Глава 9
Комиссар Омелин

После боёв на реке Ай настроение в войске Пугачёва было приподнятое. Всех мало волновало, что потери были велики, очень много раненых и многие из них останутся инвалидами и не смогут продолжать воевать, а убитых хоронили на правом берегу едва не весь следующий день. В общем-то, оба берега Ая теперь украшали сотни крестов, иные с фуражками или просто шапками — казацкие и рабоче-крестьянские — другие со дву— и треугольными шляпами — офицеров и солдат екатерининских войск.

Сражение на реке, к тому же, не принесло ощутимых успехов ни одной стороне. Михельсон, ввиду больших потерь и растраты большей части боеприпасов был вынужден отступить обратно в Уфу, а Пугачёв двинул свои войска к Казани.

— Пора взять Казань, — любил говаривать «император». — Она станет хорошей основой для нападения на Москву. Предок наш, великий царь Иван, прозванный Грозным, из Москвы Казань взял, я же возьму Москву из Казани.

Эта шутка, насчёт взять Москву из Казани, была весьма популярна в войске. Её то и дело употребляли комиссары с политруками Омелина. Особенно усердствовали на сей счёт в ежедневных политпросветительских беседах с солдатами и казаками.

— Мне не нравятся настроения в армии, Владислав, — высказал как-то Омелин свои настроения, когда уже совсем, что называется, накипело. — Их иначе, как шапкозакидательскими не назовёшь. С таким настроением в бой идти нельзя.

— Влияй на своих комиссаров, — пожимал плечами Кутасов. — Что ещё я могу тебе посоветовать. Настроения в армии это по твоей части.

— А ты, Владислав, повлияй на Пугачёва, — сказал Омелин. — Одно его слово стоит десятка сказанных моими людьми.

— Постараюсь, — кивнул комбриг, — хотя на него не очень-то и повлияешь. Не такой уж он человек, наш надёжа-царь.

В тот же вечер Омелин собрал всех политруков и комиссаров в дом, который занимал один. Деревня, где стояло пугачёвское войско, была довольно большая, так что все офицеры и атаманы казаков смогли разместиться в избах, на содержании у крестьянских семей.

— Товарищи политработники, — обратился к ним Омелин, прохаживаясь по большой комнате избы, заложив руки за спину, — мне совершенно, категорически, не нравятся настроения в армии. С ними надо бороться. Нещадно искоренять!

— Какие настроения? — решился спросить политрук Кондаков. — Мы понять не можем, о чём вы, товарищ полковой комиссар?

— Какие настроения, — в упор глянул на него Омелин, — какие настроения, спрашиваешь? Скверные, товарищ политрук, весьма скверные! Шапками закидать хотите врагов? Считаете, пары побед довольно, чтобы над врагом надсмехаться? Нет, товарищи! — Он хлопнул кулаком по стене. — Нет! Чтобы стало с нами, если бы мы пренебрегли дисциплиной, к примеру, после взятия Троицкой? Не офицеров Деколонга шомполами запарывали бы, а они нас. Подобные настроения, что начинаются сейчас в нашей армии, разлагают её изнутри. Как гангрена! Чума! Холера! Проказа! Она разложит тело и душу нашей армии, и враг легко уничтожит нас. Что может быть проще, чем прикончить человека поражённого любой из этих тяжких болезней?

Он остановился и поглядел на своих политработников. Взгляды их существенно изменились. Из растерянных, непонимающих, они стали горячими, живыми, настоящими. Омелин позволил себе усмехнуться, но про себя, ни тени улыбки не появилось на его лице.

— Вопросы есть? — тем же строгим «учительским» голосом спросил он у политработников.

— Никак нет, — ответил за всех старший по званию батальонный комиссар Серафимов, последний из прибывших из будущего политработник, не считая самого Омелина.

— Разойтись, — махнул рукой полковой комиссар.

Они вышли из избы, а уже на следующий вечер, на политпросветбеседе началась весьма активная работа. И уже вместо шуток про Москву из Казани зазвучали слова о болезнях лености и праздности, что разлагают армию, ослабляют её. Особенно приятно было послушать, конечно же, Кондакова.

