Глава 11
Вопрос времени
— Тебя как?… Сразу прикончить, или желаешь помучиться? — спросил унтер.
— Лучше, конечно, помучиться, — ответил рассудительно Сухов.
В. Ежов, Р. Ибрагимбеков.
Белое солнце пустыни
В Симферополь Драчев въехал осторожно, снизив скорость до сорока километров в час. Быстрее ехать было просто опасно: улицы походили на черт-те что, как в хронике про «их нравы», где прогрессивные студенты, выражая свой протест, сжигают машины и бьют камнями стекла. Как будто в Симфи этой ночью куролесило миллиона два прогрессивных студентов…
Но, кажется, все было слава Богу: на каждом углу стояли наши блок-посты, десантники исправно отдавали честь, а над зданием Главштаба, где Драчев расположился со штабом дивизии, пламенел красный флаг.
***
— Товарищ генерал! Связь с командным пунктом в Одессе нарушена, связь с подразделениями дивизии — тоже!
— Товарищ генерал, ночью было совершено нападение! По предварительным данным…
— Товарищ генерал! Командир бригады спецназа…
— Товарищ генерал!..
Драчев следовал за охранниками, прокладывавшими путь сквозь толпу, как торговый корабль за ледоколом. Перед самой дверью кабинета его все-таки перехватил адъютант его начштаба:
— Товарищ генерал, есть вариант решения проблемы со связью.
— Какой?
— Позвонить по телефону в Одессу или любой интересующий нас город.
— Отлично.
— Полковник Савкин спрашивает, вызывать ли истребители для борьбы с постановщиками помех?
Шило в жопе у этого Савкина, подумал Драчев. Вызвать истребители — значит, придется объяснять про террористов. А к объяснениям Драчев пока не готов.
— Не надо. Вызови всех в кабинет на утреннее совещание. Савкина — первым. И кофе мне. Всем кофе, но мне — первому.
Генералу ужасно хотелось спать. Ничего, после утреннего совещания он завалится на пару часиков. Больше нельзя — надо что-то думать с этими сепаратистами.
Черт, замкнутый круг. Тактический центр надо давить как можно быстрее. Для этого надо попросить разрешения в Одессе. Для этого надо позвонить в Одессу, а тогда придется рассказывать очень неприятные для себя вещи — что налетели невесть откуда соловьи-разбойники и вломили Советской Армии такой пизды, какой она не получала с сорок первого года. И на карьере это скажется довольно грустным образом.
В кабинете собрались штабисты дивизии.
— Вчера, — начал Драчев без предисловий, запивая каждую свою реплику обжигающим «Нескафе», — на наши войска было совершено нападение. По всем населенным пунктам, где они были расквартированы, по всем направлениям. Я слушаю нашу доблестную разведку: кто бы это мог быть?
С места поднялся командир разведывательного батальона, майор Корж.
— Товарищ генерал, за время вашего отсутствия было два чрезвычайных происшествия. Первое: по шестому каналу телевидения прошел сигнал тревоги, известный нам как «Красный пароль». Это произошло в 21.36 по местному времени. Второе: во время ночного нападения несколько человек были захвачены в плен. По их словам, они — резервисты вооруженных сил Крыма. Насколько я понял, ими командуют из тактического центра Чуфут-Кале, что под Бахчисараем.
— Так-так… — Драчев поставил чашечку на стол. — Очень интересно. Но тогда вопрос: кто же захватил телевышку, чтобы передать «Красный пароль»? И почему местное телевидение к этому моменту еще продолжало работать?
Корж посмотрел на своего командира, как учитель на двоечника.
— Товарищ генерал, шестой канал — это не местное телевидение. Это Центральное телевидение СССР.
— Что-о?
— Сигнал был передан во время прогноза погоды в программе «Время». Из Москвы.
— Ёб твою мать, — сказал Драчев, садясь.
Из Москвы. Это означает, что там на высшем уровне продолжает действовать крымская резидентура. Это означает, что со своим вторжением СССР попал, как кур в ощип, в заранее спланированную и тщательно подготовленную операцию. Это означает, что нападение резервистов — не вылазка отдельной экстремистской группировки и не запоздалая попытка крымского генералитета исправить положение, а начало войны.
Драчев посмотрел на карту Крыма, висящую на стене. Это была красивая объемная карта с подсветкой, и на ней сам генерал вчера обозначил расположение советских частей в Крыму. Красные флажки, как бородавки, усыпали центр Крыма, побережье, все промышленные и деловые центры, Северный укрепрайон.
— Полковник Ефремов, вы сегодня же двинетесь в Бахчисарай маршем, всем полком, — сказал он наконец. — Ваша задача: выбить экстремистов из тактического центра Чуфут-Кале. По возможности, уничтожить их всех. По дороге разделитесь, один батальон повернет на Ялту, к Гурзуфскому Седлу. Там сейчас наши закрепились, держатся из последних сил.
— Слушаюсь, товарищ генерал… Только разрешите доложить…
— Разрешаю.
— Проблема с горючим стоит очень остро. По состоянию на данный момент я смогу привести в действие… хорошо, если треть машин.
Драчев перевел взгляд с него на полковника Сухарева. Ну-с, что скажет наше ЧМО? Как снабженец предлагает решить проблему с горючим? И почему она вообще возникла, эта проблема?
— Товарищ генерал, — процедил Драчев. — Как так вышло, что две трети машин растратили весь запас топлива по дороге из аэропорта в город?
Ефремов откашлялся, прочищая горло, потом выпалил:
— Многие машины при погрузке в самолеты не были дозаправлены после марша. Те, что были дозаправлены, в основном сейчас на ходу.
Драчев ждал, не отрывая взгляда. Ну, что ты еще будешь врать, голубь наш сизокрылый? Ведь даже в недозаправленной БМД бензина хватит, чтобы объехать весь Крым по периметру. Давай, договаривай…
— Кроме того, многие мои люди не получили еды и сухих пайков, — выдавил из себя Ефремов. — С утра в столице наблюдался дефицит бензина, и местные граждане склонили многих водителей к обмену топлива на продукты.
Две трети личного состава воруют горючку, вздохнул Драчев. И мы собираемся воевать. Да наши деды в гробу бы перевернулись, узнай, что их наследники толкают топливо на вражеской территории в обмен на жратву. В их бытность таких гавриков, если находили, мигом ставили к стенке. К сожалению, сейчас эту проблему должным образом разрешить было трудно: две трети личного состава к стенке не поставишь.
— Короче, достаньте мне топливо где хотите, — процедил он. — Слышите, Сухарев? Все, совещание окончено, все свободны.
— Да, — вспомнил Семенов, когда уже собрался выходить, — тут крутится этот ГРУшник, Резун… Требует встречи…
— Через час, — сказал командир дивизии. — Или даже полтора…
Выпроводив полковников, Драчев вернулся к дивану, снял ботинки, фуражку и китель, ослабил галстук и вытянулся на мягком замшевом пузе импортной мебели. У него есть полтора часа, чтоб восстановить силы. Звонить в Одессу он не собирался. Не такой дурак. В Одессу он позвонит победителем, а пока обрыв связи ему на руку.
Драчев не думал, что это задание будет особенно сложным. Батальон Лебедя выкинули из Ялты потому, что нападение было подлым и неожиданным. На этот раз неожиданно будут действовать они, советские десантники. Конечно, война переходит в плоскость партизанской. Даже с уничтожением тактического центра или его захватом. Но партизаны — это несерьезно. Несерьезно как в прямом, так и в переносном смысле. «Партизанами» в СССР называли резервистов, а какие резервисты вояки — всем известно. А в прямом смысле… Вы скажите мне на милость — где тут можно партизанить? Крым урбанизирован донельзя, города друг к дружке так и липнут, все леса объявлены национальными парками, их за день можно пересечь пешком. Прогадали вы, ребята, со своим «Красным паролем», и я вам это докажу…
С этой мыслью он уснул. Разбудил его Семенов, как он и просил, через полтора часа. В спину полковнику дышал спецназовец Резун.
— В чем дело? — строго спросил генерал, незаметно всовывая ноги в ботинки. — Почему ворвались без спроса?
— Товарищ генерал, — сдерживая нетерпение, сказал разведчик, — Я знаю, как снять помехи…
***
…Если утро начинается с рева дрилл-фельдфебеля «Па-адъем, дурье стоеросовое!», и на улице ноябрь, и за ворот сыплется ледяная пакость, а впереди — марш-бросок, пятьдесят километров пехом, таща на себе палатки, оружие и жратву, и ночевать придется где-нибудь в жидкой рощице, а назавтра — бросок обратно, в тренировочный лагерь, — такое утро называется мерзким.
Если утро начинается с того, что ветер обрывает растяжку палатки, и нужно выползать наружу крепить ее и заодно отлить, и не видно ни щелочки в плотных тучах, уже третий день, и двигаться невозможно — ни вверх ни вниз, и еда кончается, и топливо кончается, и ты уже насквозь больной, и Дядя Том насквозь больной, и понятно, что вся предыдущая работа на маршруте пошла псу под хвост, — такое утро называется отвратительным.
Но если для начала тебе накатывают твоим же шлемом по морде, и сразу ломают нос, и добавляют прикладом под дых, и ты оседаешь на неверных коленях, и мир сужается до кольца рифленых подошв — вот такое утро уже ни в какие ворота не лезет…
Верещагин слишком плохо себя чувствовал, чтобы вербализовать смутные мысли, с которыми он пришел в сознание, но в целом они были именно такими: утро исключительно паскудное и обещает не менее паскудный день. Арт собирался с силами, молился про себя и сквозь ресницы смотрел на происходящее.
Майор быстрым шагом подошел к группе пленных, сидевших на земле.
