки, не уступающие регулярной пехоте почти ни в чём, заходят с флангов, ведя просто ураганный огонь из разнообразных мушкетов, фузей и штуцеров. Толстой медлил пускать в бой кавалерию, ведь над ним хищными коршунами нависали легкоконные башкиры, казахи и татары. Они маневрировали, осыпая врага тучами стрел, ждали своего часа, когда Толстой оголит фланги, пустив в бой кавалерию. Вот тогда можно будет ринуться на врага с фланга, зайти в тыл, порубить, насадить на копья, потоптать конями пехоту.
Только тогда Толстой осознал роковую ошибку. Он слишком недооценил противника. Основная ударная сила, на которую он полагался, казанские кирасиры, разбита, пехота тает в огневом бою с пугачёвцами, на который он также рассчитывал, а над флангами страшной угрозой нависла лёгкая конница из башкир и татар, одними пикинерами с ними уже не справиться. И потому забили барабаны отступление. Потянулась назад под огнём пехота, уходя от окружения пешими казаками. Рванули на фланги драгуны и пикинеры, сшиблись с лёгкой конницей, отогнали её, разбили, развеяли по степи. Но и это было ошибкой.
— Мясников, — подозвал к себе полковника лейб-казаков Пугачёв, — атакуй Толстого.
— Слушаюсь, ваше величество! — гаркнул тот.
Две сотни лейб-казаков, изголодавшихся по бою, сорвались вперёд, как один человек. Они налетели на отступающую потрёпанную пехоту, принялись рубить и колоть, и солдаты дрогнули и побежали. Они бросали мушкеты, срывали мундиры и в одних нательных рубахах бежали в степь. Драгуны с пикинерами не успели вернуться, чтобы защитить пехоту, а когда развернулись всё же, в тыл им ударили рассеянные, казалось бы, по степи башкиры, татары и казахи с казаками поплоше. Вновь взвились в небо тучи, хоть и сильно поредевшие, стрел, в спины драгун и пикиреров, не успевших во второй раз развернуть коней, врезались пики, скрестились с саблями и тяжёлыми палашами лёгкие шашки, часто ломающиеся после первых ударов. А лейб-казаки преследовали бегущего со своими офицерами полковника Толстого.
— Вот так их надо бить, — повторял Пугачёв. — Только так!
Назад: Глава 9 Комиссар Омелин
Дальше: Глава 11 Поручик Ирашин