— Что же вы, товарищи братья, — говорил он, обращаясь сразу к нескольким батальонам, — взяли пару крепостей, Деколонга шомполами запороли, а с Михельсоном не сладили! Дважды схлёстывались, как глухари на токовище, то мы через реку, то они, а толку — нет. Согнали пехоту в Ай, а кавалерию не побили. Слава Богу, да Салавату Юлаеву, что нас вовсе не побили. Вот он с башкирами своими два часа дрался с конницей, с михельсоновскими карабинерами, но в тыл к нам их не допустили. А мы что же? Стояли! С пехотой дрались, от гусар да казаков-предателей отбивались, но ни единого шагу вперёд, чтобы скинуть вражеского солдата в реку, отогнать легкоконных. Но нет! Стояли, в землю упершись! От обороны битвы не выиграть! — Он перевёл дух и снова обрушился на солдат. — Обленились вы, товарищи братья, лёгкую победу почуяли! И это первейший признак пагубного разложения армии. В общем, товарищи братья, решим с вами так! Никаких шуточек по поводу врага, к службе относиться со всей серьёзностью! Изгнать всякие признаки болезни из тела нашей армии, покуда их не пришлось калёным железом выжигать!

Особенно запали в душу солдатам — да и офицерам тоже — слова политрука Кондакова о «калёным железом выжигать», все отлично понимали, что это значит без иносказаний.

Вот теперь всё нравилось Омелину в армии. Начала подниматься в людях — не важно, рабочих ли, крестьянах, казаках, пеших или конных, даже до диких умов башкир сумели достучаться его политработники — глухая злоба. На самих себя. За праздность, которой они предавались, позабыв дело революции. И злобу эту копившуюся в них некой чёрной желчью, они готовы были сорвать на врагах. А впереди лежала Красноуфимская крепость.

Она прикрывала переправу через реку Уфу, закрывая армии Пугачёва дорогу на Осу, что на Каме, и оттуда уже, на Казань. Крепость стояла на крутом, правом берегу, Уфы, к воротам вёл мощный каменный мост, простреливаемый пушками со стен. Вести по нему людей, означало верную погибель для сотен и сотен людей, но брать Красноуфимск надо было быстро. Времени для долгой осады не было. В любой момент могли подойти каратели, Михельсон или Мансуров или князь Голицын, а противостоять сейчас, после изнурительных боёв на реке Ай, пугачёвская армия не могла. Мало было боеприпасов, патронные ящики рот и батальонов катились полупустыми, а ко многим орудиям, особенно больших калибров не было уже ядер, да и пороху тоже.

— Возьмём Красноуфимск, — обращался к своим полковникам Пугачёв, — будут у нас огнеприпасы к мушкетам и пушкам.

— Но, — возражал ему Кутасов, — сейчас у нас есть только люди. Если пойдём на эскаладу по мосту через Уфу, положим многих. Слишком многих. Мы можем взять Красноуфимск сходу, получим огнеприпасы и ядра, порох и мушкеты из арсенала, но кто воевать будет? Рассчитываете, Пётр Фёдорович, на приток новых сил — казаков с Дона, рабочих и крестьян, — но если первых можно сразу брать в строй, то, что делать со вчерашними крепостными. Они же не знают, с какого конца за мушкет браться. Чтобы сделать из них солдат нужны недели, месяцы, а их-то у нас нет. Нет времени готовить новых солдат, взамен погибших, война вошла в ту фазу, когда останавливаться нельзя. Сейчас у нас есть армия закалённых в боях солдат и казаков, их беречь надо, как зеницу ока, особенно после сражений на Ае.

— Как это, в толк взять не могу, — покачал большой головой Пугачёв, — солдата на войне беречь? Не для того войны затевают, чтобы беречь солдат.

— Войны, может быть, — не стал спорить Кутасов, — однако битвы надо стараться выигрывать по возможности малой кровью.

— Опять не пойму, что толкуешь, полковник. — Крови мало пролить, что ли? Для чего же тогда биться?

— Малой кровью, — объяснил комбриг, — это значит, чтоб мало крови пролить самим, но много — вражьей.

— Вот так мне больше по нраву, — голос Пугачёва от довольства как-то загустел, будто дёготь. — Но как же ты предлагаешь взять тогда Красноуфимск? Крепость хороша, не хуже Троицкой, тут без большой крови не обойдёшься, как ни крути.

— Можно обойтись и малой, — вступил в разговор Омелин. — Если применить военную хитрость.

— Какую такую хитрость? — заинтересовался Пугачёв.