В СССР считается, что сдача в плен есть проявление трусости, а стояние до последнего и геройская смерть — напротив, проявление мужества. У западных вооруженных сил свое мнение по этому вопросу. Согласно ему, выживший в плену солдат обходится казне дешевле, чем убитый. Выжив в плену, человек может бежать и вновь вступить в ряды. Может не бежать и подрывать вражескую экономику необходимостью себя кормить, одевать, лечить и охранять. Может после войны быть обменен на вражеского пленника и принять участие в мирном строительстве в качестве исправного налогоплательщика, либо остаться в армии, сэкономив стране расходы на обучение зеленого новобранца. Словом, в мире чистогана, где все, даже человеческая жизнь, измеряется деньгами, солдат не обязан оставлять последний патрон для себя.
Крымская точка зрения на этот вопрос являла собой причудливую смесь российского героического раздолбайства, азиатского башибузукства и англосаксонского прагматизма. Держись до конца, гласил неписаный кодекс чести, но раз уж совсем подперло — попробуй сохранить себе жизнь. Только не унижайся до того, чтоб вымаливать ее: честь дороже. И пусть твои пленители знают, что держать тебя на поводке — занятие тяжелое и неблагодарное. При первой возможности, если не дал слова — беги. Но если дал слово не бежать — держи. На допросе назови свое имя и личный номер, ничего больше. Но на всякий случай, для успокоения совести, знай: тебе доверено ровно столько военных секретов, сколько ты можешь рассказать без особого вреда для государства.
Подпоручик Мухамметдинов военных тайн не причастился. Он знал, что состоит в батальоне ополченцев и что в Ялте есть еще три батальона кадровых горных егерей; он знал, что один из этих батальонов отправлялся через Алушту на перехват и что теперь горные егеря наступают с северо-востока, а ополченцы перекрыли Никитский перевал на юго-западе, он также знал, что здесь есть минометный дивизион, противотанковая и зенитная батареи, но где они сейчас и что с ними — он понятия не имел. Все, что знал, он рассказал, потому что не хотел, чтоб ему врезали его же шлемом по лицу, а потом, попинав ногами, скрутили и бросили, словно цуцика, под стеной, как это сделали с Верещагиным. Он и так натерпелся страху, когда, придя в себя на склоне после легкой контузии, увидел направленные ему в лицо стволы «Калашниковых».
Правда, один раз он думал, что его все-таки изобьют: это когда десантники принялись расспрашивать его про этого странного капитана, который сначала ходил в советской форме, а теперь валялся под стеной в окровавленной корниловской. Фарида Мухамметдинова спрашивали, а он ничего не знал, кроме того, что Карташов отдал его этому капитану в подчинение и он здесь так глупо влип. Он опознал одного убитого: длинного Константина Томилина, которого егеря называли Дядя Том. Остальные парни были из его взвода. Как открыть аппаратную — он не ведал. Вот тут уж его совсем было собрались бить, спасло только то, что никто из роты капитана Асмоловского не узнал его в лицо. Ему поверили, оставили в покое и принялись отливать Верещагина водой.
— Палишко, Васюк, — сказал майор. — Здесь есть кто-то из той группы?
Под пристальным взглядом лейтенанта подпоручик побледнел.
— Не-а, — сказал Палишко. — Только тот покойник. Вот, смотрите, — он протянул майору идентификационный браслет.
«На нем ваше имя и личный номер», — вспомнил Мухамметдинов проповедь дрилл-унтера. — «На случай, если дело пойдет плохо — группа крови. И на случай, если дело пойдет совсем плохо — вероисповедание. Так что сейчас по списку скажете мне, в кого вы верите…»
— Константин Томилин, 714006/VS, АВ, православный, — прочитал майор. — Как его остальные называли?
— Костя. — Прапорщик шмыгнул носом. — И Дядя Том. Я еще спрашивал у него, — кивок назад, — почему Дядя Том, он объяснил — потому что фамилия…
— Значит, настоящая… — рассудил майор. — Не хотел бы я, чтоб меня под выдуманной фамилией похоронили. Надень ему обратно, Сережа. — Майор потянул ид-браслет Палишке.
— Ну, а ты что мне скажешь? — его зрачки уперлись в подпоручика.
— Фарид Мухамметдинов, 800512/YH.
— Откуда?
— Из Ялты.
— Да хоть из Магадана! Вы нас гнали?
— Д-да…
— Сколько вас?
— Человек триста…
— Батальон?
— Д-да…
— Где они?
— Не знаю…
Палишко вернулся, гадко улыбаясь и поигрывая шлемом.
— Еще один герой нашелся?
Фарид почувствовал, как немеют губы.
— Я правда не знаю! — быстро крикнул он. — Он… вызвал их сюда.
— Кто?
Фарид кивнул на Верещагина.
— Давно?
— Нет… Не знаю, я не смотрел на часы. Мы еще там были, пока не… Не отступили.
— Минут сорок, — прикинул майор.
— Уходим? — спросил Васюк.
— Куда? Ялта вся под ними. Закрепимся здесь и вызовем помощь.
— Как?
— Кверху каком. Что ты знаешь про вот это вот? — Майор обвел рукой окружающее.
— Ничего он не зна… — сказал Верещагин. Конец фразы смял ботинок рядового Анисимова.
— А ты молчи. — Майор даже не оглянулся. — Палишко, отведи его в кабинет, чтобы не мешал.
Подозрительного капитана уволокли прочь. Он успел сказать подпоручику, что хотел: держаться версии «ничего не знаю». Глупо, решил Фарид. Во-первых, он человек и ему страшно. Во-вторых, он и в самом деле ничего не знает, и жалеет об этом, потому что у него даже нет сведений, которыми можно заплатить за избавление от побоев.
— Еще раз: что ты знаешь про помехи? — спросил майор, присаживаясь перед подпоручиком на корточки и пристально глядя ему в глаза.
— Ничего, — покачал головой подпоручик.
— Так уж и ничего? Послушай, Палишко, этого орла: вышка работает на всю железку, а он ничего не знает. Отвечай быстро, где все это включается, где выключается?
— Там комната есть… — сказал Фарид. — А может, и не комната… Но это все заперто. Человек. Он сидит, включает и выключает…
— Что, до сих пор сидит?
— Да, наверное… Я его видел один раз. Такой высокий, в очках.
— Был такой, — согласился майор. — Значит, никуда не делся, сидит там?
Фарид кивнул.
— А какие-то запасные системы… Кабеля, люки?
— Я ничего не видел. Некогда было…
— Верю, верю. И как же с ним связывался твой командир? Как он вызвал помощь?
— У него был уоки-токи…
— Что?
— Рация.
— Такая? — Майор показал «уоки» убитого Томилина, раскуроченную пулей.
— Да, сэр…
— Н-непонятно… — Майор осмотрел игрушку. — Что-то ты врешь. Радиус действия у этой штучки — два километра. Они бы уже здесь были… Что-то ты врешь…
— Я не вру! — Мухамметдинов не на шутку испугался. — Честное слово!
— Значит, связывался по такой штучке? Ну ладно, подпоручик. Сиди смирно, не дергайся — останешься жив.
Фарид кивнул. Он хотел остаться в живых. Очень хотел.
***
— Кто ты? — спросил майор.
— Артемий Верещагин, 197845/XD.
— Да хоть Папа Римский. Сигнал к началу боевых действий — твоя работа?
— Какой сигнал?
— Товарищ майор, можно я ему врежу? — спросил Палишко. Голос лейтенанта выдавал нетерпение, и майору внезапно захотелось сплюнуть.
— Ты там часом не облизываешься, товарищ лейтенант? — спросил беляк. — Небось, в детстве котят мучил?
Удар был воистину палаческим — пряжкой ремня под лопатку, в нервный узел. Лейтенант в свое время натренировался на «молодых». Уткнувшись головой в колени, зажмурив глаза, корниловец грыз губы.
— Этому у вас учат, товарищ майор? — выдохнул он, распрямившись наконец. — Или это талант-самородок?
— Палишко, не трогать! — гаркнул майор. — Пока я не скажу! Ты что, не видишь, что он нарочно тебя выводит? Слушай сюда, — сказал он пленнику. — Ты дурил нас полдня и ночь. Ты навел беляков на нашу засаду. Твой человек забивает эфир помехами. Из-за тебя мы здесь в окружении. Ты уже вот так наработал на девять грамм, и если хочешь к стенке — так прямо и скажи. Не хочешь — отвечай на мои вопросы. Код от замка в аппаратную?
— Шесть цифр из десяти.
Новый удар швырнул его на пол и развернул лицом вверх. Палишко стоял над ним, и пряжка ремня, обмотанного вокруг ладони, поблескивала тускло, как чешуя копченой скумбрии.
— Мы с тобой не в спортлото играем, — пояснил лейтенант, поднимая опрокинутый стул. — Садись.
Беляк перевернулся на живот, подтянул колени, упираясь лбом в пол, рывком поднялся и сел, изловчившись не промахнуться мимо стула.
— Наверное, в десанте совсем плохо с кадрами, если таких, как ты, берут офицерами, Палишко… — просипел он на мучительном выдохе. — Твое место в стройбате.
Ждал нового удара — и не ошибся. Майор, поморщившись, отвел глаза. Он знал, что долго это не протянется — беляк не из железа.
Он не ошибся.
— Товарищ майор, — попросил белогвардеец. — Уберите идиота. Я собираюсь кое-что сказать, но он сбивает меня с мысли.
— Палишко, выйди ненадолго… — Тон Лебедя не оставлял места возражениям, хотя лейтенант явно собирался возражать. — Говори, что хотел. Только не тяни.
— Сдайтесь, товарищ майор.
— Что?
— Я серьезно. Спасите жизнь себе и своим людям. Сдайтесь. Вы окружены, и вам не уйти.
Майор молчал.
— Я знаю, на что вы рассчитываете… Но посудите сами… Если я — и в самом деле то, что вы думаете, я продержусь столько времени, сколько мне нужно…
— Не боишься?
— Боюсь я или нет — это мое дело. Если я — совсем не то, что вы думаете, то техник просто не доверил мне код от замка. Я его не знаю. Я не говорю, что я самый крутой и мне на все наплевать… Но если вы продолжите меня бить — вам просто не будет в этом пользы. Послушайте… С этой горы нет выхода. Боеприпасы у вас на исходе, помощи ждать неоткуда. Сдайтесь. Это разумно. Ничего постыдного здесь нет. Вы сделали уже все, что могли. Никто не сможет вас осудить. Последний долг командира — сохранить жизнь своим людям.
— Красиво излагаешь, собака… — Майор закурил. — Последняя, черт. Выход, говоришь? Разумный? Шваль подзаборная, ты на себя посмотри, мудила! У тебя ж рожа как вареник с вишней! Это кто тут меня на понт берет, всякие страсти мне рассказывает? Кто кого в плен взял? Встречное предложение, беляк: ты говоришь код от замка, а мы не расписываем тебя под хохлому.
— Я успел сообщить, что мы сдаемся. Если тот командир узнает, что вы допрашивали его офицера с пристрастием — я не знаю, как он поступит.
— Вот так вот? Этот пацан, подпоручик, сказал, что против нас батальон. Здесь — тоже батальон. Позиция — ты сам видел. Мы можем сидеть тут до второго пришествия. Так что ты меня своим командиром не пугай.
— У вас на исходе боеприпасы и половина людей выбита. Да и батальоны у нас побольше…
— Но если мы расколем тебя, здесь очень быстро появится все, что нужно. И оружие, и люди.
— Нет, товарищ майор, не появятся. Вы можете меня на куски разорвать — кода я не знаю.
— Лейтенант!
Палишко вбежал — готовность номер один.
— Александр Иванович, ты же офицер… — Верещагин глотнул кровь, желудок тут же откликнулся спазмом. — Ты же знаешь: каждый делает свою работу и не лезет к соседу — так в нашем ведомстве заведено. Я сделал свою работу. Я не знаю кода.
— Врет? — спросил майор у Палишко.
— Пес его знает. При мне он кода не набирал, связывался по своей говорилке.
— Где говорилка?
— Разбил, — честно сказал Арт.
— А если поискать? — Палишко был не таким уж и дураком.
— Ты делаешь ошибку, товарищ майор. — Корниловец старался говорить как можно ровнее, но зубы все равно выстукивали партию ударных из «Болеро».
— Это ты ошибку делаешь, белячок. — Майор встал. — Мы три часа продержимся, а ты — нет.
— Я попробую.
— Попробуй.
— Товарищ майор! — вбежал запыхавшийся Васюк. — Там… в генераторной… Пойдите посмотрите…
— Глядеть в оба, — приказал Лебедь охранникам.
Вернулся черный от гнева, губы сжаты в ледовую трещину, лицо неподвижно… Все его хорошее отношение к вражине улетучилось при виде десятка трупов. Молча схватил он пленника за волосы и за ворот, сорвал со стула, вышвырнул из кабинета, одним пинком бросил по коридору вперед, тот споткнулся, упал, майор вздернул его на ноги и снова толкнул. Новое падение. Ванька-встанька. Попытался упасть и лежать, не подниматься. Майор схватился за ремень, стянувший запястья, рванул на себя до заплечного хруста: не то что встанешь — вскочишь…
Генераторная. Тяжелая дверь. Семь ступеней вниз.
— Ты, падла, Галича любишь? — Майор подтащил беляка к одному из мертвецов: челюсть разворочена пулей, глаза распахнуты. — Может, ты и Высоцкого любишь? — Второй мертвец, запекшаяся на груди кровь, смертная мука на лице. — Они здесь гнили все время, пока ты с нами песенки пел? Пока ты меня сдаться уговаривал? Да плевать мне теперь на этот код — я тебя, сука, и без кода на куски порежу! Как тебя — соломкой или кубиками?!
Беляк молчал, закрыв глаза, оскалив и сцепив зубы. Майор от души врезал ему под дых.
— Код! — снова закричал Палишко пленнику в лицо. — Код, сука!
— К-х-акой?!
— Код! Цифры! Дверь в аппаратную, пидор!
— Ноль восемь ноль шесть двадцать четыре.
Они переглянулись.
— А если подумать? — спросил майор.
— Нет. Этот… Ирвин и Мэлори… Эверест… Восьмое июня двадцать четвертого года.
Палишко выскочил из генераторной. Вернулся злой как черт и снова схватился было за ремень. Майор остановил его жестом.
— Ты часом ничего не напутал? — спросил он, подходя вплотную. — Может, ты не тех альпинистов зашифровал?
— Я — тех… Вот кого зашифровал Кашук — не знаю. Он же ни черта не понимает в альпинизме.
— П-падла! — Палишко пнул беляка ногой в бедро.
— Я же сказал… Я приказал переключить код и не говорить мне…
— Как еще можно отключить помехи? — спросил майор. — Ток? Электричество? Где-то здесь?
— Не знаю!
— Кабели?
— Должны быть. Копайте, ребята, копайте…
Лебедь узнал цитату, выматерился.
— Палишко, «говорилку». — Майор бегло изучил приборчик и перевел рычажок настройки в режим «прием». «Игрушка» молчала.
— Скажи, чтоб он, кто там есть, — открыл дверь. Или тебя убьют.
— А если там нет никого?
— Скажи, — в голосе майора прорезалась вороненая сталь.
Арт пожал плечами. Майорский ноготь передвинул рычажок на «передачу».
— Кашук, откройте дверь, — попросил Артем.
— Прикажи. — Палишко ткнул ему носком ботинка в голень.
— Это приказ, Кашук. Откройте им дверь и сдайтесь. Иначе меня убьют.
Приемник издевательски потрескивал. Сквозь открытые двери доносилась еще очень далекая стрельба.
— Он твой, — сказал майор Палишке. — Через полчаса помехи должны исчезнуть, — и вышел.
***
Спецназ ГРУ был послан в Крым, чтобы захватить кое-какие важные военные объекты, кое-какие архивы и кое-каких людей. Оставив политических деятелей на откуп «Альфе», ГРУшники охотились на высших военных чинов, и особенно — на руководителей крымской разведки.
Но у майора Варламова и подчиненного ему капитана Резуна было особое задание. Около года назад один из сотрудников КГБ, в свое время завербованный ГРУ, начал выходить на контакт с высоким чином ОСВАГ. Высокий чин, как это ни странно, прямо-таки напрашивался на вербовку. Сведения, которые он передавал, были выше всяких похвал. Кроме того, чин был активистом Союза Общей Судьбы.
Что-то здесь настораживало, что-то выдавало явную подставу, тот самый мед, которым пахнут липкие ловушки для мух.
И вот в решающий момент чин ускользнул из рук ГРУ и сдался спецназу КГБ, а сотрудник тоже исчез где-то в недрах Лубянки. Майору Варламову и капитану Резуну пришло распоряжение: искать следы таинственной деятельности Высокого Чина. Искать ловушку для мух.
Когда прошел «Красный пароль», оба офицера ГРУ (спецназовская форма была только прикрытием) сделали стойку. Потому что если это не след, то что тогда след?
Но след вел в Москву, а их прислали для оперативной работы в Крыму. Поэтому Варламов ограничился тем, что сообщил по инстанции и позволил себе… скажем так: немного отпустить поводья. А потом началась перестрелка с резервистами, поднявшимися по «Красному паролю», пошли помехи, потерялся в Ялте Драчев, но по большому счету все это было уже не его, Варламова, дело. Как и многие офицеры, майор вел дела по принципу «прокукарекал, а там хоть не рассветай».
Но Резун был не из тех, кто делает карьеру задницей. Владимир решил раскручивать порученное ему дело. Конечно, игра требовала определенной тонкости — узнай Варламов, что капитан химичит у него за спиной — и Володе бы не поздоровилось. Но в тонкой ведомственной игре он уже собаку съел и от всей души надеялся не подавиться хвостом.
В конце концов, какие ставки? Немного зряшной беготни — в случае неудачи. А в случае успеха — головокружительные перспективы. Он, младший офицер, отправленный сюда в качестве «куда пошлют» для Варламова, распутает дело, которое два месяца разрабатывал целый отдел… Ради этого стоит побегать.
Итак, «Красный пароль», переданный из Москвы. Резун лично видел программу «Время», и ошибки здесь быть не могло. Но сразу за «Красным паролем» — дикие, кошмарные помехи на всех наших рабочих частотах. Вопрос: откуда они знают наши частоты?
Рабочая и резервные частоты определяются в течение сорока восьми часов перед операцией методом случайного тыка. Самое вероятное место утечки информации — полк.
Интересная складывается картина, товарищи. Некий высокий чин ОСВАГ завербован КГБ. Через какое-то время после этого происходит воссоединение, а вечером дня «М» по ЦТ передают сигнал «к атаке» для свежеприсоединенных крымцев. И они, родные мои, начинают драться, благо наши части воюют в полный разброд из-за отсутствия связи. Связь — это грязь, как говорят военные, но без нее — никуда, узнать рабочие частоты за сорок восемь часов и передать в батальон РЭБ — это надо успеть. А какая организация в Крыму обладает достаточной для этого мощью, товарищи курсанты? Осведомительное Агентство, отвечает Вовочка Резун. Правильно, Вова, а теперь дополнительный вопрос: не приводит ли тебя в ужас тот факт, что в каждом полку сидит агент ОСВАГ? Нет, товарищ преподаватель, не приводит. Потому как агентов ОСВАГ в полках нет. А есть мирные стукачи, все как один работающие на Комитет Глубинного Бурения. То-то во всем этом видна рука Москвы. Кстати, куда запропал сегодня днем Высокий Чин, за которого нам с товарищем Варламовым еще будет взъебка? А запропал он все в том же, глубинно-бурильном направлении, и все ниточки у нас аккуратно завязываются в узелок.
И тут Зиночка Кибрит решительно трясет завитком каштановых волос, выбившимся из прически, и тихо восклицает:
— Не знаю, ребята! Уж как-то слишком все просто получается!