— После разгрома корпуса Деколонга к нам попали множество мундиров, — начал комиссар. Всем было известно, что после знаменитой «порки Деколонга» многие казаки щеголяли в офицерских мундирах его корпуса, да и солдатских было припрятано «про чёрный день» не так и мало. — Надо изъять их, переодеть в них несколько взводов солдат, придать им унтеров-перебежчиков из корпуса Деколонга, для правдоподобия, и переправить на тот берег, где-нибудь выше по течению. Они обойдут Красноуфимск и подойдут к западным воротам крепости под видом разбитых частей корпуса. Им откроют ворота, потому что просто не ждут такой уловки от нас, недооценивают, считают слишком прямолинейными. Тем более, что в это же время с другой стороны подойдёт наша армия и начнёт устраиваться для осады.

— Значит, они, как войдут, расположатся внутри, а после откроют или взорвут ворота, верно? — глаза «императора» так и загорелись.

— Их и близко не подпустят к воротам, — покачал головой лейб-казачий полковник Мясников. — Разоружат и запрут на гауптвахте, до выяснения, или, по крайней мере, до конца осады. В Красноуфимске не дураки в гарнизоне сидят.

— Именно, — кивнул Омелин, — поэтому мне нужны самые отчаянные рубаки. Бессемейные, молодые, те, кто всегда впереди в самом жарком бою и никогда пулям не кланяются.

— Таких много в моём войске, — усмехнулся Пугачёв, — не на один взвод наберётся. Так ты, комиссар, я понял, сам с ними хочешь пойти.

— Верно, — согласился Омелин. — Мы, конные, как только войдём в крепость, тут же перебьём охранение и с шумом и пальбой рванём к воротам. Напротив нас выставят заслоны. А в это время вторая группа, в мундирах солдат и офицеров гарнизона, пешими, обойдёт район уличных боёв и подойдёт к нужным воротам. Так как все взгляды будут устремлены на армию за её стенами, на них не обратят особого внимания. Я на это, по крайней мере, надеюсь. Вот они-то и должны будут открыть ворота, и продержаться до подхода передовых отрядов.

— А конные как же? — спросил Мясников. — Сгинут все, выходит?

— Могут и сгинуть, — сказал Омелин, — а могут и прорваться навстречу нашим. Всё будет зависеть от их удали и отваги. К тому же, весь гарнизон будет сосредоточен на стенах, и заслоны выставить на пути прорывающихся через город всадников могут и не успеть. А если два отряда соединятся, то шансов выстоять до подхода авангарда будет куда больше.

— Хорошее дело, товарищи, — по привычке как бы несколько застенчиво сказал Степан Кведанович Стельмах, сын обрусевшего немца, бывший студент, как говорится, вольтерьянец и вольнодумец, за свои взгляды и высказывания загремевший сначала на каторгу, а после «на вечное поселение» в эти края. Согласно манифесту о всеобщем молчании. Едва узнав о восстании, он собрал небольшую шайку из таких же ссыльных вольтерьянцев, зарезал пристава, разоружил стражников и бежал к Пугачёву. Омелин сразу заметил эту «жертву режима», в поведении которой его смущали только уголовные замашки, которых Стельмах нахватался на каторге и поселении. — Как говориться, фартовое, а куда нам без фарта, верняк? — Из таких же ссыльных и бывших мазуриков Стельмах собрал взвод, ядро которого составила та самая шайка вольтерьянцев, с которыми он бежал с поселения. Всё это были люди сплошь лихие, именно что фартовые, Кутасов включил их в пятый рабочий батальон. — Я весь взвод свой на это подписываю.

— На дело пойдут только охотники, — густо произнёс Пугачёв, напоминая Стельмаху, которого хоть и привечал, как «земляка-немчина», потому, собственно, тот и присутствовал на этом заседании штаба, однако недолюбливал, не слишком доверяя этому чересчур независимо ведущему себя грамотею.

— А пусть только кто шагу вперёд не сделает из моих орлов, когда я их кликну, — жестоко усмехнулся Стельмах. — Этой самой рукой его на месте шлёпну. — Он погладил пальцами рукоять богато украшенного пистолета.

И в этот момент он показался Омелину очень похожим на комиссара времён Гражданской войны, в кожаной куртке и с маузером в деревянном футляре на бедре, готового расстрелять всякого, кто возразит командиру или ему по любому вопросу. Вроде Дыбенко или Фурманова. Вот оно, прошлое поколение политработников, из которых вышли такие прославленные товарищи, как Климент Ворошилов и сам товарищ Сталин.

— Хорошо, — кивнул Пугачёв. — Вот тебе, Омелин, и пешая команда. Ну, и конников мы тебе соберём, с Божьей помощью.