Ага, слишком все просто, вторит ей Вовочка Резун. Или он совсем дурак, этот Высокий Чин, или я ничего не понимаю. Варламов, например, все понимает: «Красный пароль» — дело московской агентуры ОСВАГ. Но где кончается ОСВАГ и начинается КГБ? Где полиция, а где Беня? Почему по ЦТ, ведь внедрить агентуру на ЦТ гораздо сложнее, чем подделать прогноз погоды и прокрутить его в Крыму на той же частоте, в то же время. Да хороший агент стоит роты спецназа, которая необходима, чтобы взять приступом ретрансляционный центр на Роман-Кош и передать «Красный пароль» оттуда. Но роты нет, штурма тоже нет. На Роман-Кош сидит группа наших из 8-й бригады, и конь у них не валялся…
Ночью в штабе царил переполох из-за того, что пропал Драчев. Комдив закатился в Ялту гулять и испарился вместе с сапогами и комендантской ротой. Отражением атаки противника руководил (и хорошо руководил!) начштаба полковник Савкин, он умудрился даже собрать в боеспособную единицу те части мотострелков, что стояли в городе (а это было наверняка непросто — Резун на собственном опыте знал, что такое советские танкисты, так вот — мотострелки еще хуже).
Драчев появился под утро, ворвался в город на свежекраденном «Мерседесе». От комендантской роты ничего не осталось, а если что и осталось, то оно сильно отстало, поскольку «Мерс» развивает по хорошей крымской дороге сто шестьдесят, а БМД-1 — ровно на сто меньше. Драчев собрал заседание штаба и Резун дорого бы дал, чтобы его послушать.
К тому времени, к утру то есть, у Владимира появилось, что сказать комдиву, и он ждал в приемной, пока заседание закончится.
И когда притомленные бурной ночью полковники разошлись, да еще после полуторачасовой мариновки, он предстал перед красные очи Драчева и сказал фразу, которая должна была принести ему майорские звезды:
— Я знаю, откуда идут помехи.
Но майорские звезды не спешили падать на погоны капитана Резуна. Поелику ни Драчев, ни его верный личарда полковник Семенов Резуну не поверили.
А ведь как все просто! Ну, где, где еще можно установить передатчики такой мощности, чтобы накрыть сетью помех весь Крым? Да, обычно такие штуки устанавливаются на самолетах-постановщиках помех, потому что чем выше генератор радиоволн, тем проще им достигать цели. Но все аэродромы заняты советскими частями, и ни один самолет, кроме наших МИГов, не поднимался в воздух!
Но военные — народ консервативный. Привыкли — самолет. Да и некогда было особенно задумываться. А ответ лежал на поверхности: телевышка! Простая, обыкновенная телевышка. Мощности которой достаточно, чтобы ретранслировать сотню телеканалов на четыреста километров вокруг.
А посчитайте-ка, ребята, куда достанет телевышка с высоты 1600 над морем. Далеко ведь достанет.
— Исключено. — Драчев махнул рукой. — Помехи идут с самого вечера. Всю ночь. А вышку всю ночь контролировали спецназовцы и десантники. Спецназ, кстати, ваш, восьмая бригада.
— Фамилия командира группы? — быстро спросил Резун.
Драчев вскинул на него грозный взгляд: ты еще здесь? Но тон капитана ГРУ ясно говорил: отступать он не намерен, хоть позади и не Москва.
Резун все тщательно обдумывал и был уверен, что прав. На девяносто процентов был уверен.
Семенов наморщил лоб.
— Сейчас вспомню… Старший лейтенант… Характерная фамилия…
«Лошадиная», — вспомнилось Владимиру.
— Верещагин, — щелкнул пальцами Драчев. — Довольны?
Он надеялся, что теперь настырная спецура уберется с его глаз долой.
Но настырная спецура не убралась. Настырная спецура, умело сдерживая возбужденную дрожь в руках, подняла телефонную трубку и, сверившись со списком телефонов на столе, позвонила туда, где находился штаб восьмой бригады спецназа ГРУ.
И на его вопрос ему совершенно однозначно ответили, что офицера по фамилии Верещагин в бригаде нет, а на вышку посылали группу под командованием старшего лейтенанта Чернышова.
— Повторите, пожалуйста, еще раз, — злорадно сказал Резун, нажимая кнопку SP phone.
Через десять минут в его распоряжении были три вертолета: два «Ми-24» и один «Ми-8». Генерал мысленно материл выскочку. Пришлось-таки позвонить в штаб фронта и получить вздрючку за сепаратистов — как будто он, Драчев, их здесь разводит в инкубаторе… Нет, но «спецназовец» каков! Ах сука! Так значит, вот из-за кого Павла Андреевича сначала чуть не убили, а потом Маршал его по телефону выдрал, как щенка… И ведь ни сном ни духом не сказал бы — спецура как спецура, ничем не хуже этого вот, Резуна… Драчев надеялся, что Резун зацапает стервеца живьем и все его кишки намотает на локоть.
Резун, в свою очередь, надеялся, что на Роман-Кош кроме этой группы «спецназа» никого нет. Он надеялся, что сумеет захватить кого-то живым, вытрясти из него самые важные сведения и доложиться раньше, чем Варламов.
И эти надежды разбились о чугунный лоб лейтенанта Палишко.
***
— Ну что?
— Ни фига, блядь… Лей воду. Все, перекур, ребята, отдохнем.
Сам лейтенант участия не принимает. Не хочет ручки утруждать товарищ командир. Всю грязную работу за него Анисимов делай, а ему — благодарность в приказе, как же, добыл важные сведения, майор Пронин. Что, съел, генералиссимус? Не колется белячок? Вот те хрен, чтоб голова не болталась.
— Упертый попался до невозможности его благородие.
— Чего делать будем, ребята?
— А чего делать? Месить его, гад, пока не запоет.
— Сдохнет.
— Не сдохнет. Он крепкий.
— Ну, значит, не запоет. Это спецназ, Серый. Боец. Кулаки сбитые — видел?
— Надо чего-то думать, — сказал Вован. — Потому что из-за этой Зои, гад, Космодемьянской нам всем впарят как я ебу. А устал же, гад, так, что сил нет.
Избивать человека — действительно не такая уж легкая работа. Недаром коллективное бессознательное рисует палача здоровенным парнягой. От ударов руками по лицу страдает в основном лицо, но и руки тоже побаливают.
— Надо по-другому как-то, — выдвинулся Серый. — Потому что мы его скоро убьем на хрен…
— Можно, гад, зажигалкой прижечь. Или сигаретой… — без особого энтузиазма предложил Вован. — Откуда я знаю! Что я вам, гад, инквизитор?
Анисимов взял бычок, посмотрел на тлеющий кончик и решительно погасил окурок о тыльную сторону своей ладони. Не поморщившись.
— Ты чего, Сава?
— Ничего. — Солдат надел ремень. Покосился на дверь. Приниматься за работу ужасно не хотелось. Дерьмовая это работа, собачья. Пусть литер сам ею занимается. Лучше бы он, Анисимов, вниз пошел, там хоть настоящее дело, аж сюда слышно. А то без него разобьют белых, вернется он домой, девки спросят — чем занимался? И что, он пойдет рассказывать, как геройски они втроем одного пиздили? Тьфу, да пошло бы оно все на хрен.
— Остап! — обратился он к рядовому Остапчуку, своей любимой боксерской груше. — Давай, придумай че-нить.
Из корпуса вышел Палишко.
— Анисимов, скоро ваш перекур закончится?
— Так точно, товарищ лейтенант!
— Майор вот-вот вернется. Что делать будем, рядовой? Твои предложения.
— Вон, Генка у нас умный, он сейчас че-нить придумает, — ткнул пальцем Анисимов.
— И что же это он придумает?
— Я попробую, товарищ лейтенант, — почти уверенно сказал Генка.
— Что ты попробуешь? — переспросил лейтенант.
— Понимаете, товарищ лейтенант, — заторопился Генка. — Ну, то есть я думаю, что он сам не знает, какой код там включил этот. И приказов этот тоже не слушается, так? То есть он будет что угодно говорить, этому все равно. Но он же говорит в эту штуку, то есть тот, который там, его слышит, так?
— Ну, — сказал лейтенант. — Короче!
— Нужно, чтобы он кричал.
Молчание. Никто не понял или не захотел понять! Генка поторопился довести свою мысль до слушателей.
— И сказать этому, который там, что мы не перестанем, пока он не откроет. Так?
— Ты… — Лейтенант запнулся. — Ты соображаешь, что говоришь? Ты соображаешь?! — Он сгреб рядового за грудки.
— Да! — пискнул Генка. Руки лейтенанта разжались.
— А ты знаешь, как это сделать?
— Да, — мертвым голосом ответил рядовой.
— Делай, — сказал Палишко. — Давай, командуй, только быстро!
Рядовой Геннадий Остапчук показал на корпус:
— Мне туда на минуточку…
«В сортир, что ли?»
— Иди.
Гена, начитанный мальчик с развитым воображением, пошел не в сортир. Он думал над решением проблемы и вспомнил, что видел на столе в кабинете подходящую вещь.
В корпусе было полно народу. Тяжелораненые, хрипевшие и стонавшие на полу, но больше молчащих — измученных болью, ослабевших от потери крови — наглядные пособия на тему «Почему нужно побыстрее отключить помехи и вызвать помощь».
— Остап, ты куда? — спросил кто-то.
— Приказ! — бросил Генка.
Чем-то это было хорошо: не оправдываться на окрик, а внушительно бросить: «Приказ!»
Он обшарил стол и нашел то, что нужно. Ручки и карандаши уже растащили, в известных целях помылили и бумагу, но на эту штучку никто не позарился — назначение ее было неясно. Генка при всей своей начитанности сам не знал, как она называется и для чего нужна, но выглядела она как самое то, что надо. Может быть, и делать ничего не придется — пленник посмотрит на заходящие друг на друга хромированные клыки, два снизу и два сверху, посмотрит и испугается холодного стального блеска… Испугается так, как боится его сам Гена.
У Гены Остапчука было очень живое воображение.
…Лейтенант сделал рейд по окрестностям, прислушался к перебранке минометов и АГС внизу, за жидким горным леском. Он был в тревоге. Приемлемого выхода из положения не наблюдалось. Может быть, вражина и в самом деле не знает кода. Что же — сидеть и ждать белых?
Во время посещения корпуса он подошел к толстой железной двери, наугад потыкал в замок. Ударил в сталь кулаком, матюкнулся. Каменная кладка, цемент — нашему не чета. Вмуровано мертво. Граната не берет — пробовали. С гранатометом тут не пристроишься: планировка не та.
Он пощелкал рычажком на «говорилке», подавил в себе желание отматюкать того, кто засел за железной дверью. Не поможет. Ладно, открывать он не хочет. Но пусть выключит помехи. Если пройдет то, что предложил Остапчук, — может, и выключит. Всего делов: нажать пару кнопок…
А вдруг там и нет никого?
Ну и хрен ли? Мозгами пошевели: Верещагин и его кодла здесь охрану несли. Охрану. Должны знать все входы и выходы. Должен быть другой способ заткнуть вышку. Палишко не особенно рубит в технике, да ему и не надо задумываться, что это за способ. Пусть беляк сам расскажет.
Он расскажет.
Лейтенант вернулся в генераторную. Пленные и двое рядовых, что их стерегли, проводили его почти одинаковыми тревожными взглядами. Пленные… что-то такое подумалось, связанное с пленными, мелькнуло в башке и ушло сразу же. Ладно, вспомнится.
Беляк лежал на полу, закрыв глаза — с понтом, без сознания. Но Палишко знал, по дыханию слышал, что гад притворяется.
— Ну? — спросил лейтенант. — Будем столбами стоять или как? Анисимов, развяжи ему руки…
Беляка подхватили под руки, перетащили на останки кресла и, перекинув локти через спинку, привязали запястья к ее стальной поперечине. Руки тут же оказались вывернутыми, как на дыбе — спинка была слишком широкой. Мордатый рядовой Микитюк вытащил нож и разрезал горловину тишэтки. Мокрая ткань треснула от рывка в две стороны — с отвратительным, нервным звуком. Футболку стянули на локти.
Палишко достал «уоки», включил рычажок в режим «передачи».
— Слушай сюда, — сказал он в микрофон: жалкая и страшная пародия на майора. — Твой командир просил тебя отключить помехи. Ты не послушался. Сейчас он тебя еще раз попросит. Хорошо попросит.
***
Парень с лицом херувимчика достал из кармана расшиватель, он же антистеплер.
Артем решил было, что наконец-то выпал из окружающей реальности, но секунду спустя убедился в обратном: реальность осталась прежней и приобретала все более скверный оборот. Зачем парнишке антистеплер? Ох, вряд ли он собирается расшивать документы. В советском десанте канцелярскому делу не учат…
Дешевая сценка из дешевого шпионского романа. Гребаное казино «Рояль».
От запредельно страшных ситуаций сознание дистанцируется. Человек наблюдает как бы со стороны: это происходит не с тобой, не здесь и не сейчас. Потому что в противном случае это непереносимо страшно, впадаешь в ступор и не можешь ни двинуться, ни слова сказать — завораживающий ужас уничтожения…
А бывает — мозг работает с чеканной четкостью, и в последние секунды ты просчитываешь ситуацию до конца и в примирении с неизбежным черпаешь неизмеримые силы.
Холодные и острые «зубы» канцелярской игрушки сомкнулись, еще не причиняя боли, на козелке уха.
— Слушай внимательно, — сказал лейтенант Кашуку. — Проси!
«Уоки» ткнули чуть ли не в зубы. И Верещагин понял, что получил оружие.
Месть была его единственным утешительным призом. И не такой он был человек, чтобы отказываться от этой возможности.
— Кашук! — Арт собрался с силами, чтобы говорить как можно четче: радио искажает звуки. — Это я, твой командир, Артемий Верещагин, первая горноегерская… И я приказываю тебе…
…В конце концов, миллионы людей прокалывают уши. Говорят, там мало нервных окончаний.
— Сделай так, чтобы они не ушли отсюда живыми!
Клац!!!
Последние слова он почти выкрикнул: перед глазами разорвалось красное, сердце прыгнуло к горлу, рывок, хруст…
Рядового Анисимова вырвало.
— Это первая просьба, — сказал в микрофон «уоки-токи» Палишко. — Не отключишь через десять секунд — будет вторая. Совсем другая, ты мне поверь… Он тут очень быстро перестанет героя играть.
Мать твою так… Что же будет, если пацан доберется туда, где много нервных окончаний? Вывернутые руки ныли, поперечины сиденья врезались в зад. Придумали же кресло, скоты… Дизайнеры, чтоб их…
Прикосновение стали к груди.
Что Кашук понял из сказанного? Так ли он понял?
— Ну что, козел? — сказал Палишко. — Что, мудила? Помнишь, как ты ходил тут и задирал нос? Все вы тут задирали нос — и твой грузин, и твой татарин… Думаете, лучше нас, белая кость, да? Вот теперь ты покричишь, а они послушают…
Самое трудное, подумал Арт, — это говорить четко и связно. И говорить то, что нужно.
— Товарищ лейтенант… Сергей… Палишко… гордость советской армии и сто второй вэдэвэ… Слушай…
— Ну?
— Насчет стройбата — я был не прав… Я так думаю — ты не доживешь до следующего утра.
— Посмотрим, блядь, кто не доживет.
Он увидел, как сузились глаза херувимчика — за миг до того, как маленькие стальные челюсти снова щелкнули.
На этот раз пацан сделал все медленно…
Арт выдохнул, чтобы не оставить себе воздуха на стон — но недооценил свои легкие. Воздух там остался. Там его оказалось до черта…
— М-мразь краснопузая… смершевский выблядок, баггер, хер ты получишь, а не аппаратную, лейтенант Палишко… — Щелчок, рывок…
— Кашук, убей этих ублюдков! Прикончи их! — Он не знал, удалось ли ему это произнести. Он не знал, жив ли Кашук и слышит ли. Но прокляни Господь его душу, если он услышал — и не понял.
***
…Теоретические познания в области допросов третьей степени Остапчук почерпнул, в основном, из книжек о пионерах-героях. А в книжках о пионерах-героях редко пишут, например, что от сильной боли человека рвет. Что «обливаться холодным потом» — это не образное выражение, оно как нельзя более соответствует реальности. И уж тем более не пишут, что иногда, к вящей потехе экзекуторов, может не выдержать сфинктер мочевого пузыря.
Но там не пишут и еще кое о чем.
…О том, что странный ток пронизывает губы и пальцы, когда железо преодолевает упругое сопротивление плоти…
…Об ужасе и восторге, слитых воедино.
…О том, как это просто, мамочки мои, как просто, и как… здорово!
Конечно, Генка когда-то фантазировал на эти темы. В воспаленном детском мозгу проносились временами видения собственной героической смерти: вот он, Генка Остапчук, истерзанный, но гордый, стоит у щербатой кирпичной стены, в разорванной рубахе и со связанными за спиной руками. Вот он бросает в лицо палачам: «Нас много! Всех не перестреляете!» или еще что-нибудь такое, не менее героическое. Вот грохочет залп, и он падает, обливаясь кровью… От этих видений у маленького Генки что-то щекотно сжималось в животе, и это чувство заставляло его долго и сладко плакать.
Реальность оказалась грубее и жестче. Впервые столкнувшись с насилием, Генка понял, что не может сопротивляться. Получить пряжкой ремня по хребту или по жопе — в этом не было ничего героического. Просто больно и стыдно.
Но он никогда не думал, что сладкое чувство возникнет снова — и в таких обстоятельствах. Конечно, безобразный жалкий беляк — неважная замена тому же Анисимову. Или гаду Джафарову. Но так легко представить кого-нибудь из них вот здесь, на этом кресле, и так это замечательно, что аж дыхание временами перехватывает.
А вот вам всем! Думали, Генка — маменькин сынок, сявка? А вот он делает то, что им слабо, он здесь оказался незаменимым — не товарищ лейтенант, не «деды»-дуболомы, которые умеют только кулаками махать, а он, Генка!
Он уже набил руку. Захват. Щелчок. Рывок. Тихий хриплый вой. Вот так, господин офицер, ты сделан из такого же мяса, как и все люди. Пауза. Дать время осознать боль. Ругань. Ничего так матерится благородие. Умеет и по-нашему, и по-ненашему. Захват-щелчок-рывок…
Настал момент, когда и стоны и ругань стихли. Беляк свесил голову и тупо уставился на свой живот. Генка взял его за подбородок, поднял голову, заглянул в лицо. В сознании, хотя глаза уже мутные-мутные…
— Принеси воды, — скомандовал Генка тому, кто первый откликнется.
— Й-я пойду! — быстро вскочил Скокарев. «Дедушка»-второгодок, ха!
***
Кашук все слышал и все понял.
Он мог снять контрольные наушники. Но не сделал этого, хотя хотел это сделать больше всего на свете.
Для него, электронщика милостью Божией, переключить пульт так, чтобы он принимал сигнал непосредственно с «уоки-токи», было плевым делом. Контрольные наушники подтверждали, что все прошло как надо. Для верности Кашук задействовал все армейские частоты, которые знал, полицейскую, службы спасения 777, пожарную и одну коммерческую, которую ловили приемники крымской бронетехники и (он это знал) любили слушать радисты.
Вы хотели шума на весь Крым, господин Востоков? Вы его получите.
— Где этот гребаный майор? — прошептал осваговец. — Он обещал вернуться через полчаса — ну, и где же он?
Майор не появлялся. Кашук сплюнул в корзину для мусора, посмотрел на часы.
Длилось семнадцать минут.
Наушники замолчали наконец — лейтенант отключил «уоки». По логике вещей — все еще могло кончиться хорошо. По меньшей мере — для него, а разве этого мало?