— Вот только, быть может, не стоит товарищу комиссару Омелину самому конных в бой вести, — предложил Стельмах, куда только делись его мазурские словечки, откуда вернулась странная, студенческая, застенчивость. Интересный, всё-таки, человек. — Таким человеком рисковать нельзя.

— Я — человек, товарищ лейтенант, — ответил ему на это Омелин, — и сам хозяин своей жизни. Если я буду сидеть в штабе, то какой же я военный комиссар. Получается, я — крыса тыловая, а не военный комиссар. Ведь многие мне это за глаза говорят, не так ли, товарищ лейтенант? — Стельмах часто изгалялся по этому поводу, особенно хлебнув первача. — Вот теперь вы все увидите, что я не стану прятаться за спины других, когда дело доходит до выполнения моих планов.

— Славно сказал, — уронил Пугачёв, как бы завершая этими словами заседание штаба, — правильно.

Той же ночью в двадцати верстах выше по течению Уфы, куда уже не решались заходить патрули екатерининских войск, пожилой башкир Туймазы — житель здешних мест, вёл людей и коней к берегу реки.

— Переправа совсем плохой, — приговаривал он. — Войско не переведёшь. Никак не переведёшь. Вода поднялась. Высоко-высоко. Вот тут надо к этому дереву крепкий верёвок привязать, чтобы переправа хороший была. Есть такой верёвка? — Кто-то из роты Стельмаха протянул Туймазы несколько увязанных в бухты канатов. — Добрый верёвка. Будем вязать. — Он быстро наладил несколько узлов, проверил на прочность, заставив навалиться сразу нескольким дюжим парням. — Теперь на тот берег надо. — Обвязавшись теми же верёвками, Туймазы прыгнул в воду, не раздеваясь, и диковинной рыбой поплыл на тот берег Уфы. Там он выбрал дерево покрепче, навязал узлов, наладив верёвочную переправу. Перебравшись по ней обратно, он принялся объяснять, каким образом переправлять по ней лошадей.

— Вяжи его крепко, — старик усмехался, — как будто воруешь, и ставь на доска. А солдаты с тот береги — тяни, тяни крепко, в землю упрись. Надо быстро чтоб конь на тот берег был, пока он не испугаться, и копытом не бей. А то разобьёт доска — и всё. Нет конь. Нет переправа.

Таким образом, люди и лошади переправились на правый берег Уфы. Туймазы махнул им на прощание рукой, собрал верёвки, забрав их с собой, и ушёл к себе в степь. Небольшой же отряд Омелина, как можно тише направился к Красноуфимску. Для ускорения полковой комиссар посадил стельмаховских мазуриков на коней к своим всадникам. Когда с рассветом вдалеке появились стены крепости, все подобрались, начали проверять оружие, понимая, что очень скоро их ждёт кровавая заварушка, шансов выйти живым из которой было очень мало. И конным, и пешим.

Неподалёку от Красноуфимска, пеших солдат в гарнизонных мундирах ссадили и теперь они шагали позади кавалеристов, стараясь скрыться в облаке пыли, что поднимали последние.

Омелин в последний раз проверил шашку и пистолеты, погладил коня по шее. Усмехнулся про себя, вспомнив их последний диалог с Кутасовым. Комбриг был решительно против участия комиссара в этой авантюре, однако у Омелина нашлись доводы и для него.

— Нельзя мне и дальше при штабе только сидеть, — сказал он Кутасову, — никак нельзя. Я авторитет теряю, и главное, среди своих людей. Политсостав в армии я составил, теперь политруки и комиссары без меня управятся. Пора бы и о себе немного подумать. Ведь вспомни Гражданскую, тогда комиссары при командирах всегда были, людей из окопов поднимали, где командир не справлялся — комиссар солдат в атаку ведёт. Я говорю это молодым политрукам, а они мне едва не в лицо спрашивают: а что же ты, товарищ Омелин? Они-то в атаки ходят вместе с шеренгами, а я — нет. Скоро, таким ходом, я вовсе авторитета лишусь, а через меня — и весь политсостав. Этого допустить нельзя. Никак нельзя. Ты-то себе славу заработал в Сеитовой слободе, откуда тебя на руках израненного вынесли. А погибну я, так политсостав сделает из меня святого, помнишь, мы и об этом говорили.

Помолчал тогда комбриг Кутасов, но не нашёл чего ответить, и только рукой махнул.

— Кто такие?! — оторвал Омелина от воспоминаний голос часового со стены Красноуфимска.

— Открывайте ворота! — крикнул ему комиссар. — Мы из корпуса Деколонга!