Он не камикадзе. Он не борец за идею. Он просто солдат, просто выполнял приказ. Он хочет остаться в живых, а для этого нужно не дать отключить помехи, не дать красным вызвать помощь. И не поддаваться глупому порыву выйти отсюда с жалкой «береттой» о последних семи патронах.
Он очень надеялся, что молчание рации означает — Верещагин умер.
Зря он на это надеялся.
Что-то щелкнуло в наушниках, и знакомый голос сказал:
— Ты еще там? Продолжаем разговор…
***
— Они проследовали на северо-запад! — доложил, откозыряв, командир разведвзвода.
— Слава Богу! — Главнокомандующий перекрестился.
Шеин неодобрительно покосился на него.
Это, конечно, хорошо, что красные, сами того не зная, выбрали худший для себя вариант отступления. Повезло. Но командир не должен играть в такую орлянку. Командир должен уметь принимать соответствующие решения быстро. Князю Басманову, с сожалением отметил он, не хватает вот этой самой быстроты и жесткости, он слишком подвержен колебаниям.
Шеин одернул себя. От таких мыслей очень близко до реального мятежа, которым его пугает Басманов. Положение действительно скользкое, и, может быть, даже хорошо, что князь мыслит стратегически, в конце концов, он — главком… Но по-главкомовски правильно было бы оставить евпаторийские дела на него, Шеина, а самому заняться установлением связи с другими дивизиями и превращением отдельных очагов сопротивления в единый крымский фронт…
— Итак, Дэвидсон, — сказал князь. — Что мы решаем с Дэвидсоном?
— Что мы решаем с Кымыл-Муруном, разберемся для начала.
— По-моему, с Кымыл-Муруном все ясно. Предупредим Денисова и отправим за ними в погоню батальон «Воевод», усиленный эскадроном «Витязей».
— Почему не «Святогоров»? — возразил командир бронемобильного батальона капитан Папагос. — Танки и «Воеводы» не смогут их нагнать.
— Они их нагонят, потому что им просто некуда будет деться, — сказал князь. — Кымыл-Мурун наш, Денисов их встретит. Преимущество в скорости не так важно, как преимущество в броне и вооружении. Почему я должен объяснять вам такие элементарные вещи? Так что там с Дэвидсоном?
— Пока что они держатся, — сказал Шеин. — Я совсем недавно выходил на связь. Силы равны, система обороны на авиабазе построена очень разумно, и им удается отбивать все атаки. Хреново будет, если к красным придет подкрепление или у Дэвидсона кончатся боеприпасы. И то и другое вполне реально.
Князь понимал, что полк Беляева был не единственным советским формированием в Крыму.
— Передайте Дэвидсону, что в течение двух часов помощь к ним выйдет, — сказал он. — В самом крайнем случае, если кончатся боеприпасы — пускай сдаются, чтобы выиграть время.
— Они не сдадутся, — подал голос Лобанов.
— Почему это?
— А вы не знаете? — спросил Шеин. — Красные допрашивают наших с пристрастием.
— Бросьте! — отмахнулся князь. — Какой-то любитель золотишка разорвал Гусарову ухо — и уже вся дивизия в панике.
Брови Шеина поползли вверх.
— Гусаров здесь ни при чем, — сказал полковник. — Красные пытают кого-то из наших и передают это по радио.
— Что?
— Это так, сэр, — подтвердил Лобанов. — Один из радистов случайно услышал на общеармейской частоте… Скоро узнали все, не только радисты…
— Когда это было?
— Почему «было»? — мрачно усмехнулся Шеин. — Хотя, возможно, уже и «было». Штабс-капитан, включите радио…
Лобанов включил, повертел тумблер настройки. Нашел.
С минуту они слушали молча…
— Первый… сигнал… — Лобанов говорил так, словно в горле внезапно пересохло, — был зафиксирован сорок минут назад. Потом был… перерыв. И вот…
— Выключите это! — Князь подскочил к радио и выдернул вилку из розетки. — Что, радистам нечего больше делать, кроме как следить за этим… гиньолем?
— Теперь вам понятно, почему Дэвидсон не сдастся? — спросил полковник.
— Да, черт возьми. А вы не подумали, что это может быть провокация? Инсценировка?
— Чья?
— Ну, хотя бы тех неизвестных, кто передал «Красный пароль»! — Князь даже не предполагал, как он близок к истине.
— Побойтесь Бога, ваше сиятельство… — проговорил Шеин. — Побойтесь Бога.
***
Лейтенант Сергей Палишко ощутил острую потребность выйти на свежий воздух. У него была уважительная причина — нужно пойти в БМД, послушать, сняты ли помехи. Была и настоящая причина: желудок плясал краковяк.
Поначалу ему это даже нравилось, казалось хорошей мыслью — и рассчитаться за все, и побесить белую сволочь, и задание выполнить. Теперь он понимал, что зашел слишком далеко. Но при всем понимании этого Палишко не мог остановиться. Срок, отпущенный майором, истек. Там, внизу, шел бой, и канонада теперь звучала ближе… Или Палишке так казалось?
Уже совсем рассвело. Висели мокрые облака, шел гаденький дождик. Лейтенант залез внутрь БМД, снял с рации наушники, покрутил ручку настройки…
В уши ему тут же вонзились мерзкие звуки, которые, собственно, и именуются помехами. Палишко уже знал, что на остальных частотах будет то же самое, но покрутил настройку дальше…
Потом матюкнулся, снял наушники. Так и знал. Так и думал, что ничего не выйдет. Времени у них мало, вот что. Вся игра здесь идет на время, Верещагин не боится ни хрена, потому что знает — если продержится… мать-перемать, час он уже продержался! — то его освободят.
Лейтенант выбрался из БМД. Хотелось закурить, но было нечего. У всех уже закончилось. Может, есть у пленных?
Пленные…
Как там говорил этот гад? Последний долг командира — сохранить жизнь своим людям?
Дураки! Идиоты! Да он же сам, сам сказал, как его расколоть!
Палишко засмеялся.
— Анисимов! — крикнул он.
Анисимов, который после своей позорной «поездки в Ригу» отправился сторожить пленных, обернулся на оклик.
— Давай сюда, в подвал, этого подпоручика!
— Нет! — Фарид завопил, резво отползая назад. — Я все сказал, что знаю! Не надо!
Чтобы привести его в чувство, Анисимов два раза пнул его в бок. После этого подпоручик уже не кричал, а только всхлипывал.
Неправильный конус Роман-Кош все больше и больше становился похож на фатальную воронку. И не чего-нибудь, а мясорубки…
***
Вот и все…
А ты что, раньше не знал, что у поражения вкус блевотины?
Погружение в боль было полным. Он прогибался под ее весом, красно-коричневая тьма под давлением в тысячу атмосфер превращала каждый удар сердца в неодолимый труд. Эта завеса отгородила его от всего происходящего, избавила от всех других мыслей и ощущений.
И когда ему дали отдохнуть, когда тугая пелена боли истончилась и порвалась, он пожалел об этом до слез.
Он плакал, проклиная неторопливую смерть.
Они ждали, пока он окончательно придет в себя. Пока поймет, что на коленях перед ним стоит бледный до зелени подпоручик, а к затылку подпоручика приставлен пистолет. Пока снова научится разбирать человеческую речь и выслушает условие. Пока наберет воздуха в грудь и ответит…
И когда он получил возможность сдаться, сохранив лицо (Что? Что сохранив?), он пожалел только об одном: почему ему не дали такой возможности раньше?
— Здесь, — сказал он, — убитые… спецназовцы… люк…
Палишко, не веря своим ушам, убрал пистолет от затылка Мухамметдинова и приказал оттащить мертвецов в сторону.
Ну, он там и был. Квадратный люк, дверь к сердцу подземных коммуникаций Роман-Кош.
— Ты… — Палишко не находил слов. — Ты что же… Все время… Здесь… Ах ты…
— Да, — еле слышно, почти как вздох. — Развяжи… меня…
— Сволочь… — Лейтенант все смотрел на квадратный проем в полу. Мысль о том, как все было просто, у него искры из глаз высекала.
Гад, гад! Сколько времени ушло! Опять всех нагрел! И опять остался чистеньким — не струсил, не сломался — пацана-резервиста пожалел!
Палишко развернулся, приставил ствол пистолета ко лбу подпоручика Мухамметдинова и выстрелил в упор.
— Вот тебе, — сказал он в невероятной тишине, которая наступила после того, как тело подпоручика упало на пол и по мокрому бетону поползли во все стороны алые разводы.
— Вот тебе… — зачем-то повторил лейтенант.
— Зачем… — полувнятный хрип, казалось, исходил уже не от человека.
— Зачем? — переспросил лейтенант. — Потому что раньше надо было просить, ваше благородие! Я тебя все равно убью, но ты перед смертью себя проклинать будешь, что все сделал не так — вот почему!
Его колотило. Он бесился еще и потому, что белячина, кажется, отключился снова, рано, нет, не вовремя! Он должен видеть «макар», почувствовать вкус металла, и звук его о зубы, и пороховую вонь во рту, и вот тогда — только тогда! — он получит свою пулю.
— Смотри на меня! Смотри, гад!
Арт не слышал его. Начался бред. Сначала в бреду открылась дверь и появился майор Лебедь. Потом в бреду майор лупил лейтенанта по морде. Ради такой картины Верещагин даже поднял голову, хотя это стоило ему судороги. Но последнее удовольствие в жизни случается не каждый день и пропускать его нельзя.
— Т-товарищ майор?! — обиженно просипел лейтенант.
— Что это за филиал гестапо? — Лебедь от гнева забыл железное правило: не распекать и, упаси Боже, не бить офицера при солдатах.
— Товарищ майор, вы же сами сказали…
— Я сказал, чтобы ты устранил помехи, еб твою мать! — прогремел майор. — Я не сказал, чтобы ты устраивал здесь мясорубку!
— Товарищ майор…
— Я уже два года товарищ майор! Какого хрена было нужно это делать? Какого, я спрашиваю?
Арт не понял, почему он лежит на полу. Потом сообразил: майор разрезал ремень, который удерживал его на кресле.
— Ты сам виноват, — почти шепотом сказал Лебедь. — Можно было не доводить до этого.
Артем не спорил. Во-первых, спорить с галлюцинацией глупо, во-вторых, майор прав. Можно было до этого не доводить. «Умереть тяжело и достойно» — ложь. В боли нет достоинства. Почему нужно и в бреду видеть эти рожи? Почему он не бредит кем-то более приятным — Тамарой, к примеру? Нет, не надо. Пусть не будет вообще никого…
Какое-то движение позади и внизу, в люке. Голоса, шаги, стук… Потом — глухой подземный взрыв, и генераторная погрузилась во тьму, изредка озаряемую синими сполохами.
Потом он оказался на том самом матрасе, где лежал раненый Володька. Руки были свободны, но на этом приятные новости заканчивались. Он хотел попросить, чтобы его не оставляли здесь одного с мертвецами и синими искрами, но не смог издать ни звука.
Как он был жесток с Володькой… Как скверно. Как безнадежно…
Забыться не получалось: донимал холод, дрожь переходила в судороги.
И вместе с тем он был странно спокоен: от него больше ничего не зависело, оставалось только ждать, что произойдет раньше: его спасут или истлеет его жизнь.
***
Если бы за дурость давали нобелевку, в 1980-м году у Палишко просто не было бы конкурентов. Бог даст выпутаться, подумал майор, ей же ей, он до старости в лейтенантах проходит. Я ему устрою веселую жизнь.
Пока что атаки белых удавалось отбивать. Пока что. Белые не экономили пули и мины, но берегли людей. Майор был вынужден беречь все. Тем не менее после второй атаки белых он узнал, что половина боеприпасов уже ушла.
Во время затишья корниловцы помахали белым флажком и послали парламентера.
Офицер в чине штабс-капитана смотрел на Лебедя, как Сталин на врага народа. В руке у него была мини-рация. Точь-в-точь такая, как у тех диверсантов. Может, он и был из них — майор видел всех мельком и припоминал с трудом.
— Когда мы начнем штурм, — сказал беляк. — Мы не будем брать пленных, если не прекратится вот это. — Он щелкнул рычажком рации и Лебедь, услышав, обмер.
Заставь дурака Богу молиться — известно, что получится. Лебедь не хотел войны без правил, а усердный лидер все к тому подводил. Комбат рванул наверх лично, а когда прибыл, узнал, что уже поздно. Хренов радиолюбитель в кураже застрелил пленного. Ладно, это можно свалить на потери в бою или попытку к бегству, но на фига ж ты, сука, придурок такой, учинил здесь инквизицию на дому, как ты теперь следы заметешь? Кто знает? Да весь белогвардейский батальон — тебе мало? Помехи отключил? Агромадное тебе спасибо, вовремя! Теперь придумай, как нам выдержать еще один штурм, прежде чем прибудет помощь! Не можешь? Так что ж ты можешь?
Пулеметная очередь… Началось… Фоном — еще один, новый звук: клокочущий гул вертолетных винтов…
Вертолеты?!
Майор пулей вылетел из помещения. В пологом ущелье действительно наводили порядок вертолеты: два «Ми-24» поливали склоны из пулеметов. «Ми-8» шел сюда, видимо, на посадку.
Ребята! Родные наши!
Склон, удерживаемый красными, выдохнул: «Ура-а!», словно камни запели осанну. Майор внезапно обнаружил, что орет сам.
И тут же крики радости сменились воплями гнева: с позиций белых, казалось бы, подавленных пулеметным огнем с воздуха, шваркнули в небо четыре стрелы с дымными хвостами. Три взорвались, «поймав» инфракрасные ловушки. Четвертая попала в «Ми-24»…
Удар! Вертолет, дымясь, ахнулся на склон Чучели. Какое-то время он катился вниз, ломая лопасти и кроша корявые горные деревья, потом его падение, вроде бы, затормозилось у скального обрывчика, а потом неумолимая гравитация взяла свое и вертолет, свалившись на камни, взорвался.
Лопасти «Ми-8» молотили уже над площадкой. Шасси коснулись бетона.
Из кабины на землю спрыгнул первый десантник. Майор чуть не проглотил язык. По площадке навстречу Лебедю шел целый и невредимый Верещагин в советской форме…
Вот так люди и становятся заиками.
Со второго взгляда было понятно, что парень ну ничем не похож на Верещагина. Не темно-русый, а светло-русый, ниже ростом и шире в плечах, сероглазый и склонный, скорее, к полноте.
— Явление третье, — сказал он, подойдя вплотную к майору. — Те же и спецназ.
И голос у него был другой.
— Капитан ГРУ Владимир Резун. Ну, что у вас здесь творится?
***
Хер знает, что у них здесь творится.
Володя Резун вникал в положение и тихо охреневал. Что за сборище идиотов эта армия! Группа диверсантов забивает баки роте десанта целые сутки, а когда десантники начинают понимать, в чем дело, им приходится, теряя людей и попадая в окружение, штурмовать все ту же гору, которую они, будь поумнее, могли бы взять без боя. Так ведь и после этого, запершись в аппаратной, беляк удерживал помехи около часа!
— Значит, он там? — Капитан ткнул пальцем в сторону двери.
Лебедь молча кивнул.
Через пять минут спецназовцы закончили с аппаратной. В отличие от крымской, их пластиковая взрывчатка больше напоминала толстую изоленту, которую они наклеили по периметру двери, вминая в тоненькую щель. Взрывник прикрепил детонатор.
— Штурмовая команда — приготовиться, — сказал Резун. — Остальные — вон!
От взрыва дрогнуло все помещение. В коридоре сорвались и упали на пол несколько секций подвесного потолка. В ближайших комнатах треснули ртутные лампы.
— Брать живым! — проорал Владимир, не слыша собственного голоса.
Ныммисте и Зайченко горели рвением выполнить приказ, но ничего у них не получилось. Видимо, крымец ждал атаки, держа в руке гранату с сорванным кольцом. Взрыв, которым вынесло дверь, оглушил его и рука разжалась…
Это была неудача. Это была большая неудача, что Алексей Кашук, 779612/WS, вторая группа крови, православный, погиб. Жаль. Он мог бы рассказать очень много интересного…
— Кто из ваших плотнее всего с ними контактировал? — спросил Резун у майора.
— Капитан Асмоловский. Он ранен.
— Тяжело?
— Достаточно…
— Мы заберем с собой всех тяжелых раненых. Сколько их?
— Одиннадцать человек. А остальные?
— А что остальные? Вертолет не резиновый, товарищ майор. Мы же вообще не знали, что вы здесь и что вас целый батальон. Нам и в голову не приходило, что если на горе наши, помехи могут продолжаться.
— Черт бы его подрал, этого Палишко… — процедил Лебедь. — Что же нам теперь делать?
— Ждите, — только и мог сказать Резун. — Вы же вызвали помощь? Ждите.
— Боеприпасы на исходе.
— Мы оставим… сколько сможем.
— Сколько там вы сможете…
Майор чего-то недоговаривал, как-то колебался.
— Ну, что случилось-то? — спросил спецназовец. — Что вы тут думаете — сказать-не сказать?
Лебедь решительно тряхнул головой.
— А ну, пошли, — сказал он. — Вы — разведка, теперь это ваша забота…
***
— А ведь он умирает… — Резун положил ладонь на шею белогвардейца. — Пульс жидкий, как пиво из бочки. Конашевич, доктора!
Прежде чем длинная фигура спецназовского медика склонилась под притолокой, Резун уже успел отложить в сторону куртку пленника. Взгляд, который он затем кинул на майора, был таков, что Лебедь поспешил сказать:
— Я этого не делал. И не приказывал.
— Что у нас тут? — спросил врач. — Володя, здесь до хрена раненых…
— Валера, это важнее. — Тон не терпел возражений. — Посмотри…
Врач смерил майора тем же самым взглядом.
— Да не я это! — Лебедя бесила необходимость оправдываться. — Летеха, дурак, перестарался.
— Зачем вам это было нужно? — процедил сквозь зубы Резун. — Знаете такую басню — беда, коль пироги начнет печи сапожник? Добывать сведения — это работа военной разведки, майор. Причем мы обходимся без палачества.
— А когда мне было вас дожидаться? — взорвался Лебедь. — Учить — все умные. Что ж ты, такой умный, уложил второго, который в аппаратной сидел? У нас патронов — кот больше бы нагадил, беляки со всех сторон, помощь во как нужна, а тут прилетают какие-то… И учат, мля. Ты не учи, ты вытащи нас отсюда!
Эту тираду капитан не удостоил ответом.
— Валера, что с ним? — повернулся он к доктору.
— Болевая эйфория, скорее всего. — Врач уже шарил в сумке, уже вытаскивал шприцы, иглы, какие-то ампулы… — Шок. Вряд ли что другое. Крови потеряно мало, от столбняка мальчик, я надеюсь, привит… Товарищ майор, и кто же из ваших кадров такой… любознательный?
— Я хотел, чтобы он двери открыл! — голос Палишки был готов сорваться на визг. — А он не открывал! И это не я, это Остапчук! А если он двери не открывал!
Резун пошел на придурка, сжимая кулаки. Если и этот беляк умрет, то все планы на хрен… Как обидно — из-за недоумка-десантника.
— Выберешься отсюда живым, лейтенант Палишко, загоню в стройбат! — прошипел он в мятущиеся глазенки. — Вот тебе мое слово, и за этим я прослежу лично!
— Да что я такого ему сделал! Он даже не крикнул ни разу как следует!
— Пошел вон, — устало сказал майор. — И чтобы я тебя не видел.
— У меня есть знакомый, — врач разорвал перевязочный пакет, — который кричит раньше, чем ему сделают больно… аргументируя это тем, что потом будет поздно. Иногда… кажется, что это очень разумная линия поведения.
***
— Ну что, Гестапо? Плохи наши дела?
— Что? — не понял Генка Остапчук.
— Ща поймешь. — Анисимов дал ему по уху.