— Сейчас разберемся, из какого вы корпуса! — ответили ему, и спустя несколько минут в воротах отворилась небольшая калитка, ровно одному человеку пройти, и из неё вышёл небольшой отряд солдат во главе с офицером в чине капитана.

— Кто такие? — задал он тот же вопрос. — Откуда будете?

— Мы из корпуса Деколонга, — снова ответил Омелин. — Честь имею представиться, поручик Омелин. — Он коротко козырнул.

— Поручик Стельмах, — выступил вперёд бывший студент. — Командовал ротой в троицком гарнизоне, сейчас принял командование гарнизонными войсками, что прорвались из крепостей, после их падения под ударами пугачёвских орд.

— Красиво говорите, господин поручик, — усмехнулся капитан-поручик, и, чтобы не выглядеть невежливым также представился: — Капитан-поручик Марев. Казаков среди вас нет, бород бритых тоже не вижу, — начал вслух рассуждать он, — для пугачёвцев вы слишком уж гладкие все, нет таких у Емельки. Значит, можете проходить. Подождите пару минут. Сейчас мы вам ворота откроем.

И действительно, стоило ему, вместе с отрядом вернуться в крепость, как тяжёлые ворота её поползли в разные стороны. Омелин позволил себе усмехнуться — всё шло по его плану, враг сам впускал их к себе.

Омелин покачивался в седле. Цок, цок, цок, — бьют подковы по земле. Омелину стоило больших душевных усилий не поглаживать рукоятку пистолета. Отряд втягивался в Красноуфимск. Медленно, очень медленно, будто мухи, ползущие по патоке. Они ползут по ней, увязая лапками, каждый раз им всё сложней выдёргивать ноги, увязающие в вязкой жидкости. И тут вдруг воздух разрывает грохот взрыва, за ним следует ещё один и ещё — начала работать пугачёвская артиллерия. Все головы обернулись в стороны южной стены, к которой сейчас развёрнутым строем шагали, как в психической атаке, рабочие и казацкие пешие полки. В тот же миг время потекло своим чередом. А именно, полетело вскачь безумным табуном лошадей.

Омелин выхватил пистолет — и всадил пулю в грудь капитан-поручику, единственному обер-офицеру у ворот. Без него, как и предполагалось, солдаты растерялись, кто-то хватался за оружие, иные же просто вертели головами, безумно и бездумно надрывались унтера, зачастую отдавая противоречивые приказы. Но все голоса перекрывал дикий свист конных пугачёвцев. Они были набраны из молодых казаков, что ещё не успели отрастить бород, им выбрили лица и приказали молчать до самого начала сражения. И теперь они отводили душу за все часы молчания.

— За мной! — кричал Омелин, размахивая выхваченной саблей. — Вперёд! К воротам!

И увлечённый им казаки понеслись по улицам Красноуфимска, рубая направо и налево всех, кто оказывался у них на пути. Наперерез им, было, устремились несколько солдат во главе с обер-офицером. Они попадали на колено, вскинули мушкеты с примкнутыми штыками. Омелин налетел на обер-офицера конём, сбил его наземь, ударил саблей по голове. Солдаты, потерявшие командира, растерялись — унтеров среди них не было — и не успели выстрелить. Казаки порубили их в несколько секунд.

Пролетев ещё несколько улочек, они наткнулись на почти полноценную засаду. Солдаты катили телегу на середину и без того узкого переулка. По команде офицера они тут же бросили это занятие, укрылись за телегой и открыли беспорядочную стрельбу по подлетающим казакам. Омелин ловко послал коня на препятствие, тот взвился над телегой, царапнув копытами по старому дереву, и приземлился по ту сторону, сбив грудью нескольких солдат наземь. Комиссар завертелся в седле, как сумасшедший, раздавая удары направо и налево. К нему быстро присоединились передовые казаки, расчистившие улочку. Перевернув телегу и оттащив её к домам, всё это не слезая с сёдел, казаки помчались дальше.

Но эта заминка стола им очень дорого.

— Вашбродь! — козырнул седоусый унтер — ветеран нескольких войн. — Приказ выполнен! Баррикады сложены! Солдаты готовы принять удар!

Комендант Красноуфимска капитан Конев кивнул и отпустил его. Он вполне доверял поручику Веньяминову, которого отправил с ротой солдат — больше дать не мог, ввиду подступающего к стенам противника — остановить неизвестно как прорвавшихся в крепость с тылу казаков. Вышедший из унтеров пожилой поручик, такой же ветеран, как и резво убежавший обратно сержант, он крепко знал военное дело. Он воевал с турками за Дунаем и отлично умел противостоять налётам дикой и лихой кавалерии.