— Ты что? — ошарашенно спросил Скокарев.
— А что?! Нас из-за этой падлы вниз послали, вот что! Вставай, Гестапо, хватит валяться.
Вован усмехнулся. И как ему раньше в голову не приходило: ГЕнка ОСТАПчук — Гестапо…
— Спецназовцы улетели, нас одних бросили… — Анисимов тряхнул Остапчука, подняв его с земли. — Нам теперь одним отбиваться, перебьют всех, как цыплят, и все из-за этой гниды…
Остапчук вырвался из рук сержанта, отбежал немного вверх по тропинке.
— Не трогай меня! — закричал он. — Приказ был! Я что, для себя…? Мне что, больше всех надо? Вы же сами… Ах вы!..
К несправедливостям мира, обрушившимся на Генку, зуботычина добавила еще одну. Скот Анисимов! Как будто он сам не принимал в этом участия! Как будто это Генка все выдумал!
Ничего, сказал он себе, утираясь, мы еще посмотрим, кто здесь гнида, товарищ «дед»…
Над головами спускавшихся к передовой десантников два вертолета разорвали наползающий облачный фронт…
Анисимов погиб в бою. Странное дело: пуля поразила его в спину.
Генка Остапчук остался жив, и, хотя Скокарев и Воронин загремели в госпиталь, липучая кличка «Гестапо» не оставила рядового ни в лагере для военнопленных, ни в последний год службы. «Духи», которых он гонял с особенной изобретательностью и жестокостью, считали авторами этой клички себя…
***
Чимборазо и Котопакси…
«Выбирай! Выбирай, Гия! Ты что, уснул, Князь?!» Берлиани спохватывается и начинает выбирать. Веревка ложится змеиными кольцами… Вершина Сокола. Поднимались без крючьев, на одних закладках. На скорость. Потом целую неделю оба двигались с непринужденной грацией голема из Б-фильма. Все болело. Но это потом, а пока — восторг, сладкое вино победы.
«Смотри, вон наша домашняя флотилия! — Арт (тогда еще Тем — свой ник он сменил после того, как прогремел бестселлер Берджесса) показывает пальцем на одно из суденышек, деловито перепахивающих Судакскую бухту. — „Ивица“. А вон там — „Злата“. „Марты“ что-то не видно…» Они ужинали и ночевали у деда Ковача. Ивица, троюродная сестра Артема, строила Князю такие глазки, что великолепная паэлья не лезла в горло. Князь так и не понял, что за кошка пробежала через год между Артом и его родственниками. Но это была кошка очень злая и очень черная — с момента окончания гимназии Арт ни разу не ездил в Судак и не звал Князя на Сокол.
…Керос и Наварон…
«Ты его знаешь?» — «Конечно, знаю… Вадим Востоков, полковник ОСВАГ». — «О чем он тебя спрашивал?» — «Об Эвересте. Меня сейчас все спрашивают об Эвересте, надоело, слушай…»
Он немножко кривил душой. Ему не совсем надоело… Ему, по правде говоря, даже было приятно… Если не упоминать один маленький эпизод…
…О котором спокойно можно промолчать.
А вы знаете, что такое холод? Он поселяется у тебя в сердце и никуда не хочет уходить. Ты пытаешься с ним бороться, пытаешься делать какие-то движения, но при каждом шаге твои ноги пронзает такая боль, что ты воешь и воздух царапает воспаленную глотку… И тогда ты сдаешься на милость холода, который принесет хотя бы краткое облегчение и покой…
Но тут появляется кто-то… Очень упорный кто-то… Очень настроенный не дать тебе умереть… Игла входит в шею, и с дозой стимулятора возвращается жизнь, а с ней — боль. «Князь! Гия! Вставай! Ну, подними свою жопу, шэни дэда, я же тебя не утащу, такого кабана!» Не надо меня никуда тащить. Мне было так хорошо умирать, пока ты, дурак, не появился тут.
«Давай, холера, вставай! Ножками топай, спускайся, замерзнешь ведь к е…ой матери!»
И замерзну. И хорошо. И не трогай меня.
Оплеуха справа… Слева… Снова справа… Травмированные холодом нервные окончания реагируют запоздало, но остро. «Мне… холодно…» — «Холодно? Ах ты скотина! Давай двигайся — и не будет холодно!» — «Мне… больно…» — «Больно? Ты слабак, Князь. Дешевка. Аристократ хренов. Привык, что все на блюдечке, прямо в ручки, тепленьким… И чтобы при этом все хвалили: ах, какой упорный, ах, какой умный, ах, какой смелый! А Эверест — не Главштаб, сюда на папином загривке не въедешь! Шьто, абыдно, да?» — Зачем он так, я же говорил по-русски лучше него, когда мы пришли в гимназию! — «Настоящий мужчина, дитя гор… А на самом деле — пшик, копейки не стоит. Обиделся? Ну, дай мне в морду, если я не прав! Только я прав, а ты утрешься и останешься здесь сидеть… А я спущусь вниз и скажу, что дешевый пижон Гоги Берлиани похоронил вместе с собой все наши надежды».
Это было невыносимо. Он слабо взмахнул рукой, чтобы дотянуться до ненавистного лица, до заиндевевшей бороды — Санта Клаус хренов! — врезать по этой морде так, чтобы сосульки полетели во все стороны. «Слабо!» — прохрипел Арт. — «Тебе всегда было слабо. Ты все делаешь на три четверти, а дальше кривая вывезет. Вот она я, эта кривая. Я лучше. Я умнее, я сильнее, я тебе дам сто очков вперед и все равно обойду на финише. Я тебе отдал Эверест, бездарная ты тварь. Подарил его, ленточкой перевязал — бери! И ты все облажал! Да лучше я замерзну тут на хрен с тобой, чем скажу твоему отцу, что его сын — слабак и дешевка. Но и замерзну я не потому что у меня кишка тонка встать и двигаться, а потому что я того хочу, а чего я хочу — то я делаю. Я мужчина, а ты — так, недоразумение. Холодно тебе? — Арт стянул через голову анорак. — На, подавись!» Рванул застежку пуховки как кольцо гранаты, высвободился, бросил шуршащий пухлый ком к ногам Князя. Зубами сорвал перчатки и швырнул их в снег, потащил кверху свитер. «Не сходи с ума… Что за… стриптиз…» Свитер полетел Князю в лицо самым оскорбительным образом. Арт начал расстегивать рубашку, и это отняло намного больше времени, потому что пальцы замерзли и не гнулись.
И за это время Георгий выслушал о себе много интересного, и обида в нем прямо закипела. Убить гада. Догнать и убить. Сначала силой засунуть в его поганые шмотки, а потом убить. Арт бросил рубашку — туда же, Князю в лицо. С каким-то отстраненным любопытством Георгий ждал — снимет он нижнюю рубашку или нет. Снял. Боже, подумал Князь, с этого ненормального станется убить себя. Если холод режет сквозь всю экипировку, то каково же стоять на морозе полуголому? «Надень, — прошептал он. — Христа ради, надень». — «Черта с два». Столько сознания своего превосходства… Превозмогая боль и слабость Георгий поднялся, с ворохом тряпья сделал шаг вперед: «Надень!» Арт отступил на два шага: «Черта с два! Я сказал, что замерзну здесь с тобой — значит, так и будет!»
Речь его становилась невнятной — зубы стучали, голос срывался на хрип. «Надевай! — зарычал на него Князь. — Хер с тобой, недоумок, я иду! Я уже иду, не собираюсь тут с тобой замерзать, я с тобой срать рядом не сяду теперь, так что одевайся!»
…Конечно, все обиды закончились раньше, чем они спустились в базовый лагерь. Слова, которые Артем бросил в него, были просто словами, призванными разбудить хоть какое-то человеческое чувство, хотя бы гнев. Искренне ли Арт думал то, что говорил? Георгий старался забыть об этом. Арт сказал бы что угодно, лишь бы поднять его на ноги и заставить идти. И сколько здесь было от их мальчишеской дружбы, а сколько — от типично верещагинского прагматизма (замерзни Георгий — и Артему действительно лучше бы не появляться в Крыму) — Князь не хотел знать.
Пять лет он мечтал отблагодарить тем же. Сделать для Артема что-то невероятно благородное, спасти его жизнь, причем с таким видом, словно ему, Георгию-победоносцу, это раз плюнуть…
…и этот гаснущий голос из-за решеточки динамика, из-за грани беспамятства — а потом страшное молчание…
…Вертолеты, загруженные на пределе своих возможностей, обогнули склон горы…
…You have stolen my heart away…
***
А что было делать? Играть в «Триста спартанцев»? С их мизерным количеством боеприпасов? Положить здесь всех, сколько их осталось от батальона, и погибнуть самому?
После того как спецназ улетел, бросив их (спасибо, хоть раненых забрали!), майор не мог заставить людей идти в последнюю безнадежную атаку. И не хотел.
— Что же мне теперь делать, товарищ майор? — паниковал бледный Палишко.
— Застрелиться.
— Вы же… Вы же сами приказали, товарищ майор!
— Я этого тебе не приказывал.
Колыхаясь под ветром, скрипела искореженнная лестничная секция…
Самое трудное было — сказать им, что Верещагина нет на Роман-Кош, его забрал спецназ. Секунд пять казалось, что грузин (Берлиани. Капитан Берлиани) застрелит его, наплевав на статус парламентера.
Они согласились принять сдачу батальона. За одним исключением — лейтенант Сергей Палишко. Будет он убит при попытке к бегству, расстрелян после сдачи или сам прыгнет с обрыва — им все равно.
— Вы меня убили, товарищ майор… Это вы меня убили!
«Нет. Это он тебя убил».
Палишке не хватило духу застрелиться. Ему не хватило духу умереть стоя, глядя убийце в лицо. Белогвардейский сержант (Унтер. Здесь сержант называется унтером.) поставил его на колени и выстрелил в затылок.
(Это вы меня убили, товарищ майор!)
«Нет. Это он тебя убил».