— Кто такие? — обернулся на голос вахмистра и увидел шагающих колонной по два солдат в гарнизонных мундирах, возглавлял их незнакомый офицер. — Куда прёте?! — заорал вахмистр, однако солдаты и не подумали остановиться.

— Поручик, — наугад обратился комендант к странному офицеру, — я вас не знаю. Кто вы такой?

— Ба, капитан! — вскричал тот. — Это же я, Стельмах! Не признали?!

— Какой ещё Стельмах?! — опешил Конев. — При чём тут Стельмах?! Вахмистр, остановите…

Договорить он не успел. Странный офицер, назвавшийся Стельмахом, подошёл к нему слишком близко. Да и солдаты его успели рассредоточиться по дворику у ворот. Стельмах шагнул к Коневу и без размаха всадил ему в живот короткий нож с широким лезвием, несколько раз провернув его в ране.

— Вот и кончился начальничек, — растянул тонкие губы в жестокой улыбке Стельмах.

Люди его открыли огонь по часовым у ворот и вестовым коменданта. Выстрелы эти и суматоха прошли совершенно незамеченными на фоне ожесточённой перестрелки, идущей на стенах и артиллерийской канонады. Никто и не заметил, что комендант крепости был убит.

— Бойков, бери двух человек, — приказал Стельмах, — чтоб ни одна сволочь из города сюда не подошла. Под любым предлогом останавливай!

— Понял, — ответил одетый в мундир младшего сержанта, аккуратно заштопанный на спине, ссыльный Бойков.

— Открывай ворота, мазурики! — крикнул Стельмах своим людям. — Быстрей, быстрей, парни! Покуда на стенах не прочухались!

Откинув тяжёлый засов с ворот, солдаты Стельмаха потянули на себя мощные, обитые бронзой створки ворот. Это не осталось незамеченным. С обеих сторон.

— Молодец, Стельмах! — крикнул Пугачёв, от избытка чувств взмахнув булавой. — Юлаев, вперёд! — величественным жестом он указал на открывающиеся ворота Красноуфимска.

И устремились к ним конные сотни башкир и казаков под общим командованием Салавата Юлаева. Дикие всадники приволжских степей неслись, издавая свист и вой, опуская к бою длинные пики, натягивая луки, на тетивы которых были наложены стрелы, обмотанные паклей. Десятники держали в руках тлеющие фитили, которыми должны были поджечь их. В крепости собирались учинить нешуточную панику, подпалив столько домов, сколько успеют.

Ворвавшись в крепость под ураганным огнём со стен, промчавшись мимо машущих руками солдат Стельмаха, срывающих с себя мундиры, чтобы свои не зарубили ненароком, легкоконные рассыпались по улочкам. Будто большая и полноводная река разбилась, разлетелась на сотни ручьёв. Всадники мчались по улочкам и переулкам, неся смерть и сея разрушение. Башкиры осыпали крыши деревянных домов горящими стрелами — в городе уже начинались пожары. Казаки с тылу налетели на баррикаду поручика Веньяминова, отбивавшего бешеные атаки комиссара Омелина. Миг — и всё кончено, под ногами коней валяются трупы, а казаки обнимают свою молодёжь, безусых юнцов, показавших себя сегодня настоящими мужчинами и воинами. И тут возникает вопрос: «А где комиссар? Что с Омелиным?».

Полковой комиссар сидел в седле удивительно ровно, опершись рукой о стену. Стремительно бледнеющее лицо его улыбалось. К нему подскочили, подхватили на руки, разорвали мундир и рубаху, обнаружили пять ран — от сабель, пуль, штыков. Насмерть дрался комиссар, ни себя, ни врагов не щадил. Казачья молодёжь, что билась с ним бок о бок, поддерживая его под обе руки, чтобы с седла не свалился, повезли в тыл через остатки баррикады поручика Веньяминова. Лишь наскоро перевязали раны, и теперь сквозь грубую ткань кривовато наложенных повязок сочилась кровь.

— Омелин! — вскричал, увидев это, комбриг. — Андрей! Ты живой?! — Так и хотелось ему ухватить друга-комиссара за плечи, встряхнуть, добиться ответа. Но нельзя — сейчас лишнее усилие его убьёт. — В госпиталь его! И если умрёт, всех к чертям в расход пущу! Вот этой рукой!